А берег дуновенный и пустой... Главы 5, 6

Геннадий Хлобустин
                Глава пятая

          Упёршись спиной в подушку, Таня сидела на кушетке и рассматривала брезгливо засиженную мухами лампочку на потолке. Её густые волосы рассыпались прядями по плечам, растрепались, крепкие ноги в облегающих кремовых джинсах и в белых нейлоновых носочках она вытянула.
- Ты хотя бы тут порядок какой-то навёл, - сказала, смеясь, она. – Мух погонял. Ноябрь месяц, а в твоей конуре их, как летом на помойке.
- Я же тут не живу, ты не путай, - неуверенно парировал я. – И куда я их выгоню, не улетают они.
- А что тут до пяти вечера, в этой комнате?
- Каморка уборщицы. Вёдра, тряпки, швабра в углу за шкафом, - я показывал ей, сидя за двухтумбовым коричневым столом. – Кое-что из причиндалов ещё в платяном шкафу…
- Где дверная петля не держит.
- Где дверная петля не держит, - строго сказал я. – Чего ты взъелась? Я пришёл, отдежурил, ушёл. И потом весь день тут толкутся другие люди.
- Время же есть вечером, починил бы, там работы на пять минут.
- Будешь ты у меня, дружок, спать на улице в листьях, с такими сентенциями… Да я в гвоздь с третьего раза попадаю, нашла слесаря!
- Странно, - сказала Таня, - уборщица, а телефон есть.
- Ничего странного, - ответил я. – На втором этаже комната для оружия, карабины СКС тридцать штук. Если сработает сигнализация, надо в отделение милиции звонить. Телефон не для уборщицы поставили.
На не засланной кушетке Таня смотрелась восхитительно. «Блеск и нищета куртизанок», - про себя засмеялся я.
- Ты чего? – заметила она мою ухмылку. И спросила: - Помнишь, когда мы из Горького вернулись, сколько я один раз с тобой разговаривала?
- Два часа двенадцать минут. У меня рука занемела.
- Какие мы правильные. Ты и время засекал?
Я тоже улыбнулся.
- ВОХР – это СМЕРШ в наши дни. Организация серьёзная, а на боевом посту я дурак…
  - Да ты и не на боевом… - начала, смеясь, привычно издеваться Таня.
– Я как солдатка приезжаю сюда на насилие - не только сексуальное, а и эстетическое…
- Не набивай себе цену, - посмотрел я на неё. – Она и так немалая.- И добавил: - Ох, и плачет сегодня за тобой ворох ржавого листья. Накопаю норку под дворянское горячее тело.
- Да? – спросила Таня, отводя волосы с лица. - Неужели с моим телом, которое, ты, кстати… так терзаешь.. - она смутилась… - любишь… ты поступишь так бездарно? – Щурясь, она поглядела снизу вверх на лампочку в потолке и хихикнула: - Не верю… Но ты вот говоришь, военизированная охрана – организация солидная. А по зарплате не скажешь твоей.
- Разве? Уборщица вон три этажа драет, да у директора, да кухня – и те же семьдесят. Или повара: если б не воровали, кто б и работал.
Я задумчиво взглянул на неё, почёсывая палец. Потом спросил:
- Как же нам лучше «организовать Рабкрин»?
- Что? – сыто довернулась она на подушке, глядя похотливо прямо мне в глаза. – Что ты имеешь ввиду?
- Ты свалилась сегодня неожиданно.
- Да? Ты мне не рад?
- Не в этом дело. Мне завтра Юре надо его интервью отнести. А там печатать страниц десять.
- А вы, я вижу, подружились. Юра… - задумчиво произнесла она. – Раньше ты его Порнографом называл, - она указала пальчиком на стол: - Подай мне вафельку… А теперь Юра…
Я долил себе кипятка в чай и сказал, усмехнувшись:
- После интервью он реабилитировался.
- Да выпусти ты её наконец! – нервно сказала Таня, - она меня с мысли сбивает!
- Кто? – не сразу понял я.
- Ну, муха эта… развёл тут. Видишь, в окно колотится головой. Открой форточку, и полотенцем выгони.
- Да я её не держу.
Я встал, отодвинув фанерный  стул, и нарочито бодро замахал обеими руками. Муха, жирная до синевы ноябрьская тварь с глянцем на брюшке, дважды ещё злобно трахнулась о стекло и, наконец, отрикошетила в мглистую московскую ночь. На волю.
Пришлось идти ва-банк. Я посмотрел на довольную, слишком подозрительно для одной выгнанной мухи, Таню и снова упал в стул, вполоборота к ней.
- Ты в библиотеку любишь ходить? – спросил я немного смущённым голосом. – Когда не заказываешь книги, а выбираешь на полках сама?
- Раньше любила, - спокойно ответила она. – А сейчас таких библиотек уже нет.
- Ты так думаешь? – улыбнулся я и манерно подкрутил усы. – Тогда хватит вылёживаться, - кстати, на чужом рабочем месте. – Я подошёл к кушетке, где она, грациозно, как дикая кошка, вылеглась и потрепал густую копну волос. – Вставайте, сударыня, - сказал я игриво, - пойдёмте наверх со мною во второй этаж, прибьёмся там к разумному, доброму, вечному…
- В библиотеку? – засмеялась она. - В три часа ночи?
- Сейчас только полдвенадцатого, не остри, поднимайся давай! – Я протянул ей руку.
- Тебе что, она ключи оставляет? – она села на подушку.
- Мы не можем ждать милостей от природы, - назидательно, в тон ей, проговорил я и подсунул ногой ей поближе домашние туфли с пушистым бомбоном. – Хватит потягиваться, не на работе. Пошли!
          Придерживая её за попку, мы неторопливо поднялись на второй этаж; свет я зажигать не стал.
- Ну, с Богом, - прошептал я заговорщицки и вставил серебристый ключ в замочную скважину.
- Она что тебе, ключ оставляет? – снова спросила девушка. – Вы такие друзья?
- Друзья, друзья. Неразлучные.
Она посмотрела на меня чересчур внимательно.
- Интересно, - сказала она, отжимая меня от дверного косяка.
- Постой, - придержал я её за руку; сердце колотилось где-то в горле.
– Тут, я вижу, сюрприз. – Я переступил осторожно через чистый лист мелованной бумаги. И подцепив его за край, нащупал выключатель. – Теперь входи.
- Я что-то ничего не понимаю. – Таня уже не улыбалась.
–Ты их воруешь? – Она всплеснула руками: - Во дожили!
- Маме об этом говорить не обязательно, - сказал я, покраснев. – Или скажи: «Он тащит только классику, в ПТУ она не востребована».
- Да, - сказала Таня протяжно, с ужасом оглядываясь в огромной зале. – С такими замашками… И давно ты тут уже промышляешь?
- Месяца два. Случайно, заметь – случайно! – в ящике своего стола на связку старых ключей наткнулся. Провёл идентификацию, один вот подошёл… Ты зря язвишь… я за год работы тут ржавого гвоздя не украл. А соратники по цеху… о-о-о…
- И что тут можно украсть? – подумав после паузы, серьёзно почему-то поинтересовалась девушка. – Не автоматы же?
- Нет, конечно. Но есть банки с краской, асбест, цемент в мешках, лампочки всякие, инструменты… Одним словом, по-хозяйству дребедень.
- Ну и?
Я её понял и сказал:
- Никаких "ну и" – я не хозяйственный. Меня этот хлам не интересуют.
- Вы, наверно, эстет? – спросила девушка подобострастно. И задрала подбородок.
- В библиотеке, кстати, - пропустив мимо ушей её слова, я поднял кверху указательный палец, - мне тоже нравится книги рассматривать, а не красть. Ночью здесь светло, тихо так, что слышно, как стены оседают, да, да, ночью сама услышишь. А ты тут ходишь вдоль полок, как доктор наук пересматриваешь стеллажи – здорово, правда? – Я посмотрел на неё: - И ни одной живой души за спиной, ты один, и в каталоге не надо рыться…
- Я же говорю – эстет. И платформу себе декадентскую придумал, для оправдания. Она посмотрела строго и сказала: - Излагаешь, как поэт. Как будто это не воровство.
- Это делёжка, - произнёс я уверенным тоном. – Им – не надо, мне – надо.
- Мысль, конечно, большевистская. Теперь это наверно авангард? Какое-то филологическое гурманство.
- Да я всего-то книг пять… - виновато сказал я, уже горячась и понимая, что экскурсия в библиотеку мне звёзд на погонах не добавит.
- И, конечно, не Чехова?
- Не Чехова, конечно, его и в нашей библиотеке полно. Фёдорова Николай Николаича, может, слыхала?
- Но это же дикость, книжки воровать! Тебе не кажется?
- Я не ворую, - спокойно сказал я. – Чёрт меня попутал тебя сюда привести. Я беру на время, понятно?
- Как это? – спросила Таня уже спокойнее.
- Я пишу диплом. Ты знаешь. Зачем мне в Историчку ездить к чёрту на рога, если кое-что и тут можно подобрать. Закончу работу, верну обратно, не бойся, домой не повезу, мне и своих книг хватит… Вот и всё воровство, а ты тут хай подняла.
- Это же риск, тебе что, нужны неприятности? Вдруг кинутся…
- Не кинутся. То, что я выбираю, бурсаки не читают. Они и фамилий таких не слышали. Ты ведь Фёдорова тоже не знаешь?
- Офтальмолога?
- Ну вот. Но они и офтальмолога не слыхали. Читал я как-то одну объяснительную. «Вернулся утром с поезда, вырубился проснулся к третьему уроку»… Я тут закладочку одну оставил, понаблюдать. И что ты думаешь, уже месяц книги подряд одни и те же как стояли, так и стоят, в пыли.
