А потом, когда я уже совсем отчаялся хоть что-то выдумать, на помощь, неожиданно, пришёл Николай Иванович Федин, моя «палочка-выручалочка». Хотя, думаю, без разговора-беседы с замом по организации лётной работы не обошлось. Надо давно уже «рассекретить» имя этого человека. Анатолий Ефимович Котенко, которого знают и помнят очень многие лётчики-вертолётчики тех времён. Многого рассказывать не стану, чтобы не быть уличённым в предвзятости. В очень хорошем смысле предвзятости. Но я действительно очень многим ему обязан. И карьерным ростом, и относительно большой свободой передвижения, когда находился в «подвешенном» состоянии, мотаясь между Маганом и Сангаром, и мудрыми подсказками многих решений, которые лишь с виду выглядели моими, но, по здравому рассуждению, именно он к этому как-то очень ненавязчиво подводил, а потом и получалось, что это именно я такой – «семи пядей во лбу». В общем, учитель, гуру и наставник... И друг, насколько позволяла разница в возрасте и складывающаяся на работе обстановка. И ругались вместе, и летали, и водку пили, и анекдоты травили, и дело делали! А с Николаем Ивановичем они вообще дружили очень-очень давно...
Думаю, что обоим надоел мой «кислый» и апатичный вид, откровенно хреновое и упадническое настроение, депрессия и всё остальное, что этому сопутствует. Дело происходило в марте. Переучивание на Ту-154 чётко обозначалось конкретными сроками, а когда назначат следующее, неизвестно. Надо было ждать разнарядки на следующий год, да и количество кандидатов обязательно и без меня бы укомплектовали. Никто не стал бы приберегать местечко для меня, ведь жизнь крутилась-вертелась, самолёты летали, а на каждом Ту-154 в экипаже должен быть штурман... Я выглядел практически больным фанатиком-шизофреником, одержимым одной единственной, но недостижимой целью. Цель-то была, но она представлялась той самой химерой, до которой никак нельзя дотянуться. И времечко снова поджимало. Если упустить шанс сейчас, не известно доподлинно, нужны ли будут штурманы на Ту-154 в следующем году, или будет полный комлект-«обойма». И возможно, не на один год вперёд...
Думаю, Анатолий Ефимович направил Николая Ивановича на путь истинный в какой-то приватной беседе, намекнув, что рiдний городишко Миколаiв, по всей видимости, и на этот, и на следующий год не дождётся своего гражданина на постоянное место жительства, а потому надо пойти навстречу молодому и загрустившему коллеге, дабы тот не впал в какую-нибудь другую крайность... Не знаю доподлинно, но всё-таки кажется, что так оно и было. Или почти так, отличаясь лишь мелкими деталями. В общем, пожалели меня, а особенно Николай Иванович, который ясно представлял то ярмо, в которое влезал, когда простецки и неожиданно спокойно сказал в каком-то отвлечённом разговоре: «Ну, что ты, Александрыч? Езжай ты на своё переучивание, а я напишу рапортину, что согласен быть и.о...» – Это прозвучало громом, взрывом, землетрясением и любым другим стихийным, но таким желанным, катаклизмом, что я просто остолбенел и не знал, верить ли тому, что услышал или нет.
Короче говоря, пожалели мальчонку, который уже совсем было разуверился в тяжёлой судьбинушке, в человеческой справедливости, в персональной фортуне и во всех человеческих добродетелях. Низкий им поклон за это и вечная благодарность за понимание и соучастие! Но и это была лишь частичка того, что предстояло преодолеть на тернистом пути в большую авиацию. Сколько же виделось всяких преград и препятствий, уму непостижимо!
… Я тут же расцеловал Николая Ивановича и буквально заставил на моих глазах написать согласие на исполнение обязанностей старшего штурмана ОАО. Очень боялся, что он неуместно пошутил или вовсе потом одумается и выйдет из «транса», пойдя в глухую отказку. Но бумаженция оказалась у меня в руках. Я её даже побоялся оставлять в кабинете, опасаясь пожара или того, что Николай Иванович тёмной ночкой выкрадет из ящика письменного стола... И теперь мне надо было «загонять» главного «зверя». На следующий день я и поехал...
