Не прошло и часа, как выехали из Владимира, а на горизонте уже вспыхнул белый город, пронзивший острыми шпилями колоколен безоблачный небосвод, и наш автобус свернул на объездную дорогу, ведущую к автовокзалу. В один миг, набрав под уклон невероятную скорость, он пролетел небольшой мостик, и у меня сильнее забилось сердце.
Каменка... Родная речушка детства - ты ли это, заросшая осокой, неспешно течешь через весь город, петляя по нему, обходя валы и монастыри, бывшая когда-то неодолимой преградой врагу, единственным путем суздальских торговцев едва ли не из Варягов в Греки?! Остановились в тебе воды, замерли отраженные облака, кувшинки сплели на твоей поверхности озорное золотое кружево.
А было время, плыли по тебе груженные товаром струги и ладьи - в Нерль и дальше - в Клязьму, а там – в Оку, и в Нижнем Новгороде их подхватывали быстрые и могучие воды Волги. Где водным путем, где волоком - к Царь-граду.
Сейчас разве что проплывет кленовый листок, сорванный ветром с дерева на высоком валу, минует суздальские улицы, намокнет, ляжет на дно и сгниет. Жива ли ты, речка? Что с тобою сталось? Разбежавшись и сильно оттолкнувшись от уреза воды, кажется, перемахнешь на тот берег, не замочив ноги...
А я ещё помню тебя и многоводной, и величавой, отражавшей не только бездонное небо и облака, но и удивительной белизны и красоты церквушки. В твоих омутах водились щуки и язи, голавли и лини, не раз попадавшиеся в мою плетеную корзину. В твоей прозрачной воде рано поутру, когда она ещё довольно холодна и обжигает тело, можно было увидеть раков, ползавших по отмели, занявших с вечера наше купальное место. А сейчас?! И мне вспомнилась одна незатейливая история, случившаяся со мной давным-давно, и от воспоминания о которой у меня снова теплеет в груди…
В тот день отец рано возвратился с работы и после немудреных домашних дел, взглянув на часы, сказал: "А что, сын, не сходить ли нам сейчас с тобой на рыбалку? Времени достаточно, может улыбнется рыбацкое счастье? А?!
Надо ли говорить, что я более интересного вечера и не предполагал, что это было давнее моё желание - закинуть удочку и, дождавшись, когда поплавок замрет на поверхности речного затона, с волнением ждать того неповторимого мига, когда он вздрогнет, запляшет и пойдет в сторону, одновременно уходя в толщу воды. Другими вечерами я часами просиживал на травянистых берегах речки, наблюдая за рыбаками, радуясь за удачливых, сопереживая невезучим.
Следует отметить, что сам я на рыбалке не был по причине того, что в город этот мы переехали совсем недавно из глухо¬го непроходимого Дюкова–Бора, и речку я увидел впервые. А в нашем поселковом пруде рыбы не водилось, и рыбалка как таковая не пользовалась успехом. В то время я мог считать себя мастером грибных дел, по виду поляны и по особому запаху определяя, есть ли на ней белые грибы (другие - вообще за грибы не признавались). Не слыл заядлым рыбаком и мой отец. Я никогда не видел его с удочкой, и уверенно могу сказать, что на рыбалку он не ходил. Поэтому меня несколько озадачило его предложение, отгадку, я думаю, понял только спустя много-много лет. Но в тот момент я, не раздумывая, с великой радостью согласился и ...
"Ничего ,- сказал отец, - насчет удочек я позабочусь, а ты накопай червей".
В моей истории это немаловажный, едва ли не главный момент, что папа отправился к соседям, которые слыли, если я скажу заядлыми рыболовами, это значит, что почти ничего не скажу. Они - и дед, и сын, и внук - дня не мыслили без рыбалки. Сейчас я удивляюсь, почему ещё рыба оставалась в Нерли и Каменке, если они втроем её чуть ли не каждодневно вылавливали килограммами. Не было рыбалки: в ветреный ли день, в жаркий ли, в метель или в мороз, чтобы кто-то из них пустой приходил с реки.
Между тем отец вернулся от соседей с двумя длинными бамбуковыми удочками - мечтой всякого начинающего рыболова. В то время я смог только заиметь кривую ореховую палку с безразмерным крючком и бечевкой вместо лески. Надо ли говорить, что уважающая себя рыба вряд ли когда клюнула бы на эту снасть.
