Внук наклонился к лежащей под огромным иконостасом хрупкой седой женщине:
- Мне пора, бабуля! Иначе опоздаю в аэропорт.
- Постой, я должна тебе что-то сказать… Милый, я так виновата перед тобой, я…
- Баб, ты о чем? Вот вернулись из Лондона, тогда и поговорим.
- Нет, родной, нет. Мне 88, и каждый день уже может быть последним. Я хочу покаяться перед тобой, ты же не хочешь, чтоб я ушла туда с нераскаянным грехом?
- Баб, ты меня пугаешь. Все грехи ты давно исповедовала батюшке. Мне ты 50 лет была и отцом, и всеми бабушками и дедушками вместе взятыми. По-моему, мы всегда ладили.
- Конечно, ладили. Но я дважды отрекалась от тебя…
Внук закрыл бабушке рот рукой и укоризненно покачал головой:
- Послушай, тебе сейчас не надо тормошить прошлое, я что-то смутно вспоминаю, ты когда-то говорила об этом с мамой. Я тебя умоляю, моя бама, помнишь, как я называл тебя в детстве? Если тебе хочется повспоминать, давай я приеду через недельку, и мы поговорим. Хочешь, я захвачу вам с мамой пивка?
Он схватил бабулю в охапку, крепко прижал к груди:
-Наверное, ты впрямь стала старенькая, а я и не заметил. Ложись спать, уже поздно.
… Помахав у двери рукой, тихонько закрыл за собой дверь.
-Уснешь с вами, - проговорила. – Никогда не дослушают до конца. – И вдруг улыбка преобразила лицо: «Здоровенный мужик, вот уже и залысины появились, и первые сединки в усах. Профессор, доктор философских наук. На симпозиум торопится. А для меня все еще мой маленький, Семушка… Вот странно, вся лавина моей невостребованной любви досталась не дочери, а внуку. Слишком рано я ее родила, наверное. А, может, потому что не в те руки попала. Я была открытая, доверчивая… Три года замужества прошли как в тяжелом, полном абсурдных видений сне. Нескончаемые попреки свекрови, являющийся по ночам вечно пьяный муж, изрыгающий оскорбления и поток инсинуаций, работа, сессии - в одной руке запеленатый ребенок, в другой - учебник… полные тазы грязных пеленок, уборка, готовка… «Если это и есть взрослая жизнь, зачем все торопятся замуж?» - думала, захлебываясь от обиды. Боже, какая же наивная была… И только освободившись от того, кто называл себя мужем, испытала радость от общения с дочерью. Оказалось, что тихим счастьем может быть рисование платьев для бумажной куклы, прогулки по первому снегу до детского сада и обратно, совместное описание снежинок и причудливых облаков на небе…
Она долго лежала с закрытыми глазами, как всегда пребывая в прошлом, тасуя и перебирая его, словно старые фотографии в большом бумажном пакете.
Вдруг словно дуновение ветра коснулось плеча и шевельнуло волосы. Когда-то от ужаса в такие мгновения кровь стыла в жилах – до сих пор не забыть, как в едва брезжущем свете утра ощутила смертельную тяжесть на груди – и крик захлебнулся в животном страхе, и не было сил пошевельнуть рукой.. А потом, когда кто-то из глубины сознания призвал Господа, по телу, от груди до кончиков пальцев ног, прокатилась волна, воскресая ужас тела от прикосновения медузы. А потом привыкла, осмелилась даже спросить: «К добру или худу»… Теперь-то чего бояться? Только встречи с Господом. Когда спросит за каждый шаг, за каждый вздох… Да, но сейчас она не спала. Может, пригрезилось? Тихо спросила:
-Кто здесь? – и услышала, словно шелест листьев на ветру:
- Это я, мамНина.
Женщина вздохнула и опустила веки. Единым толчком кровь бросилась в виски: «Значит, все?». Стараясь скрыть волнение, едва слышно проговорила:
-Вот уж не думала, что именно ты придешь в мой последний час…
-Нет, что ты, я пришел не за тобой… сам по себе. Словно пуля разорвала сердце, так захотелось узнать, каким рос мой сын.
