Гл.6 ТУБЕРКУЛЕЗНЫЙ САНАТОРИЙ
Понятно, почему первым мои потуги в творческих поисках обнаружил папа. Он вообще уделял нам с Лялькой больше внимания, потому что семья была для него в центре единственного интереса. Работа не приносила ему радостей. Это у мамы интересы выходили за рамки дома. Она обзавелась подругами и приятельницами, она не забывала про сестер и брата Колю, к ней тянулись отовсюду эти родственные и дружественные связи. А папа даже с дядей Федей Асмолковым не встречался просто так – всегда по делу.
Когда ты от природы наделен безграничным любопытством ко всем проявлениям жизни, то растешь стремительней своих однолеток. Я хорошо читала и много, и воображение мое вбирало реальность и придуманную кем-то жизнь единым сплавом. Я уже сама верила в этот мир, потому что догадалась: я тоже могу его изменить! Сделать справедливым, приукрасить.
Например? Хорошо. Например, взрослые бывают несправедливы по отношению к детям. Еще как! Тебе гулять охота, а мама заставляет купать в тазу цветочки с окон! А папа вчера за то, что я с Лялькой поссорилась и даже подралась, стеганул меня ремнем! Не разбираясь, кто прав, кто виноват! Не очень больно, потому что поверх платья и рейтузов, но обидно ужасно! И вечно эти родители придираются к ерунде! Даже Наточка. Та вообще воспитывает нас, как только из института приходит. Лентяйкой меня называет, брехухой!
А девочки что рассказывают? У каждой в доме свои несправедливости к детям! С этим надо кончать!
Идея создания государства, где всем будут командовать дети, зрела во мне давно. Очевидно, толчком для ее воплощения в реальность был домашний скандал, в котором главной героиней была я. Ляле по малолетству доставалось меньше.
– А давайте убежим из дому! – предложила я однажды после очередной жалобы кого-то из девочек на своих мам.
Ну, в одиночку мне бы стало скучно, а так, всем коллективом сразу – куда интересней.
– Тогда они заплачут! И пусть! – продолжала я нагнетать эмоции.
– Маму жалко, – засомневался кто-то.
– Так мы же не навсегда! Вернемся. Зато потом никто не станет нас обижать!
Словом, согласие я получила – мне удалось раскочегарить огонь обиды в слабых душах малышни.
Побег был назначен на такое время, когда взрослые уже отправились на работу.
– Не забудьте теплые вещи! И еду на два дня, – командовала я.
Караван беглецов, наверное, выглядел если не смешно, то уж точно подозрительно, но никто из прохожих нас не остановил! Представить только эту шеренгу нагруженных вещами детей самого нежного возраста – от пяти лет до восьми! Впереди я, на голову всех выше, дылда, только закончившая второй класс. Все мы обвешаны теплыми кофтами, в руках узелки с посудой и продуктами.
Мы только успели пересечь Октябрьскую площадь и вырулить на проспект Карла Маркса. По моему замыслу – нам предстояло пройти почти весь проспект, чуть ли не до вокзала, чтобы потом свернуть на мост через Днепр. Конечной целью были степные просторы и лес… Лес, которого сроду не водилось в наших краях. То есть, он был где-то в Новомосковском районе, что простирался за городом в сорока километрах, но о его существовании я просто не могла знать. Мое мероприятие было чистой авантюрой…
– Мне маму жалко! – первой захныкала Людочка. – И Варю с Надей! Они будут плакать!
Ее сестрица Нина, подхватила:
– А можно мы домой вернемся? Я уста-ала…
Пришлось сестричек отпустить – те уже плакали.
Мы остались втроем. Лялька с Линой мужественно одолели еще три квартала и тоже засморкались, заныли.
Побег был сорван.
Моя творческая жизнь, если можно так окрестить растянувшуюся на всю жизнь попытку совместить основную профессию с желанием писать, и началась с этого смешного побега. Идея хотя бы в голове довести до конца замысел требовала построения какой-то параллельной реальности, где можно наводить свои порядки. Но фантазия, не оформленная словами (как в книжках!), а просто бродящая в мыслях, меня не привлекала. Я не была мечтательницей. Абстрактные образы не терзали мое воображение. Читая книжку и представляя в мыслях описанные события, людей, я с головой окуналась в этот придуманный мир и чувствовала себя в нем как дома. Наверное, чтобы удержать его, я и стала писать первый свой роман – «Жизнь Марьяны».
