Только что комбайны ушли с поля.
Оно отдыхает - натруженное, родившее, оголенное.
В небо уставились жесткие, как проволока, остатки стеблей. Исчезла тропинка, сбегающая к колодцу, которая ещё вчера была обозначена лесом расступившихся колосьев. И я, закрыв поначалу глаза, бросаюсь босиком напрямик. Ноги почти не ощущают боли: они тоже не бездельничали летом - им ведом и дождь, и солнце, и шелковистость травы, и галька у озера, они стали сами себе штиблетами, и поэтому стерня только радует своими острыми щупальцами. Лишь иногда, когда в беге неловко поворачивается ступня, я вскрикиваю от неожиданного, как укус осы, укола. Но, подпрыгнув, радостно несусь дальше. Вот и он, бережок зеленый, и знакомый сруб с родниковой водой.
Сажусь на пригорок и вспоминаю, как прошлой осенью загадочно зеленело это поле проклюнувшимися озимыми, как радостно было встретить весной изумрудный бархат из-под снега, как первые васильки поманили в поднявшийся волшебный лес. Он был рыжий, как солнце, пахнущий печкой и чем-то еще, родным и знакомым.
Неужели все это было?
Я помню, как тяжело было наливающимся колосьям спорить с дождем и ветрами, как все теснее становилось зернышкам в мохнатых шапках, как твердели они и уже не радовали молочной кашицей на зубах, а все больше напоминали запах жаркого чрева нашей русской печки, когда мама вынимала на деревянной лопате румяные хлебы.
Как таинственен был каждый этап перерождения зернышка в новые зерна!
И даже эта лысая теперь гора не кажется мне бессмысленной, ведь чувствую я ее ощетинившуюся наготу, еще живыми корнями вспоровшими землю, как чувствую сейчас, через много лет, что ступать по скошенному жнивью больно, и что корни проросшие вспороли мне душу. И надежды забыть эту боль - нет.