Что нового привнесло в нашу жизнь
последнее двадцатилетие? Как быть тем,
кто с надрывом воспринимает непростые
социально-политические перемены? Тогда
и теперь...
Классический русский роман. Игра
со стилями неподражаема - от сказа
до хроники и притчи.
По сути, это печальная история об
одиночестве и душевной пустоте, рас-
сказанная безжалостно и откровенно,
с нарушением норм языка и поведения.
Глава первая
Таня вдруг до боли сжала мне пальцы и остановилась, застыла на краю
нижнего марша как вкопанная.
- А где же наш теплоход? – испуганно заозиралась она, водя беспокойно глазами вдоль набережной. – Читай, там, там… где « Клемент Готвальд»?
- Э-э, - сказал я, когда прошел испуг, - да ты, мать, совсем у меня бестолковая. Швартовались-то мы вторыми, впритык к этому чёрту «Энгельсу», вон он стоит… переберёмся через него – и мы дома.
- У меня от этой жары и спешки в глазах рябит, - сказала девушка, и мы, уже никуда не торопясь, побрели к своему причалу. До отхода оставалось минут десять. Сходни были ещё не убраны.
В каюте оказалось чисто и подметено, ковёр на полу влажен.
- Мы бессовестные, - просто сказала она. – Мы так счастливы, что утром даже порядок не навели.
- А что мы делали утром? – спросил я её с напускным смущением.
- Будто ты не знаешь, - она склонила голову слегка набок и прикрыла глаза.
В то лето ей исполнилось 19: для таких взбалмошных и экзальтированных – много. Отчаянно много, как считают они сами.
Умаялись мы крепко: едва я откинул марселевое одеяло, она рухнула на скомканную простынь и вытянула ноги.
- Укатали Сивку крутые горки, - как-то даже с удивлением произнесла она. – Вроде нигде и не ходили.
Я сел рядом. Хотелось её безумно, жара меня почему-то бодрит – но ноги тоже гудели.
- Ну, как тебе Ярославль? – спросил я, гладя её выше колена.
- Тебе понравился монастырь? – восторженно задыхаясь, спросила она, наводя, по всему, на ответ положительный.
- Шумно, крикливо, манерно.
Я нашёл её узкое запястье, горячее и влажное, пощекотал его кончиками пальцев, и, щуря глаза, глядя в её растерянное лицо, от всей души рассмеялся.
- Ну, ещё бы… - хмыкнула она и, устало поправив сбившуюся подушку, прилегла, наконец, и смолкла.
- Ты бредишь старинным, - сказал я, - а мне больше нравится, когда мы на воде.
- Оно и понятно, - насмешливо улыбнулась Таня. – Вина полбутылки выпьешь, и давай ко мне приставать… какие уж тут нефы и апсиды.
- Они нам лучшее не покажут. Это всё для лохов. А из окна каюты смотришь ты сама, без всяких там преданий… Помнишь, вчера на заре коровье стадо вдоль берега прогоняли?
- За Угличем?
- Ну, да… Берег низкий, пойменный, голый. Трава отцветает, а духовита, в носу скребёт… Мы до Горького ещё таких монастырей и церковок насмотримся – до мути в глазах – и галок табунами, на покорёженных облезлых крестах… Но я не исключаю, что из всех трёх дней пути тебе запомнится только это коровье стадо. За Угличем…
- Да-а, а ты не поэт. Даже не так: ты поэт только в бутылке, как старые китайцы. «Поэт Ли Бо проснулся, открыл дверь и велел принести себе вина». – Налей и мне, - капризно попросила она и протянула загорелую руку. – Как там у моряков? За отвал!
Портвейна я, действительно, прихватил бутылок десять, - справедливо рассуждая, что поволжские власти дотошно исполняют «сухой закон» из Москвы.
- Ну и дрянь этот твой «Даляр». Как они его там пьют…
- Во-от, - сказал я, наглея. - Я четыре раза летал в Баку, его там ни один бабай не пьёт.
- Запасливый ты наш, - сказала Таня, морща нос. – Мы всей группой на пикник меньше берём.
- А альтернативы не было, - сказал я. – Стоянка теплохода четыре часа. Или в очереди давиться, или музеи смотреть.
- Без вина можно и обойтись.
- Ну да? На теплоходе? Вдвоём? Без мамы?
Она посмотрела на меня, и, подумав, промолчала.
- А как тебе их магазины? – спросил я и закусил нижнюю губу.
- Не густо, - сказала без улыбки она и повторила: - Не густо. Поэтому в выходные и ездят к нам за колбасой.
- Заметь, за своей колбасой.
- В нашу Москву.
- Окстись, милая! Ты же в Химках живёшь, какая же это Москва? Село.
Даже этимологически.
- Хватит подкалывать этим, взял моду… Прописка у меня московская.
- Ну, правильно. Село на окраине Москвы.
Таня была не пролетарского происхождения. Походя, мелькали в роду графы, князья. Прабабушка с фамильным бриллиантом… Но она неизменно конфузилась при упоминании Химок. Что, конечно, оправдано: в Химках графья никогда не жили.
Вальяжно развалившись в её ногах, я наставлял её, как некогда Вергилий незадачливого пиита.
- Ты слишком суетишься и простодушно, подолгу, чёрт возьми, с каким-то даже благоговением читаешь эти таблички… Вот много ты тут запомнила?
- Церковь Ильи Пророка. Колокольня… Никиты Мученика.
- Ты не это запоминай. Важно не какой век, а какой отсвет в твоей душе идёт от этого старого камня. Главное – ничего не пытайся запомнить насильно. Ничего. Просто стой и смотри. И не слушай этих экскурсоводов.
- Как это? – она приподнялась на локте.
- Ну, раз загодя не подготовились, так тому и быть. Может, оно и лучше. Стой и слушай эти стены. Иногда это будет музыка, иногда цвет, иногда запах. Вбирай в себя этот дух, а не информацию… Может, я излагаю слишком пафосно, но если ты научишься, то и 20 лет пройдёт – а ты это вспомнишь.
- Странно. То ты романтик… - сказала она. - А то такой ханыга-провинциал.
- Ну, какой есть, - осклабился я.- У тебя другого не будет.
Будет, не будет, думал я. Откуда ты знаешь? Один год знакомства – опасный срок. Но одно дело – Москва, другое – каюта тесная. Я прикидывал недели две: махнуть ли мне по Волге одному, как и прежде, или всё-таки взять её с собой. Теплоход – не поезд, думал я, тут особо не спрячешься. Поладим ли? Наше счастье было так хрупко, а знакомство – коротко, что в этой поездке её так же легко было потерять, как и найти. Терять уже не хотелось.
Я точно знал лишь одно: десять суток до Астрахани я бы с ней плыть побоялся.
Но шанс у нас был. Ведь в отношениях, разговорах, сексе ещё оставалась неизвестная территория, которую нужно было освоить. Неизведанные места. И это бодрило, так, что привлекательными казались даже размолвки. Так мы шаг за шагом узнавали друг друга. А, узнавая, не шарахались от испуга, не боялись идти дальше. Когда по большому счёту всё равно, чем кончится флирт, шанс на успех потрясающий. Как только я появлялся на пороге каюты, она не укладывалась в постель, не говорила, что у неё болит голова. Она протягивала ко мне голые руки.
На этот раз я сказал честно:
- Никакого секса, мы просто полежим рядом. Даже целоваться не станем.
- А ты сможешь? – недоверчиво спросила она и улыбнулась.