Она повела носом.
- Запах тяжёлый тут. А вроде чисто.
- Так библиотека, что ты хотела? Свинец, старые этажерки и микробная пыль. Всё это ерунда, - сказал я довольно, - давай я тебе лучше их запасники покажу, вон там в закутке. Такого ты нигде не увидишь.
Мы бочком просунулись в узкий проход в междурядье, шёл он рукавом. У самого подоконника на отдельной этажерке из дранки стояли книги совершенно фантастические, я раздвинул занавеску и достал одну наугад. Показал тиснёную золотом обложку: - Ну, как? Впечатляет?
- А… откуда? – изумилась Таня.
Достал ещё, уложил в стопку в проёме этажерки.
- Ничего себе! Дай-ка эту… ты смотри, с массивной переплётной крышкой, ого, золотой обрез!
- Они даже без штампов, - сказал я. – Почему-то. Вот Владимир Даль, все десять томов, 1897 год, издание Товарищества М.О.Вольф, первое посмертное издание. – Я полистал бережно пожелтевшие бугристые страницы. Она водила зачарованно глазами:
- Орфография старая, с ерями и ятями. Я вообще только словарь его знаю…
- Не отчаивайся, я тоже, - засмеялся я снисходительно. – Дальше. Вот Ницше, 1924 год, Берлин. Вот Лев Шестов, протоирей Сергий Булгаков… Брокгауз и Ефрон, 1887 год…
- Откуда они здесь? В монтажном ПТУ…
Таня всем телом потянулась к энциклопедическому тяжеленному тому на верхней полке.
- Откуда это? – погладила пальчиком кожаный рубчик.
- Я сам ни фига не пойму. Училищу больше ста лет, до революции тут ещё какое-то заведение было… Но как книги такие уцелели – мистика! Не изъяли, не списали, не сожгли. Не пойму…
- Искушения нет? – всё ещё задумчиво спросила меня Таня и нагло закинула голову.
- А шутить вот так не надо, - жёстко одёрнул я. – Есть искушение. Есть. Читать брал, на ночь, а уносить – не-а! дудки! Отдерут с потрохами и на 101- ый километр отправят, вместо диплома. Тут какая-то тайна, - сказал я. – И стоят отдельно…
- А у вас в Университете… - начала она было снова.
- Наш Универ молодой, - перебил я её, - это не МГУ. И книги новые, хоть и на 30-ти языках. А за этими только в Историчку нужно ехать и то не всё дадут. Скажут – на руках, - поди, проверь. А тут не на руках, а под рукой. Две большие разницы. Так что воровство, как ты его тут окрестила – у меня чисто филологическое, исследовательское. Так и маме передай.
- А ты пошляк. Я же говорила, маме нужен ты сам, а не твои приветы. Она просто увидеть тебя хочет, поговорить. Она не успокоится.
Я вздохнул и неохотно вернул Даля на свое место.
- Ничего, поедем, - пообещал я безжалостно. – После Нового года. Я только вот Бодлера в оригинале ещё повторю и про ножи почитаю, и милое дело – полетим, аж фуфайка завьётся…
Она посмотрела на меня внимательно, тоже вздохнула и промолчала.
Потом сказала:
- Маму Бодлером не удивишь.
- А, хорошо. Мы ей почитаем Жозе Мария де Эредиа. С выражением.
Она посмотрела испуганно:
- Надеюсь, там всё прилично? Эти француженки… Юра рассказывал…
- У Марии-то как раз всё прилично, - сказал я грустно. - А вот в библиотеке мне в ближайшее время делать нечего. Жаль. Обложила стерва, листок под порог подостлала… И ждёт – вот лохонётся умный сторож… Как бы не так.
Я выпустил её первой, положил на то же место лист чистой бумаги, вымкнул выключатель и запер снаружи хлипкую филёнчатую дверь.
- Я хочу к директору, - вдруг заявила Таня, вероятно, страх попустил.
- Les chats partis, les souris dances, - сказал я и снисходительно улыбнулся.
- Это что?
- Французская поговорка. Кот ушёл, мыши танцуют.
- Хочу к директору! – завизжала уже она, и гулкое эхо прокатилось по сумраку, отозвалось с другого конца пустынного коридора.
- Он уже здесь, - сказал я и задрал ей пуловер. – До восьми утра я тут директор.
- Отпусти, - капризно приказала она и вывернулась.
- Ладно, - я погладил ее по упругому животу. – Мой кабинет напротив. Можете зайти, забрать свои два выговора за прогулы.
Девушка завела прядь волос за ухо:
- У меня пока только один. Ты же знаешь.
- После экзаменов мы с тобой едем в Кобулети. К обаятельным грузинам… Будет два. Как-то так получается.
- Впервые слышу. Вдвоём поедем?
- Вдвоём дорого, - сказал я, - придётся с кодлом. Интергруппа, чёрт бы её побрал… Но ты не переживай, - предупредил я знакомый вопрос.
 – Иностранцы туда особо не рвутся. Ну, будет пару человек, арабы или латины, тебе-то что? Афро, те зимой в пальто закутаются, шапки напялят по самые уши да так и проваляются все каникулы под одеялом… Я на своего раз даже сел, в потёмках не заметил. На фига им это Кобулети? Зима, холодно, кто туда поедет?
- Ну, там ведь теплее, чем в Москве? – спросила Таня. Московская замёрзшая девочка.
- Теплее, - согласился я. – Но у Гапы Марка, соседа моего черножопого из Народной Республики Конго сейчас он говорит + 27. Так куда он поедет? Он зимой дальше гастронома и не ходит…
  - Но я же не из вашего Университета? – мы уже просочились в приёмную, и Таня, великолепная Таня, сбивая с ног мягкие туфли умащивалась прямо с ногами в глубокое кожаное кресло. Я устроился традиционно, напротив неё, в обитом зелёным сукном стуле секретарши. На столе пулемётом возвышался её «Роботрон» с инвентарным номером на станине. Клацнул пальцем по клавише и сказал:
- А друзья на что? Тёмик, к которому я и летал в Баку, председатель интерклуба. Шишка. Вдобавок профорг всего факультета, - а это как раз по профсоюзной линии. Там и семинар такой назначен «Профсоюзы и молодёжь»…Ты член профсоюза? – прищурил я левый глаз.
- А как же, - сказала, недоумевая, она, - у нас все члены.
- Ну, вот и поедем. Историки, филологи, а ты пойдёшь как будто студентка сельхозфакультета. Никто и не кинется.
- Вы что, друг друга не знаете?
- Своих знаем, кто в Главном корпусе учится. А где сельхоз, мы там и не были никогда. Это, кстати, где-то недалеко отсюда, рядом с Шаболовкой… Я как-то даже в стенгазету писал про них, что там кирпич прямо с балок над головой свисает. Запросто на голову прямо на лекции может свалиться. Это тоже Тёмик курирует. Тот же вездесущий Теймур-оглы… Так вот, здание там тоже старинное. Тёмик говорит: «Напиши, ребят прямо жалко». Газета неформальная у нас, тоже его придумка, без цензуры, ну, навалял я. Теперь и у нас висит, и у них. Народ, говорит, от твоей статьи оборжался, так всё живо там про их аварийное здание воткнуто.
- А что там, действительно, так запущено? – спросила Таня серьёзно.
- А я откуда знаю. Я там не был ни разу. Тёмик, говорю, обрисуй! Не ехать же в такую даль стены голые смотреть. Он доложил, что видел, я и погнал перо… Фантазии, сама знаешь, не занимать… Проблема в другом, - постучал я нерешительно по столешнице. - Насчёт прогулов я не шучу, у нас каникулы с тобой не совпадают… Но ехать надо. Святое дело: проезд, гостиница, питание – всё бесплатно. Платит как обычно ЦК КПСС. Якобы на перековку развивающихся стран. Ну, у партии денег куры не клюют, а поедем мы. А ты как-нибудь и на этот раз отбрешешься, дней за пять, согласна?
- Ну, обормот, он ещё и спрашивает.
- А чудить будем там вдвоём, пусть сами кодлом ходят, кто нам нужен? Правда, ушлый Тёмик просит несколько фотографий оттуда привезти, для газеты. Но я и так фотоаппарат беру. Там, говорят, и бамбук растёт и мандарины не по два рубля, а прямо на деревьях…
- Как в раю, - очарованно заволновалась Таня. И засмеялась: - Хочу мандарины рвать, едем!
- Ты, дружок, сейчас поезжай в каптёрку, слушай своего Криса де Бурга, а я тут постучу на машинке. Ну, извини, надо мне, я Юре обещал.
- Ладно, - сказала она. – Только недолго. А я пока там хоть уберусь, полы вымою. Придёшь на всё готовое… - засмеялась она и добавила с подковыркой: - Как ты и привык.
Поздней ночью она, резко толкнув дверь, влетела в приёмную взбешённая. Стояла, не садилась.
- Нет, вы только посмотрите на него! – закричала она. – Сидит себе, славы набирает! творит себе бессмертие.  Я как дура последняя, припёрлась к нему из другого конца Москвы, в эту убогость и грязь, и – что? Сплю одна, - а это я могла сделать и дома! Без мух, кстати, и на мягкой тахте.
Смаргивая забытьё, я поднял голову. Она посмотрела наконец мне прямо в глаза и осеклась.
- Ну, ты скоро?
- Не кричи, - устало попросил я и вынул из каретки не допечатанную страницу. Затем отсоединил шнур, и, свернув его, положил в верхний ящик секретарского стола на прежнее место.
- Как не кричать? – уже три, в шесть приходит уборщица, что нам тут осталось?
