ОБЕД
-Приехал я, "студент прохладной жизни", как мы себя в комнате прозвали, на летние каникулы домой к родителям в Кандарать,- начал мне свой рассказ Анатолий Михайлович. Мы с ним сидим на высоко синем крылечке родительского дома и сумерничаем. По улице разливается приятная туманно таинственная спокойная удивительно глубокая тишина. В верхушках больничных тополей, напротив, через мощённую серым окатанным дикарём дорогу, догорают последние искры заката. Даже вечно орущие грачи успокоились в своих многочисленных гнёздах. Лишь иногда сорвется с ветки отдельный индивидуум, протрещит хрусткими сучьями, заполошит стаю, но минута прошла и всё тает в предночной дрёме. Приятно в этот отрадный сумеречный час раствориться в тёплом, пахнущем сеном и пылью недавно прогнанного стада, воздухе. Жара спала, но до звездной, росной прохлады ещё далече.
-Думаю, в клуб не пойду. Отосплюсь сразу за всю экзаменационную сессию. Лягу на сеновал, где отец, начавший свой приовражный сенокос, расстелил духмяный ворох провяленной травы и просплю до следующего вечера, ничего и ни кого не тревожа. Размечтался. Сумку под кровать у двери в кухне. Выпрямляюсь, а тут и мама из-за занавески в чулан. Обрадовалась, руками всплеснула:
-А, ба! Сынок, Анатолий приехал. Как в раз - завтра нам очередь коров пасти. Как дела в Ульяновске? Что там нового? Как сдал? Как Полина с Сашкой живут?.. Тысяча вопросов. Ворох. И при этом, суетясь, мечет всё приготовленное на стол.
Отвечаю, по обстоятельствам, а у самого первое известие про пастьбу не выходит из головы. Надо же перестроиться с благодушного ряда на рабочий лад. Где пасти? С кем идти? И почему?
- Пасти, сынок, придётся на Лисаве. Пастух загулял и бросил гонять стадо, так всё село, кроме Заврага, пасёт по очереди. А идти тебе придётся с Иваном Павловичем, председателем сельсовета, соседом нашим - по коровам…
Сосед наш, справный худощавый, высокого роста мужчина, несколько лет тому назад построил через четыре избы по нашему порядку дом, на месте избы, у проулка, Машеньки москвички. Да ты и сам превосходно знаешь,- обращается брат, рассказчик ко мне и продолжает,- он-то в отпуске. У него две дочери. Старшая - Нина в сельхозинституте учится. Галина - младшая в районе работает. А хозяйка в школе занята. Вот и пришлось самому главе в пастухи идти. Чего в деревне не случается?! Так-то с ним приятно. Он и с виду, по-сельским понятиям аристократ. Одет всегда строго и прилично. На работу - в "галстухе" ходит. Лицо худощавое бледное. Взгляд быстрый и острый. Говорит политически грамотно и гладко. Только вот молодёжь от него немного в стороне держится. То ли от стеснительности, то ли от стесненности назидательной речи. Очень поучать нас любит и через предложение у него одно слово всегда фигурирует - "понимаешь?!". То ли вопрос, то ли утверждение. Его, "за - глаза", так и зовут - "Понимаешь". Знать он про это знает - и без обиды…
-Так я брата его знаю,- встреваю я.- В Карсуне живёт. Так у того не одно "слово-сорняк", - как нас в школе учили часто не употреблять, а целое предложение. Он, никогда ненормативно не ругаясь, при знакомстве сразу же и говорит: "в рот горячим пирожком". Вот и пойми к чему это? У них, может, это семейное?! Так ты продолжай. Соседа я прилично знаю. Пришлось с ним в лесу работать, когда я в восьмом классе учился. Мужик головастый, но немного растерянным выглядит в физической работе.… И немного отстранённо от насущных сельских проблем. Или в разговоре со своим секретарём - Писикиной. Председатель всё ж избираемое лицо. А, Секретарь Совета, как у нас в селе, - лицо, очень даже, постоянное.