- Ну, ты ведь можешь. И я постараюсь.
Я не понимал, почему она колеблется.
- Ну, хорошо, - тихо сказала она, наконец. – Давай ляжем.
Она медленно разделась, осталась в одной футболке и трусиках.
По старой привычке Таня легла на правую сторону койки, Накрывшись простыней, как и раньше, мы сразу же повернулись друг к другу.
- Нам нужно поспать.
- Не хочу, - сказал я, чувствуя, что она права.
Таня обхватила мою голову и прижала к своей груди.
Я наклонился ещё ниже и поцеловал её в живот, потом быстро спрыгнул, опустился на колени и прижался к её нежной коже. Моя рука сама собой заскользила вниз. Прозрачные кружевные трусики почти ничего не скрывали.
- Ты же обещал, - попросила Таня. – Но у меня там действительно всё болит. Давай лучше я.
Я лёг. Она стала на колени с краю кровати, взяла бережно член и несколько раз дунула нежно, обволакивая головку тёплым дыханием. Держала осторожно, одними кончиками пальцев, сначала заглядывая в головку, будто изучала. Потом кончиком мокрого языка лизнула раз, другой и – посмотрела на меня конфузливо, стыдливо проверяя, смотрю ли я. Торопясь, заглатывала ствол до корней, зарываясь лицом в курчавые волосы. Причмокивая, с забитым ртом, ухитрялась сказать «какой он бархатистый». Кончал я ей всегда в рот, и она не глотала семя, а перекатывала во рту языком, ложилась на меня ничком, водя губами по моим губам, выпуская горячую сперму. Она баловалась и знала, что мне это нравится. Мы целовались, и долго оставался пикантный, кисловатый привкус на губах… Таня подняла голову, и, слегка улыбаясь, взглянула мне в глаза. Из уголков её рта стекали две белые струйки.
Она забралась на кровать и сказала, в искреннем недоумении:
- Чем дальше, тем больше я не понимаю, зачем нам этот теплоход?
- То есть?
- Этим мы прекрасно занимались и в твоём общежитии. Без билетов разных и рюкзаков.
- Ну, не трое же суток подряд… Интересно, а можно сейчас ну… наперёд это взять, чтоб потом не хотелось?
- Ты в этом уверен?
- Я потому и спрашиваю. Как думаешь?
- Глупенький ты мой и смешной. Мы не сможем. Вот только вернёмся в Москву, и ты меня позовёшь на первое же дежурство в своё задрипанное ПТУ. И что-то мне подсказывает, что я обязательно приеду. Хотя у тебя там и гадко, в каптёрке сторожевой твоей.
- Значит, нельзя наперёд, не получится?
- Впрок этим насытиться нельзя. Это сильно вкусно.
- А ты опытная.
- Не больше, чем ты… - сказала Таня, смахивая с виска слипшийся локон. - Может болеть тело, ноги, можно натереть до крови, но всё равно будет хотеться. Всегда, пока любим.
По жаркому лбу пробежала вдруг какая-то смутная тень. Она посмотрела в потолок каюты, где тускло-болезненно под плафоном мерцала лампа и без всякой связи произнесла задумчиво, будто про себя:
- Может, я зря тебе всё рассказала – тогда, про моего первого?
Я помнил. И под домом его даже ходили, а я заглядывал внимательно в её глаза.
- Я сделала ту же ошибку. Помнишь, Лев Толстой перед свадьбой дал Софье Андреевне прочитать свои дневники, как она потом его всю жизнь корила?
Я засмеялся и потрепал по-братски её русую шевелюру.
- Ну, дружок, я – не Лев Толстой, а ты, слава Богу, не Софья Андреевна. Я про твоего хахалька уже давно забыл.
- Нет, не забыл! – крикнула она и поднялась, – ты его ненавидишь!
- Ну да, - сказал я, усаживая её за руку. - Скажи ещё, что мы спим втроём, и когда он взгромоздится на тебя, я ему бобика направляю.
- Как ты вульгарен, - сказала она и отвернулась.
А ему хорошо, позавидовал я как-то неискренне. Тоже с кем-то сейчас спит, а про неё и думать забыл. А мне – плохо. Труднее всего оказаться вторым. Как ни крути, а первый, отнимая её у девичества, невольно так высоко поднимает планку… не прикладывая ни малейших усилий. Очень удобно – его не с кем сравнивать…
А третий? – засмеялся мой внутренний голос. Ну, ты, действительно, ци- ник…
Таня не была развращена и не научилась ещё походя сорить фразой: «Ты меня теряешь». Она, когда мы болтали в каюте, пытливо скользила по мне мягким угодливым взглядом из-под пушистых ресниц, задорно смеясь во весь голос, откидывалась на голубую обивку с офортами, но в глазах всё чаще отчётливо читалась какая-то мысль. Я чувствовал – для меня опасная.
Она бросала пустые фразы – значимо. Диалог превращался в состязание.
Почему-то ни разу за этот год мы не касались вопроса о будущем. Меня это ничуть не тяготило, я вообще решил, что оно и к лучшему. Такие разговоры добром не кончаются. В любом случае – проигрыш. Вариантов нет.
Таня, похоже, считала иначе. Мы уже целый год вместе, для её девичества, при немыслимом, «тяжеленном» багаже в 19 лет, один год – большой срок. Это целая вечность, если ты провела её не с тем, с кем потом останешься.
Она погладила мою руку, придвинулась теснее и сказала:
- «Капельки» не помешали бы. Так и ослепнуть можно, никакая экскурсия на ум не идёт… А в Москве сейчас, наверное, дожди.
- Мне кажется, этого города вообще нет.
- Странно… Я не думала, что Волга такая узкая.
- Где нет водохранилищ, узкая. А они везде… Как-то неспокойно.
- Потому что под нами вода?
- На душе неспокойно.
Она, извиваясь, просунула свою голую ногу между моими и шепнула на ухо:
- Знаешь, меня один знакомый писатель хочет «ню» сфотографировать.
- А ты?
- Сказала, с тобой надо посоветоваться, Он согласился, говорит, вот вернётесь с «круиза», тогда и… а что? он говорит, в купальнике.
- Хороший писатель, - сказал я, - бережёт нравственность... - Лет ему сколько?
- Юре? Не знаю, он не говорит. Думаю, где-то 47, под 50.
Я поневоле оживился.
- Юра? В Юрах до таких лет ходить, по-моему, унизительно. Тебе не кажется? Свой возраст мужчине скрывать ни к чему.
- Он и не скрывает,- удивилась она. – Он просто его не говорит.
- И что мы у него там будем делать?
- Он говорит, приводи своего парня, слайды покажу. Эротические.
Я посмотрел ей прямо в глаза. Она сказала:
- Ты не пей больше. Мрачнеешь, и не пойму, почему… Так вот, завозит зимой куда-то электричкой, обязательно в березняк, отыскивает там какую-то раскоряченную, девица тяпнет стакан водки и лезет.
- Куда лезет?
- Ну, на берёзу.
- Голая?
- Ну, да. Зимний этюд называется. «Женщина и космос».
- А космос там где? – недоуменно спросил я.
- Ну, считается, лес. Не на Байконур же её везти. Она вроде Мавки.
- Да, - цокнул я языком. – Партийность в литературе на хрен подзапустили… Ты это не выдумала?
- Какое там выдумала, - засмеялась Таня.- Прыгает она на берёзе, как белка, а он фотает, с разных ракурсов. Говорит, плёнки четыре зараз уходит. Потом слезает, и снова пьют.