- Ну, ведь он тоже интервью по рукописи читать не станет? – сказал я, поднимаясь.
- Вали всё на меня, - зло произнесла она.
- Так и сказать: Таня не дала?
- Слова только правильно выбирай. А то ляпнешь, я тебя знаю… «Не дала», - передразнила она и засмеялась. А потом сказала спокойно: - А надо бы… не заслужил. Ну, чего стоишь? Пойдём уже, я и простыни свежие постелила.
Мглистым утром, ещё затемно я проводил Таню до метро и вернулся в училище страшно усталый. Доплёлся еле. Собрал всклокоченные простыни, складывая вдоль краев, по-армейски, мятую бязь, зачем-то понюхал. Мне, наверное, хотелось инстинктивно ощущать снова запах её молодого горячего тела. Увы, запах улетучился, как эфир из мензурки. «Ну, она сегодня и вытворяла», - сказал я себе. И отпрянул – сказал вслух. ВСЛУХ. – А нервничала: - Нам трёх часов не хватит… Хватило.
        Мышци ног дрожат до сих пор». Я поднялся неохотно с кушетки, подошёл к засиженному мухами трюмо, тусклому с ржавой ртутью по краям и подозрительно сощурился, глядя. «Хороший мальчик», - скривил я губы в усмешке. – Героика будней, так сказать… ранний Хемингуэй. - Зрачки карих глаз помутнели, под глазами мешки. Веки плющатся, хоть спички вставляй. … «М-да, - критично хмыкнул я, наблюдая как в тусклом серебре кто-то мрачный и больной напяливает через голову свитер, приглаживает назад взбившийся кок жёстких чёрных волос. – Долго я такой режим не вынес бы. Ухайдокала бы. На одни новации, как она их стыдливо называет, столько дури уходит… Откуда такие позы, где она их берёт?  Вкусно – тут она права… И снова хочется, твою мать. Сладкая узкая щель.
А день, суматошный,впереди, грустно подумал я. На лекции поспим, но потом же ехать к Порнографу, старая, кстати, сука. А туда же. И какой активный… где что и берётся, куда там нам молодым. За этими писателями разве угонишься… А ведь у него на попечительстве целый «курятник», подумал я хмуро. Кроме жены. И справляется. Что-то не видел я его никогда таким задроченным, как этот субьект в зеркале. Измочаленный…
Влезла в проём двери как-то боком толстомясая Марковна. С тряпкой на швабре.
- Тебе помыть? – спросила, оглядывая линолеум.
- Спасибо, я вчера мыл.
Она прищурила глаз.
- И духами побрызгал?
- И духами побрызгал, - посмотрел я на неё и засмеялся.
- Молодость – хорошее дело, - сказала она и, приткнув швабру к коробке дверного замка, со смаком потянулась. – Ох, и гоняли меня парни, - ничуть не смущаясь, призналась она. – Давно было, ещё до войны.
- Да? – оживился я, не зная, что спросить. – Так тогда, говорят, строгость была?
- Где и строгость, - сказала задумчиво Марковна. – А гоняли и тогда хорошо.
Юра встретил в одних трусах. Сатиновых, и, конечно, мятых. «Оригинально, - растерялся я. – Я хоть и плебей, но всё же пришёл к тебе, суке, как журналист, а не водки тяпнуть. И если твою всраную «Кубатуру» никто не читает, я здесь причём? Интервью тебе ведь надо, чтоб о себе прокричать лишний раз. Не мне. Посему мог бы и штаны натянуть… эти свои, из Парижа». Это я так подумал. Но не сказал. Но я обычно виден весь до копейки: Юрин загорелый мускулистый торс куда-то мелькнул на кухню, и пока я разувался в прихожей, он уже затягивал ремень на брюках.
- Ну, проходи, - махнул он рукой, зовя в гостиную. - Отпечатал?
- Не всё. Но у меня почерк хороший, там внятно.- Я смущённо  доставал из дипломата не допечатанную рукопись.
Склонив голову набок, он стал читать.
А я сказал:
- Тут вот в чём дело, Юра… - с первого же вечера он попросил называть его только по имени и на ты. - Я им отвёз первый вариант – там было три машинописных страницы. Им понравилось, но сказали – мало. Дают уже десять. Через два интервала. А нареканий у них много чисто стилистических: я, мой, моё. Пестрят личные местоимения. Эти местоимения порекомендовали заменить.
Он поднял голову машинально, но я видел: дошло пока не полностью.
- Понимаешь, - глухо произнёс я и заёрзал на диване. – Они мне говорят: мы его и без вас хорошо знаем, как писателя. У вас почти ничего нет о его путешествиях на велосипеде по стране и мало очень о фотографии. Я вздохнул и посмотрел ему прямо в глаза: - Ну, не надо им твоя «Кубатура»…
- Не, ну ты тоже х... ню написал, - резко произнёс Юра сухим, чужим голосом. – Не говорил я такого!
- Как это? – спросил я. – Я же с диктофона писал, слово в слово.
- Да не говорил я такого! – сорвался он вдруг на крик. – Ты что тут написал, это же идиотизм! И я тут у тебя – идиот…
Я сидел ошарашенный, молча. Он бегал по комнате, - где и так-то не особо разбежишься, - тряс листами так, что они загибались, и от них гнало воздух и – матом крыл до потолка.
Я оцепенел до отчаяния: ну не знал я пока такой оригинальной манеры общения у московских писателей! И подумал кисло: гори она огнём, такая журналистика! Скоро и морду начнут бить… Надо сворачиваться.
- Мысли – мои, - кричал меж тем Порнограф, несколько тише, мелькая перед глазами в очередных одиозных штанах. – А слова – не мои. Ну, не мог я такого сказать! – заорал он напоследок прострелянным зверем и в сердцах швырнул объёмистый пук листов на ломберный столик. Бумага разъехалась карточным веером, пара листов соскользнула, красиво планируя, на ворсистый коврик.
Я почесал щеку и произнёс, нагло:
- А что, собственно, произошло? Это черновой вариант, я его и принёс тебе, чтобы править. Садись и исправляй сам. Своими словами, - я сделал упор на «своими».
Он посмотрел на меня внимательно, нервно двинул кадыком, помолчал и сел рядом.
- Ты извини, - сказал примирительно и потёр ладони друг о дружку. – Вчера только пленум был, нашей московской организации, шесть часов! – и представь: никто, ни один урод не вспомнил ни меня, ни мою «Кубатуру»… А накануне просили выступить, я и доклад подготовил – разгромный доклад, - а слова не дали! Ушёл злой, как собака… А тут вот и ты приехал… Ладно, давай исправлять.
Он поднялся с дивана, собрал листы. Снова сел, и указывая пальцем, сказал растерянно, но уже спокойно:
- Твоя ошибка в чём? Ты подменяешь мои слова своими собственными. И не только слова – строй мысли в абзаце тоже не мой… Многое вообще выбросил… витиеватый тут у тебя язык. Я говорил проще.
Шариковая ручка с фиолетовыми чернилами летала поверх страниц часа полтора. Исчиркал вдоль и поперёк. Как кроссворд. Целые куски просто выбросил, вывел ручкой за поле.
- Вот, - сказал, наконец, довольно. – Перепечатаешь и снова неси. Но я по редакциям бегать не буду, это твоя работа. … - Он ещё раз взглянул на первую страницу. И, скупо улыбнувшись, покивал головой: - А вот это ты хорошо написал, в начале: «В чашечках курился дымком крепкий чай»… Как-то по-домашнему даже…
Поначалу я в редакцию ещё звонил, потом плюнул. «Что вы волнуетесь? – отвечали мне с искренним удивлением. – Материал мы приняли, напечатаем, как только место появится».
Уезжая после сессии на каникулы с Таней в Кобулети, я проверил ещё раз: интервью так и не вышло. Было отчего-то стыдно; Юре в эти последние я недели не звонил.
А вернулся – поздравляли однокурсники, тыча мне газету под нос: смотри, ты у нас теперь знаменитость! «Московский комсомолец» это не «Сельские вести». Это как минимум вся Москва». Мой сосед по комнате, Имад Аббас, смышлёный палестинец из библейского Баальбека, с четвертинкой ливанского арака был трогателен – сели, выпили - ещё и баул дорожный не успев разобрать.
Но, прочитав только две первые колонки интервью, привычно напечатанного на 4-ой полосе, я посмотрел на фотографию, на заглядывающего прямо в рот журналиста «матёрого» писателя, - прямо на краю дивана в позе роденовского «Мыслителя», и понял: это – не победа. Это – поражение.
Когда испуг прошёл, я повалился смиренно на кровать, тупо уставился в потолок. Почему-то вспомнился старый анекдот про ворону, из байки Крылова. Сидит ворона с сыром на дереве, думает – будет всё, как в сказке. Прибежит лиса, попросит каркнуть, я, не будь дурой, суну сыр под мышку, ну, и каркну ей, пусть подавится. Как вдруг лиса хвать её по башке дубьём – та и ласты задрала. Лежит и думает: ни хрена себе... как сказку сократили…
«Сказку» «МК» сократил сокрушительно – где-то втрое. Юра в позе Мыслителя  теперь, действительно, смотрелся как мудак. «Какой умный журналист, - подумает читатель, - писатель его слушает, как апостола Петра». Текст на умную позу – урезанный – не тянул. Выкинули и про отмену смертной казни, и про отношения между мужчиной и женщиной. И про цензуру. Грустная тенденция наметилась, решил я. Он им – про незаконные приговоры, они – про велосипед…  Ох, сука, и ругать будет, подумал я невесело. А что делать? Надо звонить.
