Сколько б ты ни блудил,
всё равно вернёшься ко мне.
Дорога
Там, где водовоз, поднимаясь от Ингоды к ним на Смо-ленскую улицу, расплёскивал воду, образовались ледяные проплешины. Спускаясь вниз в подшитых валенках, Воло-дя не пропускал ни одной возможности прокатиться по та-кой проплешине. Так с разгону и въехал в долговязого пар-ня. Тот приподнял Белкинда до уровня своего лица.
– Япончик, вот везуха. Пошли, накорми меня.
Белкинд, встав на ноги, угрюмо пробурчал:
– Тебя и сюда послали убивать меня?
– Ну, нет. Теперь я их сам послал в...
Сашка подробно и со вкусом объяснил, куда он послал своих будущих сокамерников.
– К морю еду. Паспорт теперь у меня есть. Наймусь юн-гой на сейнер, и айда.
Белкинд уже спокойнее посмотрел на бывшего юного уголовника и довольно развязно объявил:
– А ты и вовсе на гориллу стал похож. Вон как вырос, не то что я, сопля несчастная.
Они шли на Смоленскую, хотя только что у Белкинда был план спуститься до магазина и купить новые коньки. Стопа почему-то в обгон прочих частей тела стала разрас-таться до 41-го размера. Именно такого размера он соби-рался купить коньки, очень надеясь, что к следующей зиме у него будет этот солидный мужской размер. Можно было бы и потерпеть до следующей зимы, но мартовское солнце, несмотря на устойчивый минус в температуре, так подъело небогатые читинские снега, что с лыжами надо попрощать-ся. А каток – до середины мая. А без друзей, да ещё и без катка, где музыка и прочее, со скуки умрёшь. «И прочее» имело ямочки на щеках, копну кудрявых золотистых волос и улыбку, как солнечное утро. Вот и выходило, что без коньков никак.
Володя тоскливо подумал о том, что деньги на коньки придётся отдать Сашке. Уж это как пить дать.
Но и не исполнить просьбу Сашки-Еврейчика тоже ни-как невозможно. Да уж, наверно, и небезопасно. Вот и вёл он голодную, оборванную гориллу домой, заранее пред-ставляя постное лицо матери. Муся Марковна, конечно, на-кормит их обедом, но её недовольство отравит всё удо-вольствие.
Так они и шли молча, каждый углубившись в свои мыс-ли. Чтобы как-то разрядить гнетущее молчание, Вовка предложил:
– Показал бы ты паспорт свой, что ли, похвастался ведь. А я паспорт ни разу не видел. Мне до него больше года пи-лить.
– Согреюсь у тебя дома, так и покажу. Долго ещё до дому-то?
– Чё, давно не ел?
– Не так чтоб давно, но на морозе оно, знаешь как есть хочется, а воровать не хочется. Корыто, знаешь, в колонии. А мне там смерть. Им хоть сто раз говори – молдаванин я, а меня всё равно за еврея держат. Замордуют. А тут удача. Новая метла всю банду замела, а я дорогой просыпался.
– Так тебя ещё и милиция ищет?
– Ищет-свищет. Невелик «бугор». В Иркутске, может, ещё и поищут чуток, а здесь... кому я нужен. Не дрейфь, Япончик, на мне крови нет.
– А меня б не встретил, так что бы делал?
– А на базар бы и пошёл. Там за харч тому поднеси, этому отнеси. Ещё в столовку бы пошёл. Там, если баба поваром, то непременно накормит. А я дров наколю, снег почищу, и вроде не задаром.
Они вышли на Смоленскую, где, разделённые обшир-ными дворами, стояли похожие друг на друга избы.
– Да тут вроде деревня у вас. Занесло тебя однако. В Красных Казармах ты в каменной четырехэтажке жил.
– Зато здесь на кухне соседей нет.
Володя открыл тяжелую высокую дверь, ведущую в их половину двора. В узком проходе между соседским забо-ром трёхметровой высоты и глухой стенкой дома они за-молчали, миновали проход и сени и ввалились в единст-венную комнату, из которой состояла их половина дома. Комнату надвое делила огромная русская печь, перестро-енная в две печи. Одна вроде как для тепла, а вторая чтоб еду готовить.
Муся Марковна строго взглянула на гостя.
– Как зовут твоего нового приятеля? – обратилась она к сыну, но Володя рта открыть не успел.
– Саша меня зовут. Александр Балабан. У меня даже паспорт есть.
– Даже паспорт? И ты учишься в одном классе с Воло-дей?
– Да нет, не учусь.