Вопрос папы «а что ты делаешь?» звучал в доме все чаще.
– Сочиняю, – отвечала я, тут же прикрыв листок бумаги, когда слышала над собою папин вопрос.
– «Жизнь Марьяны» – прочитал однажды папа вслух и сдвинул озабоченно брови. – А где писать будешь? Тут же вся жизнь не поместится.
Я вздохнула. Бумажная проблема все еще была острой, но я не могла ждать, пока она разрешится: задуманная Марьяна, моя ровесница, требовала воплощения в жизнь даже на газетных полях.
И папа сшил мне толстую тетрадку из серой плотной бумаги, которую. приносил с работы. Обычно на другой ее стороне было что-то напечатано.
Пока замысел зрел в моей голове, я рисовала героиню на каждой странице, и рисунок занимал много места. Я так щедро размахнулась, что ноги Марьяны не поместились на странице, ушли от коленок куда-то вниз. Сюжет – девочка убегает от родителей с другими детьми и устраивает свое государство в лесу – был продуман со всеми реалистическими подробностями. Правда, не одни девочки устроили этот демарш своим родителям, были среди них и мальчики. Не могла я обойтись без любви. Ни одна книжка не обходилась без нее, а чем я хуже?
В детсад я не брала свое сокровище. Я вообще никому не говорила о своих творческих делах, даже от родителей прятала тетрадку у Инессы. Я боялась насмешек. Инесса единственная понимала меня – так тогда казалось.
Графоманский ген все-таки достался мне от папиной родни, крестьянской в своих корнях, так что непонятно, откуда он там взялся. Папа рассказывал потом, что и его старший брат Вася всю жизнь вел дневник. Дневник впоследствии спас и меня, когда стало понятно, что не видеть мне своих собственных книжек. Работа учителя отнимала все свободное время и душевные силы...
Во второй класс я уже ходила из дому. Пока строили новую школу, побольше, нас распределили по другим, и я попала в женскую школу номер 80, что находилась на углу улицы имени Шевченко и Клары Цеткин. Четырехэтажное здание впечатляло своими широкими коридорами, просторными вестибюлями и холлами на каждом этаже, широкой лестницей, что от центральной площадки разбегалась налево и направо, и надо было соблюдать правила движения. Бюсты Ленина и Сталина красовались на каждой площадке. Лозунг «Учиться, учиться и еще раз учиться» пугал меня тоже на каждом этаже. Потому что в эту школу ходить уже не хотелось, и учиться без конца – тоже. Мне еще повезло на учительницу – Клавдию Михайловну, которая почему-то меня отмечала своим вниманием – неизменно добрым. Я его не заслуживала. Часто пропускала школу из-за болезней (температурила), стеснялась отвечать на уроках при всех.
Но вот однажды Клавдия Михайловна задала нам сочинение на тему «Мой любимый зверек».
– Пишите о ком хотите. У кого кошка есть, пишите о кошке, у кого кролики или собака, пишите о них. Хватит и полстранички.
Сочинение было классное. Писали мы медленно. Но никто не знал, что я уже имела крошечный опыт сочинительства, а потому владела пером, как говорится. Правда, кошки пока у нас не было, собаки тоже, тем более – кроликов.
Зато был у меня любимый зверек, трагически погибший в банке за одну ночь. Ему я решила посвятить сочинение.
В конце школьного коридора я как-то рассмотрела крошечную мышиную норку. Я возвращалась домой после дополнительных занятий с учительницей. После болезни пропустила материал, и Клавдия Михайловна назначила дополнительные в воскресенье.
В опустевшей и потому тихой школе мне понравилось. Вот так бы и училась наедине с хорошим человеком, который не торопит с ответом, сколько будет пятью девять.
