- Вон, Аграфена с сумками наперевес из магазина идет, видать хлеб привезли, – непонятно к кому обращаясь, сказала бабушка, закрывая окно и поправляя кружевную занавеску. – Ну-ка, смыкайся в кооперацию – одна нога здесь, друга там, – говорит она мне и достает из комода деньги. – Пять буханок хлеба возьмешь и кило сахару, – напутствует она меня, протягивая двадцатипятирублевку. Смотри, не потеряй, да сетку не забудь, озорник окаянный!
- Баб, а конфеток?!
- Каких еще конфеток? А не боишься, что слипнется в одном месте? Ишь, набаловался – конфеток ему каждый день подавай! Беги уж, хлеб-то разберут!
Я с радостью понимаю, что бабушка не против того, если на оставшиеся деньги куплю конфеток. Схватив на кухне с гвоздя сетку, растянувшуюся от груза и времени до земли, наматываю ее на кулак, в котором зажата денежка, и слетаю с крыльца.
– Приготовиться к запуску двигателя! – это я командую себе, высоко поднимаю свободную от ноши правую руку и, рубанув воздух, закручивая ее по кругу, словно пропеллер, винтокрылой машиной срываюсь с места. Позади меня остается хвост пыли и летящие в разные стороны с громким кудахтаньем куры.
В прогон между двух загороженных слегами усадеб я вылетаю на колхозный луг. Справа по ходу – Иванов пруд, но на нем в это время никого нет. Эх, сейчас бы бабушкиной сеткой половить у береговых кустов карасей! Подставить к норе да поботать погромче по кустам, может какой чудак и попался бы!
До магазина километра полтора – два в один конец, а по - бабушкиному – верста с небольшим. Всю дорогу бегом не пробежишь, замедляю ход, переходя на шаг.
"Конечно, подушечек в кофейной пудре или крупного горошка в сахаре купить – было бы здорово, только будет ли сдача от покупок? Бабушка всегда дает тютелька в тютельку, не первый раз, наверное, приверилась, – размышляю я. – На худой конец, не куплю конфет, сахар – тоже ведь удовольствие. Особенно кусковой, неправильной формы, словно белый сверкательный камень. Возьмешь два таких камешка, подобранных после дождя на песчаном берегу пруда, дождешься темноты или днем укроешься с головой одеялом и бабахнешь один об другой – только искры посыплются и запахнет паленым. А недавно мы с Витькой попробовали чиркнуть сахарный кусок об кусок – точь- в-точь, как сверкальные камешки искрят! Да, возьмешь с собой на рыбалку или на купание кусок такого сахара, опустишь его в воду, пока не напитается, и сосешь… Эх, сглотнул я слюну, размечтался!
А позади уже больше половины пути. Сейчас полевая дорожка нырнет в заросли ивняка, молодых березок и осинок, по мостику в одну дощечку я перебегу ручей с черной, как деготь, болотной водой и попаду в корабельную рощу. Эта полоса из спелых мачтовых сосен отделяет плотной стеной деревенские поля и сенокосы от начинающегося торфяного болота. Отсюда видны огромные терриконы выбранного из земли торфа, синеют, отражая небеса, глубокие, заполненные водой, карьеры, по берегам которых мы каждое лето собираем гонобобель.
Для работы на торфодобыче ежегодно на летний сезон на Синее болото привозят издалека вольнонаемных, в основном – молодых девчонок, "торфушек", как их зовут в нашей округе. Для них построены два тесовых барака, баня, столовая, магазин. Раз в неделю привозят кино и, развесив на стене барака вместо экрана простыню, включают дизель-движок. Вот где болотным комарам раздолье! Ух, и много же пьют они в «киношные вечера» молодой кровушки! Вот, собственно, в этот магазин и послан я бабкой за хлебом насущным…
Надо сказать, что особым разнообразием товаров лесной очаг торговли не отличался, поскольку был ориентирован не на сельского жителя – запасливого крестьянина, а на сезонного работника. Однако хлеб, соль, сахар, мука, масло, спички и еще кое-что в магазине бесперебойно водилось, и это устраивало и тех, и других покупателей.
Я с разбегу перелетел доску через ручей и секунды спустя, заскочил на крылечко сельмага. Дверь его была распахнута, но вход заслоняла марлевая кисея. В магазине было душно, царил полумрак, и, если бы не открытая дверь, в нем вовсе было бы темно – так мало света струилось через малюсенькое зарешеченное оконце. Под низким потолком в нескольких местах висели, растянутые чуть не на метр, клейкие ленты, густо облепленные дохлыми мухами. Противно пахло несвежей соленой селедкой из деревянной бочки, стоявшей у двери. По другую сторону высились большие, зеленого цвета, напольные весы, на которых вешали муку, крупы и другие продукты – по половине мешка, а то и по целому.
В этот момент в магазине была незнакомая мне женщина, возможно из соседней деревни. Она уже сделала покупки, расплатилась и собиралась выйти на воздух, да слово за слово, никак не могла закончить разговор с продавщицей.
Дожидаясь своей очереди, я оглядывал полупустые полки магазина, с удовлетворением отметив наличие в нем, кроме хлеба и сахара, вожделенных "подушечек" и "горошка".