- Долго же ты собирался это сделать.
- Ты сама знаешь, какой я был тогда дурак, да мне и было-то 19… Мне так стыдно пред тобой за последнюю встречу. Помнишь, когда я пришел в гости, а Неля укладывала Семку? Я так бахвалился перед тобой, рассказывал, что деньги девать было некуда.
- А я спросила: «Ты не подумал, что у тебя есть сын и что ему, может быть, есть нечего?». Лихое было времечко.
-И я, глядя тебе в глаза, сказал: «Лучше я умру, а платить алименты не буду, это не мой сын».
- А почему ты пришел ко мне, спроси у своей бывшей жены.
-Она тоже была тогда слишком молодая, и тоже много чего не понимала. Больше всех тогда досталось тебе… Давай не будем вспоминать плохое, я же знаю, ты все эти годы думала обо мне, и все вы, Нелька, и Семка, молились обо мне каждый день, я это чувствовал, я видел, как слова молитвы превращались в ниточки-паутинки, восходящие к небу. И кроме тебя никто в монастырях не подавал о моей заблудшей душе записочки…
- Я тринадцать лет винила себя в твоей смерти. Думала, Господь послал его в нашу семью, чтоб я стала ему матерью… Видит Бог, я старалась. Помнишь, перед самыми родами Нельки мы, вот глупая я была какая, поехали к вам в деревню за грибами… До последнего своего часа не забуду исполненный ужаса взгляд твоей матери, когда я обняла тебя и сказала: «Поедем, Серый, а то Нелька у нас в этой комнате родит». Ты оторвался от телевизора и проговорил: «Конечно, поехали, мамНин». …С тех пор она и стала ненавидеть меня еще сильнее. И говорить тебе гадости обо мне, а ты старательно пересказывал их Нельке.
- Конечно, я же ее совсем не слушал, грубил ей. Она жила своей жизнью, а я носился по деревне, как ветер.
- Я все время думала: если бы не прогнала тебя тогда, может быть, она тебя и не убила бы? Ты помнишь, как тебе сказала: «Иди к своей маме, и подумай, нужна тебе жена, ребенок. Если нужны, приходи, но только как муж и отец, а не безответственный балбес»…Помнишь, какие гадости обо мне и о Нелли говорила твоя мать на суде? Я до крови впивалась ногтями в ладони, чтобы не ответить ей… Помнишь, когда Семка лежал с Нелей в больнице, а твоя мать звонила от соседей и кричала, что мы специально его отравили, чтобы он умер… Бедный, ты бедный, у такой матери уродился.
Она протянула руку, чтоб погладить его по голове – так захотелось приласкать, пожалеть его, но рука, не встречая сопротивления, упала на кровать. Сердце старухи сжалось: теперь уже поздно. Для всего есть свое время. К сожалению, мы не всегда это понимаем. Она помолчала, приходя в себя.
- И я тоже хороша, поддалась обидам… Знаешь, много лет назад я каялась священнику, что мне не хватило терпения и я отказалась от тебя, он мне сказал, что с такими мужьями даже церковь благословляет на развод. Бедный мальчик, прости меня… Но я тогда была одна против всех. Мне было 37 лет. Согласись, рановато для роли бабушки. Я Нелли растила одна, ни ласки, ни помощи ни от кого не видела. Вырастила дочь, думала смогу спокойно почитать любимые книги, встретить человека, который меня полюбит. А здесь вы свалили на меня целый воз проблем. Ну вот скажи, почему ты работу бросил? Тоже захотелось в декрет? Валялся целыми днями на диване, жену доставал глупостями. Ты помнишь, она каждый день плакала, и каждая ваша ссора – рубец на моем сердце. Вы даже не задумывались, как это отразится на малыше…
Она замолчала - столько чувств пробудило воспоминание… Потом внимательно посмотрела на Сергея. Ему было бы сейчас 69. Но он всегда 26-летний…Такой же красивый, Семка так на него был в детстве похож… Только глаза изменились, стали задумчивые, грустные – научился думать.
