На любака

               

Я  сижу  на  завалинке  нашего  дома,  прижавшись  к  его  углу– здесь    теплее  и  уютнее.  Обняв  руками  ноги  и  уткнувшись  подбородком  в  колени,  я  стараюсь  незаметно,  не поворачивая  головы,  а  лишь  слегка  скосив  глаза,  взглядывать  время  от  времени  через  дом  от  меня:  а  что  там  делается?
Через  двор  от  нас  живет  Витька,  мой  двоюродный  брат. Еще  вчера  он  сидел  на  этом  месте,   дожидаясь  меня. Бабушка  запретила  ему  спозаранку  являться  к  нам  и  "дябеть",  когда  я  проснусь.  Всегда  выходило,  что  он  начинал ,   как  будто  специально,  шуметь,  возиться,  громыхать  и  попадал  под  ее  горячую  руку.
– Не  спится  ему,   окаянному! Сам  выдрыхся,   а  другим  не  дает  лишний  часок  урвать!  Все  уж  избегались,  – вон,  погляди-ко, – кожа  да  кости!  В  город  скоро  поедет  учиться,  а  не  отдохнул…– это  она  обо  мне  печется.
Ближе  к  осени  бабушка  все  чаще  проводит  своим  жестким  пальцем  мне  по  ребрам  и  сокрушенно  вздыхает, качая  головой:  "Не  гладкий!  Кормлю-кормлю,  как  на  убой, а  все  ребра  торчат!  Не  солощий  какой-то! Другой  бы  набуздался  черного  хлеба  с  молоком  – и  сыт!  А  этому  подавай  особенное… Эх – ха – ха…  Мыкаются  целыми  днями  по  деревне  ни  свет,  ни заря –  где  уж  тут  быть  справному?!"
Еще  вчера  Витька,  сидя  на  завалинке,  уютно  примостившись  с  ногами  в  уголке, как  я  сейчас,   время  от  времени  подтягивался  до  окна,  и,  закрывая  его  ладонями,  припадал  к  стеклу, пытаясь  разглядеть,  что  там,  в  сумеречной  комнате? Он  потихоньку  стучал  в  стенку,  царапал  по  стеклу,  подавал  всяческие  знаки,  что  давно  ждет  меня,  чтобы первым  делом  сбегать  на  пруд  искупаться.  И  хотя  бабушка  говорит,   что  после  Ильина  дня  купаться  не  следует,  что  в  воду  уже  заходил  олень,–  мы к этому мало  прислушиваемся. При  чем  здесь  олень,  и  что  он  мог  сделать  такого  с  водой,  чтобы  она  стала  непригодной  для  купания?
Да,  в  августе,   ближе  к  осени  стало  заметно  прохладнее,  и  немного  остыла   вода  в пруду. Но  барахтаться в  ней  все  равно  удовольствие,  несмотря  на  ее  обжигающую  свежесть.  А  про  оленя –  так  и  вовсе  бабушкины  сказки!  Не  водятся  они  в  наших  местах,  лоси,   их  сородичи,   шастают  по  чащобам  да  буреломам.  Хотя,  честно  сказать,   и  их-то  мы  с  Витькой ни  разу  не  видели…
Эх,  Витька… хорош  гусь! Только  вчера  мы были  неразлучны,  казалось,  на  всю  жизнь. А  стоило  приехать  москвичам,  и  ты забыл  сюда  дорожку. А  как  же  клятва – быть  всегда  вместе?
Вчера  после  купания  мы  долго  дрожали  и грелись  на  солнышке  за   колхозным  амбаром.  Потом,  отстучав  зубами,   мы,  согреваясь  бегом,  промчались  лугом  до  нашего  дома,   где  на  утоптанном  возле  крыльца  пятачке  играли  потом в  "отрез  земли".