Нет, не в управление, а в якутский авиаотряд, где взял ходатайство о согласии на моё переучивание на самолёт Ту-154 от их старшего штурмана. Потом выловил Антоныча где-то в кулуарах аэропорта или УТО, заручившись и его визой-согласием. А на всякий пожарный случай, «придавил» положительным мнением Кости Власенко, как замначальника ЛШО. Бумаги вместе с согласием Николая Ивановича, были воистину «убойные», неоспоримые и стопроцентные, но главный штурман оказался таким непробиваемым бюрократом-броненосцем, для которого существовало только личное мнение. А его вы уже знаете...
В первый день в управлении только ленивый не захотел узнать, как я мечтаю летать на Ту-154. Ленивым был, по-видимому, сам начальник управления. Но его просто не оказалось на месте, и он многое потерял по части веселухи-развлекухи. Главштурман, едва ознакомившись с моим рапортом и согласием Николая Ивановича, моментально превратился в иссохшуюся мумию, которая не слышит, не видит и не желает иметь меня в поле зрения. Иметь он желал, но только в том смысле, который применяется со словечком «вертеть»...
«Старые песни о главном» мы коротенько пробежали, пропев друг-другу снова, и поняли, что не забыли ни мотива, ни слов куплетов. Хорошо, хоть никакого нового текста не нашлось. Но главный был непоколебим – ничего подписывать и визировать не желал. А я желал и даже очень! Поэтому преследовал и терроризировал его везде и всюду в течение всего рабочего дня, приводя в качестве аргументов и доводов всё-всё-всё, что только могло бы помочь. А он убегал и почти прятался. Картина в этот нелёгкий для обоих денёк слишком напоминала следующую:
… «Весь день потом фигура отца Фёдора мелькала во всех концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то возникала она в мандариновой роще, то перелетала через чёрный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду.
Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на психа и на головную боль. В наступившей тьме время от времени раздавался голос отца Фёдора.
- Сто тридцать восемь! – кричал он откуда-то с неба. А через минуту его голос приходил со стороны дачи Думбасова.
- Сто сорок один, – предлагал отец, не корысти ради, господин Брунс, а токмо...
Наконец инженер не выдержал, вышел на середину веранды и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать:
– Чёрт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь.
Послышался шорох потревоженных бамбуков, тихий стон и удаляющиеся шаги. Потом всё смолкло. В заливе барахтались звёзды. Светляки догоняли отца Фёдора, кружились вокруг головы, обливая лицо его зеленоватым медицинским светом.
– Ну и гусики теперь пошли! – пробормотал инженер, входя в комнаты...»
… Отцу Фёдору хоть в одном повезло – стульчики получил, да и душеньку потом отвёл, изрубив их в щепки. Я же в первый день не добился ничего, если не считать того, что стал заклятым врагом главного штурмана, преследуя его на всех этажах и поджидая-подкарауливая под дверями самых разных кабинетов, куда он пытался уйти, чтобы не оставаться со мной наедине. Я брал измором, давил на совесть, на жалость, на справедливость, на загубленную молодость и на то, что уже вполне за всё заплатил годами жизни, требуя амнистии... Но ещё я добился того, что на второй день, когда вновь прибыл для осады и «взятия Бастилии», главштурман предпринял коварный стратегический обходной манёвр и улетел в какую-то командировку, мстительно сказав, что вернётся только через пару-тройку дней... Возможно!...
Наверное, это было запасным планом, о котором он думал всю ночь и теперь решил привести в действие от безысходности положения преследуемого... Я мог подождать эти пару-тройку дней, но безвозвратно потерял бы время. А что прикажете делать? После всех обменов любезностями мне даже Ан-12-й не предлагали в качестве какой-то компенсации. Видимо, мои умственные способности теперь вызывали нешуточное беспокойство в глазах главштурмана, а мой личный рейтинг рухнул в бездну... Куда-то, ниже плинтуса, где находились бетонные сваи и вечная мерзлота... Дела были плохи, и отношения совсем испортились. Надежды почти не оставалось, поэтому я до обеда просидел в управлении, плачась в жилетку всему инспекторскому составу. Меня жалели, сочувствовали и даже отпаивали чаем с сухариками... Надежда была рядом, но... Абсолютно ничего не изменилось после того, как я буквально выкрутил руки Николаю Ивановичу, заставив или вынудив пойти на совсем нежелательный поступок. И все визы-мнения-ходатайства-рекомендации упёрлись в твердолобость одного человека, у которого не хватало совести всё понять по-человечески... Хотя, по трезвому рассуждению – как начальника, я его вполне хорошо понимал как тогда, так и понимаю даже сейчас. Он думал широкомасштабно, а я – узко-собственнически-эгоистично... Жизнь и теория относительности!
