Ностальгия
Долгая счастливая жизнь
Такая долгая счастливая жизнь
Отныне долгая счастливая жизнь
Каждому из нас
Каждому из нас
(с) Е. Летов
Лохматый подсолнух солнца клонился к дюнам. Яростное светило, днем выжигавшее в бескрайнем синем небе все вплоть до последней птицы и самого маленького облачка, с неистовой страстью опустошавшее землю, обещало назавтра новую встречу, неспешно опускаясь к линии горизонта.
На фоне сине-красного (маджента, полустертое как старинный дублон, слово выкатилось из тайников памяти) неба редкие клыки небоскребов смотрелись почти как раньше – гордо и независимо. Изъеденные временем, источенные ветром, давно покинутые, выгоревшие изнутри, они как обугленные пальцы тянулись к небу. И никак не могли дотянуться.
Он любил бывший мегаполис даже таким - полуистлевшим, живущим только по ночам, ставшим тенью себя самого. Ветер швырял песок в лицо, принося со стороны города запах запустения и горький аромат полыни.
Ветер – вот все, что осталось, он и солнце теперь хозяева здесь. Ветер гоняет перекати-поле по улицам и поет свои странные песни среди того, что когда-то считалось элитным жильем. Он утробно воет на подземных стоянках и берет самые высокие ноты в пентхаусах. Когда-то все было совсем не так. Мы думали, что человек – царь природы и по-другому не может быть. Я еще помню, но кто помнит, кроме меня?
Мысли меланхолично брели знакомой дорогой. Отсюда, с вершины дюны хорошо было видно, как тени становились гуще, принося на раскаленные улицы прохладу и полумрак. Скоро можно будет идти. Старик лег поудобней, достал из вещмешка армейскую флягу и глотнул. Его кадык ходил медленно как древний, но все еще работающий поршень старой машины. Напившись, он вернул флягу на место, поправил на поясе нож и снова уставился в прицел верной «дрыги» .
***
Длинный темный коридор, одна лестница, вторая, позади остались ларьки, торгующие пивом и сигаретами, а ты все идешь и идешь. В памяти всплывает фильм «Путь Карлито», где главного героя долго везут на больничной каталке. Здесь почти нет освещения, но впереди уже видны стеклянные двери.
Александровский сад встречает аккуратными газонами и солнечными бликами на листьях деревьев. Скучающие тетки, продающие хот-доги и мороженое с тележек под яркими зонтиками, смотрят на редких прохожих, слева, от Кутафьей башни, слышится иностранная речь и щелчки фотосъемки.
Сегодня особенный день, как бы ты ни прятал свои чувства под напускным спокойствием, радостное возбуждение, предвкушение чего-то нового, большого время от времени прорываются, и тогда ты еле сдерживаешься, чтобы не побежать вприпрыжку.
Поурчав пустым желудком в сторону хот-догов, пожмурившись на яркое, умытое ночным дождем солнце, направляешься в сторону института. Пройдя под аркой, выбираешься в верхнюю часть сада. Здесь больше людей, и от Манежной площади доносится гул машин, грот как всегда удивляет своими колоннами, более уместными, пожалуй, где-нибудь в Питере. У Вечного огня толпится свадьба. Шампанское льется рекой, радостные ямочки на щеках невесты и смущенные, немного растерянные глаза жениха. Искренне желаешь им про себя счастья и долгая лета.
Надо торопиться. Поправляешь специально купленную по такому случаю кожаную сумку, на всякий случай осматриваешь новенькие серые брюки и идешь дальше. У Воскресенских ворот и памятника Жукову всегда толпится народ, маршал Советского Союза прячет под напускной суровостью улыбку, он совсем не обижается на туристов-немцев, фотографирующих его на фоне красной глыбы Исторического музея. Улыбнувшись мыслям, ускоряешь шаг. Больше половины пути позади, волнение нарастает, и от этого хочется идти еще быстрее.