-Поспать мне пришлось недолго. Мама пошла доить корову и меня будит в три часа: "Вставай, сынок. Пора скотинку выгонять. Иван Палыч ждёт". Ну я буханку хлеба за пазуху. Пяток картошек с луковицей в карманы фуфайки. Горсть соли в газетку и в брюки. Маме крикнул, чтоб бутылочку молока и кулёчек пшенца приготовила. Беру холудинку-удилище и шасть на крыльцо, а там перед домом, в костюмчике, уже Иван Павлович стоит и плечами зябко поводит - всё-таки прохладно и трава в росе не под туфли "заморские". Посмотрел пристально на мою экипировку: сапоги, фуфайку, ушанку старую и скатанный под рукой мешок. Это я от дождя, на всякий случай придумал.
-Иди, - говорит,- к Березнику, понимаешь, и сначала улицы собирай коров. Я тебя здесь, у дома, встречу. Подсоберу котомку, понимаешь, и встречу.
- Так началась наша пастушья эпопея.
Подгоняю стадо к дому, мама мне исправно снедь подаёт. Наверное, ночь не спала. Ибо кроме пшена и молока, три пресных горячих масленых лепёхи, пяток вкрутую сваренных яиц и пирожок с капустой. Я бодро, окончательно проснувшись, не отказываясь, беру и в мешок. В поле и комар пища. Двигаю дальше. Смотрю, мой кормчий выплывает. У него зелёная сумка со снедью и почему-то коса за плечами. Наверное, травки решил подкосить к вечеру, - думаю я,- но как же он её донесёт. Дорога долгонькая. Тяжеловато будет. Может, с кем договорился и подъедут. И тут же вспомнил, что у него девчата на мотоцикле ездить умеют.
Лисава в Кандарати - особое поле. Название происходит оттого, что уж множество лис и их нор с испокон веков здесь находилось. Когда-то на этой широченной ровнейшей долине-лугу, порубежью Руси, как передают сказания, кипели схватки местных жителей с многочисленными пришлыми завоевателями. В xvi веке вверх по реке Барыш, в двадцати верстах на юг русский воинский люд вынужден был построить Засечную Черту с городом Карсун. Намного раньше по пойме Барыша с запада на восток, параллельно Засеке проходила, так называемая сейчас, Московско - Симбирская дорога, а обширную луговину перерезала многометровая высокая насыпь, укреплённая сверху бутом. Построили её, скорее всего староверы, когда во времена раскола бежали открывать свою "обетованную страну Белозерье". Так и до сего времени, начиная с Промзино и кончая далеко за Тагаем, вдоль старой московской дороги по поселениям встречаются их многочисленные потомки, называемые в простонародье - "кулугурами". Хорошо об их расселении вдоль и за рекой Сурой рассказал в своих книгах "В лесах" и "На горах" Мельников-Печерский. Может быть, и село Белозерье, как центр их расселения, так и названо в честь страны обетованной.
Около этой насыпи и Лисавы, на южной возвышенности, перед стоящим на крутой горе селом Кандаратью и за речкой Кандараткой, как форпост обороны пути, появилось в Петровские смутные времена село Стрелетские Выселки. Само название села говорит об его происхождении. Петр-1, подавив бунт стрельцов, защищавших престол царевны Софьи, своими "потешными" полками; построил бунтовщиков и "стройными рядами" отправил их "на вечную выселку". Дорога до этого служившая беглым и выходцам с Руси, с 1647 года стала служить ещё и кандальным путём, и впоследствии продолжилась до Сибири. В селе, по дороге в двадцати верстах от Промзино, правительство построило специальную Государственную Съезжую Избу, которая и содержалась за счёт государства. В ней, по разговорам, когда-то ночевал, шедший этапом, Тарас Шевченко. В ней же побывали многие знаменитые люди, этапированные, проходившие и проезжающие в Зауралье. Здесь, как говорят, отдыхала и команда под руководством Александра Суворова при, сопровождении в деревянной клетке Пугачёва из Симбирска в Москву на казнь.