Мне   везло.  Мне,  как  помещику,   принадлежал  почти  весь  круг,  очерченный  нами  первоначально.  Витька,  подобно  мужичку  в   лапоточках,  как   в  учебнике  истории  за  четвертый  класс,   стоял  на  одной  ноге  и  метил,  сколько  бы  отхватить  у  меня земли.  Однако  посланный  им  нож  ударился  о  закопанный  кирпич  и  отлетел  в  сторону,   обдав нас  кусочками  выкрошенной земли.
– Мазила! – злорадно успел  выкрикнуть   я,  когда  он,  бросив  ножик,   устремился  вдоль  по  деревне. Там,  на  другом  ее  конце  с  горки  спускался  мужчина  с  чемоданами, а  по   бокам  вышагивали  два паренька,  одетые  по-городскому.
– Едут! Едут! – орал  на  всю  деревню Витька,  размахивая  руками,   летя  навстречу  гостям.
Некоторое  время  спустя  они  прошли  мимо,  не  обращая  на  меня  особого  внимания,   и  только  старший  из мальчишек,  определив  во  мне  ровесника, из  коих в  деревне  в  ту пору оказался  я  один,  бросил  в  мою сторону  заинтересованный  взгляд. 
К  вечеру  того  же  дня  гости,  отдохнув  с дороги,  собрались  в  лес. Позвали  и  меня,  и  дядя  Коля-москвич  предложил  мне  быть  главным  проводником  по  грибным  местам, что  Витьку здорово  ущемило:  как  же,  не  ему  доверились, а мне.
Вчерашнему  походу  в лес  предшествовала  теплая и  влажная погода,   воцарившаяся  в наших  краях  недели  две  назад. Обильные  дожди,  перемежающиеся  с  июльской  жарой, перешедшей  и на  начало августа,  распарили  грибницу,  вызвав  небывалый  урожай  даров  леса. В  последние  дни  мы  буквально  завалили  бабушку  грибами.
Идем  в  Телятиху – вон  она  начинается  за крайними  домами.  Обшариваем  первые  на  пути  кусты,  и  крепкие,  словно сбитые,  чистые  грибы  уже красиво  лежат  на  донышке корзины.
Дядя  Коля  доволен: в его  корзину  с трех  сторон  сыплются  отборные  грибы,  и  скоро  она  полна. Москвичам  все  в  лесу  в  диковинку,  особенно  грибы,  которые  вживую  они  видят  иногда на  столичном  базаре,  неподалеку   от  своего  дома.
– Все,  ребята! – объявляет  дядя  Коля, – коробочка  с  верхом.  Разводим  костер, будем  жарить  грибы.
Огнище  жечь – для  нас приятная затея.  Со  всех  концов  леска  стасканы  сухие  ветки  и  сучья,  а  дядя  Коля  нащипал  бересты и  вот  уже,  чиркая  спичкой  и  тужась  изо  всех  сил,  пытается  раздуть  еле  затеплившееся  внизу  пламя.  Земля  сырая,  дрова  –  тоже,  костерок  чадит  вовсю,  выедая  дымом  глаза,  но  через  какое-то  время  весело  разгорается,  потрескивая,  огонь  перебегает  с  поленца  на  поленце,  и вот  вся  поляна  заливается  его  светом,  ожила  и  потеплела.
Со  всех  сторон  к  огню  потянулись  прутики  с  навешанными  на  них  грибами.  Под  действием  жара  с  боровиков  в  огонь  срываются  увесистые  капли,  шипя  и  мгновенно  испаряясь  во  чреве  костра.
Витька  начал  "выпендриваться"  и  строить  свои  козни,  едва  зашли  в  лес:  и  когда  сушняк  собирали, и  когда  грибы  выискивали – все  старался  быть  рядом  с  Серегой,  о  чем-то  заговорщицки  шептаться  с  ним, постоянно  с  ухмылкой   косясь  в  мою  сторону. Он  как  будто  прилип  к  Сереге  и  не  отходил  от  него ни  на  шаг – за  дровами  ли,  выискивая  ли  грибы – все  старался всем  своим  видом  показать,  как  они  преданы  друг  другу. Как  хвостик  бегает  за  ними  маленький  москвич  – Алешка.