- А как ты себя на берёзе представляешь?
- Пока никак.
Картина в голове вырисовывалась, но как-то кусками.
- А он-то чего пьёт? Он же не лазил.
- Ну, за компанию. Духовное соитие, говорит.
Я почесал растерянно переносицу.
- Ну, конечно, - сказал. – Книжки писать – одни хлопоты, а «обнажёнка» всегда в цене… - Ладно, давай спать. Хоть пару часов…
Ссора, как это всегда бывает, прорезалась неожиданно.
- Саша! – сказала она за поздним ужином, почти ночью.
- Да?
Таня обернулась и поглядела на меня смущённо: я спиной почувствовал, что сейчас придётся отвечать на трудный вопрос.
- Мама хочет, чтобы ты приехал к нам пообедать. – Она покраснела.
- Да я не голодный! – выпалил я. – Куда я поеду?
- Мама… Пойми, мне самой это не сильно нравится. Это только вопрос этикета. – Она надула губки. – Ну, не может дочь интеллигентных родителей встречаться чёрти с кем…
- Получается, я чёрти кто?
- Просто ты не нашего круга, вот и всё. Но тут нет никакой трагедии.
- Ну да… У вас ведь одних ножей будет штук по пять каждому.
- Да, - уже спокойнее заметила она. – И нож тоже желательно держать в правой руке.
- Не понимаю я этого. Знаю, но не понимаю. Ну, неудобно так есть! Это стакан, оружие и женщину надо держать в правой руке.
- Это смотрины, а не война. И вообще, что ты взъелся, я же тебя не жить у нас приглашаю? Придёшь, подаришь маме розы, я их выберу сама, потом с папой погоняете рыбок в аквариуме.
- Что-то я там не видел аквариума, - сказал я.
- Его только неделю назад купили, на 300 литров… Папа же ихтиолог, он из экспедиций не вылезает… Они хотят знать, с кем это я… связалась. – Она с трудом подыскала слово.
- С твоей мамой я уже виделся, - жёстко заметил я. – Я тот позор до гробовой доски не забуду...
В Музей изобразительных искусств привезли выставку из Лондона: полностью один зал – Марк Шагал, ещё один – Тициан. Это было бесподобно. Эйфория столицу охватила ужасная, Москва уже забыла такие выставки. Три часа в очереди, под дождём, без зонтов, - и мы, наконец, продрались. Зрелище сильное, бомонд только ахал и щурился, замирал раболепно возле каждой картины. Шагала мы с ней часа за два осилили: я приблизительно знал его по репродукциям. Кто такой Тициан, понятия не имел. Знал только – принято восхищаться. Но восхищаться не довелось, - кто же мог предположить, что Тане… Ну, эти месячные, так, оказывается, внезапны… Я еле вывел её на Волхонку, поймал такси. Химки – это даже не Профсоюзная, - у чёрта на рогах где-то, а деньги мы все уже в сосисочной профукали, пока дождались… Три рубля осталось. Ну, и поехали так – сказала, вынесу…
Мамой её оказалась стильная смуглолицая женщина, лет 45-ти, с раскосым разрезом красивых, совсем не славянских глаз. Работала переводчиком в МИДе, французский, со слов Тани, знала вплоть до воровского арго. Холодная сексапильная дама, не желающая стареть. Так что ихтиолог крепко рисковал, оставляя жену так надолго, - я тогда так подумал.
- Мы вот были на выставке, Тане плохо стало…
Она посмотрела на меня, будто с ехидцей и всё поняла. Одновременно и учичтожающе-ласково, и с такой, значит, ухмылочкой, что сердце ухнуло сразу в пятки и так там и оставалось, пока лифт не пришёл.
Справа в прихожей сверкало под кованым бра огромное трюмо; под зеркалом на открытой полке в красивом беспорядке были расставлены флаконы духов, тюбики, какие-то баночки. Дальше стояли два пуфа, а в глубине, почти посередине комнаты стоял роскошный торшер с широким голубым абажуром.
«Да мама хоть куда», - успел подумать я и невольно стушевался. На носу у мамы блестели очки в красной экстравагантной оправе. Одета она была в бордовое шифоновое платье свободного покроя, на шее висел кулон с каким-то тёмно-зелёным камнем.
- Понимаете, - густо покраснел я, - там таксист внизу дожидается… - Я не знал, куда деваться от стыда.
- Сколько? – она схватила сумочку с выкатной банкетки.
- Десять рублей.
Она порылась в портмоне и достала одну купюру.
- Вот, возьмите. И бегите немедленно расплатитесь, неудобно, он там, наверное, нервничает.
… А теперь мне там предлагают обед. С мамой!
Я вскочил как ужаленный.
- Никуда я не пойду!
- Как это не пойду? Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты вообще меня любишь или нет, или я тебе так – для забавы? Мы год встречаемся уже – это тебе не хухры-мухры! И на всю ночь я к тебе уезжаю, надо им знать – к кому?
- Как? – обомлел я. – Ты им и это сказала?
- Ну, а как ты думал, что я скажу? С подружкой природные смолы зубрим почти каждую третью ночь?
Я был ошеломлён: меня предали. Вздохнул шумно, налапил в ворохе фольги початую бутылку «Даляра», пару пластинок сыру, яблоко, стакан и, хлопнув дверью, мигом выскочил из каюты.
Она не погналась следом. Не окликнула.
В носовой части теплохода стояли изредка вдоль палубы простенькие столики и складные шезлонги. Устроены они были так, что в глаза сама собой бросалась река за сетчатыми перилами.
Стояла ранняя сентябрьская ночь. Луна взошла. Откуда-то потянуло запахом сена, иссушённой травы и какими-то цветами.
Волга лениво текла по низинам.
Я сидел у борта и рассматривал мирную картину этого простора, непривычного для жителя большого города. Казалась необычайной высота неба над головой. И облака угрожающе двигались с изумительной лёгкостью. Пыхтя, навстречу нам, крошечный буксир протащил баржу с гравием, и долго ещё покряхтывание машины сердито стлалось над рекой.
Я умостился в шезлонге и почувствовал, как сразу же по спине пробежал холодок. Налил вина из бутылки, отломал сыру и стал смотреть на реку.
Над далёким берегом ходил потревоженным призраком туман и рвался на невидимых кустах. Тёмные очертания каких-то зарослей проплывали мимо. У самой кормы бился еле слышно плеск и бежал, расходясь далеко в стороны за теплоходом, светлый след.
Я невольно поднялся и, подойдя к перилам, облокотился. Перегнувшись за борт и свесив голову, долго смотрел на блестящую воду. Мне было не по себе. Лезли мысли, самые нехорошие, о жизни. И о Тане. Нет, только не философствовать, ни в коем случае не философствовать! Ведь нам так хорошо… Я подумал: что бы ты ни делал, что бы ни предпринимал, обязательно причинишь кому-нибудь боль. Не выходит иначе.
Я снова сел.
Отогнал, в полузабытьи, облачко мелкой мошки от ломтиков сыра. Налил ещё.
Мимо проходили громадные сухогрузы, слабо мигали своими топовыми огнями. Сверкнул прожектор на рубке и дымный косой луч секанул по берегу, вырвал из ночной тьмы двойной створный знак.
«Странное дело, - подумал я, человек сугубо городской, - река – это та же дорога. Только на воде».
Ночь. Река. Берега.