Наверное, вам известно про такую штучку, как затухающие колебания маятника. Для тех, кто подзабыл школьную физику, поясню на коротеньком примере. Если вы внезапно попадаете в деревенскую избу, где висят раритетные настенные часы-ходики с гирьками и непременной, но скрывающейся пока внутри и избегающей общения кукушкой, это становится интересным, и вы пытаетесь возродить к жизни механизм шестерёнок... Подтягиваете гирьки на часах и пальчиком пробуете заставить маятник ходить туда-сюда. Чаще всего, шестерёночки уже порядком изношены, а маятник сделает лишь несколько качаний и снова умрёт. И кукушка, по всей видимости, уже либо сдохла с голоду, либо перекормлена комнатными мухами, поэтому обленилась и не пролазит жирными боками в дверцы домика. И часики-ходики, вместо так ожидаемого ухом: «ку-ку», покряхтев немного, выдадут вовсе неприличное: «карр!»...
Вот, так и моё настроение плавненько затухало в предсмертных конвульсиях, а проблеск надежды угас совсем. И я с ужасом представлял, что придётся снова исполнять те обязанности, от которых почти уже отрёкся, перейдя мысленно в какую-то новую, нарисованную жизнь в большой авиации. Жизнь эта казалась сладко-манящей, загадочной, очень интересной и полнокровной. Возвращаться назад ни мысленно, ни, тем более, реально, не хотелось. Да и страшновато уже было жить по-старому, помахав шашкой наголо, постояв на «рубеже» одной ногой, повоевав, пошантажировав и поинтриговав, хлебнув непонятного воздуха придуманной мечты-сказки, опасаясь насмешек, дружеского сочувствия неудачнику и новых козней со стороны главного штурмана. Попытка не удалась, а будет ли возможность её повторить... и когда именно – это, как ответ на вопрос: «Есть ли жизнь на Марсе?»... – Короче говоря, революционная ситуация, когда верхи не хотят, а низы не могут... Импотенция и противная гомосятина в чистом виде, если присмотреться внимательнее. Но я был уже «стреляный воробей», поэтому мысли о верёвке и каменюке на шее не посещали. Жить было можно и нужно – однозначно, но очень тяжело, постыло, тошно и абсолютно бесцельно. Я лежал мордой лица в «луже слёз» и отчаяния. И тут – свершилось чудо!
В кабинет инспекторов ЛШО вошёл начальник ЛШО, которым к тому моменту работал В. А. Мирко. Он был в курсе моих незавидных потуг, страданий и переживаний, но я как-то очень надеялся, что смогу обойтись личным обаянием и недюжинным умищем, помноженными на титанические усилия. Мирко попил чайку, тоже тихонечко посострадал неудачнику большой авиации, но потом пригласил на лестницу для дружеского перекура. Курить я уже просто не мог – не лезло! Но всё равно уныло поплёлся дымить паровозом и вредить организму, которому, казалось бы, уже ничто не могло повредить больше того, что случилось.
Василий Александрович никогда не говорил громко. Он был хорошим психологом. Поэтому и знал, что подбодрить вполне можно каким-то негромким матерным словцом, подтверждающим мою правоту и паскудность характера главного штурмана. Что-то подобное Мирко и говорил, а я уже почти не слушал. Наслушался до этого сочувствий и всяких успокоительно-душеспасительных бесед столько, что сам вполне мог бы курсы релаксации и реабилитации умалишённых открывать, многие годы вперёд пользуясь лишь арсеналом всего, что уже высказали в мой адрес. Однако, Мирко превзошёл все пессимистические ожидания. Я уже совсем было утерял нить его траурной речи-некролога в мою честь, как вдруг показалось...