Но вот приготовления закончены, и мы наикратчайшим путем: где садами, где огородами (благо, раньше их не огораживали), выбираемся на окраину города, где речка, закончив петлять между городских валов, выходит в цветущие заливные луга. Красота неописуемая! Я, ещё не пришедший в себя от предстоящего волнения, шумный и суетливый, то отставая, то забегая вперёд, взахлеб рассказываю отцу всякую ребячью чепуху.
Мы держим путь под Глебовское, где Каменка перед впадением в Нерль шире и полноводней, где в её зеленых затонах, как утверждает отец, немало заждалось скучающих окуней.
Наконец мы на месте. С волнением дрожащими руками насаживаю червяка и плюхаю его на гладкую зеркальную поверхность реки, которая, как осколки разлетается в стороны, но вот утихают волны, и вновь, как небывало, в ней отражаются, покачиваясь, небо, облака, прибрежные травы. Тишина. Впереди, на той стороне, Глебовское. Одноглавая церквушка, как барышня в хороводе, вокруг которой столпились, сверкая в лучах вечернего солнца разноцветными крышами десятки деревенских домов. Сзади, на холмах, Суздаль. Он необычен в золотистых сумерках, когда среди темных силуэтов церквей сияет наметившееся к спуску, летнее солнце.
Была такая пора, когда стояли почти самые длинные дни. Было уже тепло, но и жара не одолевала, когда уже не так докучала надоедливая мошкара, а травы в лугу, хотя еще и не поспели для сенокоса, но уже набрали силу и готовы были выбросить тугие бутоны цветов. Воздух был пропитан этой горьковатой свежестью и чистотой, какую можно почувствовать, если, скажем, выпить кружку студеной воды из бьющего в лугах родника.
В тот момент, когда я созерцал эту красоту, мой поплавок подпрыгнул, раза два-три дернулся и пошел ко дну. Я резко схватил удочку и выдернул из воды. Все произошло так быстро, что я не ус¬пел даже и ощутить того самого сладкого момента в жизни, когда пойманная рыба уже твоя, она этого ещё не знает, но ты это чувствуешь по её сопротивлению, передающему дрожь и трепет через удилище руке, а там - и до сердца!
"Есть! - кричу. - Есть! Первая! - хватаю трепещущую рыбку. Полосатый окунь с мою ладошку. Вот так! Учись, папа, как надо рыбу ловить!"
Наливаю воды в бидончик, запускаю окунька. В этот момент отец кидает мне своего первенца, довольно-таки увесистого полосатого хищника. Усмехаясь уголками губ, в которых он умудряется держать, не вынимая, "беломорину", он изредка следит за моей рыбалкой, которая теперь больше заключается не столько в наблюдении за поплавком, сколько в желании лишний раз запустить руку в бидон, поймать красноперого, сладостно ощутить его биение, зажатого в ладошке.
Однако рыбалка наша вступила в ту полосу, когда, как говорится, не успеваешь вытаскивать. И время ловли, и погода, и рыбий аппетит совпали идеально, так счастливо, что буквально часа за два мы натаскали вдвоем десятка три порядочных окуней, не меняя ни разу места и считая, что рыбалка состоялась, и не стыдно будет идти домой городом.
И вот тут-то и произошло, казалось бы, незначительное событие, но оно сыграло роковую роль в этой незатейливой истории, именно этим больше, а не пойманной рыбой запомнившееся.
Когда ослабел клев, а вошедшему в азарт рыболову хочется все дольше и дольше продлить счастливые мгновения удачи, отец стал искать неординарное решение, как обмануть рыбу, заставить её схватить разонравившегося ей червяка. Не меняя места, он так пытался удачно закинуть снасть между дальних листьев кувшинок, что попытки с четвертой так сел, что, как говорится, ни туда и не сюда. Леска натянулась струной, удилище выгнуло спину, а поплавок, как стоял на поверхности воды, так там и остался, слегка вибрирую в момент сильного натяжения. Что же это за кувшинка такая, что же это за лист попался? Положив удилище на берег, он пытается тянуть за леску к себе: безопасно, но бесполезно.
Делать нечего, нужно лезть в воду. Обрывать нельзя, удочка чужая. Отец смотрит на меня, я понимаю с полуслова. Раздевшись, спускаюсь с крутого бережка, но, поскользнувшись, слетаю сразу в воду по грудь. Вода, несмотря на начало лета, не прогретая, и сразу обжигает тело. Несколько шагов вперед, несколько секунд, и я уже по шейку в реке, постепенно привыкаю к её неуютной, леденящей и в то же время бодрящей, массе.
