Любовь с первого взгляда! Это бывает между мужчиной и женщиной.
У меня это случилось с Морем.
Я влюбился в него сразу, как только приехал поступать в Туапсинский морской гидрометеорологический техникум. Нет, я и раньше видел море, в пионерском лагере, в Анапе. Но, то было в детстве. И море там было «детское», воробью по колено.
А тут было Море! Бескрайнее, глубокое, со скалистыми мысами и настоящими штормами, с портовыми кранами и океанскими кораблями, с дальнобойными прожекторами и пограничниками на ночных пляжах. Оно остро пахло йодом, оно меняло цвет по нескольку раз в день, оно бывало зеркальным при штиле и почти чёрным с белыми гребнями при шторме.
Мне нравились шлепки волн о причальную стенку, скрипы кранцев и швартовых концов, нравилось наблюдать, как ловят с причала огромную кефаль. Я любил бродить по «дикому» валунному пляжу, где отдыхающих было поменьше, разглядывать в воде крабиков и раков-отшельников. И как эти курортники могут целыми днями валяться на лежаках, когда вокруг столько интересного?
Туапсинский порт не имеет природной бухты. Портовая акватория отгорожена от жестоких юго-западных штормов бетонными молами. Когда случается шторм, волны с разгона бьются о мол, и вода с брызгами поднимается стеной. Говорили, что такие всплески иногда достигают высоты двухсот метров. Я часами с восторгом любовался стихией. Каждой осенью при особо сильном шторме волнам удавалось сбросить с мола пару бетонных блоков, каждый весом в двести тонн. И тогда два стотонных плавучих крана неделю трудились над восстановлением рукотворной ограды от всесильного Моря.
Техникум стоял на горе. На большой перемене мы покупали пирожки с повидлом по пять копеек, и шли на обрыв смотреть на море. Здесь часто случаются смерчи. Из-под чёрной тучи появляется ещё более чёрный конус и тянется трубой вниз, к воде. На поверхности моря возникает встречный конус, более пологий. Они тянутся друг к другу, соединяются, и смерч обретает жизнь. Он уже самостоятельно гуляет по морю, изгибаясь и меняя направление. Иногда одновременно ходят два-три смерча. Незабываемое, захватывающее зрелище!
Техникум наш не зря назывался «морским». Здесь готовили океанологов, и учили хорошо. Разнообразные практические знания, полученные в техникуме, пригождались мне всю жизнь. И в первую очередь, морская практика.
Специально для морских практических занятий имелось собственное судно с гордым названием «Океанограф», переделанное из МЧС. МЧС – «малый черноморский сейнер» для прибрежного лова, настолько малый, что на других морях такое судно просто не способно работать. На сейнере построили большую надстройку для гидрологической лаборатории, а чтобы осадка судна не увеличилась, с днища изъяли часть балласта. В результате пострадала остойчивость, и наш «Океанограф» качался даже у причала при полном штиле.
На практику мы выходили по пятнадцать человек, больше не позволял регистр. Как только «Океанограф» миновал ворота порта, все пятнадцать выстраивались вдоль подветренного борта и мечтали только о возвращении на берег. Капитан страшно ругался, потому что на один борт всем сразу нельзя, возникал опасный крен. Но мы мало что понимали, поскольку укачивались до потери сознания. Потом я работал на всяких судах, в разных морях, но так больше нигде не укачивался.
Но было интересно. Когда ручной лебёдкой вывирывали батометры с двухсотметровой глубины, вода в них была холодной и остро пахла сероводородом. Потом делали анализ добытых проб и выясняли, что ниже двухсот метров в Чёрном море жизнь невозможна, а вода, несмотря на горько-солёный вкус, имеет значительно меньшую солёность, чем в океане.
Но самым увлекательным предметом для меня было «морское дело». Преподавал нам отставной морской офицер С.Ф. Чекрыгин, очень толково преподавал. Изучали судовождение, основы штурманского дела, теорию и устройство судна. Форштевень, бимс, бушприт, клотик, бизань, бим-бом-брам-стеньга! Учились вязать морские узлы, которых, оказывается, около двух тысяч видов – шкотовый, беседочный, штык, выбленочный… Разве возможно это не полюбить?! На «Океанографе» учились стоять на руле, брать секстаном углы. У меня это всё получалось, и с тех пор судовождение на долгие годы стало любимым делом.
Имелись в техникуме и шлюпки – настоящие морские ЯЛ-6. Нас учили ходить на вёслах и под парусом. Устраивались даже соревнования. До сих пор помню ощущение слаженного гребка без всплеска и стремительного хода шлюпки. Много раз впоследствии пригодилось умение управляться с вёслами.