Вот выход станции метро «Театральная» и «Площадь революции», надо пройти еще совсем чуть-чуть, оставляя за спиной метро, поднимаешься по выщербленным ступенькам мимо ювелирного салона, поворачиваешь в проулок, не замечая небольшого магазинчика, ловко маскирующегося под стену (позже в этот магазин будешь заглядывать регулярно за сигаретами и пивом) и выходишь на Никольскую. Бирюзовый фасад с чугунной крышей над крыльцом виден издалека, с предвкушением новой жизни, нервно колотящимся сердцем, вкусно похрустывающей новой сумкой, в свежеотглаженной рубашке, под ярким, теплым и ласковым осенним солнцем, ты приходишь сюда первый раз - студентом.
***
Словно глаз злого властелина, солнце в последний раз недобро прищурилось на дюны. Ветер готовился к ночному концерту: слабо шелестел листьями деревьев, вполсилы посвистывал в обрывках проводов на крышах, легко-легко, еле слышно пробовал басы подвалов. До темноты было еще далеко, и дыхание воздушного певца пахло горячим песком, сухой змеиной кожей и перекати-полем.
Старик шел по пустым ущельям между домами. Когда-то ущелья были улицами, но асфальт давно взломала упрямая трава, разнообразный металлический хлам почти весь сгнил или скрылся под кучами песка, да и сами дома давно перестали быть самими собой. Пожалуй, даже просто – перестали быть.
Какое-то время они казались мрачными, эти пустые коробки, пялящиеся друг на друга слепыми окнами и скалящиеся беззубыми подъездами. Теперь большая часть из них обвалилась и мало чем отличалась от окружающих город дюн, а те, что остались, выглядели устало и печально.
Они перестали быть собой – и развалились, кончились, уступили место песку, солнцу и ветру. Когда это произошло? Наверное, тогда, когда мы, люди решили, что можем и не быть людьми. Обыватели, потребители, хозяева жизни, венцы творения, полумашины и четвертьживотные - все что угодно мы называли человеком, забыв сначала суть, а потом и само это слово. Потом пришло разрушение.
Старик сплюнул на дорогу – влагу тратить не годилось, но это помогало избавиться от мерзкого привкуса во рту.
В центр он не пошел – Садовое кольцо как круги дантового ада, призраки воспоминаний прошлого безжалостно протащили бы его по самому полному маршруту. Несмотря на возраст, он хорошо помнил, кто ждал на самом дне адской воронки. Старик был уверен, что поддайся он искушению пройти знакомыми бульварами и чужие воспоминания, воспоминания давно умерших людей, память, уставшая от одиночества, вломится в разум, затопит его и понесет, понесет в сладкую даль, откуда возврата уже не будет.
Он шагал на северо-запад по бывшему Аминьевскому шоссе. Бугристый, ямистый асфальт не сбивал с ритма – на Мичуринском проспекте, по которому старик вошел в город, покрытия почти не осталось, да и проспектом называть там уже нечего. Просвет меж песчаными холмами странных форм – в них, как в облаках можно было пытаться угадывать, чем они были раньше. Вон там – перевернутый грузовик, вот здесь – почти целый дом, а вон то, похожее на верблюда, черт знает что, но выглядит смешно. Потом дул ветер и как опытный наперсточник снова предлагал угадывать.
За спиной старика висели полупустой вещмешок и снайперская винтовка с зачехленным прицелом. Придорожные виды его мало интересовали, он смотрел на яркие серебряные шляпки гвоздиков-звезд, вбитых в темно-оранжевую простыню неба. На душе было светло и уютно, до цели оставалось совсем немного.