Вино уже крепко шибануло в голову. На душе стало мягко и покойно.
Я поднялся, расставив широко ноги, положил локти на поручни и смотрел на чёрную воду, провожая боковую волну от носа теплохода.
Затягиваясь шумно, я курил один, на безлюдной палубе, не мигая вглядывался в невидимые берега. Хотел хоть на долю секунды различить какие-то очертания. Там камыши, перелески, холмы, думал я, чьи-то посёлки, где сейчас спокойно спят люди. Мне незнакомые… Глаза уже стали болеть и чесаться, как вдруг почудилось, что на берегу замаячил то ли тальника куст, то ли чья-то фигура. А что, если оттуда, с берега, кто-то невидимый сейчас смотрит сюда, различая красный огонёк на палубе от моей сигареты? Кто он? Приблуда-рыбак, охотник? Что он думает?
Мимо него вниз по реке куда-то несутся чьи-то беспечные жизни, кто-то слушает музыку, где-то обнимаются мужчины и женщины… Они счастливы.
Он, наверное, отгоняет комаров от костра, выпивает кирпичной заварки из кружки, и, глядя сюда, на уплывающий с нами теплоход – завидует.
Зря завидуешь, дядя! Это не просто – взаперти трое суток с любимой девушкой. Почти безвыходно. Может, переберёшься сюда, на борт – сам попробуешь? Да, она сладка, как рахат-лукум - и в ласках щедра. Кокетлива, обольстительна, как гетера. Ну и что? Скажи ей слово – она тебе два. Чтобы узнать, что у неё на уме, надо смотреть на неё, но не слушать. Иди, плыви сюда на своей казаночке, ты нас ещё догонишь! Я сам тебе подам трос-фалинь, зайди, разбуди её и поздоровайся. А я тут посижу, вина ещё выпью. А потом я на тебя посмотрю, на чёрта колхозного! Как ты спешно ретируешься в свою лодку, даже не хватив на посошок! Э-э, засмеялся я сам себе и рывком резким оттолкнулся от поручней. Правильно говорят: найти себе пару – всё равно, что сунуть руку в мешок с гадюками и вытащить ужа. Ты это знаешь. Но всё равно суёшь.
Из-за угла каютного помещения, недалеко от столика, скользнула чья-то женская тень. Прозрачный шёлковый пеньюар, открывающий голые колени, трепетал краем по ветру и блестел золотистой тесьмой. Под пеньюаром белели кружевные трусики.
Я выдохнул воздух, шумно, и с сожалением на липком пластике стола повертел за горлышко пустую бутылку.
Таня подошла, стройная, голоногая, с капризным и сонливым выражением хорошенького лица.
- Куда ты ушёл? – недовольно спросила она, кутаясь в пеньюар и прижимаясь бедром к моему лицу. Она зевнула, показывая крошечные зубы. – Я проснулась, зову, зову, а тебя нет.
Она зябко повела плечами.
- Сижу вот здесь, медитирую, - ответил я, промаргивая забытьё.
- Как старый китаец на воду? – засмеялась она, и лицо её вдруг приветливо просветлело.
- Насчёт китайца судить не берусь, но то, что я тут лет на десять постарел, глядя в эту тёмную воду, за эти два часа – это факт! Точно, река старит. А я и не знал…
- Как это старит?- спросила она.
- Мысли лезут самые нехорошие.
Она ворошила нежно, одними кончиками пальцев, мои жёсткие чёрные волосы, ещё раз взглянула на реку, будто ей на что-то пеняя, наклонилась к самому уху и произнесла заговорщицким тоном: «Пошли спать!»
Наутро я поднялся всё ещё хмурый, слез с верхней полки - каюта досталась именно такая, - и прошлёпал босой к умывальнику. Таня в застёгнутом халатике с белыми аистами на груди готовила завтрак. На столе расставляла баночки с ветчиной, сыром, солила пахучие пузатые помидоры. Я невольно залюбовался на неё.
Какое-то необъяснимое состояние овладело мной. Я вытер руки свежим махровым полотенцем и сел рядом. Посмотрел на неё, как она мило, по-домашнему расстилает косметические салфетки, и погладил руку.
- Я боюсь, я тебе скоро надоем, - грустно сказала она.
- Как можешь ты надоесть? - спросил я её без улыбки. – Да, я бываю груб, насмешлив, слишком занят собой, меня ты можешь упрекнуть только в том, что я люблю тебя слишком мало.
Она притянула мою голову и поцеловала, пригнувшись.
- А разве можно любить слишком много?
- Наверное, нет, - сказал я, не готовый с утра к таким рискованным темам. – Или это есть, или этого нет. Но у нас ведь есть, правда?
- Иногда мне так не кажется. Ты очень разный… Ладно уж, доставай своё паршивое вино, я же вижу, как тебе плохо.
В Костроме было отчего-то не так жарко в этот день: мы совсем не устали и вернулись после Ипатьевского монастыря возбуждённые, пьяно-дурашливые.
Едва теплоход отвалил от старомодного деревянного дебаркадера, куда, по слухам, Никита Михалков въезжал на белой лошади в «Бесприданнице», я впопыхах стащил с Тани джинсовые штанишки и зло завозился на ней в миссионерской позе. Она притянула мою голову и целовала безотрывно в губы. Затем я надавил, она поняла и согнула ноги в коленях. Вдруг что-то звякнуло по обивке каюты, и мне на голую спину свалилась фотография с панорамой Ярославля. Мы всё-таки расхохотались – хотя момент подступал серьёзный. Не поднимаясь, я смахнул на пол битое стекло и мы продолжили - с остервенением самца и самки.
Она была вынослива, моя девочка, и когда я уставал, мы менялись местами. В постели было тесно и душно. Потом я поднялся, откинув отсыревшую простыню, натянул шорты и без натуги опустил двойное окно: его заклинило ещё вчера. Свежий речной ветерок забавно потрепал шевелюру. Я стоял к ней спиной, её рука мягко потянула меня за ремень и с силой усадила к себе на колени.
- Саша, - вдруг спросила она, - со мною… ты счастлив?
Я знал – это вопрос убийственный.
- Да, - я сказал, - мне с тобой хорошо.
Она поглядела на меня снизу вверх, и я почувствовал, что на этот раз отвечать придётся без дураков.
- Я не об этом спрашиваю… Ты меня понимаешь?
Что я мог ей ответить?
- Ты ставишь меня в идиотское положение, - сказал я. – Сейчас мне с тобой хорошо и я хотел бы, чтоб так всё и было. Но что мы знаем о завтра? И что сможем сделать, если оно наступит не таким, как мы его себе представляем?
Она помолчала, а потом спросила:
- Ты отпустишь меня к писателю?
«Умная у меня всё-таки девочка, - приободрился я, - дала задний ход».
- Да, - как ни в чём не бывало, сказал я. – Но я залягу на кухне.
Инцидент, очередной, кажется, был исчерпан. Где она находит эти вопросы, в догадках терялся я. Как будто по списку из тетради шурует. Ну дела… У меня уже и ответы кончаются, а она всё спрашивает, новое… Эти вопросы – ловушка. Как ни ответь – пропал…
- Кучеряво вы путешествуете, - сказала утром уборщица, не без ехидства нюхая воздух. И с укоризной добавила: - Мы час уже у причала стоим, и на теплоходе остались только вы двое… Так что добро пожаловать в город Горький! Ну, и запахи тут у вас…
В Москве после плацкартного вагона, где всю ночь довелось корячиться вдвоём на одной полке, мы сошли не выспавшиеся и бледные. Нас слегка штормило. А потом уже, проведав на следующий день «родные пенаты», каждый – свои, - мы были приятно ошеломлены: в деканате за трёхдневный прогул нам, не сговариваясь, вкатили по выговору.