Имад меж тем нарядился в «парадное» и по случаю пятницы - приёмный день – потопал с ухмылочкой, довольный, к своей московской любовнице. Я спустил ноги с кровати, сел и прочитал ещё раз. Долго качал головой и вслух матерился.
Потом, сунув ноги в тапочки, я взял со стола записную книжку и спустился в холл, к телефонной будке. Газету машинально прихватил с собой. И позвонил сначала в редакцию – спросить, по возможности, вежливо… насчёт сказки. Зачем так безбожно её сократили.
Трубку на том конце взяли сразу, густо задышали и стали слушать.
- Вы вот интервью моё с писателем 12-го напечатали, припоминаете?
- Да как же, - сказал женский голосок бойко. – Хорошее получилось у вас интервью.
- Хорошее-то хорошее, - грустно согласился я, - а почему его вы так урезали?
Даже из трубки я почувствовал угрозу: женщина на том конце провода напряглась.
- Это ведь первое у вас интервью? – спросила она, и я не понял, где подвох. Хотя его почувствовал.
- Первое, - признался я.
- Так в чём тогда дело? Вы бы радоваться должны. Ваше интервью появилось, в уважаемой газете, с тиражом 1 500 000 экземпляров… Что вам не нравится?
- Всё, - пока ещё безразличным тоном произнёс я. – Как я теперь ему в глаза посмотрю, он визировал одно, напечатали другое? Да ещё с такой фотографией…
- Вы зря обижаетесь, - на удивление спокойно сказала трубка, - хорошая фотография. И к месту. – Женщина вздохнула, и недолго был слышен только сухой треск в мембране.
- Молодой человек, - строго, переходя на тон официальный, повышенный, продолжала трубка. – Вы ведь даже не журналист по образованию. И пока студент, без диплома. Любой бы на вашем месте… В общем, выпейте с друзьямими сегодня за успех, а завтра приезжайте за гонораром. И запомните: если ещё будут подобные претензии, - а нам лучше знать, что печатать, что нет, - то это ваше первое интервью может в нашей газете оказаться и последним. Удачи! – трубку положили, пошли короткие гудки.
Положила она, надо сказать, вовремя. Я был взбешён: предстоял ведь ещё и муторный разговор с Юрой. Позвонил ему только вечером, когда жёлчь улеглась, и я сам себя тихо спросил: а что? Ведь действительно первое… чего ты бодаешься?
Вечером следующего дня, когда за оконной рамой уже всей тяжестью наливались ранние ноябрьские сумерки, мы сидели с Юрой у него на кухне; чай, как и в опубликованном интервью, уже давно остыл и подёрнулся тонкой радужной плёнкой. Было воскресенье, я застал дома и Иру. Она всё время стояла у Юры за спиной (как женщины в Баку, подумал я мрачно), и с серьёзным, озабоченным видом поминутно доливала нам чай из заварного чайника. Молодая, красивая, совсем не ироничная, как Таня, она прислушивалась к разговору с профессиональным интересом.
- Понимаешь, - говорил Юра, уже не досадуя на сокращения. – Сейчас пресса, даже серьёзная, уходит в желтизну. Им нужен тираж, они на самоокупаемости. Потому они по-своему правы: заказывает музыку читатель. А зачем читателю моё мнение об отмене смертной казни или, скажем… ему плевать на всё это. Он, как и мы вот с тобою, утром продрал глаза, чаю выпил с сушками и пошёл на завод… Он ведь даже в принципе не может себе представить, что в нашей стране сесть может каждый, по сути, и часто – ни за что.
- Недопонял я, - сглотнул я слюну и посмотрел снизу вверх на Иру, ища поддержки. – Как же это? Про политику им нельзя, про пенитенциарную систему наказаний нельзя, ну, так скоро и про чужие книги тоже читать перестанут… Зачем им эти «Арбаты» да «Белые одежды»? Так, выходит?
Юра смотрел на меня и молчал. Как-то долго молчал и нехорошо.
- Смотри, что тогда получается, - гнул я свою линию. – Газета желтеет, как вот ты выразился. И, вскормленный той же газетой читатель, которого она якобы оберегает от потрясений, скажет скоро: а не надо мне этих инженеров человеческих душ, что они о жизни вообще знают? Дайте Андрюшу Разина и группу «Ласковый май». Дайте миллионера какого-нибудь – пусть научит. То есть, - я уставился в вазочку с печеньем, и, уже не видя её, прибавил: - Читатель объективно тупеет. Эти отношения – замкнутый круг. И если пока  ты в интервью в этом круге как-то ещё уместился, на периферии уже, (Ира перестала стоять и села), то через пару лет вы, писатели и вообще люди культуры, туда просто не попадёте. В этот круг. А что? Вы станете неинтересны. Не скандалите, на людях не напиваетесь, морды друг другу публично не бьёте… Сейчас вот они потребовали велосипед и слайды, - упрямо продолжал я, чувствуя, что меня заносит, - а через год потребуют вот Иру… - Та побледнела и медленно откинулась на спинку стула.
- Ты что это несёшь? – спросил Юра.
- Ну, мало им будет велосипеда и путешествий! Попросят постельные сцены…
На этот раз недопонял, видно, Юра.
- Дадим им постельные сцены? – поглядел он на вконец смутившуюся жену. И потёр отчего-то руки под столом.
Та покраснела и сказала ему:
- Не говори глупостей. Саша шутит.
- Почему – шутит? – не унимался я. – Ну, если они ездят на лифтах, а не на велосипедах. Если  лифт их забирает больше, чем твой велосипед. В «Высшей мере» ты для них патриций, чужой, а в трусах – социально близок. Свой. И им интересно: как это у них?
- Договорились, - нахмурилась Ира. – Саша, ты начал лучше, чем заканчиваешь.
Юра ответил не сразу. Искоса взглянул на жену, молча, потом на меня. И сказал раздумчиво:
- Если всё так мрачно обернётся – это тупик. Тут и спорить нечего.
- Но ты ведь это допускаешь, не можешь не видеть? - настаивал я.
- Допускаю. Но это тупик…  И никто им про свою личную жизнь рассказывать не станет…
- Это пока – не станет. Их отучают думать. И отучают талантливо. Правильное, по жизни верное скромно даёт дуба среди этой галиматьи. Это всё не так невинно, как кажется. Это уже происходит...
        - Они тебя предупредили, что текст сократят? – без всякого перехода спросил Юра, и Ира на меня посмотрела с сожалением.
- Нет.
- Как же так… и мне не звонили. А телефон у них мой есть.
- Если бы меня предупредили, - признался я честно, - я бы отказался от публикации.
Ира вышла уже несколько минут тому назад из-за стола, и стояла теперь задумчивая у окна, поправляя молча красивые волосы цвета старой меди. Неясная улыбка бродила на её алых не накрашенных губах.
Я кожей вдруг почувствовал, поглядывая смущенно на её профиль: ей отчего-то неловко. И ростом она выше, подумал я. И, выходит, моложе меня. Как же так, ведь мы, по сути, одногодки, как и те студенты, ребята с её курса. Неужели не было выбора, думал я, не слушая Юру, - ведь она красивая? Почему этот самовлюблённо стареющий мужчина, почему – не они? Ну, писатель – и что? В Москве 2000 писателей, в Союзе вообще 10000. Не Герой Соцтруда всё-таки… не артист, не медиум… Чем он берёт? Она посмотрела кротко в мою сторону, из-под длинных без туши ресниц, и я видел: ей хочется поговорить со мной. Не о любви даже или о жизни – о чём-то близком нам обоим, студенческом. О сессии, например, недавней – почему нет? – о будущем распределении, о профессии. А что? Девушка уже, может быть, охренела от роли жены по вызову. Ладно бы - любовница, куда ни шло. Но – жена?
Хитрая всё-таки Таня – та даже обнажиться перед Юрой не хочет. А тут – жена… Чёрт их поймёшь, этих женщин. Но она мила… что есть, то есть. «Встречаются по выходным», - вспомнил я Танины слова. Какой-то сексуальный туризм получается. А не брак. «Моя Таня, - я с удовольствием торкнул клеёнку с исподу, - только пикни ей про такой брак - мне бы морду набила. Глаза выцарапала. «Нет уж, милый литератор, - ехидно съязвила бы она. – Ехать, так ехать, как сказал попугай, когда кошка потащила его из клетки. А как ты думал? Жить и не мучиться?»
- Ты чего молчишь? – спросил Юра строго. – Сам-то заметил?
Я живо сморгнул забытьё и машинально взглянул на Иру, по глазам силясь отгадать подсказку. Она заулыбалась.
- Заметил, - промямлил я, так и не поняв, что именно следовало бы заметить.
- Это, пожалуй, вреда больше нанесёт, чем урезанный текст. – Он вскочил, ногой оттолкнул табуретку.
- Ну, как так можно! – рубанул он будто про себя, а получилось – вслух. – Я фотографию специально под серьёзный разговор отбирал, а тут…
 - Он взял со стола газету. – Локоть на колене, подбородок на кулаке, взляд дико заинтересованный. Тут журналист выглядит умным, - заключил Юра, - а писатель – дураком…  Хотя журналиста и не видно.
Я улыбнулся и посмотрел на Иру. Она меня поняла и тоже улыбнулась.
- Но это я о своём, - сел снова Юра. – А тебя от души поздравляю. Дебютировал как журналист. – Он подумал и добавил: - И в своём роде удачно. «МК» - высокая планка.
- Ты же сказал, что…
- Я, действительно, вот могу быть не всем доволен… Но это я, я – писатель. А тебе сейчас радоваться надо… первая публикация, эх, жаль, в доме вина нет, отметили бы…
- Я как-то не додумался, - смущённо пробормотал я. – Не до этого было.