***
- В связи с ремонтом эскалатора выход в город временно ограничен! – продолжает надрываться громкоговоритель. Пробраться к первому ведущему наверх эскалатору «Киевской» кольцевой стоило труда: бабки с неизменными сумками-тележками, до отказа набитыми пахучей снедью, потные перекупщики с клеенчатыми баулами, нервные отпускные, пытающиеся не потерять в толпе чемодан, сумку, жену и дите, милиционеры, неформалы, интеллигенты. Ты проскользнул мимо тележек, увернулся от клеенчатых красно-синих квадратов, ввинтился мимо чемоданов на эскалатор, заслужил несколько минут передышки и вот теперь намертво зажат на небольшой площадке перед вторым подъемником. Меж кафельных стен, под тусклым светом, ты пытаешься протолкнуться хоть немного вперед. Тебе кажется, что ты в алхимическом котле, сверху придавленном свинцовой крышкой, в которой есть узкое отверстие. Сначала ты был реагентом, но вот тебя подогрели, заставили вступить в контакт с другими субстанциями, и ты стал паром, настала пора вырваться из котла. Лишь бы не расплющили о свинец крышки.
И-эх! А там, наверху, если повернуть из дверей направо, подальше от гомонящего на восточных языках рынка, пройти стоянку такси, откроется прекрасное зрелище – брызги фонтана, висящие в воздухе. Водная взвесь щедро делится влагой и солнечным светом. Этот фонтан очищает тебя от теплых, липких, слегка влажных следов, оставленных щупальцами вокзальной суеты. Пройдя фонтан, забудешь и про вечную толчею на «Киевской», и про оборванных цыганят у метро, и про бомжей у ларьков. После фонтана ты будешь готов нырнуть с головой в радость дружеской встречи.
Бегом – опаздываю! опаздываю хуже белого кролика! – под яростные автомобильные гудки перелетишь через дорогу и, наконец, достигнешь заветной будки у речного парапета. Здесь тебя уже будут ждать друзья, они поворчат на твою мифическую медлительность, но всласть поругаться у них не будет времени – иначе не успеть купить билеты.
Чуть позже, когда уляжется суета спешной посадки на отходящий теплоход, тебя немного пожурят за опоздание, но по смеющимся глазам будет видно: твои друзья шутят, они тоже бывают на «Киевской» кольцевой.
Тебе станет жарко, то ли от жидкости в бокале, то ли от чего-то еще, и ты выйдешь на корму покурить и посмотреть на колокольню Ивана Великого, величественно выглядывающую из-за красных зубчатых стен слева по курсу. Бросая бычок за борт, перед тем как повернуться навстречу веселому смеху, ты вспомнишь черную кожаную сумку, маршала Жукова и свежеотглаженную рубашку. Поймешь, что пять, даже почти шесть лет прошло и порадуешься – столько прекрасного было, а будет наверняка еще больше!
Очередной хрип матюгальника насчет «не толпитесь» возвращает тебя в потную толпу, самозабвенно утрамбовывающуюся на единственный работающий эскалатор. В ответ на злую шутку, подмигиваешь камере наблюдения, потому что, выйдя из метро, ты повернешь направо, к фонтану.
***
Слева на горизонте начинали пробиваться красные и оранжевые отсветы - словно пылающий великан бил изо всех сил в крышку погреба над головой. Преграда, хоть трещала и стонала, пока не поддавалась, а великан ярился все сильнее и сильнее.
Из предутреннего тумана вдалеке торчали как подгнившие штакетины старого забора, остатки небоскребов Москва-Сити. Если не присматриваться, можно было вообразить, что еще немного, и они закидают друг друга солнечными зайчиками, а чуть позже первые клерки войдут в их стены, сменяя ночных охранников, уборщиц и заработавшихся сисадминов, начнется привычная утренняя суета вокруг автоматов с кофе, загудят компьютеры и послышатся первые телефонные звонки…
Старик криво усмехнулся – с годами все чаще перед глазами вставали образы прошлого. Иногда они путались с реальностью, а последнее время начали заменять ее.
Когда кончилась Аминьевка и позади осталась Можайка, он повернул к домам. Как оказалось – зря. Те, кто на него напал, давно уже не были людьми, впрочем, не были они и животными. Странная смесь разнообразных органов и имплантов, приправленная звериной агрессией – раньше такими изображали монстров в компьютерных играх. Злобными, тупыми, многочисленными. Эти не были тупыми, зато имели четко определенный ареал обитания. Экономно отстреливаясь, он ушел по Рублевке, километра через два от него отстали и он наконец-то смог свернуть в Крылатское, к дому.