Так началась осень.
Глава вторая
Снег в сквере лежал уже проплешинами, а день загорался как день: для людей - выходной, для него – рабочий.
В воскресенье Валерочка приезжал на толчок пораньше, строго с площади переваливал облупленного « Орленка» с двумя фанерными ящиками на багажнике через бордюр и въезжал в «просеку». Просекой они величали укатанную до состояния асфальта аллею меж могучих серых тополей и лип обломанных; вдоль аллеи, по обе стороны, торговал расторопно с клеенок православный народ. Аллея шла сквозным ходом от майдана перед Собором до трассы. С трассы маршрутками выгружался «колхоз», и, деваться некуда – топал по Просеке. Вот тут продавцы и норовили у мужичков «все отнять».
Валерочка не принадлежал к торговой шатии, которая забивалась на свои давно натоптанные места привычно и не один год. Он был свободным художником, потому как торговал наскоком, по настроению, а «купцы» – те трудились каждый Божий день, кроме дождя и понедельников. Приходилось теперь Валерочке, приноровив велик после бордюра к ходу спокойному, выискивать бреши в рядах, где бы всунуться. Валерочка на базаре проходил как телемастер-надомник; товар, следовательно, был под стать: лампы, электрошнуры, диоды и прочая лабуда вплоть до зарядных устройств и переносок.
Озираясь прищуренным хитрым глазом, он вильнул с Просеки вбок, под громадный покосившийся тополь с дуплом, по ходу послал зазевавшуюся бабушку на х.. и спешился.
Саша наблюдал за въездом Мастера с опаской: Валерочка был шумный купец трагического мировосприятия. Это если без водки. А два-три подхода в гендэлык делали его просто придурком. Его несло, и мат, как утренний туман над ставком, стлался тогда до самого шабаша.
«Козу» Валерочка приткнул под тополем. «Ага, - приободрился Саша, - все-таки не напротив, хоть хай не так слышно будет».
Саша торговал подержанными книгами – шестой год. До этого лет семь или восемь безнаградно отбатрачил на «дядю», стало быть, по фирмам разным и в должностях немаленьких, но «дяди» стали отчего-то вредными, платили копейки, а тиранили крепко. Он уволился и ушел сюда «вольным сеятелем». В сущности, ушел в никуда. Но и не жалел. За пять лет позволил себе лишь один «прошмыг» в цивилизованные труженики. В охрану набирали до 45-ти, он едва успел, но хватило его только на пару месяцев. Не дурак молвил: ишак, постоявший в тени, на солнце работать не будет.
А тут просто все: захотел – вышел, не вышел – доедаешь вчерашнее.
Саша вдруг углядел, как бабушка бойкая, Валерочкина соседка по прилавку, выпрыгнула молодцевато на Просеку. Прохожих пока было мало. Обыкновенно она брала с собой какую-нибудь тряпку или кофточку, прикладывала к разъезженной груди на свое пальто и часами неистово шныряла по самой аллее. Норовя – втюхать. И - с завидным постоянством – таки втюхивала.
- Дедушка, вот же на вас свитерок. За десятку отдам, тут вязка вы ж смотрите.
- Да не надо мне свитерок, - горячился поначалу колхозник, еще не понимая, что он на крючке.
- Прямо на вас, - лучилась ободряющим взглядом бабанька и накидывала свитерок ему на плечи. Дед неожиданно останавливался. Еще минута – и свитерок в его торбе. За восемь.
Затем бабанька неторопливым жестом выковыривала из-под юбки мобильник и набирала сообщение»: «Поздравь с почином. Уже восемь». Поднимала с земли ближайший обносок и, будто черт из табакерки, снова выкатывала на Просеку. Так и шурыгала целый день взад-вперед, прокрикивая так жалобно, что купцы и те слезой умывались. И Саша не помнил случая, чтобы она когда-нибудь уходила с базара «без икры»: хоть троячку да накосит.
А книжки шли вяло: два детектива за час работы.
Валерочка угнездился на складном стульчике и принял первого покупателя.
- Это что у вас за ящик, зарядное? – спросил тот.
Валерочка посмотрел на дядька снизу вверх и сказал:
- Воно тоби нада?
- Надо, раз спрашиваю.
- Ну, зарядное.
- На сколько ампер?
- На двенадцать.
- А стоит?
- Семьдесят.
- Ого!
Валерочка встал. Поглядел уныло. И сказал, очень тихо пока:
- Морковка уже восемь рублей. Дороже мандарин.
- Я же у тебя не про морковку спрашиваю.
Валерочка шмыгнул носом и неторопливо, раздумчиво провёл ладонью над шершавой губой.
Саша на хер бросил книги и выбежал к любопытному разговору.
Мастер, глядя куда-то в сторону, сказал так:
- Знаешь что, дедушка. Ты тут уже пятый круг нарезаешь и каждый раз
подходишь… Иди… не е.. рога! Тоже мне… Бонч-Бруевич.
Не реализовавшийся покупатель раскрыл было рот, но поглядев на авторитетно садящегося на стульчик Валерочку, только махнул рукой и пошёл дальше.
Саша подошёл ближе. Видя, что рядом свои, Валерочка зарычал на всю Просеку:
- Ну, дебилы, ну, дауны! Они ж налупили кого попало и абы как, руки, ноги приклеили, а про мозги забыли! Вот и шныряют тут, юродствуют… Сколько лет как война кончилась, а эти уроды – остались! – И уже совсем ни к селу ни к городу, как это всегда с ним бывало в крайней запальчивости, докрикивал, суетясь вокруг стульчика:
- Он хочет и рыбку съесть и на качелях покататься. На х… с пляжа!
« Да, - цокнул Саша языком, - удивляясь очень специфичной манере обслуживания… - Я бы так на шнурки не заработал».
В одно мгновение Валерочка нагнал себе хорошего настроения и сказал спокойно, весело:
- Я вчера у венеролога был, на работу устраиваться. Сдал кровь, зашёл за анализами…
Саша поднял бровь: женщин Валерочка ненавидел люто.
- И что? – спросил он.
- Ну, дали они мне заключение, я мнусь, не ухожу. Спрашиваю: - Ну, так а «гвоздодёр» вы будете смотреть? – и ширинку расстегиваю. А они за животы: - Не надо, идите… видели мы такие стержни.
Мороз стоял минус 10С, откуда-то сверху лениво сыпал снежок.
Саша притопнул, похукал на руки.
Валерочка сказал:
- Вот говорила мне мама, ещё в детстве: «Сынок, будь гинекологом, всегда руки в тепле».
Саша поглядел наискосок, на книжные развалы Шурика, потом непроизвольно – на площадь.
В устье Просеки гуськом вливались «Адвентисты седьмого дня». Два колоритных бомжа с разбитыми «бубнами».
- О! – взвизгнул Валерочка, - опять на чужую дачу неправильно сходили!
Один из мужиков развернул перед Валерочкой драный полистироловый пакет. Сеня был уже в годах мужик, когда-то - в другой жизни - мастер спорта по боксу, герой-любовник и муж дочери первого секретаря райкома партии. Измызганный, заросший по самые очи, опухший, он привычно что-то вытаскивал из сумки и совал Валерочке.