Последние обширные кровавые события на Лисаве и пойме Барыша происходили во времена Разинских и Пугачёвских восстаний. Именно здесь окончательно разбил Разинские отряды князь Барятинский, приказавший беспощадно обезглавить весь захваченный в бою и в сёлах люд до основания. "Трупы лежали сплошь. Валами и копнами покрыли всю землю. А кровь заполнила всё место сечи; и ручейками, а где и ручьями, как в водополье; устремилась в родники, ручьи, речки и реки, заполнив их всклень до берегов. Сами поселения, деревни и села, князь приказал сжечь и места, где стояли дома, подворья, избы и землянки основательно выровнять, перепахать и засеять. "Штобы было не памятно, где жил люд". На долгое время эти места заселило дикое зверье: медведи, волки, стервятники. А лисы, незапамятно, когда поселившиеся здесь, понарыли новых нор, вытаскивая и поедая схороненные трупы на воле. "Поле боя происходило в местечке, прозванном народом - Лисавой. Там, где из посеянных костей, взрастал лишь трепет и ужас". Так передавали летописцы и очевидцы.
Места и луга эти, вдоль речек Мордовы, Кандаратки, Маяшевской канавы до реки Барыш, села Усть-Урень и у озёр Тёмного, Чёрного, Маяшево и Светлого (Кривой бочаг, затем Мочилище) до возникновения колхозов не пахались и не косились. Постепенно, вблизи сел, они стали отводиться под сельские пастбища.
Вот на такое пастбище, ограниченное с севера речкой Кандараткой и её устьем. С востока - изгибом Барыша. С юго-востока протокой и устьем Маяшевской канавы, впадающей, как и Кандаратка в Барыш. С юга, непроходимой для скота в то время гранью-траншеей, обсаженной тальником; и выше, по западу, речкой и устьем речки Мордовы, мы и пригнали сельских коров. Перегнали через Кандаратку и, отогнав на середину естественно огороженного выгона, мы могли быть относительно свободны, и заниматься любыми делами. Главное держать под контролем переправу, чтоб стадо не устремилось обратно в село. Вот здесь-то, на бережку у переката речки я и выбрал себе наблюдательный пункт и место рыбной ловли.
Ловлю и наблюдаю, что в округах делается. Смотрю, Иван Павлович отошёл с полкилометра к грани, отделяющую нашу часть Лисавы от стрелетской, нашёл подходящую деляночку травы и потихонечку начал её выкашивать. Коровки наши потихонечку, подъедая травку, к Барышу путь держат, в правильном направлении. Привычку им ещё пастух привил. Там на берегу барыша его балаганчик виделся и там же, как я знал, существовал спуск для скота к воде. В жару, в летний полдень, спасаясь от насекомых-кровопийц, коровы по горло заходили в лиманчик стоячей теплой воды в устье Маяшевской канавы - протоки и частично в русло Барыша. Лишь одна "шалава" крутится около косаря. Присмотрелся - его коровка. Он её ещё утречком, загоняя в стадо, понуждая со двора, приманивал большим куском хлеба, по-видимому, с солью. Потом она долго неподалёку от него шла.
Сначала у меня хорошо клевали пескаришки. Поймал и пяток сказобок - это в пескариный размер маленькая разноцветная рыбёшка с красным оперением. Попались и три "сучки": гибкая, похожая на малюсенькую змейку круглая серая рыбешка без чешуи, имеющая сбоку длинный усик, которым она при неосторожном с ней обращении больно, до крови впивалась в руку, обычно под ноготь. Делала она это очень быстро, зло и больно. Так, что рыбак стремительно подскакивал с соответственным возгласом, энергично тряся рукой, старался избавиться от изгибающейся чуть не в узел рыбёшки, что не всегда кончалось успешно. Тогда приходилось помогать другой рукой и смывать проточной водой кровь и слизь, оставшуюся от рыбёшки. Махать оттопыренным пальцем в воздухе, как бы грозя ещё не пойманному рыбьему отродью, приговаривая, как заклинание, выше приведённое название рыбёшке. Но, в употреблении рыбёшка была удобнее пескарей, так как не требовала особой чистки, была, в отличии особенно от сказобок необычайно живуча и, завёрнутая в крапиву, могла сохраняться без ущерба, без воды, в тени до вечера.