Показалось или нет?!... Нет!... Василий Александрович сказал буквально следующее, и это надо бы вырубить в граните: « Володя! Я тебя прекрасно понимаю. Раз уж пошла такая пьянка, то и я пойду ва-банк. Если я – начальник ЛШО, то главный штурман – мой подчинённый. Хоть и не хочется врагов наживать, пойдя на откровенную конфронтацию, но придется мне самому подписать рапорт. Пусть потом думает, что захочет, а дело будет сделано. В крайнем случае, пусть думает, что ты меня слегка задурил, пользуясь хорошими отношениями и его отсутствием. Он всё равно узнает, как происходило на самом деле, но это уже будут мои проблемы. Разберусь!... Тебя знаю давно, именно поэтому-то и готов пойти на нарушение субординации с твоей стороны и правил подписания «по инстанции»... Давай свою бумаженцию!»
… И снова для меня засияло солнышко, пронзая лучиками промозглый бетон управленческого здания до самых свай, которые находились ниже плинтуса, растапливая вечную мерзлоту. И жизнь возродилась, и заоблачные перспективы вновь забрезжили и раздвинулись, но радоваться уже практически не было сил. Я боялся радоваться, боялся спугнуть удачу и загубить всё дело какой-нибудь глупостью и неадекватным поведением в виде залихватского гопака или тройного сальто с переворотом на 360 градусов с места и прогнувшись. Причём, в унтах и шубе-полярке. Поэтому только тихонечко поблагодарил, забрал свою рапортину, пожал руку и пригласил своего соседа – начальника ЛШО – на вполне уже реальную «отвальную» по понятному поводу в назначенное на потом конкретное время.
… Честно говоря, к Мирко я всё равно пришёл бы рано или поздно. Только сначала домой по-соседски наведался, чтобы там поговорить спокойно и не вызывать лишнего ажиотажа вокруг такого визита к начальнику ЛШО, почву бы прощупал, душу излил, совет бы выслушал, напился бы с горя... Однако, он меня опередил, и очень здорово, что так случилось. Совершенно не факт, что ситуация повторилась бы в точности, если бы я её инициировал... Никто не любит, когда «прыгают» через голову начальника, решая какие-то проблемные вопросы. И дух потиворечия всегда очень силён, когда тебя подталкивают к какому-то решению извне. Забегая вперёд, скажу, что разборок с главным штурманом не случилось, да и видел его потом уже только издали и через очень много месяцев, прошедших с момента последней встречи. А как они разошлись и разобрались с Мирко, даже и не знаю. Не спрашивал, а он не рассказывал. Думаю, что и разборок не возникло, во избежание конфликтов и сохранения видимости служебного ранжира... Кстати, вскоре Василий Александрович и вовсе стал замначальником управления, сыграв позже ещё одну важную роль в моей жизни. Повезло мне на хороших людей в жизни, я уже говорил. Ну, а раз мне совершенно бескорыстно помогали влиятельные старшие коллеги, смею надеяться, что и во мне, молодом и нахрапистом-напористом нахале, что-то такое присутствовало... Излишняя скромность, что ли?!... Шуточка юмора, понимаешь, бамбарбия-киргуду!!!
… Как прошли оставшиеся полтора месяца до назначенного дня переучивания, толком и не помню, и не стоит на этом подробно останавливаться. На прежней работе я уже был «отрезанный ломоть», но обязанности свято исполнял, памятуя, что любая неожиданная оплошность с моей стороны может стать той соломинкой, которая переломит спину верблюду. Я прошёл ВЛЭК, мотался между Маганом и Якутском, подписал все бумаги и согласования, а также готовил обещанную «отвальную». Мысли витали далеко, но уже без прежней эйфории. Наступило время трезвой оценки сил и возможностей. Сомнений было много. И неудачных примеров, хоть отбавляй.
А ведь многие штурманы, которые выглядели корифеями своего дела на самолётах Ан-24 и Ан-12, и теперь не очень удачно летали на Ту-154, всю жизнь работали в той большой авиации, куда и я теперь «смазал лыжи». И как раз, те восемь лет, которые провёл в малой авиации, должны показать, насколько я отстал от жизни, насколько утерял кое-какие, если не все, навыки самолётовождения в качестве рядового штурмана. Не велик ли этот провал?! И есть ли шанс наверстать, восстановить и восполнить упущенное, а ещё лучше – начать сызнова, пользуясь и полученным опытом работы в авиации? По сути, так и было. Начать сначала, почти что с полного нуля. А это очень-очень трудно. И не хотелось осрамиться и подвести себя и тех, кто поверил в меня и помог именно тогда, когда это нужно больше всего!