Вот и злосчастный поплавок, так и есть: крючок с грузиком при забрасывании свибрировали и завязались узлом вокруг толстого стебля кувшинки. Развязывать в воде бесполезно, обрываю стебель и шумно выскакиваю на берег.
Опускающееся к горизонту солнце уже остыло, вся надежда на одежду, да легка она: не согреет. Появляется неприятная дрожь, интерес к рыбалке внезапно пропадает. Сматываем снасти и идем домой.
2
...Очнулся я от прикосновения руки, ласково гладившей меня по голове. Белый с трещинками потолок, такой знакомый, стена, картина "Корабельная роща"... На потолке – блики солнца, значит - летний вечер. Около меня соседский парень Володька, гораздо старше, чем я. Может поэтому он так и сюсюкается со мной, или у меня такой жалкий беспомощный вид? У меня нет сил обижаться на него, возражать ему, - так искренне и так горячо он радуется моему пробуждению.
"Юрик,- тормошит он меня,- вот это ты даешь, вот это ты поспал! Два дня и две ночи. Задрыхнул, а над Землей космонавт уже сутки летает! Пять их теперь у нас - космонавтов! Представляешь! Слышь, поешь супчику горячего,- пристает он ко мне, наклоняясь щекой к моей щеке. - Давай, вставай, хватит спать..."
" Мне бы...а рыба цела?- вспомнив, спрашиваю у него...
– "Э, рыба... давно уж съели. Что она ждать что ли будет, пока ты выдрыхнешься. Испортилась бы за это время..."
Услышав шум за перегородкой, с кухни приходит мама. Кладет руку на лоб и с удовлетворением отмечает: "Ну, вот, теперь вроде всё нормально, а то голова была, как раскаленный утюг. Два дня не вставал, по ночам бредил. Мы уж и не спали с тобой. А сейчас вроде получше. Вставай, покушай свеженького, и на поправку пойдет. Да, сынок, с днем рождения тебя! Выздоравливай скорее, не хворай больше. Как вылечишься, так и справим твой праздник, а сейчас покушай..."
Отрицательно качаю головой... Меня оставляют в покое, я отворачиваюсь лицом к стене, тупо рассматриваю рисунок обоев. Мысли путаются, картины в воображении плывут, плавятся, исчезают, и я снова проваливаюсь в пропасть.
Утром, проснувшись раньше, чем обычно, ощутил легкость необычайную во всем теле и заметно поднявшееся настроение. Резко вскочил с кровати и сразу же сел: закружилась голова. Вошел отец: "Ну, как , оклемался, рыболов? Вставай, сейчас будем тебя за уши драть!"
На шум прибежала сестренка, а за ней и мама: "Ну, что, жив? Собирайся, сейчас к бабушке с дедом поедем. Заждались, наверно, все глаза проглядели. Да и тебе надо приободриться. Хватит уступать болезни, гони её прочь...."
....Пять часов назад я ещё лежал в постели, а сейчас у бабушки и деда. Многочисленная родня, отсидев, как положено, за столом, отметила и Девятое воскресенье сегодняшнее, и Троицу господнюю, две недели назад минувшую, и за меня не забыли, за мои тринадцать годков, и "Хас-Булата удалого" и "Когда б имел златые горы..." спели, а теперь дружно высыпала на улицу. Здесь, кто на завалинке, кто, как мужички, в сторонке с папиросами, сгрудились, кто на травке примостился -устроили пляски не пляски, танцы не танцы - вроде как художественную самодеятельность. Дома никого, кроме меня, не осталось, и я, раскрыв окна, свесился из среднего на улицу, с интересом наблюдая за танцующими и поющими.
И вот в самый разгар "Семеновны" я краем уха уловил, как резко оборвалась радиотрансляция, и в наступившей тишине торжественно зазвучали позывные. Настроив на всю громкость радиоприемник, я еще шире распахнул все имевшиеся в доме окна.
"Внимание! Внимание! Говорит Москва! - Гармошка смолкла, наступила торжественная тишина. - Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, 16 июня 1963 года..."
"Чайка" в космосе! Первая женщина в мире! Незримая сила сорвала меня с подоконника, и я прямо вывалился из окна на улицу, радостный, забыв о том, что только вчера не в состоянии был держаться на ногах, сломя голову помчался на тот конец деревни догонять ватагу мальчишек, дружно вышагивающих за гармонистом...