На третьем курсе, осенью 1969 года, в семнадцать лет я нашёл себе первую морскую работу. Не то чтобы я очень уж хотел – денег не хватало. На судоремонтном заводе требовался матрос на плавкран, и я пошёл. Может из-за того, что работа была временной, всего на три месяца, в отделе кадров паспорт у меня не спросили, поверили на слово, что мне уже восемнадцать.
Плавкран работал каждый день, кроме воскресенья. Я же выходил на вахту раз в три дня с четырнадцати часов до восьми утра. У матроса много работы. Но самым сложным для меня делом поначалу была швартовка. В судоремонтном заводе ремонтировали танкера типа «Казбек», водоизмещением десять тысяч тонн. Плавкран постоянно брал какие-то грузы с причала и перевозил их на ремонтируемые суда. Пустой танкер возвышается над водой на десять-пятнадцать метров. Палуба плавкрана не выше двух метров. Чтобы подать швартовый конец, сначала надо забросить на палубу выброску – тонкий шнур длиной метров тридцать с тяжёлой грушей на конце.
Вот, я размахиваюсь, швыряю выброску, и она летит куда ей угодно, только не на палубу судна. Пока её выберешь из воды, пока соберёшь в бухту, плавкран уже проносит по инерции или ветром мимо нужного места. Капитан заново начинает манёвр. Я снова изо всех сил кидаю – и снова промах! С танкера матерятся промёрзшие на ветру матросы, или кричат «салага!», и это самое обидное.
Когда же плавкран отходит от танкера, с него просто сбрасывают стальные концы в воду. И я, в неуклюжей телогрейке, сапогах и брезентовой робе пыхчу до седьмого пота, выбирая промокшими рукавицами на палубу трос, который норовит стянуть меня в море. А плавкран уже идёт к новому месту швартовки.
Команда плавкрана состояла в основном из пожилых людей. Меня никогда не ругали. Учили, показывали, но работу за меня не делали. Это была моя первая настоящая рабочая школа. Я до сих пор благодарен тем людям.
Мне было стыдно, и я стал тренироваться. И довольно скоро постиг науку. Гордость распирала, когда под дружное «Ах!» выброска влетала точно в швартовый клюз. И в последующем, на всех судах, где приходилось работать, моя выброска была самой меткой.
Кран работал круглосуточно. Спать не приходилось. Досыпал на занятиях. Зато, когда вахта выпадала в воскресенье, была благодать! Плавкран ставили посреди порта на якоря, заводили с носа конец на бочку, и на вахте оставался один матрос.
Я приходил утром на док, кричал, свистел, сменяемый матрос приплывал на большой неповоротливой железной шлюпке и шёл домой. А я садился в шлюпку и не спеша грёб к плавкрану, поднимал ручной лебёдкой шлюпку на борт и становился хозяином громадного плавучего стального сооружения.
В рубке была маленькая японская рация – чудо по тем временам. Я обязан был дежурить около неё. Но, поскольку диспетчер обычно за кран не беспокоился, можно было спуститься в каюту и немного поспать, или пойти на камбуз и сварить себе еду.
Питались своими харчами. Я обычно брал на вахту концентрат «суп вермишелевый с мясом». Варил густую супо-кашу сразу из двух пакетов и никуда не торопясь наслаждался приёмом пищи.
Учил уроки, смотрел на море, обычно ласковое и нежное, на рыб, плавающих у борта. Ночью кран скрипел и постанывал, и было иногда немного жутковато. Город горел огнями, отражался в воде, небо сияло тысячами звёзд.
Не смотря на то, что это был всего лишь портовый плавкран, свои первые и может быть, самые сильные впечатления от шторма я получил именно на нём.
Однажды октябрьским воскресным утром заболтались мы со сменяемым матросом на пустом доке. Он домой не спешил, мне тем более спешить было некуда. Октябрь по туапсинскому климату – еще курортный сезон, тепло. Ветер подул с берега. Мне ещё и лучше – попутный, легче грести будет.
От дока до крана метров семьсот. Пока я догрёб на неуклюжей железной посудине, сваренной умельцами судоремонтного завода, ветер усилился до штормового. Нужно было обойти плавкран с подветренной стороны, чтобы пришвартоваться под шлюпбалкой. Мимо борта пролетел как на яхте. Пока разворачивался, отнесло. Приналёг на вёсла – несёт, ещё навалился – несёт! А несёт на бетонную стену мола пятиметровой высоты.