– Хорош! – возвещает  дядя  Коля,  со  всех сторон  разглядывая  гриб на  прутике. – Попробуем,  что  у  нас  получилось!  Он,  выставив  вперед  зубы,  боясь  обжечься  кипящей   и  парящей  водой,  сочащейся  из  ножки  белого,  пытается  откусить кусочек варева. – Чудненько! – скорее  для  нас  и  для экзотики  восклицает  он,  блаженно  закрыв глаза  и  прожевывая  недоваренный  гриб.
– Ну? – снисходительно  смотрит  на  меня  Витька,  довольный  и  гордый  своим  дядей.  Его  высокомерие  и  превосходство,   которое  он  и  не  пытается скрывать,   бесит  меня.  Да  и  в  самом  деле:  что  может  быть  вкусного  в  сыром,  несоленом  и  приторно  сладком  грибе?  Особенно,  если  сравнить  его  с  теми   грибами,  что  плавают  в бабушкиной  лапше  или  с  томлеными  в чугунке,  в    русской   печи?   Даже   сухие  шляпки  белых,  которых  полно  в цветастых  мешульках  на  полатях  и  на  печи  у  бабушки,  – и  то намного  вкуснее,   не говоря  уж  об  отварных – с  чесночком  и  лавровым  листочком!
– Так  себе, ничего  особенного, – отвечаю  я,  стараясь  произнести  это  как  можно  безразличнее.
Витька  перестает  дуть  на  гриб,  опускает  прутик  и  какое-то  время  смотрит  на  меня,  затрудняясь  что-либо  ответить.
– Ладно, ребята,  для  начала неплохо: и  грибов насобирали,  и  у  костра  погрелись – не  все  сразу!  Будет  еще  время  у  нас для  походов,  а  сейчас  давайте  собираться  домой.
По  его  команде  мы  потушили  огонь  и  потянулись  к  деревне – благо ее  крайние избы  видны   в  конце  просеки,  на  которой мы  жгли  костер.
Я  передом  на  правах  хозяина  веду  домой  гостей,   рассказывая  дяде  Коле  о  всех  достопримечательностях  нашей  местности.  Оглядываюсь  и  двух  главных  заговорщиков   не  вижу: куда-то  подевались. В  это  время  сбоку  зашатался ивовый  куст,  и  оттуда  раздался  вой  и  рев  одновременно,   даже  и  близко  не  напоминающий  звериный. Вот  дурачки!   Думают,  что  я  испугаюсь!  Алешка – и  тот  скорее  обрадовался,  чем  напугался.
Дома  меня  ждала  радостная  весть:  приехал  дядя  Коля – младший   бабушкин  сын,   привез  гостинцев.  Сразу же  пообещал,  что  мы  пойдем  с  ним,  как  отдохнет  с  дороги, на  рыбалку. Он  поинтересовался  у  бабушки,  цело  ли  старенькое  ружье.  Жаль  только,  что,  узнав  о  приезде  москвичей,  он  сразу  же  ушел  к ним и  вернулся очень  поздно.