Отзанимались, и я попросилась в туалет. Учительница ушла, а я бродила по этажам, разглядывала на стенах яркие стенгазеты, И вдруг увидела чудную картинку: возле норки сидит мышка и ест что-то, держа в передних лапках. Мышка крошечная, наверное, ребенок или подросток. Я шагнула ближе – она не испугалась. Сидит себе, грызет.
Как мне захотелось ее забрать домой! Кормить, купать... До чего же она показалась мне симпатичной! Но как ее поймать?
Я вытряхнула из портфеля крошки хлеба – подальше от норы, и затаилась. Мышка быстро переместилась к новому пиршеству и засела посредине этой горки крошек. А я подло воспользовалась ее детской неопытностью, просто накрыв ладошкой. Поймала! Без труда, и кошачья ловкость не понадобилась!
Дома я устроила мышке хорошую жизнь: положила в стеклянную банку кусочек сахара, мягкую подстилку, цветок чернобривца. Посадила в этот рай (вкусно, красиво и пахнет как!) несчастную жертву своего эстетического понимания личного счастья, и... прикрыла марлей.
Мышка покорно уселась завтракать. Я дала добавку в виде хлебца и сала. Потом подумала, что кушать да спать ей осталось недолго, скоро ночь, а вот нюхать во сне цветок – какое блаженство! Добавила еще один, петунью. Из банки потянуло сильным ароматом. Чтобы гостья не удрала, все-таки на марлю водрузила что-то тяжеленькое.
А утром обнаружила я труп мышонка и рыдала до самой школы, потрясенная преждевременной смертью бедняжки.
Сие драматическое событие я и описала в сочинении, потратив на процесс 45 минут урока и страницу тетради в косую линейку.
Клавдия Михайловна была потрясена моим горестным рассказом еще больше, чем я смертью зверя. Она прочитала сочинение вслух, похвалила меня, назвала писательницей, а потом всем классом обсуждали не другие сочинения, а причину смерти моей героини.
– Она объелась! – сказала одна девочка.
– Ей без мамы было страшно! – предположила другая.
– Она домой хотела!
– Она не любит цветочков!
– Вот это уже ближе к истине, – улыбнулась Клавдия Михайловна и после некоторых совсем уже нелепых «догадок» подвела итог: – Она просто задохнулась. Сильный запах цветов при полном отсутствии кислорода – и вот результат...
На меня стали оглядываться как на убийцу.
– Дети! Люся не хотела такого конца! ВСЕ бы так поступили – прикрыли баночку, чтобы мышка не удрала, правда?
С тех пор я не люблю трагические концовки в своих произведениях.
Мне не суждено было закончить второй класс в этой школе. Первая же проба на туберкулез внесла меня в группу риска. Реакция Манту была положительной. Меня повели в тубдиспансер и стали проверять легкие. Они оказались чистыми, если не считать лимфатических желез, охваченных процессом. Это был туберкулез лимфатической системы. То есть, я для других опасности не представляла, так как палочек Коха в мокроте не было, но без лечения оставаться не могла. Перед самым новым 47 годом меня отправили в санаторий, что находился далеко от нашего дома, в заводском поселке, в Кайдаках.
Так я попала в рай! Красивые комнаты – светлые и большие, с кружевными гардинами на окнах. Всюду цветы, правда, искусственные, но такие нарядные! На полу ковры, в шкафах книги и игрушки за стеклом. За окном зима, а здесь тепло... Воспитательницы добрые, не орут даже когда ребенок не хочет пить рыбий жир перед обедом. Уговаривают, гладят по остриженной голове... Да, все мы похожи на мальчиков, девочек от них не отличить: все стрижены под ноль, чтобы не возиться с насекомыми. Через недельку наши головы стали похожи на разноцветные одуванчики, которые только-только распускаются. Правда, спим мы на раскладушках. Мальчики в своей комнате, мы – в своей. Играем и едим вместе. Учимся – тоже.
Радостные моменты в жизни – это еда. Если бы не давали перед нею ПАСК, то есть противотуберкулезный порошок, и рыбий жир, было бы еще лучше. Нас кормят прекрасно! Словно и нету послевоенной голодухи за стенами этого двухэтажного здания. Дают на завтрак какую-то рыбу, жареную, жирную, но такую вкусную, что я поедаю даже эти кусочки прозрачного жира в рыбьем брюшке. Впервые я пробую какао. А еще на закуску мы получаем шоколадку и мандаринку. Или яблоко. Нас просто закармливают, как рождественских гусей ( о них я знаю из сказок).