- Ира вон знает, - кивнул он подбородком, - почему я в доме вина не держу.
Потому, что жлоб, грустно подумал я. Ну, стояла бы бутылка в навесном шкафу, про всяк случай – кому от этого хуже?
Меня понесло, я фантазировал дальше… Ну, вот и метнулся, сходил бы в «Гастроном» за бутылкой. А мы бы с женой потолковали не торопясь. За жизнь. Может, хотя бы поцеловались один раз. Странное дело, вдруг дошло до меня: она почти весь вечер так многозначительно молчит. Так смотрит… Ну, до жути хочется поцеловать. Нежно. По-братски. Не так, как Таню. Но непременно в губы. Она бы позволила, я был уверен почти. А вот тогда уже и водки стакан намахнуть… Но он же «Оракул». Он не пойдёт. А будет в сотый раз донимать её до кишок про пленум писателей… слова не дали, - а на фига ей этот пленум? У неё шесть дней в неделю другая совсем жизнь, и проблемы девичьи, свои. Попроще… А что? Мы почти одногодки… А писателей в Москве…
В прихожую проводить вышли оба; но она, немного подумав, осталась стоять в дверном проёме. Смущённая и растерянная, как будто ей было неловко, что я узнал её тайну. И за то, что жена.
Когда я взялся за медную ручку входной двери, она посмотрела в мою сторону и, тронув портьеру, промолвила, едва слышно: «До свидания».
- До свидания, - сказал я, как дурак. И вышел на тёмную лестницу. «До свидания – пробормотал я уже про себя. - Как от попа выходишь… ты б ему ещё руку поцеловал…»
Я видел: напоследок ей что-то хотелось спросить у меня. Но – как? Она спросит у него, досадливо хмыкнул я.
- Хороший парень, этот Саша, - скажет, наверное, Порнограф, запирая дверь изнутри.
- Хороший, - согласится жена и присядет на диван.
Сбегая по захарканной лестнице вниз, я подумал: вот я уже и «знаменитый» журналист. А журналистов в Москве…
      
                Глава шестая

        Саша уныло прикидывал: сколько ей лет? Если Тая моложе Шурика, - как тот утверждал, - то года на два или три старше него. 47, старуха Изергиль. А туда же, цены себе не сложит. Что у неё было? Что у неё есть? Два брака позади, муж – философствующий алкоголик, но вдова – значит, теперь хороший… Какой-то старик уже, в параличе наполовину, где-то лежит в Сибири, - звал, умолял приехать… попрощаться. Сильно, подумал Саша. Разбитый на кизяк, в постели нечистый, впереди – апостол Пётр с попечительными объятиями… ты бы смог в такие часы пожелать встречи с женщиной, которую когда-то любил? Чтоб только увидеть и погладить её дряблую кисть своей одной лишь здоровой рукой?.. Сильно, снова подумал Саша и откинулся нехотя на спинку кресла. А ведь когда-то и тот, парализованный – любил, различал оттенки зелёного в высокой траве. Не поехала. Говорила жалко: туда триста долларов дорога, поездом, у неё и на билет в одну сторону едва бы хватило…
        Теперь со мной – и не хочет приходить, не дозовёшься. Ей это нужно? Смотрит пусто на картины, что ей в Сибири тот, наверное, ещё подарил. Ходит потерянно взад-вперёд по своей квартире. В постели не стонет, не сопит. Какая там страсть? Очки… эти… даже в сумерки не снимает, солнцезащитные. А на самом деле морщины, как у шарпея, в пол-лица. Это тебе не «гусиные лапки»… такие борозды. Эх, Тая, Тая, была ведь и ты когда-то свежей, с пахучим телом и упругой попкой. Широкозадая.
        Теперь одни мослы… Мне достались. Обгладывать. Грудки белые, падающие вниз, безвольные. Варикозные ноги. И я. А мне это нужно? С таким сексом до импотенции три шага. Ни один «Конёк-горбунёк» потом не поможет…
        Саша подумал кисло: позвонить ей, что ли? Нет, решил, она гордая, я тоже дурак.
        Тая через неделю всё-таки пришла. Прямо с порога замордовано спросила: «Можно?» Очки сняла. Но в глазах-то был – вызов! Он это заметил, и шире открыл дверь: «Ба, - сказал, - какая неожиданность! Входи, дождёшься тебя». – «Мог бы и позвонить» - «Я звонил, - солгал он, - то занято, то трубку никто не берёт». – «А, правильно, - поддержала она радостно его враньё. – Мы с девчонками всю неделю на даче были». Интересно, подумал он про себя, - а рыба? Всю неделю под прилавком валялась?
        - Ну, входи, - он впустил её в прихожую и запер дверь. – На ней была бежевая кожаная куртка на кнопках, под ней мохеровый вязаный свитер. Шею обвивал узкий батистовый шарф. Она застыла в прихожей, не раздеваясь.
        - Помочь? – спросил он.
        - Я сама, - нерешительно произнесла Тая и стала отстёгивать верхние пуговицы.
        Он топтался у неё за спиной, почти впритирку, наготове, и обе руки уже занёс над воротником. Она оглянулась, улыбнулась растерянно и наконец распахнула куртку; он поволок её холодную «кожу» на себя.
        - Ну, вот, - повесил неловко на крючок. – А теперь я помогу тебе разуться. – Саша присел на корточки.
        Она испугалась, вздрогнула: раньше ничего подобного он себе не позволял. Подобной галантности… Иногда, заперев дверь изнутри, так и начинали. Задрав ей платье, сдёрнув трусики, он так и гнал её: стоя. Сначала в прихожей – ох, как она самозабвенно скакала! - потом относил в комнату. Как она была хороша, елозя спиной вверх-вниз по белым обоям!
        - Ты никогда этого не делал, - смущённо произнесла женщина, стараясь изо всех сил придать голосу равнодушный тон. Она оторопела, застыла, боясь шевельнуться. Она затаила дыхание. Стало так тихо: он был уверен, что слышит биение её сердца. И только миг спустя Тая шумно выдохнула через нос, отпрянула и подставила, всё ещё не веря, другую ногу.
        Он отставил лакированные ботики к плинтусу, и вспотевшей ладонью провёл по её икрам в нейлоновых чёрных чулках.
        - Не надо, - уже капризно пожелала она, и, зная, что тапочек нет, прошла в гостиную, - она же и спальня. Да, скривился Саша, похоже, мужские пальцы не расшнуровывали ей ботики лет десять.
        - О, - сказала она испуганно, – у тебя тут столько перемен!
        - Сколько? – очнулся Саша и пошёл вслед за нею.
        Тая с Сашей была необыкновенно осторожна в выражениях; от фразы к фразе шла как по битому стеклу. Но он уловил флюиды сарказма, когда она, верча головой, стоя посредине комнаты, выделила особо слово «два».
        - Уже два шкафа, - сказала она, не зная, радоваться ли ей или огорчиться. И он видел: ей трудно выбрать между. Тут она всё-таки не выдержала и непроизвольно хмыкнула. Упрекнула будто:
        - Ты ведь всегда говорил: эта квартира для одного. Что ты сам тут еле вмещаешься…
        - И что? Я и сейчас так считаю.
Она бросила ненавистный взгляд на матрац на полу и добавила разочарованно:
        - На книжный шкаф, ещё один, ты место нашёл.
        Он рассеянно возразил:
        - Ты посмотри – он уже полный. И это всего за три месяца… Так разве квартира не для одного?
        Она уже порывалась что-то ответить, но смолчала. Оправив на бёдрах расклёшенные брюки с наглаженной стрелкой, села устало в продавленное кресло и оттуда спросила:
        - А что будем пить?
        Он видел: её совершенно не интересует ни что будем пить, ни что будем есть, ни что будем делать. Но сказал, улыбнувшись, подойдя ближе и гладя крашеные короткие волосы:
        - Пить будем, что захочешь.
        - Ну да? – будто удивилась она. И улыбнулась лживо. Он заметил помимо воли, как две глубокие морщины проступили от уголков рта и особо - что борозды у изгубья не сиюминутные, а прочерчены как резцом. Это уже навсегда, подумал он.
        - Ты надолго?
        - Смотря как будут принимать, - с вызовом ответила Тая.
        - Принимать будут хорошо, - засмеялся Саша и закусил что мочи нижнюю губу. – Так, как ты приходишь, не грех и постараться. – И, не дав ей ответить, прикрикнул с пафосом: - Так как никогда не принимали. Посиди пока посмотри телевизор, а я в магазин спущусь.
        - Ты же не пьёшь? – с надеждой в голосе спросила она и с ногами вползла в кресло.
        - Ну, ты ведь выпьешь? – тоже с надеждой спросил он.
- Выпью. Правда, одной… Помнишь, как раньше было?
Он помнил. Напивались вдрабадан, и как обкуренные, скакали до пяти утра, не переставая…. Тело стареет, а душа - нет. Мужчины редко ценят душу.
Нервно дрожа, он уже влезал в сапоги, теряя равновесие, приваливал то и дело к стене. Потом выпрямился, крикнул от порога:
        - Да, какое вино тебе купить?
Она сидела в кресле, поджав худые длинные ноги, оно стояло так – она смотрела ему прямо в глаза.
- Я не буду сегодня вина. Не хочу.
Саша всеми пальцами поскрёб запястье левой руки.
- А что будешь? – приглушенно спросил. – Неужели водку?
- Возьми коньяка, - попросила она, опустив голову. И тотчас она поправила несуществующую складку на брюках, добавила тоном знатока: - Только не «Десну».
Спустя каких-нибудь пятнадцать минут, он обил ноги о коврик и отпер дверь своим ключом.