Вот  и  сегодня  ближе  к  обеду, отоспавшись  с  дороги, он  отправился  опять  погостить  к  сестре,  сказав  мне,   чтоб  я  к  его  возвращению  приготовил  все,  что  положено  для  рыбалки.  Я-то  приготовил,  а  его  все  нет и нет…
Эх,  до   чего  же  сегодня  пронзительный  ветер!  Охота  ли   будет  рыбе  клевать  в  такую  погоду?  Даже  угол  дома,  куда  я забился,  не  спасает  от  пробирающих  до  костей  порывов. Вот  вчера  у  костра  было  тепло…  Сейчас  бы  костерок-то!  Да  только  б  Витька  не  выпендривался.  Подумаешь,  к  нему  приехали  из  Москвы – к  нам  тоже  приехали…
Я  вспомнил,  как  мы  с дедом  в  долгие  зимние  вечера, в  пору  трескучих  морозов,  топили  лежанку.   Это  была  наша  с ним  обязанность, а  бабушкина – топить   русскую  печь  по  утрам,  прогревать  избу  да  стряпать  себе  и  для  скотины.  Какое  это  было  удовольствие!  Не  зажигая  лампы,  дед  колдовал  в  полумраке  у  печурки. Свету  из  кухни  ему  было  достаточно.  Он  щепал  ножом   смолье,  насовывал  в  топку  сухие  дрова, подкладывал  бересту  и зажигал  лучину.  Дрова  зажигались  не  сразу,  какое-то  время  чадила  береста,  дым  никак  не  хотел  идти  в  трубу.  Дед,  перемазанный  известкой  и  сажей,  стоя  на  коленях,   дул  в  топку, отчего  пламя  вспыхивало,  а  потом  снова  притухало,  а  он  тер   слезящиеся,  выедаемые  дымом  глаза  и  снова  дул  на  поленья.  Однажды  он  так  дунул,  что  словно  взрыв  произошел  в  лежанке,   и  пламя  опалило  ему  брови.
Но  вот  огонь  заполыхал,  комната  озарилась светом,  блики  пламени  запрыгали  по  отполированным  временем  темным  бревнам, по  стеклам  портретов  в  рамках, которыми  увешаны  все  стены  и  простенки.  Стало  тепло.  Мы  поснимали  валенки,  и  обхватив  колени  руками,  смотрим  на  огонь, и  дед  начинает  свои  повествования.  Выскакивает  уголек,  он хватает  его,  не раздумывая,   своими  заскорузлыми,  прожелтевшими  от  курева  пальцами  и   забрасывает  обратно  в  печь.  А  иногда,  когда  у  него  заготовлена  цыгарка,  успевает  прикурить от  этого  уголька,  не  обжигая  пальцев.
– Дед,  расскажи    что-нибудь, –  прошу  я  его.
Однажды,   помню,  он  в  хорошем  расположении  духа  начал  мять  меня  своими  лапищами,  тузить  жесткими  ручищами,  больно  задевая  кулаками  по  торчащим  у  меня  ребрам:
– Ну, давай  бороться!  На  любака!  Давай, – " на  любака"!
На  шум  в  дверном  проеме  показалась  бабушка:
– Что – старый,   что –  малый:   ума  одинаково,– укоризненно  покачала  она  головой.  – Все  бы  ему  игрушки! Нет  бы – валенки  подшить  или  починить  сбрую, – так  он  к  малому  пристает!
–  Гы – гы –гы!  –  гыгыкает  дед,  закашлившись  и  чихая  от  крепкой  махорки,   повалив  меня  на  пол   и  прижав  своим  телом   "пересчитывает"  мне  ребра,  отчего  ору  в  доме  становится  еще  больше.
– Дед,  – успокоившись, снова  прошу  его, –  что  такое  "на любака",  расскажи!
И  дед  рассказывает, как  раньше  сходились  на  кулачные  бои  село  на  село. Бились  до  тех  пор,   пока  кто-то  не   упадет.  И  надо  же,   никого  не  убивали,  хотя  носы квасили,  разбивали  губы  и  даже  выбивали  зубы.