Обследуя взглядом витрины, я только хотел было переступить на другую сторону прилавка, опустил глаза на пол и замер: перед прилавком, с моей стороны, как раз напротив продавщицы, лежала скомканная денежка. Мне достаточно было и уголка купюры, чтобы по одной расцветке догадаться: это была "двадцатипятка", точь-в-точь такая же, как и зажатая в моей руке. Сердце забилось учащенно, кровь ударила в виски, и в одно мгновенье мне стало жарко и душно. Покупательница, уходя, с порога что-то сказала продавцу, а что именно, я не осознавал, ошарашенный увиденным, и за ней закрылась входная занавеска. Продавщица перевела глаза на меня:
- Чего тебе, мальчик?
- Я…это…забыл.. Сейчас! – почти крикнул я и выскочил за занавеску.
Одним махом я проскочил мостик, заросли ивняка и уже мчался по полю к дому под высокими тополями. У Иванова пруда я встретил соседского Колю-дурачка, шлепающего босыми ногами по укатанной тропинке, должно быть, в магазин.
Я чуть было не сшиб его, едва он успел увернуться и загыгыкал мне вослед.
Когда я влетел в избу, на кухне, кроме бабушки находился дед, видно только что пришедший с конюшни, где он работал конюхом, будучи уже как год на пенсии.
– Ну ?– сухо встретила меня бабушка. – Где хлеб, сахар? Где?! Деньги потерял? – сурово сдвинула она брови, встревоженная моим взъерошенным видом. – Сказывай, что случилось? Все равно узнаю!…
- Ничего не случилось! Вот – твои деньги!– отдышавшись, принимаю бой. – Там, на полу, в магазине – "двадцатипятка"! Настоящая!
- Ну?!
- Че делать? Взять что ли?
- А ты как думаешь, или я все за тебя решать должна?
- Ты же сама говорила, что брать нехорошо…
- Чужое брать нехорошо, говорила и всегда буду говорить! А когда валяется, чье оно? – Ничье! Беги быстрей, пока кто другой не поднял! О-хо-хо! Вот простофилю-то бог дал на мою голову… В кого он уродился, царица небесная, – причитала бабка, но я уже не слышал ее дальнейших излияний, я летел стрелой в небольшой лесной магазинчик, где на грязном и зашарканном полу, под прилавком, лежала скомканная бумажка, предел моих мечтаний.
"Это ж сколько конфет разных можно купить, да еще и пряников и посыпанного сахаром мармелада! " Пролетая через ручей, я видел, как за марлевой кисеею исчезла спина Коли-дурачка. Других покупателей в магазине не было. Я влетел в него в тот момент, когда придурковатый сосед поднимал с грязного пола свою, будто бы случайно упавшую, фуражку, одновременно незаметно, как ему казалось, подвигая к себе двадцатипятирублевку.
Увиденное меня настолько потрясло, как мне думалось в тот момент, своей несправедливостью, что я как будто лишился дара речи – уж больно нагло и бесцеремонно дурачок прикарманивал принадлежавшую мне по праву денежку.
Я круто развернулся и вылетел из магазина, оставив в глубоком недоумении продавщицу.
Трудно подобрать слова, чтобы передать состояние моей бабушки, когда я, запыхавшись, опять влетел в избу.
– Да ты что – издеваться что ли надо мной надумал? Где хлеб, сахар, деньги – тебя спрашиваю!?– грозно наступала она, вся пылая гневом, нашаривая рукой веник, застрявший, к счастью, в закутке под печкой. – Или ты намерен весь день мыкаться от магазина до магазина,– тебя спрашиваю?
– Бабушка, подожди, ну, послушай, –стараюсь перехватить в ее руках веник, которым она наконец-то овладела. – Денежку-то Коля-дурачок взял!
– Дурачок? – Брови ее поползли вверх, гнев не скажу, что менялся на милость, но лицо как-то немного посветлело, и она незаметно, по чуть-чуть стала возвращаться к тому состоянию рассудительности и покоя, в каком я обычно и привык ее видеть. – Дурачок-то не он, ты дурачок, коли сам не смог сообразить насчет денег-то… То-то бы конфеток купил, и нам с дедом тоже! А, старый? – она хотела незаметно, но это у нее не получилось, подмигнуть деду, который старательно тасовал махорку в деревянном ящичке, чихая время от времени и щуря подслеповатые глаза.
– Но ты же, бабушка, всегда сама говорила…– тяну я опять старую песню в свое оправдание, но меня никто и не слушает.
– Беги-ка, последний раз тебе добром наказываю, и без хлеба и сахара домой лучше не заявляйся! Ишь, чего удумал – советоваться за сто верст три раза прибегать! Словно своей головы нет на плечах, и в кого только уродился! Как жить будет, когда вырастет? – охала и вздыхала она по поводу моей непутевой судьбы, а я чувствовал, что смягчается ее сердце, и, как она ни пытается напустить на себя строгость, чувствую, что в общем она мною довольна, особенно тем, что не прошли ее уроки прахом, что маленькое зернышко, брошенное в детскую душу, проросло благодатным всходом.
Выбегая на крыльцо, я слышал, как дед-молчун, как бы потрафляя бабушке, вроде как сам с собой говорил: " Хм, надо ж– четвертной на полу! Целая поллитровка!"
А я уже ничего не слышал, летел навстречу полевому ветру туда, где под высокими корабельными соснами журчит ручей с темной, но прозрачной и чистой водой…