- А на улице снег, - шелудиво бегая глазами, сообщил он с порога  неожиданную новость.
- Да? – не удивилась она. Тая, когда наведывалась изредка к Саше, не удивлялась уже ничему. Она знала – он тоже. Могла запросто уйти, когда он курил на балконе. Могла закатывать скучные, хотя и не долгие, к её чести,  истерики - с нудным, приевшимся уже лейтмотивом «Ты меня не любишь». Какая любовь, думал он тогда в ярости. Ты лучшее давно отдала другим. Какая любовь, чего ты от меня требуешь? У тебя самой, эта любовь, хоть чуточку – разве осталась? Может быть, он не спорил. Он видел, как рачительна Тая к своим детям. 28 и 19. Как сердце у неё разрывается от горя на куски, если дядя Миша прибредёт к ней на рынок в дырявых калошах. Вместо унтов, что она ему недавно купила. Но – другим? Ой, не надо… Ты расплескала всю свою любовь по дороге, думал он тогда со злостью. И на что теперь ты надеешься: ведь получить можно только то, что отдаёшь. А с чем ты пришла? Что тебе отдавать? Да и я такой же, если честно… Мы два сироты, неудачники – как ни соединяй, а всё равно – будешь ты. И буду я. Те, кто были у нас раньше, те – тоже никуда не денутся. Как-то легко и привычно укладываемся все вместе, умащиваемся на этот полуторный матрац у стены, нам даже не тесно…
Саша прошёл на кухню и принялся выкладывать снедь из пакета.
- Тебе помочь? – раздалось из гостиной.
- Помоги, - ответил он, доставая со дна пакета бутылку «Тетрони». И добавил уверенно, чтобы ей польстить: - Сервируешь ты замечательно.
- Неужели? – услышал польщённый голос. – И когда же это тебе я последний раз сервировала?
- Не помню, - честно признался он таким тоном, что она уловила грусть. Тая встала из кресла и прикрутила громкость чёрно-белого телевизора. Осторожно ступая в чулках, прошла на кухню. Стала у него сбоку, у притолоки.
- Я не успокоюсь, - вдруг сказала она совершенно непривычным тоном. Он повернулся к ней спиной и прополаскивал над раковиной вялые пупырчатые огурцы под холодной водой.
- Так когда? – спросила она. Подошла сзади и обхватила обеими руками за талию.
- Теряем время, - попытался высвободиться Саша, и ощутил на шее прикосновение её холодного липкого языка.
- Напомнить? – дерзко, с вызовом спросила Тая и разомкнула руки. – Три года назад, по-моему. На День Победы. Мы как всегда весь день провели на речке, а вечером или уже ночью пошли к тебе. – Она посмотрела на него искоса и добавила, смутившись: - Я тогда была очень пьяная, правда?
Он видел: ей хотелось бы ответа утвердительного, было в ту ночь нечто такое, на что она не соглашалась никогда ни до, ни после. И он её пожалел. Выложил огурцы на засаленную разделочную доску и выдохнул решительно: - Правда.
Она облегчённо вздохнула.
- Дай я, – сказала настойчиво и отодвинула его от стола. – Фартука, конечно, как не было, так и нет?
- Для кого? – удивился он.
- Для того, - наставительно и со значением в голосе произнесла она, - кто приходит к тебе сюда огурцы нарезать.
- Никто не приходит, - спокойно сказал Саша. – Ты же знаешь.
- Раньше знала. И верила. Теперь – нет. – Она бросила через плечо ненавидящий взгляд. – Ну, не бывает так, Саша! Не может такого быть!
- В общем, да, - согласился он сразу. – Но факты…
- Какие факты? – перебила она, уверенно работая ножом, и дольки ложились  под лезвием тонкими ровными кружками. – Я к тебе почти не хожу, тогда – кто? Ну, я знаю, что ты любишь быть один. Я поэтому и прихожу к тебе так редко, - срываясь, заговорила быстрее она. – Если бы ходила чаще, я бы тебе надоела… Но кто-то ведь ходит, ведь правда? Кто-то же надоедает?
- Ты себе так палец порежешь, - сказал он, боясь за неё, хмуро, - смотри на доску, а не на меня.
- Да я их машинально чикаю, могу и с закрытыми глазами, - обиделась она… - Вот, вот, подумал он, кухонная женщина. Но чтобы к ней подлизаться, всё же похвалил: - Ты же не повар. А так виртуозно…
Она не уловила фальши в его голосе.
- Недавно сериал смотрела. Невестка там спрашивает у свекрови: «Мама, а как это у вас такие вкусные торты получаются?» - «Ну, как, - отвечает та. – Немного муки, немного сахару – и двадцать лет у плиты»… - Она улыбнулась грустно: - Вот так приблизительно и у меня. Девчонкам в основном я готовлю. Хотя всё умеют и сами.
Он благоразумно промолчал.
        - Где-то у тебя была тарелка красивая, под твёрдый сыр. Голубенькая, -сказала Тая и обернулась лицом к окну. - Изящная такая, ты говорил, французская. Поищи. Пусть будет всё красиво.
Он открыл дверцу кухонного шкафа, забегал глазами по полкам. Где-то в самом низу стопки нащупал, с усилием потянул.
- О-о, – радостно протянула она, - я всё-таки не ошиблась. Есть. А я вспоминала всё, когда шла: у тебя её видела или не у тебя?
- У меня… выходит. Старая Франция, довоенная, - отчего-то с гордостью произнёс он, рассматривая тарелку. - Севрский фарфор.
- Что? – не поняла она.
- Лихо у тебя получается, - чуть повышая тон, сказал Саша. – Стабильность - признак мастерства. – На кухонном столе, как на великий праздник, она нарезала мелкими дольками на салат тугие, как бубен, тепличные помидоры и огурцы, перемешивала ложкой  с измельчённым молодым луком. Нарезку из ветчины и ломтики сыра украсила хорошо промытыми листьями латука.
- Как обычно, – спросила она, ополаскивая в тёплой воде и протирая затем чистым полотенцем мельхиоровый нож, – в комнате сядем?
Он молча кивнул.
- Неси тогда всё туда. А где у тебя салфетки? Если есть, конечно, - виновато добавила она и уставилась на навесные шкафы на стене.
- Где-то были, - открыл он снова скрипучую дверцу. – Я презервативов не купил, киоскёрша куда-то ушла.
- А, - махнула она рукой. – Ты же не знаешь. Я спираль поставила.
Он отнёс в комнату бокалы и салфетки, вернулся.
- Вот эта ещё тарелка, возьми… ну, очень красивая. Я всегда удивлялась, откуда она у тебя…
- Кто-то забыл, - поддразнил он намеренно.
- Как же, - клюнула на наживку Тая. - Холодильник пуст, женщины со своим приходили… - Неси, - она ткнула ему в руку нарезку. - Пусть будет всё красиво.
«Хоть на столе», - прибавил он за неё, конечно, не вслух. Про себя.
Пока он ходил, она сложила нарезанные овощи в салатницу, облила подсолнечным маслом и уксусом. Брынзу, нарезанную тонкими ломтиками, сложила веером  на блюдечке.
Саша вернулся, ещё из тамбура залюбовался на неё. Что-то в этом есть, подумал удивлённо. Жена, покой. Нехитрые житейские радости…
- Жаль, майонеза ты не догадался купить, - с профессиональным сожалением посетовала женщина.
Саша нервно захихикал.
- Ты что, смеёшься? Посмотри, уже сейчас какой стол!  Куда его столько. Да мы и не съедим… на ночь глядя. Сегодня что, праздник какой-то?
- Ну, да, - застыла она вдруг в недоумении, и от стола – отпрянула. – Дай вспомню. Сорока мучеников Севастийских.
- Ещё не забыла? – уставился он на неё. – Здорово вас попы подковали, два года как не ездишь, а помнишь.
- Такое не забудешь, - многозначительно сказала Тая и поправила на затылке жёсткие, как сено, неживые, волосы.
Года два назад у неё ещё никакой рыбы не было: металась по России, продавала церковную бижутерию. Серебряные колечки, медальоны, иконки, цепочки шейные, всё с лейблом «Спаси и сохрани». Работа, говорила, скучная, малопривлекательная, но никаких затрат. Всё отпускает епархия, на реализацию, приезжаешь – отчитываешься. Хватило её ненадолго: не то уже здоровье, чтоб так мотаться, зачастую впроголодь и немытой. Да и не особо прибыльно, так, слёзы…
Проглядел Таю Господь, думал Саша, ох, проглядел! С другой стороны, думал он, она хоть и овца, но отнюдь не дура: к чему навязываться, если всё одно не возьмут.
Тая меж тем уже копошилась на «знаменитом» дачном столе в комнате, растерянно ища у него поддержки.
- Тут тоже книги, - пожала она плечами. – Куда их?
- Под стол, - сказал он. – Вали в кучу.
Он склонился над ней, пытаясь помочь; книги предательски заскользили. Нет, рыбой не пахнет. Какой-то приторный дезодорант. А может, духи. Готовилась… Он представил её в ванной, одна нога отставлена, тщательно моет с туалетным мылом промежность, вытирает пальцем большие губы… Тоска. Девчонка собралась на трахен-бахен... Ну,трахнут тебя походя ещё раз 10 или 20. За двадцать лет. Что там получается – средне интегрально один раз в год. А что? Тоже неплохо. С такой кобыльей физиономией… Будет у кого-то… у неё… пять минут сомнительного удовольствия – и на год воспоминаний. А надо было ещё так, на боку, а потом… это вот. Эх, постеснялась. В следующий раз попробую обязательно…» Когда-нибудь, может, и скоро уже – следующего раза не будет. Будет последний. Тогда вот… и плачь в подушку. «Эх, постеснялась…»
Пять минут жестокой радости…
Стол, широкий как мостовая, хоть и о трёх всего досках, покрытых морилкою – заиграл, засветлел закусками. Вместо салфетки – Тая настояла – два чистых полотняных полотенца.