Я  тоже  видел, как  в  прошлый  престольный праздник  сошлась  в  рукопашную  молодежь  нашего  и  соседнего  села. Мгновенно  разобрали  на  колья  изгородь  у Беловых.  Треск  стоял,   да  такой,  как  на  Ледовом  побоище!  Но  вдруг  истошный  бабий   крик: "Уби–л –и – и!" – перекрыл  многоголосый  рев  толпы.  Установилась  гнетущая  тишина. Когда   мы,  мальчишки,   пролезли  между  еще  разгоряченных  и  минуту  назад  свирепых  и  ослепленных яростью  людей,  я  увидел  в  середине  круга  лежащего  на  траве парня. На него  было  страшно  смотреть.  Его  подняли  и  стонущего,  под  всхлипы  и  оханье  женщин повели  к  колодцу.  Ведро  ледяной  воды привело  его  в  чувство,  отрезвило,  отмыло от  крови,   обнажив  при  этом  немало  синяков  и  ссадин.
При  упоминании  о  холодной  воде  меня  снова,  как  в  ознобе,  передернуло.  И  с  чего  я вспомнил  дикую  деревенскую  драку?  Ах,   да – мы  топили  печь, и  было  тепло…Дед  приставал  ко  мне:  "Давай  "на  любака"!  Давай  "на  любака"!  Сейчас  бы  посидеть  у  печурки!
Очередной  порыв  ветра  взвихрил пыль,  поднял  в  воздух  клочок сена и понес  его  вдоль  по  улице. И  в  это  же  самое  время  там,  куда  я  глядел  вслед  летящему  клочку,  через  дом  от  меня показались  мальчишки. Если  бы  я  и не  увидел  их, то  непременно  бы  услышал шум  и  возню,  когда  они  вывалились  на  улицу. За  ними  показались  и  взрослые:  оба  дяди  Коли  и  хозяин – Алексей  Петрович,  попросту – дядя  Леша. Его  хозяйка – тетя  Шура  распахнула  окно  и  тоже  высунулась  на  улицу.  Мужики  чинно  встали  друг  против друга,  попыхивая  папиросами.  Мальчишки  крутились  около  них. В  это  время  наш  дядя  Коля,  оглянувшись  в  мою  сторону,  заметил  меня  и  поманил  к  себе. Я  отрицательно  покачал  головой.  Он  повторил  свой  жест,  привлекая  при  этом  ненужное  мне  внимание  взрослых., ко  мне  повернули  головы  все,   кто  стоял  по  кругу,  и  я  как  бы  нехотя  побрел  к  ним.
Я  встал  поодаль,  рядом  с моим  Николаем,  хмуро  наблюдая  за  происходящим,  время  от  времени  большим  пальцем  ноги  чертя  перед  собой   полоску  на  влажной  земле.
Мальчишки  меня  как   будто  не  замечали, устроили  догонялки, гоняясь  друг  за  другом  вокруг  мужиков,  пока  Витька  не  получил  подзатыльник  от  отца.
И  тут  вдруг  нашего  Николая  осенило:
– А  ну,  пацаны – померяться  силами:  кто –  кого?  А?!  Деревня,   жми  столицу! – он  легонько  подтолкнул  меня  под лопатки. –Давай,  Серега!  Давай, Москва! – это  уже  к  моему   предполагаемому  сопернику.
Тетя  Шура  было  запротестовала:
– Еще  чего  придумали!  Не  дело  это!  Ну-ка,  никаких  свар!
– Да  не  бойся  ты,  поваляются  на   траве – дети  ведь!  Небось,  руки  так  и  чешутся,– подначивал  дядя  Коля. Его  распахнувшаяся  после  сытного  обеда  душа  жаждала  зрелищ.
Подбодряемый  взглядами  родни, Серега  смело  и  даже  с  вызовом  смотрел  на  меня.
– Ну,  – подтолкнул  меня  к  нему  дядя  Коля.– Покажи,  что  не  зря  молоко  с  черным  хлебом  уминаешь!
– Не  буду  я, – пытался  я  освободиться  от  его  хваткой  руки,  удерживающей  меня  за  плечо.