- Все, я успокоилась. Давай говорить о твоем сыне, моем внуке.
- От которого я перед тобой и своими родителями отрекся. Это потому…
- И я... Я тоже от него отрекалась, и не один раз. Помнишь, как Нелька на второй день пребывания в санатории в Сочи радостно мне сообщила: «Мам, врач сказал, куда ты приехала, ты беременна. Ура, наше гадание сбылось».
- И правда, мы же на новый год гадали в разных комнатах – и ей, и мне показали одно и тоже – зародыш ребенка, как в школьных учебниках по анатомии.
- И тогда все, и твои родители громче всех, говорили, что надо родить. «Нас пять человек, - горячилась твоя мама, - что же мы одно малыша не вырастим?» И только одна я спросила Нелли: «Ты уверена, что тебе нужен сейчас ребенок?». Я повела ее к врачу, рассказала о своих сомнениях, о том, что ты что-то там нюхал раньше. …И все-таки не мы сами принимаем решение. Ведь встретилась же в тот миг врач-ангел хранитель, она не отмахнулась от проблемы. Что стоило ей написать направление – они их пачками выписывали каждый день… А что аборт – это узаконенное убийство… я тогда не задумывалась над этим…
-Бывает у абсолютно здоровых людей родятся дети со страшными патологиями, а у пьяниц – здоровые… Бывает и наоборот. Они молодые, надо рожать, - сказал гинеколог. И, посмотрев на меня, добавила: - Если вы восемнадцать лет жили ее интересами, помогите ей и сейчас… Ты помнишь свадьбу?
- Ты о том, как я требовал ключи от машины ночью после застолья, хотел покататься, и довел всех до белого каления?
- Нет, Серенький, рядом со мной сидел какой-то ваш родственник или знакомый – вся деревня была за столом. Он показал на тебя пальцем и захихикал:
-Придумали свадьбу, только что лежал в сумасшедшем доме, а теперь свадьба.
-Он не был в сумасшедшем доме, - возмутилась я.- У него были проблемы с кишечником.
-Да много ты знаешь, - махнул он рукой. – А ты кто?
-Я мать невесты. – Мужик замолчал и куда-то вышел. А через пару месяцев брат твоей матери попал в психушку. Теперь ты понимаешь, в каком состоянии я ждала рождения ребенка? Я молилась Пресвятой Богородице: «Ты однажды спасла меня от рождения сына от алкоголика. Я тогда рыдала, не понимая, что это во благо. А теперь прошу тебя: если он будет больной, недоразвитый, пусть он лучше не родится. А если не пали на него грехи родителей, сохрани его и помилуй».
-Как Богородица спасла тебя, ты этого не рассказывала?
- У меня было 12 недель беременности, это еще до рождения Нельки. И во сне мне явилась величественная дама с сияющим нимбом, словно сошла с иконы, и приказала сделать аборт. Я отказывалась, она настаивала. А потом, сказав: «Все равно будет по-моему», исчезла. … Через две недели я потеряла ребенка – все произошло так стремительно, что ни врачи, ни я ничего не поняли. Это уже через много лет я все осознала и поблагодарила Богородицу… Из умных книг я узнала, что Богородица упросила своего Сына сделать так, чтобы никто не мог являться людям в Ее образе Так вот, пока вы с Нелей выясняли отношения каждую ночь, я билась головой об пол у иконы Божией Матери, умоляя ее…
- А потом я перевернул-таки их на машине. Семка только начал шевелиться. Было темно, около 12 ночи. Я заставил твою дочь сесть со мной в машину: хотел показать, что я супер-гонщик. Хорошая же была у меня скорость, если не сумел проехать через полдюймовую трубу на асфальте… До сих пор не понимаю, почему машина не загорелась. Наверное, это было чудо: в канаве «Москвич» встал на крышу всего в сантиметрах тридцати от сложенных плит.