Володя оцепенел. Узнай Муся Марковна, что рядом с её сыном сидит парень из страшной девятой школы Иркутска, она б впала в истерику. Надо ж было втолковать Сашке, как себя вести. Сколько времени шли, ерунду мололи.
– Я в другой школе учусь, – нашелся Сашка Еврейчик. – На моряка.
Складно врал, но ничего не поделаешь. Сашка привык по ходу любой пьесы вставить нужную реплику. Чтоб кра-сиво. Иначе как сироте выжить.
– Видите, какие у меня руки. Самое оно, чтобы по ван-там и реям лазить.
Лазанье по вантам и реям он изобразил вполне по-обезьяньи. Муся Марковна улыбнулась. Этот голодный мальчик старался понравиться ей. Не дурак, значит. Она вынула из печки чугунок с картошкой и кастрюлю с супом.
– Ладно, ешьте, а я пойду по своим делам.
Володя задумался на мгновение – какие такие дела? А потом с благодарностью сообразил: не хотела мать сму-щать их. А может, за сестрой пошла в школу. У неё там се-годня какое-то мура-приятие.
Едва мать вышла, степенные движения Сашки как буд-то надломились. Ел он так быстро и испуганно, что у чув-ствительного Володи сжалось сердце.
– Ты сколько дней не ел?
– Не трогай меня, Япончик. Доем, поговорим.
Но поговорить не пришлось. С картофелиной в руке Сашка уснул как упал. Он действительно упал на пол, свернувшись плотным калачиком. Володя растерянно по-сидел минуты две, потом подложил под лежащего на хо-лодном полу Еврейчика свою старую шубу.
А тот продолжал спать. Странно и тревожно. Наверно, жила в его сне погоня и опасность. Володя испуганно сле-дил за выражением лица его – то звериным, то детски без-защитным. Совершенно неожиданно Сашка открыл глаза, и от взгляда его Володя вздрогнул. Мягким, каким-то бес-костным движением Сашка-Еврейчик вскочил на ноги и тогда только окончательно проснулся. Увидев на полу зна-комую шубку Вовки, улыбнулся.
– Ты человек, Вовец. И мать у тебя что надо, – добавил он, глядя на стол, где всё ещё лежали остатки картошки, лук и чёрный хлеб. – Можно, я это с собой заберу?
– Ясно, что можно. А куда ты сейчас пойдёшь?
– Ясно само собой, на вокзал. Мне ж до Владивостока.
– Кто ж тебя в поезд без билета пустит? Денег же у тебя нет.
– Это верно, что нет. Деньги трудно заработать.
– Вот, возьми. На коньки собирал. Но обойдусь. Очень мне хочется, чтоб ты больше не воровал.
– Вот я же и говорю, что ты человек. А я уже целый ме-сяц не ворую. – Сашка распрямился, будто показывая, как он из обезьяны в человека превращается. Он в первый раз вольно оглядел комнату. Взгляд его наткнулся на фотогра-фию Вовкиного отца в мундире. Он подошел к ней и в упор разглядывал целую минуту.
– Да, – вмешался в тишину Володя. – У моего отца пять орденов и четырнадцать медалей.
– Можешь считать на одну больше – пятнадцать. Это он в нашем поезде эпидемию остановил. Храбрый у тебя отец. Нас из Молдавии волокли в Сибирь, как скот. Не знаю, как он попал в наш поезд, но наорал на охрану, лекарства раз-дал, и нас, детей, высадили на волю. Вот так я и выжил. Как давно повязаны мы с тобой, Вовчик. Большим челове-ком стань. Отца не позорь. Ну, уж и я постараюсь.
Володя смотрел на него расширенными глазами. Он ведь тоже ехал в том поезде. Да, вот так, в товарном вагоне, со всем своим барахлом переправлялась из Германии на новое место службы семья подполковника медицинской службы Белкинда. Уж непонятно, по чьей халатности их вагон присоединили к секретному и жёстко охраняемому поезду с выселенцами из Молдавии. А может быть, и не по халатности, а по умыслу доброму кто-то решил спасти лю-дей из этого поезда. А может, их для другой смерти хотели спасти. Мало ли урановых рудников пооткрывалось в то самое время. Да и вообще в Сибири работы всегда больше, чем работников. Много-много лет спустя на похоронах славного полковника КГБ, организатора партизанского движения на Украине, довелось Белкинду услышать две исторические справки. Неказистый на вид человек, волею судеб оказавшийся родственником его некровных родст-венников, разговорившись за поминальной рюмкой, объяс-нил системному аналитику Белкинду, как на самом деле действовала социалистическая система.