– Сдрейфил,  сдрейфил! – завопил  Витька,  подпрыгивая  вокруг  отца,  отчего  чуть  не  заработал  еще  одну  оплеуху,  когда  наступил  ему  на  ногу. – Слабо!  Слабо!  Мало  каши  ел,– продолжал  он  унижать  меня,   вдвойне  больнее  раня,  потому  что  был  мне  больше,  чем  братом.
Я  сделал  шаг  навстречу.
– Слушай  меня  внимательно! – на  правах  судьи  наставлял  дядя  Коля.  Без  кулаков,  чтоб  все  было  по  правилам:  кто  кого  повалит,  тот  и  победил!
 Мы сошлись  друг  против  друга,  неотрывно  глядя  глаза  в  глаза.  В  этот  момент  в  его  зеленых  глазах  играли  бесовские  искорки. Он  смело  и  нагловато  улыбался и, казалось,  был  уверен  в  счастливом  для  него  исходе  поединка.
– Ну,  давай,  давай!  Схватились!– подзадоривал  дядя  Коля.
Мы  молча  сблизились и,   перебирая  ногами,  боком-боком  топтались  по  кругу,  пока  он  первый  не  положил  мне  не  плечи  руки, ухватив  цепко уголки   воротника  моей  рубашки. Но  я  резко  обрушил  его  руки,  в  свою  очередь  крепко   вцепившись  в  свитер на  плечах.  О,  если  б  вы  видели,  как  мало  было  любви  и  сострадания в  этот  миг  в  наших  взглядах,  горящих  нездоровым  азартом  и  неуемной  жаждой победить  во  что  бы  то  ни  стало! Вот  он  освободился  от  моей,  казалось,  мертвой  хватки  и  крепко  обхватил  меня  обеими  руками,  что  тоже  сделал  и я. Сейчас  мы  были слиты  воедино  в  тесных  объятиях,  и  со  стороны  казалось,  два  "не  разлей  водой",  не видевшихся вечность  и  безмерно  счастливых  от  этой  встречи  друга… Так  можно  было  заключить,  кабы  не видеть  наших     лиц  и  особенно глаз,  в  которых пылали  азарт  и  какая-то  необъяснимая  ярость.
Пыхтя   и  сопя,  наступая  друг  другу на  ноги,  сгребая  под  собой  ворох  вытертой  травы  и  песка,  мы с  силой  расшатывали  друг  друга,  пытаясь  хоть  на  мгновение лишить  соперника  твердой  опоры.  Ему  никак  не  удавалось  нарушить  мое  равновесие,  как  бы  он  ни  ломал  на  все  стороны  меня:  я  стоял  прочно,  не  отрываясь  от  земли,  гибко  качаясь,  но  надежно  удерживая  центр  тяжести. Сказывалась  разница  в возрасте – он  был  на   два года  моложе  меня  и  мой  мальчишеский  опыт,  поскольку "валяться"  и  "на  любака"  –  было  нашей  любимой  с  Витькой  затеей. Сколько  снежных  полян  мы  с  ним  поизмяли,  сколько  сыпучих  сугробов покрошили,  укладывая  друг  друга  в  снег до тех пор, пока  промокшая,  распаренная  одежда  не  превращалась  на  морозе  в дубленый  короб,  обвешанный  сосульками.
Однако  и я  не  мог  сдвинуть  москвича  с  места:  он  был  тяжелее  и  упитаннее  меня.  И  сколько  бы  я  ни  отрывал  его  от  земли  и  не  бросал  резко  набок, он  всегда  ударялся  о  землю   широко  расставленными  ногами,  словно  его  подошвы  были  налиты  свинцом.  Все  выходило,  как  у  игрушки  "Ванька-встанька".  Она  раскачивалась  во  все  стороны,  но  была  припаяна  основанием  к  той  плоскости,  на  которой   стояла.