Через Просеку Саша услышал уже через миг возмущенный знакомый голос:
- На фига мне этот хлам? Я тебе мусорка тут, что ли?
Те потоптались немного, спросили Сашу-мента и побрели, оскальзываясь, дальше. Они выглядывали мусорёнка, как апостола: по хламью и с такими клиентами монопольно почти работал он один, другие гнушались. Бывший мент иногда между грязью выуживал сотенные вещи. Награды, монеты, старинные серебряные портсигары с монограммой. И покупал. За полстакана водки.
Виляя облезлым хвостиком, по алле рванул кабыздох. Саша настороженно проводил его глазами: шуронёт по книгам, оттирай потом палитурки. Оказалось, это резвился их пёсик, базарный, - такой, если и забегал из сквера в ряды, очень грамотно или обегал бебехи по проходам, или перелетал под матючье и шиканье через тряпки.
Встревали от скуки и доброхоты, засланцы «Гринписа»: - Что же вы, - стыдили они, - собак кирпичами бьёте? Тоже ведь живые существа. – Валерочка со стульчика тут же отзывался, ввинчивал нравоучительную поговорочку: - Иди, иди, тётка. На погосте живучи, всех не переплачешь.
Саша как-то загрустил. Вспомнил шутку: «Да, книжки хорошо продаются. Но не покупаются». Да Бог с ними, с книжками, он уйму денег вбухал в монеты – и ни мур-мур. Где эти чертовы нумизматы? Что они себе думают? Сейчас, кажется, лаптем кинь наугад – в коллекционера попадёшь. А – нету. Видите ли, им холодно. А нам не холодно?
Можно было чайком брюхо попарить или кофе выпить. Но дело это особенное. На клапан жутко давит – раз, уже через полчаса снова колотит – два. А в туалет не набегаешься: дорого и далеко. Если часто. То же и водка. Сейчас он в завязке, а раньше, зимами – пробовал. Как по хронометру: полчаса проходит, замёрз на кизяк, куда? – в гендэлык. С лимончиком. Так раз пять до шабаша сбегаешь, так налимонишься – грузчики потом товар собирают, на карачках выползаешь с базара.
Опять же, и торговлишка-сука лучше зимой. "Колхоз" на топчанах репу чешет, времени свободного вдоволь, нет-нет под такую разлюли-малину и книжка сгодится. Кто буквы не забыл.
А весной – не то. Вот конец февраля был, потеплело резко, всего на три дня, - и народ сдуру кинулся картошку сажать. Семена прикупать. Ну, черти, будто в Индии живут. Им бы раком с февраля по декабрь стоять, горбатиться, душ Шарко для колорадского жука ввинчивать. «Удивительная страна!» - восклицал Буревестник ещё в 1927 году, правда, по другому поводу… Сюда и через сотню лет вернись – тот же застанешь блошиный рынок, ту же Просеку и, кажется, даже тех же людей ещё с совдеповским тряпьём… Жил и он за границей, до сих пор там жена и сын, и вернулся – без скулежа, без колебаний. А что? Остаюсь с обманутым народом.
Саше в афганке зябко, руки, хоть и в рукавицах, подбитых овчиной, а тоже замёрзли. Стоял, за час спихнул только две юбилейные монеты из медно-никелевого сплава.
Книги посыпало снежком.
Подошёл Валерочка. Сказал:
- С таким успехом можно в степи где-нибудь разложиться и торговать. Или в лесу. Я им уже только что не под ноги своё барахло выпихиваю, а эти черти мне его – назад. Одну лампочку только продал... Ну, как тут на хлебушек подмолотишь?
Ростом Валерочка походил на школьника-заморыша, сухощавый, с плоским животом, едва доставал Саше до плеча. Стрижен бобриком, густо сед на все свои 55, во рту торчал вкось в верхнем ряду один только зуб икластый и при «поливах» будто катался в яростной скачке по всей пасти. Когда с хаем.
А вообще-то Валерочка носил тогу человека грамотного. Он говорил: «Политика на Украине мне напоминает историю про Алёнушку и семеро козлят. Причём козлят – это глагол». И гоготал, как гусь на проталине.
Хохмят так, вроде бы на публику, на самом деле для себя, обыкновенно люди не подельчивые. Но он таким не был: мог бросить к едреней фени свои зарядные и часами тебе уши натирать, и нередко тогда Сашины соседки по ряду наблюдали такую картину: Саша вовсю закладывает петли вокруг своей выставки, а Валерочка – следом за ним, ходит, тарахтит. Саша будто греется, - ну не может он человека на х.. послать! – а Валерочка за ним ходом – дорассказывает. Так и метались, к забавному удивлению прохожих, которые мечутся тут же, в давке, с кошелками, идя навьюченные с базара на маршрутку.
Давно, ещё при Совдепе, Валерочка схлопотал два года за два мешка кукурузы. « А что, - хихикал Мастер, - чистая математика. По году за мешок. Хорошо хоть, велик больше не покатил», - и приседал от хохота, его аж гнуло.
Саша и не заметил, как к нему подошла пожилая женщина, с виду армянка, - в каракулевом пальто с откидным воротом и в шляпе с длинными полями, вздохнула, глядя на книги, и спросила:
- А Сталин у вас есть?
Валерочка торчал, как всегда рядом, и, напустив на себя профессорского виду, спросил учтиво:
- А вот скажите, женщина, зачем вам Сталин?
- Почитать, - сказала та. – Есть у него интересные работы.
- А вот скажите, - не унимался Валерочка, пододвигаясь к ней всё ближе и дыша уже прямо в ухо, - вы за ним плачете?
Женщина удивлённо посмотрела на него и ответила спокойным тоном:
- Плачу, не плачу, а сейчас бы он не помешал. Навёл бы порядок.
- Да? – довольный отскочил Валерочка. – И что? Горбатили б вы сейчас на Колыме. Без регистрации.
- Или вы, - сказала женщина уверенно и пошла прочь.
- Нет, ты видел? – прокудахтал он. – Вывезти всех в чисто поле, поставить к стенке и расстрелять!
- Иди вон лучше ухи потри, - указал Саша подбородком на мужика в овчине, - у тебя что-то смотрит.
Сунув руки в карманы, Валерочка заковылял к своей дребедени, с притворной небрежностью. А через минуту уже слышалось: «Воно тоби нада? На х.. с пляжа!»
Саша понимал: надо быть сильным. С водкой или без. Листья по воде – прекрасный образ, говорил он себе, особенно добираясь к стремнине. Но надо быть, а не плыть…
Иногда этак под вечер сидишь дома при неярком верхнем свете, привычно один, и порожним потерянным оком с ненавистью вглядываешься в клавиши телефона. Свербит до зуда рука – снять трубку и услышать сквозь мембрану её почти забытый встревоженный голос: «Ну, как ты живёшь? Что-то давно мы не виделись…» Но никто не позвонит, он знал. Ни через месяц, ни через год…
Сегодня ночью ему приснилась какая-то черная очень узкая река (канал?) и бело- голубой теплоход на воде. И она, Таня. Забылось за 20 лет всё к чёрту– память импринтно отбила лишь Ярославское подворье монастыря, дослепу забитое светом и радугу подковой после дождя, не в полный спектр, прямо над нижней палубой. И всё, больше ничего не запомнилось… из сна. Где теперь теплоход? Где эта Таня?.. Э-э, слить бы сегодняшнего умника – в те дни…
Подошёл Валерочка, ковырнул ботинком утоптанный снег.