Становилось жарко. Даже рокот воды стих. От блёсток волн на перекате резало глаза. Клёв ближе к обеду совсем прекратился. Солнце с юга колюче светило в спину, и моя тень перекрывала бурный речной поток. Коровье стадо почти достигло берега Барыша, и я решил переместиться к устью речки где, искупавшись, обосноваться на обед. Испечь в костре картошку и подремать около отдыхающего стада.
Тут ко мне подошёл мой "караван-баши", Иван Павлович и произнес, несомненно, пламенно-зажигательную речь:
- Зря вы, молодой человек, понимаешь, здесь сидите. Насколько я предполагаю, рыбы в этой речке нет. Она, понимаешь, в Барыше водится, на глубине. Потому, как… - и он высказал сакраментальную фразу, над которой билось не одно поколение человечества. - "Рыба водится, где лучше, а человек - где глубже". Понимаешь?!
Чем привёл меня сначала в отупение, потом в растерянность, переходящую в… восхищение! Такой простой и крамольной мысли даже я не мог сразу сочинить…, хотя и учился я, в передовой тогда, Ульяновской высшей школе, где поощрялись неординарные подходы к простой, вроде бы, тривиальной даже, "давно застиранной" теме.
-Давайте-ка, Анатолий Михайлович, пройдемте поближе к стаду. Понимаешь, "милости прошу к пока не нашему шалашу",- и, лучезарно смеясь, сделал приглашающий жест в сторону от Кивати к Усть-Урени. Затем, увидев, как я вытаскиваю кукан с мелкой рыбёшкой, неодобрительно покачал головой, и всё так же улыбаясь, добавил.- Природу губим, понимаешь?! "Ловись рыбка большая и маленькая". Лучше взрослая, понимаешь, большая, она, хоть нам бы, на обед сгодилась.… А так лучше отпустить, - не браконьерствовать.
Чем привёл меня в окончательное замешательство. И на что я успел ответить в уходящую спину только то, что, пойманная рыбка "сорная" и мешает расти большой.
Не знаю, слышал ли он мои слова, но мысль моя покатила раздумчивой волной далее. Что больше, чем редкий рыбак, браконьерствует колхоз, распахивая заливные луга, заливая пашню гербицидами и упуская верхний, плодородный слой в речки. Поломав по Барышу, только в нашем районе около двенадцати плотин, обмелив полноводную с глубокой быстрой чистой водой реку. Варварской мелиорацией выдрал с корнем кусты, насыпав вместо них громадные сорные курганы. Земля с них, сдуваемая ветрами и смываемая дождём и водопольем засыпало русло реки двухметровым слоем тины, лишило перекатов и чистых песчаных пляжей, омутов. Замедлило течение. Мутная и отравленная вода привела к массовой гибели промысловой рыбы, ракушек-устриц, раков. Если ещё, на нашей памяти, сравнительно недавно ежегодно по Барышу поднимали на снасти двухпудовых сомов, которые у села Кивати устраивали засады на гусей и уток и, даже, нападали на купальщиков; громадных полутораметровых налимов; многокилограмовых сазанов, линей и судаков, то сейчас этого нет. Нет рыбы, нет рыбаков - нет села - Кивать.
Это еще сравнительно недавно Кузнецовская фабрика в Усть-Урене работала на местном сырье, выпуская пуговицы из створок громадных устриц, в раковинах которых, в своё время, староверы находили жемчуг. Не стало чистой воды, погибли устрицы, зачахла фабрика. Бывшее громадное село, находившееся на развязке дорог, постарело и обречено, как бывшее Раздолье, на вымирание.