Нас все жалеют, а я не понимаю, за что. Ну за что? Мы кажемся здоровыми, несмотря на кашель, который стоит в комнатах сутками, и повышенную температуру, от которой чувство легкого озноба по вечерам. Я не придаю значения слабости, от которой кружится голова, потому что не понимаю своего состояния. Оно было всегда. Я ведь не знаю, когда заболела, где меня заразили и кто. Я не думаю о себе как об организме. Мне кажется, что так и должно быть, когда быстро устаешь от уроков, ходьбы, гуляния во дворе.
Зато мне здесь уютно, хорошо, я такая нарядная в этом вышитом платье из американской посылки! И все девочки щеголяют в таких же, только других цветов. Мне подобрали голубое – под глаза. О своих глазах я слышу каждый день то от нянечки, то от воспитательницы.
– Иди сюда, Синеглазка! – говорит кто-нибудь, забыв мое имя.
И все понимают, что зовут именно меня. Хотя голубоглазых тут много, и ничего выдающегося в своих глазах я не подмечала, кроме цвета – и вправду густо-синего. Другого украшения на моей лысой голове просто нету. Что-то еще про нос говорят между собой – эти молодые нянечки, стреляя в мою сторону взглядами.
Я в том возрасте, когда о внешности не думают, как и о здоровье, но красота моего платья меня держит в состоянии праздника. Это же надо – какие бываю красивые вещи! В одном платье столько всего: шелковые ленты, оборки, вышитая гладью грудь, какие-то рифленые детали на рукавах. Я рассматриваю свое платье как произведение искусства, почему-то удивляя этим взрослых.
Еще одна радость – когда приходит мама в родительский день (раз в неделю). Она меня сдержанно целует и расспрашивает, вручает мне леденцы или какой-то гостинец, я ей взамен – припрятанную шоколадку или апельсин. На свидание – полчаса, как в тюрьме, но их хватает, чтобы утолить вспыхнувшую печаль по дому.
И вот тут, в санатории, вдруг открываю в себе качество, которое на многие годы потом свернулось, притаилось во мне и, к сожалению, впоследствии так и зачахло. То есть, оно осталось в виде бутона, грозящего раскрыться, – зародыш честолюбия, загнанного обстоятельствами жизни на ее задворки.
В общем, в детском коллективе я оказалась лидером. Эдаким царьком с крошечным войском, готовым на все. Мне добровольно отдавали конфетки, вечером убаюкивали очень своеобразно: девочки по очереди гладили мою руку от плеча до кисти до тех пор, пока я не засыпала. Кто был инициатором этого «массажа», не помню. Но картинка осталась в памяти: я лежу в постели, кто-то из девочек устраивается на соседней раскладушке. Я протягиваю руку так, чтобы было удобно водить пальцами по внутренней стороне. Правда, я тоже в благодарность своей «массажистке» и ей доставляла такое же удовольствие. Это напоминало картинку из восточной сказки, где султану щекочут пятки или опахалом «вентилируют» мозги. Просто мне нравилось легкое прикосновение, оно действительно расслабляло.
В обязанность добровольцев входило также рассказывать сказки перед сном. А поскольку в санатории меня настигла любовь к мальчику из соседней группы, то мне еще и докладывали о каждом подсмотренном шаге из жизни этого мальчика.
Мой сволочизм кончился, когда в санаторий прибыла новая группа детей, и среди них оказалась девочка с более сильным характером. Мои коварные рабы перебежали в другой лагерь, и хорошо, что до моей выписки оставалось мало времени. Не знаю, как бы я пережила это крушение своего трона.Наверное, я плакала от одиночества, не помню.
Я вообще плохо запоминаю все дурное из детского периода…
Новый год я встретила в санатории. После праздника с раздачей подарков воспитатели нас уложили спать, а сами собрались на втором этаже для встречи второго послевоенного года.