- Это не народ, а какие-то недоноски, - сказал удивлённо. – Всё по ящику в грудь себя бьют, мол, мы козаки, мы козацкого роду. Какие на х... козаки, вон по всей Европе забастовки, люди побогаче нас живут, повысить зарплату требуют. Неделями поезда стоят, самолёты не летают… А на наших козаках только ленивый воду не возит. Ему в очи плюнь, скажет божья роса, разотрёт и пойдёт дальше. Уже крючит их от злости – не, говорят, подождём ещё, до выборов, может там спохватятся наконец и о нас подумают… Тьфу, родила мама, что не принимает яма.
Откуда-то вырос Юра машинист, когда-то с Сашиным батей покойным на железке работали. Сухой, и даже, казалось, полый, улыбка добрая, униженная всегда, что ли. Во рту тусклый блеск золотых зубов. Человек как будто и участлив, отзывчив, но – недалёкий.
Полгода Саша потратил только на то, чтобы отучить болезного машиниста от вопроса дурацкого – тот вместо приветствия непременно спрашивал « Как бизнес»? – «Какой бизнес! – горячился поначалу Саша так, что в морду поднести хотелось. – Книги – не водка, их и раньше никто не брал!».
- Да… учился, учился… - сказал и в этот раз машинист. – Такой университет закончил. Отец твой всегда гордился, вот, говорит, сын далеко пойдёт…
- Юра, - назвал его Саша по имени. - Я ведь не всегда тут стоял. И не всегда стоять собираюсь. Это так… каприз художника. Передохнуть надо от фирм.
А сам думал: режет по коже до крови. Они по-своему, может и рады кто, считают, если он здесь – значит, стал таким же, как они… Э, нет, суки, я такой же, как и был, и университет трогать не советую. Не вам туда залезать.
- Ну, а берут книги?
- Ну, раз стоим…
- И классику? – Пора кликнуть Валерочку, подумал злобно Саша, пусть разъяснит доступным языком, а сам ответил, уже с нажимом в голосе, но всё ещё вежливо:
- В основном берут «мордобой». Фантастику. И клоны «Рабыни Изауры». Если этих позиций нет – на сигареты не заработаешь.
Он был в бешенстве. Как можно всякий раз спрашивать об одном и том же! Как можно быть таким недоумком, до такой степени не чувствовать, не понимать, что ты человеку делаешь больно. Что после твоих идиотских вопросов по ночам у него сердце саднит и снова будто на ровном месте возникает жуткая тяга к выпивке... Нормальный же вроде мужик, этот Юра, а такую ерундовину вечно несёт… Преднамеренно? Вроде нет, вряд ли. Ну, сука, нельзя же и быть таким нечутким… батю покойного всякий раз вспоминать…
Ушёл Юра, долго прощаясь, и Сашу ещё с полчаса колотило. Ему хорошо: он сказал – и забыл, потопал дальше… ходячая совесть. Будто у самого душа не болит – даже муторно с подхода уже становится, когда он наведывается изредка. Так и впрямь станешь мистиком: в неспокойную ночь этот сон с теплоходом, утром – « прокурорский надзор». Легко ему, гниде, откатал на ЧМЭЗе своё, пенсия в 55, офигительная, что ему думать, зачем? Мама тоже самое ему который год талдычит: на работу иди, хватит дурака валять… А где работа? Мохнорылому дяде в зубы заглядывать за тысячу гривен? – э, нет, дудки. Иногда подают неплохо и тут, без всякого чинопочитания. И – ты вольный стрелок, отчёта никто не потребует. Аристократ базара, джентльмен удачи! До обеда проторчал – и гори оно огнем! Полезай на печь и дрыхни. Не подали сегодня – завтра подадут. С голодухи на базаре ещё никто не умирал. Так что ну их всех… благодетелей ряженых…
Саша бросил книги и пошёл проведать Шурика, перемочься как-то трёпом.
Шурик был котяра откормленный. Центнер живого веса в самый голодный день. Инвалид второй группы, голодным он не был никогда. Даже без денег умудрялся прихватить в мясных рядах буженинки, колбаски домашней или кровяночки – то есть того, что Саша и в праздники не ел. А что? – у Шурика кредитная линия. Что он купец платежеспособный – там знали все.
Раз в два года Шурик ездил в область и проходил очередную медкомиссию. Там, где у фронтовиков уходила неделя, Шурик справлялся за неполный рабочий день. Правда, не с пустыми руками. Специально ездил в Россию, привозил оттуда китайских и индийских чаёв лучшие сорта, контрафактного кофе в стеклянных банках. Икру докупал уже здесь. Наверное, его в поликлинике ждали и даже выглядывали. Жалели лишь о том, что переаттестация не каждый месяц… А по комплекции, по дури – Шурика в соху впрягай и паши на нём от зари до зари. Смело. Без роздыха.
Но Шурика запрячь мудрено. Не дастся. Только за очень дополнительные деньги.
Энергия у Шурика кипучая: организовать, выдурить, кинуть. Чуть застрял человек у его стеллажей с книгами – пропал. Хоть книжку дрянную про сифилис – а втюхает. Не зевай, дядя! И на тебе копеечную брошюрку в подарок. А делается всё топорно, нахрапом: наш народ любит нахрап. Выпрыгивает Шурик из клеенок, вышагивает просто как Бог Саваоф, с седой кабаньей щетиной, не ленится, сука, - и книгу тоже поднять с земли не ленится, треснет о колено, пыль или снежок сбивая, и – «Дед, бери, недорого в честь праздника. В магазине тридцать, у нас десяточка». – И в руку обалдевшему дяде воткнёт, а для верности пальцы придавит, чтоб книжка из рук не выпала и уже позиционировалась у дяди как собственная, - а значит, деньги давай. Саша говорил ему: «Ты бы ещё им пальцы скотчем заматывал, чтоб уже наверняка, - деваться-то некуда, надо уж брать». «Нормально, земляк, - ржал пьяный, с чесночным перегаром инвалид и похлопывал Сашу по плечу: - Учись, студент, пока я жив!» Саша и учился. Но понимал ясно: пока он на фирмах на дядю ломал, Шурик продал вразнобой не один вагон этих чайников и бидончиков, а полоса захвата у Шурика была – от Бреста до Новосибирска. Нормальные люди там и не были, куда он чайники возил.
- Ну? – спросил Саша, - бутылки две уже раскатали?
- Какие! – Шурик пошарил глазами под деревом. – Три уже… чекунца с мальчиками. Ну, ты меня знаешь…
Саша Шурика знал. С литра не качнёт.
- Садись с нами в трыньку, 50 копеек за ход!
- Не-не-не, - сказал, - пусть с тобой играет тот, кто в болоте.
- А чё? – вот цыганёнок у меня уже 20 гривен ведёт. Пока. Цыганёнок, встревай по пятёрочке!
- Не… - мнётся десятилетний пацан, который в прошлый раз самого Шурика выставил на 40 гривень. – Очи…
- Не бзди, встревай! – почти кричит на него Виталик, просравший вчера в казино отцовскую квартиру. – Встревай! - И добавляет резонно: - Если очи будут, то они будут!
- Не ори! – внушительно просит Шурик. – Не пали хату!
Цыганча встрял удачно. Снял всю кассу и ушёл.
Шурик почесал немытую репу под бейсболкой.
- Продуманный малый… Табора, сука, скоро будет полгорода… Ну, сдавай!