Ветчина отливала не настоящим, фантастическим блеском. Колбасы, как костяшки распавшегося домино, дружно колечками выложены на тарелке. Сыр бил в глаза матовой желтизной, под двухсот ваттной люстрой. Салатницу Тая водрузила посередине стола. Саша сходил на кухню и принёс уже холодную бутылку «Тетрони».
- Скромно, но сердито, - окинул он взором нахальный задор стола. – Икры только не хватает…
Она испуганно обернулась.
- Ну, не мечут гусаки икру! – крикнул вдруг Саша ей под самое ухо, сгорая от стыда. Ему было очень стыдно за этот невзначай устроенный праздник, в честь внезапно объявившейся щели. Перед собой стыдно, не перед ней. Но Тая уловила что-то новое, положила вилки и попросила:
- Надо музыку поставить.
- О да, - хмыкнул Саша, - как это я забыл. – Ты ведь старая меломанка.
Меломанкой Тая никогда не была, поэтому ухо резануло обидно именно «старая». «У меня много комплексов», - не раз предупреждала она. – «Ты из них и состоишь», - соглашался он. Но вслух не высказывался. Он присел под столом на корточки, лениво и неохотно, и пошарил правой рукой, налапил портативный магнитофон у самого плинтуса. Потянул на себя, и ручка отвалилась.
- От чёрт, - выругался Саша, - надеюсь, он хотя бы играет.
Она посмотрела долго-долго на чёрный замусленный корпус и сказала тоном повелительным:
- Иди его хотя бы вымой. Или пыль протри влажной тряпочкой.
Через минуту он вернулся из ванной, спокойный.
- Куда его приткнуть? Не сильно он тут свистит, между едой и тарелками, тебе не кажется?
Она взяла его осторожно за динамик и пристроила к самой стене.
- Нет, - сказала, - поставим на телевизор.
- Как хочешь, - согласился он. – А что будешь слушать?
- У тебя Крис де Бург есть? – спросила с интересом она.
- Есть.
- Ну, его и поставь. Я люблю.
Саша вздохнул и подошёл к книжному шкафу; там валялись за стеклянной дверцей в углу аудиокассеты. Насыпом. Разъехались, как чебуреки в миске. Нашёл он ей Криса де Бурга. Сдул пыль, побил о костяшку ладони, зарядил в кассетник. Что-то внутри скрипнуло, дёрнулось и лента пошла, как-то неуверенно и вяло.
- Ты что же, себе ничего не купил? – спросила вдруг с беспокойством Тая.
- Ты же знаешь, - сказал недовольно Саша. – Я не пью.
- А чокаться? – вылупила она глаза.
- А, это? Ну, я кока-колы взял.
- Так неси, чего ты стоишь, - сказала она уже спокойно и обрадовалась. «****ь, как чайная церемония в Китае, - сокрушённо подумал он и поплёлся на кухню. – Такие сложные декорации и всё лишь для того, чтобы… э-э… ладно. Не часто она и приходит. Потерпишь, надо героя доиграть. Но хуже всего этот её овечий трёп: а Дашка… а Катя… ох, и тоска…»
- Ну, садись, - попросила она уже совсем спокойно, и, по привычке, села в продавленное кресло. – Что ты мечешься, давай!
Он потянул стул с рассохшейся ножкой, из-под письменного стола напротив, повертел в руках подозрительно. Нагнулся и ребром ладони ударил по сгибу ножки. Ножка сухо вошла в паз. Подхватил его за спинку, тремя пальцами и поставил вполоборота к Тае.
- Садись, - снова сказала она.
- Откуда такое нетерпение? – хмуро полюбопытствовал и посмотрел ей в глаза. – Тебе что, так выпить невтерпёж?
- Ну, зачем ты так… - произнесла она обиженным тоном. – Просто хватит суетиться, я же вижу, ты нервничаешь.
- Ничего я не нервничаю, - сказал он и взял со стола салфетку.
- Нервничаешь, - настаивала она, откинувшись в кресле. – И напрасно. Всё будет хорошо. Садись уже.
Стоя у неё за спиной, он взял со стола бутылку конька, и, наклонив горлышко к себе, стал свинчивать крышку. Крышка провернулась вдоль оси несколько раз и заскользила по стеклянной резьбе, проворачиваясь. Он вертел бутылку в руках, наклонял снова и снова, даже зачем-то встряхивал, до боли кривясь, но крышка была неумолима – её заклинило.
- Резьба сорвана, - сопя от натуги, сообщил Саша. Он знал, что такое бывает только с плохим коньяком. И знал, что она об этом тоже знает.
- Нож возьми, поддень снизу, - пожалела его Тая и протянула нож, не глядя на него. Он перехватил бутылку в левую руку и потянулся за ножом. Тая в кресле даже не шевельнулась. Примостив бутылку на столе, Саша резко и зло принялся отламывать нижний обод крышки. Наконец, жестяная спираль сухо щёлкнула, и мятая раскуроченная крышка отлетела и упала на пол. С пальца потекла кровь.
- Ой, ты порезался, - жалобно заныла Тая, впрочем, не шевельнувшись.
- Чёрт... - выругался Саша, слизывая с пальца кровь. - … мудацкий коньяк.
- У тебя есть антисептик? аптечка? – спросила Тая.
- Да ничего у меня нет, - сквозь зубы прошипел Саша и с ненавистью посмотрел на сидящую в кресле женщину.
- Одеколоном хотя бы прижги, у меня в сумочке есть где-то вата.
Она поднялась из кресла и нескладно, потому что ноги затекли, засеменила в прихожую. Он – следом за нею – в ванную. За одеколоном.
Так и сели потом.
Он придерживал тампон на пальце; кровь уже сочилась сквозь вату и алым пятнышком на подушечке большого пальца поблёскивала при свете люстры.
- Она скоро подсохнет, - успокоила Тая. – Не переживай. Садись же, наконец, не стой!
- У меня кровь плохо сворачивается, - выдавил Саша невесело. – Что ж я весь вечер так и буду с этой ватой, как дурак?
- Да сядешь ты в конце концов или нет? – почти закричала на него Тая. – Садись, не стой над душой! – и заёрзала в продавленном кресле. Он посмотрел на неё сверху вниз и понял: ей тотчас же стало стыдно, неловко за этот внезапный порыв. Но понял он и то, что ей хотелось сейчас сказать больше. Больнее и обиднее. Весь её потерянный вид, эта дерзкая поза говорили об этом.
Но женщина благоразумно смолчала. А как же, ухмыльнулся он про себя, зачем портить вечер, тем более сейчас, когда ещё совершенно не ясно, что из всего этого получится? Вырвать одну ночь на двоих – и то дело… Уже не зря. Можно, стало быть, и потерпеть. Да и многие ли такие встречи – были лучше?
Он отодвинул стул, сел и она тут же сказала:
- Полотенце. Полотенце ты забыл мне принести. Я так брюки испачкаю.
Он оттолкнул пяткой ножку стула и встал. Повертел головой по комнате, будто о чём-то раздумывая.
«Может, выгнать её на хер? – морща губы, потёр он висок. – Прямо сейчас. А что? Ещё не поздно. Пусть идёт себе домой, к Даше и Кате, и спит себе, без приключений… Что она тут ищет? – злился он, идя понуро в ванную. – Тут давно ничего нет. Тем более для неё».
- На вот, возьми, - вернулся он, протягивая ей полотенце, но вдруг самопроизвольно нагнулся, положил ей его на колени и расправил. Она сидела не дыша.
Потом посмотрела испуганно, понюхала.
- Подойдёт? Новое, только слежалось, - зачем-то стал оправдываться Саша.
- Не жалко? – всё ещё робея, примостила Тая его на колени.
Он хмыкнул.
- Не тряпку же тебе давать? Брюки, я вижу, тоже новые…
- Не особо и новые, - призналась польщёно женщина. – Просто ты меня в них ещё не видел.
- Без них тоже.
- Без них… тоже,  – нервно сглотнула Тая куда-то в пол. Потом довернулась к столу. – Так мы пить сегодня всё-таки будем или нет? – сильно нагловатым голосом спросила она; она распрямила спину, плечи. – Ладно, ты «пострадал», наливать буду я сама.
Она пододвинулась на край и протянула руку. Взяла тонкими пальцами бокал, на миг блеснул под светом бордовый лак маникюра, мягким холодом мелькнули пальцы, унизанные серебряными колечками.
Саша смотрел на неё и не понимал: к чему эта эскапада, налить ей коньяк он мог бы и сам.
- Я немножечко, - как будто извиняясь, сказала Тая, неловко примащиваясь на подлокотнике. И плеснула в стакан янтарную тягучую жидкость. Сначала половину. Затем долила.  – Тебе, - она повернулась и изящным жестом наполнила высокий фужер кока-колой.
- Разливаешь, как дядько, - хрюкнул Саша от удовольствия. – Сказывается работа в ресторанном бизнесе.
- О, я там немного пробыла, - лизнула она край стекла язычком и понюхала. – Приставали.
- И на содержание брали?
- Я не пойду, - капризно произнесла Тая. – Это унизительно.
- Ну да, - согласился он, беря вонючую кока-колу. – Лежишь и гадаешь: приедет, не приедет. С деньгами или без.
- Откуда такая осведомлённость? У тебя что – было?
- Боже упаси! Но ведь не трудно догадаться.
- За что выпьем? – спросила, оживляясь, она. – Давай за нас!