Так размышляя о неправильной политике хозяйствования, построенной на отрицании и уничтожении вековых устоев крестьянствования и ведения сельского образа жизни, мы добрались до стада. Где и разошлись.
Я направился на место слияния речки Кандаратки с Барышом, где, разоблачившись и, найдя подходящую песчаную отмель, устроил себе самый замечательный отдых с купанием в теплейшей воде, с перерывами на загорание под высоко уже ставшим ярко-желтым, весёлым солнышком. Небо было голубым и высоким. Воздух над речкой вкусно пах травой и влажным песком. Звенел жадными и жаркими звуками насекомых и птиц. Над головой то и дело проносились стрижи, устроившие неподалёку в крутом, громадном обрыве себе из круглых нор поселение.
Иван Павлович пошёл к расположенному в отдалении летнему, разоренному шалашу, где опять же открыл покос, укрывая скошенной травой остов-скелет постройки, делая под навесом богатую, духмяную постель. Разбирая наследство от пребывания предыдущих пастухов, он неожиданно для меня принёс, где-то найденное самодельное жестяное из-под повидла, довольно приличное, отдающее сверкающей полудой, ведёрко.
- Вот, понимаешь, нашёл,- крикнул он мне, купающемуся в теплом приволье реки.- Давай заваривай суп понаваристее с богатого улова.
Сказано это было с добродушной улыбчивой подковыркой. Но, тем не менее, ничто не могло омрачить моего благодушия и удовлетворения свободным, хотя с принуждения начавшимся, отдыхом. Мысли мои, после достаточно долгого купания, потекли в другом, тоже достаточно благодушном направлении; надо было позаботиться об обеде. И раз напарник нашёл необходимый снаряд для приготовления ухи, то я этим и занялся.
Заваривая уху, я обратил внимание на необычайное взволнованное состояние моего руководителя общественной работой. Сначала он некоторое время просто, лёжа на толстой подстилки из провяленной травы, отдыхал в тенёчке своего обширного, диаметром в рост, округлого шалаша. И мне кажется, даже, немного подремал. Потом он некоторое время, очнувшись, посидел в великих раздумьях. Но вот он начал что-то копаться в шалаше и несколько раз, выходя с места пристанища, оглядывать недоумевающим взором открытую на многие километры в сторону сёл луговину. Почему-то раза в три тихо-тихо, пристально всматриваясь под ноги, обошёл место покоса и стоянки шалаша. Казалось, он что-то пристально искал. Вид его при этом, приобрёл некоторое сходство с собакой - ищейкой. Шагая в полусогнутом состоянии, часто вставая на четвереньки, он разводил руками траву и бустыльник, а, поднявшись, долго и пристально осматривался. Наконец круги его стали уширятся пока, наверное, на десятом круге не достигли стада и берега Барыша, а затем он очутился около моего скромного обиталища.
- Чего-то потеряли, Иван Павлович,- встретил я странного путника вопросом?
- Так ничего,- услышал я ответ.- Ты, понимаешь, не видел никого на лугах?
- Не-е-ет,- неуверенно отвечал я. Может, кто-то и проходил или проезжал где-то вдалеке - подумалось мне. Пока я увлечённо и пристально занимался своими делами. - Да, нет. Никого не было, во всяком случае, на пастбище.
Мы некоторое время поговорили на эту тему. Вопросы его под окончание становились всё настойчивее, суше и подозрительнее. Но, вдруг, словно чего-то, вспомнив, мой Шерлок Холмс устремился к месту изначального своей работы. Я, долго и недоумённо смотрел вслед удаляющейся фигуре моего следопыта. Всё-таки было что-то загадочное в его подозрительных вопросах. Затем я опять занялся своими делами, а немного погодя, приподняв голову и увидев, что мой собеседник энергично перетрясает, скошенную давече, траву и вовсе успокоился. " Решил сеном увезти,- подумал я.- ну и правильно. Полегче. Только мало накошенного. Наверное, к вечеру свежей травки накосит и вместе всё увезёт".