Мне не улыбалось ни повторять трудный ввод в строй Жени Е., ни стать новой притчей во языцах со стороны главного штурмана, который очень бы обрадовался, если бы я оправдал его утверждения или заблуждения относительно медлительности мозговых извилин во время полётов на новой технике. То-то разговоров торжествующих было бы... А Евгения я и так уже «обошёл на круг» лихим манёвром. Сэм Брук, понимаешь! Тапочки не потерять бы и трусики от скоростного спурта на финише... Лётчики с Ан-12 утверждали, что Женя уже потихонечку исправляется, становится более покладистым и не строит из себя крутого начальника, но по-прежнему находится где-то в середине программы ввода в строй. Вообще-то, судьба Евгения меня не сильно интересовала, а если и интересовала, то больше по привычке и информативно. Меня гораздо больше занимала собственная судьба, в которой могло обнаружиться очень много «подводных камней», шипов и других колючек. Переживал и комплексовал примерно так же, как и Гагарин перед первым полётом и Леонов перед выходом в открытый космос. За них переживали очень многие, а я оставался новичком-одиночкой, за которого и поболеть-то некому, по большому счёту, если не считать супругу. Но уж ей-то я далеко не всё говорил, а взваливать ещё и новый груз проблем и сомнений – совсем не по-игроцки и не по-мужски!
Позволю себе немного порассуждать на тему сомнений и внутренних переживаний. Я ведь в глазах большинства теперь был выходцем из больших начальников. Бывшей номенклатурой, которую никогда и нигде не любят. Просто априори, автоматически и за глаза. Кровопивец свирепый и жестокий тиран, который угнетал и измывался над рядовыми лётчиками-штурманами, принимая зачеты и экзамены, выкрутасничал в полёте при очередных проверках, капризничал и вообще – «не подарок», как и всё остальное начальство, от которого следует держаться подальше и остерегаться, как бодливого козла – со всех сторон. Теперь я сам становился рядовым.
И не просто рядовым, а юнцом, новичком и неумехой, которого не грех и тыкнуть «мордой об стол» лишний раз, поязвить и позлословить по любому поводу, впрямую или косвенно – невзначай, напомнить тупому и недалёкому, как легко было работать начальником, и как тяжко и противно теперь бедовать в шкуре трудяги, рядового штурмана. В общем, за грехи таких, как Женя Е. и ему подобных друганов-растоварищей я должен был отдуваться по полной программе и неизвестно сколько. Личные заслуги и уважение отдельных простых лётчиков в зачёт не принимались, я их должен позабыть или оставить в кабинете навсегда. Молва всё равно расставила бы акцентики на свои места, а исправить что-то, если бы пришлось действительно исправлять и искоренять, можно только доказав собственную состоятельность и профессиональное умение. Причём, не самому себе, а всем остальным. Спасение утопающих и так далее... Жизнь сначала – как у зэка, мечтающего наладить житие свое и вышедшего на долгожданную свободу из-за колючей проволоки после многолетней отсидки, для которого всё давно уже позабыто, и ко всему приходится заново привыкать, приноравливаться и изучать...
Проверяющих различного ранга и пошиба довелось повидать немало. Очень часто можно понять, что из себя, в действительности, представляет такой «фрукт» ещё на дальних подступах к самолёту. Спесь, заносчивость и важность куда-то улетучиваются – сразу же после прохождения медицинского контроля, уже в штурманской или на метео, где проходит первоначальный этап подготовки к полёту. Всё можно понять по молчаливости, отсутствующему взгляду, бегающим-блуждающим глазкам, некоторой растерянности от обилия непривычных функций, операций и алгоритмов, забывчивости или путанице в рутинных процедурах на земле... А особенно это заметно, если такому проверяющему предстоит самостоятельно занять рабочее место в кабине и показать себя во всей красе.