Мол не обойти, на него не забраться. Под ним волновая толчея. Ясно стало, что первым ударом утопит лодку, второй волной размажет по стенке меня. Моё отсутствие обнаружат лишь в понедельник. На помощь позвать некого – порт пустой. Моё спасение было только в моих руках. На отдых нельзя выделить ни секунды…
Не знаю, сколько это продолжалось. Помню только сверхнапряжение. Выгреб! Выбрался на стальную палубу, набросил конец на кнехт и выключился.
Проснулся через несколько часов. Шторм! Шлюпку швыряет за кормой, она наполовину наполнена водой, и швартовый конец держится на одной пряди – перетёрся. Застропил, вывирал, установил на кильблоки, слил воду и пошёл в каюту досыпать.
Утро было тихое. Пришла на катере команда. Я никому ничего не сказал. Только через несколько дней боцман отругал меня за то, что я вовремя не поднимаю шлюпку.
– Знаешь, что будет, если конец перетрётся? – спросил он.
«Знаю!» – подумал я, но вслух ничего не сказал.
Более серьёзный шторм достался мне в двадцатых числах ноября, также в воскресенье. Утром по радио дали предупреждение: ожидается ветер до двадцати пяти метров в секунду. Диспетчер просил присматривать за концами. Поводов для беспокойства не было: два якоря с кормы и двадцатимиллиметровый стальной конец дуплинем с носа на бочку, которая намертво стоит на «мёртвом» пятитонном якоре-присоске.
Однако ветер крепчал. На небольшой, в общем-то, акватории порта поднялась полутораметровая волна. Кран стало качать. Парусность крановой конструкции огромна, и я стал сомневаться, что конец, заведённый на бочку, выдержит. Чувствовалось, что ветер уже значительно сильнее двадцати метров в секунду. Трос звенел и потрескивал. Если он лопнет, кран развернёт на якорях и он «соберёт» сейнера, спрятавшиеся за его кормой в волновой тени. Я вызвал диспетчера и доложил обстановку.
К двум часам дня прибыл на буксире капитан, его вызвали из дома. Стали мы с ним готовить запасной грузовой строп от крана для заводки на бочку. Это жёсткий стальной трос диаметром пятьдесят миллиметров, очень тяжёлый и упругий. Позже подвезли еще несколько человек из команды, кого нашли.
Работа была адская, без перерыва. Ураганный ветер нёс морские брызги и дождь горизонтальной стеной. Обыкновенные капли воды секли будто градом. Несколько дней после у меня болело лицо. Устоять на палубе было нелегко. Пару раз меня буквально стаскивало ветром за борт, на котором не было ограждения. Другие моряки успевали помочь. К двум часам ночи удалось с помощью того же буксира завести этого стального монстра на бочку. Ну, дело сделали. Забились все в рубку. Ноги от усталости не держат. Капитан доложил диспетчеру. И тут диспетчер даёт указание пересадить матроса, то есть меня, на буксир, на котором, оказывается, нет матроса.
Волна в порту к тому времени разыгралась, наверное, высотой метров до трёх. Маленький портовый буксир то поднимало выше нашей палубы, то он проваливался, казалось, под днище. Подгадал волну, перепрыгнул удачно. И мигом укачался до рвоты. Но этого никто не заметил – не до меня было.
Что творилось в порту! Мелкие суда срывало с якорей и било о причалы. Пустые танкера, стоящие кормой к причальной стенке завода, порывами ветра водило так, что капроновые швартовы диаметром до ста миллиметров лопались как нитки, новые не успевали заводить на причал.
Мы занимались тем, что брали на буксир первое попавшееся небольшое судно, которое было по силам, выводили за ворота порта и бросали: выгребайся, как можешь. В порту их ждала гибель, а в открытом море они могли бороться и почти все уцелели, и лишь некоторые были выброшены на песчаный берег в устье речки Туапсинки. Так работали до утра.
К утру стало потише. Меня отпустили на берег. Я шёл, качаясь, по городу и не узнавал его. Деревья вырваны с корнем, на улицах шифер с крыш и битое стекло. В техникуме с лабораторного корпуса сорвало крышу вместе со стропилами. На занятия я, конечно, не пошёл, отсыпался.
Позже выяснилось, что этот шторм наделал бед на всём побережье. Азовское море в восточной части вышло из берегов, его уровень поднялся на три метра, затопило много населённых пунктов. В Туапсе скорость ветра достигала пятидесяти пяти метров в секунду! Наш плавкран, который мы так героически спасали, передвинуло по порту вместе с якорями и бочкой на полсотни метров.
На плавкране я проработал всего три месяца. Но именно здесь я узнал морскую стихию, познал настоящий морской труд и почувствовал романтику моря.
Чёрное море первым испытало меня на прочность.