Вот я лежу и слушаю играющий патефон и голос Шульженко, песни которой напевали все няньки и воспитатели. Сейчас они танцуют, и только слышно шарканье ног по полу…
Осень, холодное у-у - утро,
Небо как будто в тума-а-не,
Дарит оно перламу-у-тром
Солнце осеннее ра-а-ннее...
Музыка, как всегда, доводит меня до такого волнения, что без слез невозможно ее выдержать. Почему я плачу, если у меня лично никаких проблем, кроме одной: я скучаю по дому? Меня сытно накормили, побаловали мандаринкой, конфетами, уложили в удобную постель... Я пока не знаю, что такое смерть близкого человека, а своей болезни не чувствую. Туберкулез не болит, слава Богу. Во всяком случае – мой.
А сейчас играют веселое, мне известное – фокстрот «Риорита». И вдруг музыка обрывается, и я слышу чужой плач. Там, наверху, где только что танцевали. Плачут горько и словно бы хором, как поют.
Дверь в спальню приоткрылась, кто-то осторожно заглянул. Плач наверху оборвался, но теперь я не сдерживаюсь, громко всхлипываю.
Кто-то пробирается ко мне через узкие проходы между койками. Я замолкаю.
– Люсенька, тише, разбудишь всех, – шепчет мне воспитательница. – У тебя что-то болит?
Она целует меня в лоб, и запах духов накрывает мою голову.
– А ну, вставай...Тихонько, вот так. Выходим из спальни...
Она помогает мне нацепить на ноги тапочки, почему-то забирает мое одеяло с собой.
В соседней комнате светло, но воспитательница тут же гасит свет и подталкивает меня к диванчику, заваленному мягкими игрушками.
– Ложись, я тебя прикрою. Вот так. А теперь говори, почему ты ночами не спишь? Плачешь почему? Домой хочешь?
Она снова меня целует – теперь в обе щеки, по очереди, очень нежно, и я обнаруживаю, что ее лицо мокрое! Тоже плачет? Но она-то почему? Ей же весело? Им там весело, танцуют... Правда, кто-то плакал и там...
– А почему вы плачете?
– Детка моя, тебе показалось.
– А почему у вас мокрое лицо?
– Все ты замечаешь... Муж у меня погиб на войне. А я так хотела дочку. Как ты. С синими глазками. Чтобы пела все время, как ты.
Мне так неловко, мне так стыдно: разве я все время пою? Не замечала.
– А почему все плачут?
– И у других погибли... Папы, мамы, мужья. Мы почти все здесь – вдовы. А теперь возвращайся в постель. И спи. Мы больше не будем плакать, обещаю.
Приблизительно так проходил этот разговор шепотом в соседней комнате. Какой она была – молодой или не очень, эта воспитательница? Не помню. А разговор о вдовах остался занозой в сердце, потому что своим буйным воображением я представила себе эту картину – как все танцуют и плачут горько под музыку шустрого фокстрота.
Учились мы кое-как. Ведь все нас жалели и потому не ставили двоек и троек на уроках, Мы сидели за партой – одновременно все, не разбитые на классы. Одна учительница вела все предметы, не сильно досаждая нам упреками в лени.
Расслабленные от большого количества лекарств (ПАСКом нас просто закормили!) и нездоровья, мы относились к учебе как к игре.
И вот пришла расплата... Меня выписали в феврале и сразу отправили в школу. Там и оказалось, что Люся Курач, то есть я, – девочка туповатая, не знает арифметики совершенно, и может остаться на второй год, если не будет ходить на дополнительные занятия.
Папа, разглядывал мои тетрадки по арифметике, где красных чернил было больше, чем фиолетовых, вздыхал, сопел огорченно и потом долго размышлял, что со мною делать: наказывать или жалеть? Он так привык иметь дочь-отличницу, то бишь Наточку, ему казалось, что старанием можно достичь такого же результата.
Спасибо дорогой сестрице, что разбаловала моих родителей щедрым подарком – хорошей учебой, и теперь нас с Лялькой ожидало вечное изумление: в кого мы такие двоечницы уродились?!
продолжение http://proza.ru/2011/02/08/1217