Тут уже – налицо весь цирк-фестиваль и грандиознейший отрыв широкой теории от узенькой и обыденной практики. Кругозор и могучий интеллект проверяющего не во всём могут спасти и выручить: ручки отвыкли и не помнят, если только было что помнить, пальчики дрожат и предательски не попадают в нужный переключатель или тумблер, приборы оказываются где-то не там..., ведь сзади всё выглядело совершенно не так, как с рабочего места глядючи... Даже странно! Фигня какая-то с креслом творится – оно совсем не такое удобное и непривычное, пиджачок с галстучком приходится снять... Мешают очень, и животик, кстати, тоже! Ремешочек не пристегивается, а если пристегивается, то ручки уже не везде дотягиваются... Надо бы физзарядкой заняться вплотную... И туфельки моднючие и остроносые жмут... В каких сами лётчики-то ходят на работу?! Ну, и стрелочки-циферки-указатели разные надо почему-то контролировать и соображать, что они должны показывать-то... Ему становится очень неуютно в кабине, он вечно озирается, сомневается, долго думает и соображает, лихорадочно вспоминает, пыхтит, сопит и нещадно потеет даже в самом простом и заурядном полёте, вопросительно поглядывая на того, кто, по его мнению, может одобрить или наоборот, все потуги и судорожные движения... Устаёт и утомляется, теряя интерес к полёту... Лучше уж в салон уйти от греха и газетку почитать. Нехай самолёт и экипаж сами выгребают... Тут уже самый заштатный и невзрачный второй пилот, бывший недавний стажёр, становится по сравнению с ним асом-звездой авиации, у которого «привыкли руки к топорам»... Понять можно и кое-что даже простить. Такие проверяющие ничем не отличаются от обычных юнцов-стажёров, если только возраст и комплекцию не принимать во внимание. А ошибаются они даже чаще...
Ведь такой чиновник от авиации давно утратил связь с реальным полётами, а летать приходится только из-за надобности проверок и очень-очень редко. Как правило, рейсы выбираются самые простые или очень комфортные, не сулящие каких-то трудностей или неприятностей, а наоборот – сплошные выгоды в виде повышенной долларовой оплаты за ночной рейс, посещения магазина «дьюти-фри» или южного рынка. И это тоже надо понять. Нельзя простить лишь определённой безответственности, глупой помпы и напыщенности, заносчивости в отношениях с экипажами, вознесясь слишком уж высоко в теоретическом самомнении или забывшись-заблудившись в практической реальности, когда находишься давно не в кресле кабинета, а бок о бок с рядовыми членами экипажа. Бывает, что самостоятельно и в полной «сознанке» соотнестись с фактическим местоположением означенного высокопоставленного «тела» становится не только трудным, а попросту невозможным... Товарищ не понимает!... Что и подтверждает лишний раз устоявшееся мнение об умных-заумных начальниках-теоретиках со стороны тупых практиков-рядовых.
К чести проверяющих другого рода, я бы отнёс их принципиальность к себе, если они в силах адекватно оценить собственные силы и навыки и не боятся «потерять лицо» или вовсе ударить им в грязь, занимая рабочее кресло в кабине. Хоть пилота, хоть штурмана, хоть бортинженера. Такие проверяющие ещё перед полётом говорят, что они кое-что подзабыли, и нет того автоматизма, который требуется, сомневаются и просто пока вспоминают, восстанавливают или поддерживают профессиональные навыки и так далее. И если уж и садятся «послесарить» самостоятельно на каком-то этапе полёта, то оговаривают это ещё на земле: «Я слегка поработаю, а ты уж погляди и последи за мной со стороны!» – Такое очень приветствуется и вызывает законное уважение... Не может человек, летающий по двадцать нерегулярных часов в месяц, работать лучше того, который летает ежедневно и налётывает ежемесячно по семьдесят-восемьдесят очень неодинаковых лётных часов! Тут даже первый класс начальника-специалиста не идёт ни в какое сравнение с третьим классом рядового трудяги... Думаю, о проверяющих всё равно буду упоминать в дальнейшем, поэтому если что-то сумбурно сформулировал сейчас, это станет понятным потом... Надеюсь, не утомил и не заплёл извилины своим словоблудием...
Что касается меня, то дружеская попойка-проводины новоявленного рекрута большой авиации прошла в очень тёплой и домашней атмосфере, где мои друзья-наставники напутствовали самыми добрыми словами и пожеланиями, было выпито немалое количество спиритус-вини, съедено и уничтожено всё, что только было приготовлено... Повспоминали, попели в голос и, не стесняясь никого, распрощались... Хотя, из Магана-то я вовсе и не уезжал навсегда, а отправлялся лишь в трёхмесячную командировку по переучиванию. Меня ждал город Ульяновск и Центр ГА СЭВ, а попросту «шалопайка»...
(продолжение следует)