Без потерь не обошлось: одна особо прыткая, а может просто – глупая – тварь, прежде чем умереть, успела чиркнуть когтями по груди. Теперь, сидя на каменной куче, бывшей когда-то его домом, старик матерно ворчал («велкам хоум, млять, так тебя и так через коромысло»), с грехом пополам перевязывая грудь. Больше всего было жаль камуфляж. Мясо-то зарастет, а вот шить он ненавидел с детства.
Из четырех семнадцатиэтажек, раньше составлявших каре его двора, уцелела только одна, и та – наполовину. Правую. Хмыкнул «Гвардия умирает, но не сдается. Ну-ну».
Сразу за развалинами росли чахлые деревца, пустыня упорно стремилась слизать их своим желтым шершавым языком, но лес упрямился. Последний оазис, зажатый между двумя рукотворными пустынями – гибнущей каменной и наступающей песочной.
Старик закончил с перевязкой, поудобнее устроился на камнях, порылся в рюкзаке и извлек на свет старую серебреную фляжку. Поднял ее, прижмурился и аккуратно, с явным удовольствием поболтал над ухом. Плоская фляжка была почти полна. Лет десять назад за содержимое фляги можно было купить что угодно, а на сдачу удвоить приобретения. Теперь, узнай кто о его сокровище («моя прелесссть» - улыбнулся), он бы не прожил и пяти минут. Отвинтил колпачок, достал пробку и принюхался. Впрочем, людей старик не встречал уже очень давно.
Тонкий, как пение свирели в сумерках, нежный, как прикосновение любящей женщины, почти неуловимый, как танцующий на ветру лист сакуры, коснулся ноздрей аромат. Запах коньяка пьянил не хуже самого напитка, в этом запахе было все – осенний Александровский сад, летний теплоход, плывущий мимо Кремля, лица друзей и подруг, ощущение молодости и радости. Запах вина из одуванчиков.
Старик медленно-медленно, смакуя каждую каплю, цедил коньяк, который был старше его самого. Может быть, это был последний коньяк на континенте, который пил последний человек на земле. После долгих скитаний и бесконечных лет крови, ужаса и бессмысленного бегства от себя, он вернулся домой - неспешно угасать вместе с родным городом. Впервые за долгие годы он был спокоен.
***
- Привет! – пурпурный, черный, теплый, нежный, любящий вихрь кружит вокруг тебя, и мягкие ладошки ложатся на глаза. Ты забываешь про сорокаминутное ожидание, потому что невозможно хотя бы делать вид, что дуешься, когда с тобой так здороваются. Попытки состроить серьезную мину терпят сокрушительное фиаско, и поцелуй сменяет улыбку, когда ты ловишь это безумное торнадо. Она наконец-то пришла!
Уже который год бабье лето в Москве сменяется бабьей осенью, а потом и бабьей зимой. Отдельные горожане сетуют и жалуются, они помнят лютые морозы и проливные дожди своего детства. Этих людей злит необходимость втыкать на Новый год петарды в собачьи какашки, слегка припорошенные снегом. Эти мрачные личности совершенно твердо уверены, что грядет всемирный катаклизм. Они ходят на фильмы-катастрофы и верят всему, что там показывают.
А ты бездумно рад, рад шлепать по лужам, рад купаться в ярких, праздничных красках бабьего лета. Красная листва кленов - как первомайский кумач, желтая берез – как сливовое вино, зеленая орешника – как тоника в до-мажоре. Лето никакое не бабье, а индейское! Ты обнимаешь свою скво, и увлекаешь ее вперед, мимо своего дома, к недальним холмам, оставляя солнце за спиной.
Ты смотришь в ее глаза, тебе кажется, что ты космонавт Леонов в открытом космосе, потому что с Земли такие звезды не увидишь. Она смеется и говорит что-то про Терешкову, а потом вы снова целуетесь и идете дальше.
И только несколько мгновений твои губы тревожит странный коньячный привкус.