– Я был начальником управления снабжения ГУЛАГА. И вот что я тебе скажу. Восемьдесят процентов всей про-дукции так называемого социалистического народного хо-зяйства ГУЛАГ делал. Это уже потом, когда техника под-росла и невыгодно это госрабовладение стало, заменили его на госфеодализм. А то, что ты всякие математические модели строишь и в дорогие электронные игрушки игра-ешься, это красивая ширма, и только.
Давно потерявший пионерско-комсомольскую невин-ность Белкинд удивился не сильно. Он лишь стал уточнять детали, имея к этому всему искренний научный интерес. А чуть позже, двигаясь среди многочисленных друзей поми-наемого полковника, наткнулся он на бывшего командира отряда, кому досталось осуществлять выселение молдаван из Приднестровья.
– Да никто им никакой вины и не навешивал, и нам ни-чего не объясняли. Брали семью прямо из-за стола за ужи-ном и без вещей в поезд. А на их место – русских из сго-ревших деревень и из эвакуации. Мы сами себе и сочиняли оправдание, будто молдаване эти были за присоединение к королевству Румыния.
Когда отца позвали разобраться с эпидемиологической обстановкой в том поезде, он тоже спрашивал: «За что их везут в Сибирь?» Ему в ответ лишь горестно пожимали плечами. Какие там лекарства он мог раздать! И уж точно не орал на охрану. Это легенда. Он вернулся в свой вагон белый как смерть и чуть не плача. Только и шептал: «А что я могу сделать?». Но когда через час попалась станция, он, тёмный от ярости, телеграфировал категорический ра-порт.
Пятнадцатую медаль Исааку Белкинду за этот его под-виг не дали, но и не посадили, как многих. У Володи Бел-кинда на всю жизнь осталось подозрение, что в Сибири плотность честных и смелых людей существенно выше, чем в Москве. Сверхъестественный такой отбор со времён декабристов.
Аккуратно сложив всё съедобное, что было на столе, в свой не первой свежести мешочек, вытянутый из кармана сильно пожёванного пальто, Сашка Балабан поднялся.
– Ладно, Вовка, я пошёл. Кланяйся от меня родителям. Повезло тебе – таких-то иметь. Может, и мои не хуже были б, да нет их давно в живых.
– Так ты мне свой паспорт и не показал, – с огорчением произнёс в ответ Володя.
– А… да вот, смотри.
Сашка с удовольствием вынул новенький паспорт, залог его будущих трудовых побед. Володя приблизил его к сво-ему носу. Так, перенапрягая глаза, он компенсировал свою слепоту.
– Так, значит, батьку твоего Акивой звали. А ты мо-жешь мне ещё какие-нибудь настоящие молдавские имена назвать?
– Да откуда? Всех, кого помню, по-русски звали. Мать вот только, помню, Двора звали.
Много-много лет прошло, прежде чем Владимир Исаа-кович Белкинд узнал, кто такие были Акива и Двойра.
«Эй, Сашка-Еврейчик, Александр Акивович Балабан, не твоя ли это могила на мемориальном кладбище в Иеруса-лиме? Видишь, я тебя помню».
И не на пустом месте это предположение. Появившись в Израиле в преклонном возрасте, Владимир Исаакович ос-ваивал иврит в активном общении. А кто неутомимо общи-телен? – старики и старушки. Вот и попался ему однажды сухонький старичок развесёлого нрава.
– Прекрасно, знаешь ли, живу. Смешно получается. Не гляди, что я такоё соломенное пугало, старичок-с-пятачок. Я ведь полковником полиции был. Жизнью рисковал, а по-лучал нетто меньше, чем сейчас. Налоги у нас кусаются. А с пенсионера нет налогов. Вот и живу – денег много, забот никаких. Большую мне пенсию платят. Я ж и в армии слу-жил. Во всех наших войнах участвовал. А иногда вроде со-вестно мне. Спас меня в шестьдесят седьмом Алекс Бала-бан. Ручища как у гориллы. Не было сильней его в руко-пашном. Вынес меня и обратно пошёл. Как похоронили его, я всё родню его искал. Поверь, в полицию пошел, чтоб найти. В России, может, и есть, а здесь ни души живой.
Не сразу и не через минуту, а много-много позже дошло до озабоченного Белкинда – что это он услы-шал. Но какой-то смутный толчок прошелся по озабо-ченному сознанию, когда шустрый старичок полков-ник уже выскакивал на остановке, бросив на проща-нье: «Ба ацлаха». Удачи, то есть.