Каково же было моё удивление, затем недоумение и потом гневное отрицание, когда спустя некоторое время я увидел Иван Павловича рассерженного вблизи и услышал его допрос и заключение судебного разбирательства.
-Нет, ты мне Натолий, понимаешь, скажи. Раз на лугах никого не было, кто же смог унести - своровать мою сумку с обедом-едой? Не мог же я сам?! Ты не брал? Не спрятал?! Я таких шуточек, понимаешь, не приветствую от помощников…
-Во-первых, дражайший, Иван Палыч,- отвечал раздумчиво я ему,- сумки Вашей я не брал, обед Ваш я не ел и не прятал. К Вам я не подходил. И, наконец, какие могут быть шутки в столь серьёзном деле. "Голод - не тётка". День длинный. Может быть, вы плохо искали!? Не вышел из Вас "Куперовский - Следопыт?" А!? Иван Павлович! Пойдёмте - ка вместе поищем.
Зачем я сравнил главпастуха с Фенимором Купером. Мой "Понимаешь", может, никогда, никогда и не слышал о подобном следопыте? Может он и не ведает и приснопамятном Шерлок Холмсе?! Какие градины пота покатили с его разгорячённого тела; как засверкали негодованием его глаза; как он гневно и молча вознёс свои дрожащие тонкие в запястье руки. Быть бы большей беде, если б я не решительно направился к шалашке. Мы прошагали с десяток метров, когда…
Когда нам навстречу от стада отделилась, жалобно мычащая, корова. Она мотала низко нагнутой головой. Изо рта, вместе с ошмётками чего-то жевано-зелёного, тянулась слюна. А, зацепившись за рога, в гриве волос держалось, что-то похожее на крупного зелёно-блестящего зверька. "Хозяйская,- отметил я непроизвольно.- Палыча".
- Что это?! - напружинился, остановившийся, напуганный открывшемся зрелищем, мой вожатый.
-Что, что? …. … Твой обед, понимаешь… Иван Павлович?! Скорей всего… бывший… - и я, повернув назад и уже давя смех от увиденного, добавил.- Приятного аппетита. Проголодаетесь, приходите в гости. Но… без коровы.
Обед наш, несмотря на мелкотносную заправку, проходил в дружеской и вполне приемлемой, несмотря на бесчисленные вопросы и возгласы главруководителя выпаса. Иногда, только редкие его эскапады, воскресали во мне живую сцену "братания" хозяина с "кормилицей", вызывали из глаз такие слёзы "умиления" и такое дрожание в руках, что, проливая из, найденной же в шалаше, ложки уху, и мелко тряся телом, я вынужден был, постоянно отворачиваясь, наблюдать появившиеся с закатной стороны мелкие кудряшки, картинно намазанных ярким белилом, тучек.
Воздух приятно возбуждал аппетит пряным запахом, распаренной рыбы и обильной добавкой из всевозможной душистой травы, а так же плавающим поверх бульона приваром мушек, кузнечиков, букашек-таракашек, слепней и, конечно, "присно и вовеки вечных", комаров из незабываемой приговорки: "На природе и комар - мясо"! Пахло свежескошенной духмяной травой, свежестью медленно тающей за поворотом текущей реки, илом, тальником. Дымком, медленно подымающегося пара, костра; чайком, настоянном на душице и зверобое, с добавкой смородиновых и малиновых листьев. Пахло полузабытым детством и чем-то маняще далёким-далёким и возвышенно милым и близким. Пахло беззаботностью и весельем, улетающим в след, снующим над водой стрижам и ласточкам в поле. Пахла беспечность юности, улетающая по ранним дорогам жаворонков, прямо под вспененные, толи вёслами по воде, толи крыльями птиц, облака и, отдельные от общего стада, появившиеся тучки-барашки. Пахло незабываемым прошлым и неизведанностью будущего. Пахло - молодым июньским летом.