– Жми,  Москва!  Дави  деревню! – орал  Витька,  забыв,  что  сам  в этой  деревне  родился  и  живет. Два  его  двоюродных  брата  рвали  друг  на  дружке  одежду,  а  он  только  подливал  масла  в  огонь:– Вали  его,  Серега!  Ставь  подножку – он  выдохся!
Эти  слова  прибавили  мне  злости,  и  мы, раскрасневшиеся  и  взъерошенные, с  большим  остервенением  стали  драть  друг  с  друга  одежду, швыряя  друг  друга  из  стороны  в  сторону.
– Э, все!  Довольно! – вмешался  дядя  Леша. – Хватит :  ничья!
Но  его  никто  уже  не  слушал.  Наш  Николай,  насколько  я  мог  его  видеть  краем  глаза,  в  пылу этой  бучи  крутился  вокруг  нас  в  азарте  и  мальчишеской  одержимости,  словно  вспомнил  молодые  годы,  когда  бывал  бит  не  раз  по  престольным  праздникам  и  пугал  меня  всякий  раз,  когда я  просыпался  на  другой  день  и  не  мог  сразу  понять:   кто  это  лежит  на  соседней  кровати –  мужик  или  женщина, поскольку  на  подушке лежала белая,  мне  казалось,  в  платке,   а  на  самом  деле –  в окровавленных  бинтах  голова… И  только  дяди  Коли-москвича  я  не  слышал  ни  голоса,  ни  подначки:  ему  скорее  хотелось, чтобы  эта,  доходящая  до  остервенения  и  ослепления  ненавистью  начавшаяся  безобидно  затея,  благополучно  завершилась.
– Ничья,  ничья! – ухватился  он  за  реплику брата,  но  мы  уже  как  будто  ничего  не  слышали.  Мы  продолжали  кидать  друг  дружку  по  кругу,  но  повергнуть  соперника  на  землю  покуда  не  довелось  никому.
И  тут  в  какой-то  момент  на  последнем  издыхании,  когда  после  неудачной  попытки  подбить  меня  подножкой  мы  на  секунду  расцепились,  сильный  удар  кулаком   в   лицо  зазвенел  в   ушах и ослепительно  вспыхнул  в глазах,  и  вмиг  все  померкло… 
В  тот  же  момент  я  почувствовал,  как  подбитый  по  ногам,  я  лечу  в  траву. В  это  же  мгновенье  я  ощутил  на  себе  тяжесть  разгоряченного  тела,  оседлавшего  меня.  Этого  я  никак  не  ожидал,  поэтому,  едва  коснувшись  земли,  резко,  как  пружина,  оттолкнувшись  руками, вскочил  и  увидел,  как  мой  недруг,  показав  спину,   исчез  между  раздвинутых  досок  в  курином  закутке  под  крыльцом,  откуда  с  истошным  кудахтаньем  повылетали  куры.
– Во  дает  Москва!  Наша  взяла! – орал  Витька.
– Нечестно!  Неправильно! – исступленно  твердил  я,  стараясь  скрыть  душившие  меня  предательские  слезы. 
Пришедшие  в  себя  после  неожиданной  развязки участники  этой  потехи не  скрывали  своего  возбуждения от  увиденного.
– Каков  молодец!  Дал  в  глаз и  пятки  показал!  Не  то, что  наш – разинул  рот и получил. Молодец, Серега!  Так  и  надо… Не  бойся,  вылазь  оттуда,  кусок  сахара  дам, – выманивал  его  из  конуры  дядя Коля.  Он  что-то  еще  говорил,  потешая  публику,  но  я  его  уже  не  слышал:  обида – большая  и  горькая,  как  полынь,  заполнила всю  грудную  клетку,  сдавила  горло  и  приторно  защипала  в  носу.  Сквозь  слезы  в  глазах  двоилась  луговая  тропинка,  по  которой  я   бежал  за  колхозные  амбары,  подальше  от  людских  глаз,  чтобы  выплакать  и  излить  свою душу:  травам,   птицам,  деревьям…