- Смело, - сказал он и криво улыбнулся. – Очень смело. Если бы тосты сбывались, мы могли бы уже как минимум два раза пожениться – и три развестись. За эти годы.
- Не могли, - спокойно парировала она и выпила коньяк до дна. – Тебе никто не нужен.
- Тебе тоже, - сказал он убеждённо, и, тоже спокойно, пригубил напиток. Она поставила бокал на самый край стола и подцепила двумя пальчиками ломтик сыру из тарелки.
- Зачем тебе жениться? – твёрдо сказала она. – Тебе уже лучше не будет. Чем сейчас.
- Ты в этом уверена? – он поставил фужер.
- Вполне. Это ведь очевидно. Ты сам не раз говорил: в твоей квартире другой человек не вмещается. Пришлось бы выбросить книги. А ты этого никогда не сделаешь.
- Смотря для кого, - неуверенно произнёс Саша.
- Для меня так точно не сделаешь, - сказала она всё мрачнеющим тоном и снова потянулась за бутылкой.
- Весь вечер впереди, - заметил он её движение, – куда ты летишь?
- Вкусно, - смутилась она и поёрзала в кресле.
- С каких это пор грузинский коньяк, и – вкусно? Тем более из магазина?
- Давно не пила, - призналась Тая и бесцеремонно налила вторую. Выпила, опять единым махом. – Всё-таки лучше твоего «Портвейна», что мы когда-то в лесу пили. Да так и не допили…
- Тебе виднее, ты пьёшь, а не я. Наверное, вкуснее. Бери, ешь что-нибудь, смотри, сколько наготовили.
- Я ем, - сказала она и некрасиво сглотнула. Посмотрела на стены, верча головой и добавила: - У тебя становится уютнее. Картины новые, иконы. Обуржуа… чёрт, как это… обуржуа –а - зи – ваешься. Абсолютно.
- Да нет. Хлам выбросил, на базаре купил другой. Нам приносят, - Саша искоса посмотрел на её уже захмелевшее лицо и спросил, без  задней мысли: - А у тебя всё те же?
- Зашёл бы посмотрел, - сказала она растерянно, - чего теперь спрашивать?
Саша вздохнул и засмеялся.
- Себе, что ли, выпить?
- Не надо, - испуганно, вмиг посерьёзнев, сказала она. – Хочешь, и я не буду. - Тая демонстративно отодвинула бокал, просунула между тарелок.
- Да я пошутил, - закусил нижнюю губу Саша. – Пей, тебе же он нравится!
- Ты сегодня какой-то… взвинченный, - неуверенным тоном произнесла Тая. – Нервный и агрессивный.
- Давно ждал, - мрачно ответил он и отвалился на спинку стула.
- Ну да. Выглядывал, ещё скажи, каждое утро… Почему же не позвонил?
- Я-то звонил как раз. То Даша трубку брала, то никого… А раз мужик какой-то подошёл. Откуда у вас мужик?
- Брат приезжал из Донецка, - сказала Тая, и он заметил, как она покраснела.
- На неделю? Что тут делать неделю?
Она довольно хмыкнула и ответила:
- По делам.
- Какие дела в нашем городе - длятся неделю? Ты что? Тут за утро всё можно успеть… сделать. Дела… Тут и людей-то деловых нет. Убогие одни пооставались… Скажешь тоже. Дела…
- Он куда-то по району ездил, - ничуть не реагируя на его повышенный тон, Тая развалилась в кресле. – Ты что, ревнуешь? Ну, дожили…
- Да нет, - стал он успокаиваться. – Я вранья не люблю. Такого нерационального. Ну, был у тебя кто-то, так и скажи. Ты мне не жена, ничем не обязана…
- Кому мы всё это наготовили? – удивлённо, будто в первый раз видя сервировку на столе, спросила она. И показала глазами на голубую тарелку. – Ничего не есться. Что-то устала я…
Он взглянул на неё. Напротив сидела не хозяйка-****ушечка, а старая, пьяная бабушка. Таю развезло.
«Быстро добралась», - подумал Саша и едко ухмыльнулся.
- Ты закусывай, - попросил он. – Брынзу возьми, может, кока-колы налить?
- Я ещё выпью, - капризно сказала она из кресла.
- Может, хватит пока? – спросил с усилием Саша.
- Тебе жалко? – нагло заявила она.
- Да пей хоть залейся. Будет мало, ещё сбегаю куплю.
- Низкое у тебя кресло, - безвольно пожаловалась она и сползла с подлокотника на сиденье. – Вообще, у тебя тут нет ничего для гостей, для праздника. Всё для одного.
Саша потянулся и придавил ладонью седые волосы на макушке. Долил себе кока-колы.
- Нет гостей, - сказал, - нет и для гостей. Какие тарелки, если я даже Новый год и день рождения не справляю.
- Живёшь, как затворник где-то в скиту, - неожиданно поддержала Тая. – Задичал ты... Затворник.
- Слово понравилось? – спросил он категорически и безжалостно. - Как умею, так и живу. Ты же тоже Рак? Разве ты сама не такая?
- Ты прекрасно знаешь, что не такая, - вздохнула Тая и расстегнула верхнюю пуговицу на блузке. – Жарко стало от этого коньяка. Напоил бедную девушку…
«Была ты девушкой, - подумал Саша, - когда космонавт Гагарин…»
- Я, наверное, пойду, - вдруг сказала она и попыталась подняться.
- Сиди! – приказал он, тихо зверея. – Сопли тут распустила. Дайте праздника… Тебе его дали. Бери!
- Не кричи на меня, - попросила она, смежив веки. И уронила на пол полотенце.
- Почему? - вы же считаете: жратвы навали на стол – вот и праздник. Стол, как видишь, накрыт. Празднуй!
Она несмело открыла глаза и посмотрела на него:
- Можно, я ещё одну выпью?
- Мне не жалко, - примирительно произнёс он, - но, по-моему, тебе хватит. Тебя что-то клинит… с этого коньяка.
Он покосился недоброжелательно и плеснул ей по меньшей мере на три пальца коньяка. Почувствовал, как её лупатые глаза уставились мимо него, на вымкнутый телевизор. Перекатывая в пальцах цветное стекло, она скривилась и выпила. Затем, наморщив лоб с удивлением, она долго устанавливала пустой бокал на столешнице.
- Ты пьёшь, как на девятом дне запоя, - сказал он хмуро. – Это я тебе как профессионал говорю. Хоть буженины возьми.
- Не получается у нас диалога, - обиженно стулив порозовевшие губы, сказала Тая.
- Нечего было напиваться. Будто ты его никогда не пробовала. – Саша отставил липкий фужер с осточертевшей колой и взял с тарелки уже подтаявший эклер. – Я вообще не понимаю, зачем ты пришла.
- Я тоже, - сказала она, как будто на миг протрезвев. – По привычке, наверно. А что, плохо? Будешь сейчас меня натягивать. Пьяную…
Он замотал головой, не зная, что ответить.
- Это… ужас. Ложись лучше спать. С таким праздником…
- А десерт? – нахально заявила она, и глаза её заблестели.
Саша почесал лоб и шумно выдохнул через рот.
- Бери. Ты же любишь бисквиты.
- Не-а.
Он ляжками оттолкнул стул назад и вышел из-за стола.
Прошёл мимо неё, не взглянув. Подошёл к матрасу, и, поправив обе подушки, откинул покрывало из однотонного льна. Далай-лама где-то в горной расселине горько улыбнулся.
- Сама разденешься?
Тая встала и пьяно захихикала.
- Как будто ты когда-то помогал… Ты тоже ляжешь?
- Нет, на тебя буду смотреть. Всю ночь.
Она застыла в нерешительности.
- Меня воротит от этой еды, - сказал Саша. – Именно от запаха. Я отнесу тарелки в холодильник, а ты ложись, не стой.
Она не шевельнулась, стояла, напряжённо думала. Потом, когда он уже уходил на кухню с почти нетронутым салатом, Тая с видом обречённости на лице, начала отстёгивать пуговицы на полупрозрачной шифоновой блузке. Сначала только одну, подумала ещё, постояла, затем пальцы опускались всё ниже и ниже; вылез ослепительно белый бюстгальтер на смуглой груди, заблестели под лампой две чашечки.
Тая всё делала молча, чуть пошатываясь и сопя.
Брюки швырнула на спинку стула, вздохнула и принялась стягивать чулки. Её била мелкая дрожь, дряблая кожа на животе покрылась пупырышками. Дело ни шатко, ни валко - но шло. Нейлоновые чулки чёрного цвета пластично полетели под письменный стол. Белые тесные трусики на ней, как обычно, были без декадентских кружевов; она задрала одну ногу, чуть не налетев на кресло, и изо всей силы рванула их вниз.
  Саша носил тарелки и наблюдал за ней краем глаза, потом не выдержал, приказал резко: «Не мёрзни, ложись!»
  Заплетающимся шагом, всё так же молча, не обронив ни слова, она поплелась к матрацу. Откинула простынь, легла у стены. Как и год назад.
  Он щёлкнул по клавише выключателя. И подумал со злостью: «Что за мода у неё, раздеваться при свете?»
  Потом вымыл руки над ванной, не суетно разделся и лёг рядом.
  Она лежала как солдат-первогодок после отбоя – строгая, прямая, руки по швам.
  Он долго смотрел в размытый недавно, не оклеенный потолок.
- А свет? – требовательно приказала она. – Забыл? Включи хотя бы настольную лампу.
  Он послушно поднялся, включил настольную лампу, поставил её под стол и снова лёг.
  Не поворачивая к ней головы, сказал тихо:
- Ты хоть руку на него положи.