Какой-то мужик в ватнике сунул Шурику в руку монету. Серебряную.
- Сколько? – спросил безразличным тоном Шурик из-под бебехов.
- Пятьдесят.
- Грамм? Иди, налью.
- Та не, гривен.
- Иди, сто налью.
- А куда её сдать?
- В магазине… варю… там тебе дадут на беляш.
- А вон у вас книга про собак… - начала какая-то женщина.
- А, собайло? Так их три. В магазине 50, у нас – 20. Продаём дешевле ворованного.
Небо затягивало, ветром нагоняло с севера сизые мутные тучи.
Саша кивнул подбородком. Воздел глаза.
- Всё правильно, - сказал Шурик. – Крестьянин в поле не так зависит от погоды, как мы. Ну, ничего продержимся до обеда, а там пусть хоть камни сыпятся…. – И добавил, наливая в стакан: - Наше дело торговое.
Саша вдруг вспомнил про антоновские яблоки.
Шурик, в сущности, его ученик, на базар слетел позже – когда кончились чайники. И поначалу натаскивать приходилось инвалида не понарошку. Книг после школы, то есть уже лет 35 Шурик в руках не держал никаких, кроме сберегательных. Поэтому ему что Стендаль, что миндаль – было всё едино. Но ученик оказался способный: через месяц не путал уже Шолохова с Шукшиным. Но горбушки всё-таки лепил иногда. Как-то раз на исходе апреля, когда книготорговцы обычно расширяют ассортимент книг по саду-огороду, Шурику привалило сразу книг двадцать. Он отпихнул ногой всю классику, тасуя так, чтобы разложено было по уму. И вот минут сорок спустя подошёл Саша к выставке и мало не свалился: в куче садовых книг сверкали палитуркой «Антоновские яблоки». Садовод – Иван Бунин.
- Перекинь эту книжку туда, - посоветовал ему Саша снисходительно. - Пока никто не видел.
- А что, это не про яблоки? – удивился тогда Шурик. – А я думал, по сортам описывают.
В аллею снова из-за тряпья нырнула бабанька.
- А вот же телогреечка, и недорого. По цене пуговиц.
Оп-поньки! – мусорок на Просеке. Без кошёлки. Саша присмотрелся – пьяный в хлам!
Йй – ес! Вычёркиваем на фиг конкурента.
Мусорок в запое выглядел гнило. Хер его винтом понёс прямо на Шуриковы стеллажи – с всклокоченными русыми бакенбардами в полскулы, рябого. На нём облупившийся гестаповский плащ и зачумленные калоши на босу ногу. Сейчас они друзья. А по трезвости бывший мент был конкурент самый ушлый. Книгами почти не торговал: монеты, боны, значки, медали. Пьяный – придира, ему и теперь хоть монетку зачуханную отнять – а хочется. Денег, конечно, ни шиша.
Пошёл зачин.
- Извини, я немного выпил, – это у мусора зачин, пожалуй, былинный. Дальше трётся о карман, заглядывает серыми глазами глубоко в твои – как на допросе – и начинает клянчить на опохмел. А на ногах уже еле держится. И болтает сиротинушку, как говно в проруби.
Он всё-таки приветлив, хоть и бестактен. Дикция за пять дней нарушена к черту, слова потому подбирал неторопливо, с видимым усилием.
- Вот… из дому жена выгнала, - грустно доложил он.
- Кормильца-то? – из-за лампочек отозвался Валерочка с надрывом.
- Выгнала или попросила? – спросил Саша.
- Ну, наверное, всё-таки выгнала, - мусор посмотрел на калоши. -Выскочил, в чём успел.
К интересному разговору, перелетев через клеёнку, уже бежал Валерочка.
- Вот! – стукнул он себя остервенело по грязной штанине. – Ну, суки, суки! А я всегда говорил: надо жить одному. Их, ****ей, только бабло интересует. – И взвинчивая себя голосом до припадка, продекламировал, суетясь по Просеке: «Здравствуй, Олечка моя, будем слушать соловья».
- Говорит, я ей больше не нужен, - расстроенно продолжал мусорок. Видно было, что он не на шутку взволнован.
- Ты нужен? – видно, недопонял Валерочка. - Как хер кобыле между ног!
Саша шумно вздохнул: начинается. Семя упало на добрую почву: Валерочка был не только убежденный холостяк, но и женоненавистник, с крепкой идеологической подкладкой.
Он продолжал «поливы», всё больше распаляясь, и уже не ясно становилось со стороны – его ли жена вытурила из дому, или мусора. Как бы и пожалеть следовало тоже уже его. С пеной у рта, тезисно-чётко он вырыгивал из беззубого рта давно наскучившие сентенции:
- Я её за кусок сала домой приведу… и утром под жопу! Какое там утром – ночью…
- Ночью автобусы не ходят, - хмуро поддержал Саша.
- А мне прое…, пусть пешком топает… - И он добавил, уже не так зло, и, как обычно в таких случаях, по-украински: - Пид вэлыкым дубом розляглыся, за кусок макухи пое…. ся.
- Я тут грешным делом подумал… - начал было мусор понемногу приходить в себя.
- Головой надо думать, а не грешным делом! – заржал Валерочка. – На кой чёрт так и жениться. Она 30 лет у тебя нигде не работает, то есть никогда вообще не работала, на шее язвой сидит, у тебя пенсия две тысячи да ещё на базар выгоняет… Нет, надо жить одному.
Саша, сделав вид, что что-то забыл, отошёл от душевного разговора под свою ёлку.
«Ну и народ, - подумал он, - эти успокоят».
А мусорок ещё потоптался у книг, елозя подошвами калош по льдистому снегу, попрыгал и поплёлся, понурив голову, по просеке.
К Саше подошёл вразвалочку незнакомый мужик в осеннем пальто. Сказал:
- Рэмбо надо.
- Потянуло на «тихую лирику»? – даже вытянул лицо.
- Ну, Рэмбо… кино-то с которого списано.
- А... А я думал, Артюра Рэмбо. Не, из мордобоя ничего пока нет.
Всё те же хари, скис Саша и заходил вдоль выставки. Четыре «Волги» и шесть классов образования… Как таких уродов читать можно? Они и по ящику умелькались.
Большая стрелка часов на Соборе, слава Богу, приближалась к двенадцати. Саша был точен – так самолёты из Хитроу не взлетают. Уложил стопками книги в сумку, водрузил плашмя на ручную тележку, приладил ремни. Всё. На сегодня отбрехались. Покатил через сквер к попам – тут ему подфартило. Ни склада, ни аренды. Ставили с Шуриком свои тележки в закутке, под шиферным навесом у церкви Рождества. Дождь, снег – не проблема: навес присобачен на сто лет жизни - как и всё остальное у них. Саша по ступенькам осклизлым втащил тележку под навес и привычно оставил место для Шурика: привилегия тут хранить кошёлки имелась только у них двоих. Стоя спиной к колокольне, он перекрестился на Собор, поклонился и, всматриваясь по обыкновению, горят ли свечи внутри, отыскал взглядом в проеме притвора тусклый холодный огонёк у престольной иконы. Свечи купно, будто лесные тюльпаны – у аналоя - ещё горели. «Всё нормально, земляк, - сказал он себе, - всё нормально. Будем жить». И вильнул под кустом жасмина к церковным воротам.
Так ухнул рабочий день. Завтра будет ещё один.
Такой же.
Саша набрал воздуху в лёгкие и шумно выдохнул: неужели без срока?