- А меня утром того дня неудержимо потянуло в церковь. Поехала на Сокол. И удивилась: был день святого Сергия. Молиться тогда толком не умела, постояла возле иконы, поставила свечку. Теперь понимаю, Господь надоумил пойти в храм… - перекрестилась на иконы, что-то шепча.
- Семке было два месяца, когда я попросила тебя уйти. Потом ты видел его трехлетним, когда вы решили помириться. Ты свозил их в деревню. Потом, когда еще через три года мы узнали о твоей гибели, я просила Семку:
-Ты помнишь папу?
-Да, помню. Мы были у него на даче, я попросил пить, а он не дал. Сидел и весь день крутил ручную мельницу. Страшно, Серый, но это единственное воспоминание ребенка об отце. Как долго я боялась, что он будет спрашивать меня о тебе, задавать свои тысячи почему. Но он не спросил ни разу.
-Помнишь в роддоме, когда мы передали Нельке записку с поздравлением, она в форточку бросила ответ. Там было написано: «Не показывай Сереже. Рано поздравлять, он слепой».
-Ты велела подождать и куда-то ушла.
- Я пошла в приемный покой. Врач уже ушла, но медсестры, едва взглянув на меня, спросили:
-Что случилось?
- Что с мальчиком во второй палате?
- Ничего, спит.
-Он правда слепой?
- С чего вы взяли?
-Мне написала дочь.
- Ах, эта малолетка? Вот я сейчас ей покажу, как мать до обморока доводить. То-то она у меня спрашивает: а через сколько часов у них открываются глаза? Подождите.
Она вернулась с малышом в руках. Он проснулся, его повернули в мою сторону. Он хлопал синими, как небо, опухшими глазенками. Я медленно стала сползать на пол по стене, ноги уже не держали…
-Видели? – спросила сестричка и, дав мне таблетку валидола, помогла сесть на стул.
Но проблемы у ребенка были. Он родился обмотанный пуповиной, во времена моей молодости такие дети не рождались живыми… Он как-то неправильно брал грудь. А когда подрос, все время бегал на мысочках…И был суперактивным. Не реагировал на замечания. Не спал днем, вечерами мы с дочкой кругами ходили вокруг поселка, чтоб его укачать. Но зато был такой умненький. В полтора года знал все буквы. В два уже читал. Пробовали прятать книги, так он читал надписи в подъезде, на заборах… Заставлял каждый день перечитывать ворох книг, почти все знал наизусть. Вечерами, проваливаясь в сон, заменишь слово в книге или пропустишь, он, тоже полуспящий, резко обрывал: «Читай правильно!».
А сколько он болел! В семь месяцев сделали прививку, а через два часа столб жидкости заклокотал в его груди. Температура держалась месяцами… Потом привязалась ангина. В больнице он так ослаб, что не мог держать голову. Не прекращалась рвота и понос. Потом врачи сказали, спасло материнское молоко… А у Нельки в эти дни были госэкзамены. Я тайком приходила в бокс, благо, что у каждого была своя входная дверь, переодевалась в ее одежду, а она уезжала на экзамены.
Он был такой смешной. Обещал, когда вырастет, на мне жениться. Очень любил мать. Ему было полтора года, и Нелька встречала новый год с подругами. Ровно без пяти двенадцать, только решила открыть шампанское, он проснулся: «А где мама?» Так мы и простояли до семи утра у окна в ожидании мамы, глядя на дорогу. Сколько раз, шутя, я ему говорила: «Ну почему ты любишь ее больше, я тебя учу, лечу, люблю, воспитываю?» А он отвечал очень серьезно: «Баб, я тебя тоже люблю, но не ты же меня в животике носила и грудью кормила»…Еще бы! Нелька его два года кормила, и дольше бы, наверное, продолжала, если бы он не опозорил ее в автобусе. Представляешь, веселил публику – читал стихи, пел песни. Потом громко говорит: «Все, теперь есть хочу». Расстегнул кофту, достал грудь, поел и не долго думая, полез за другой. Пассажиры умирали со смеху…
В три года решили показать невропатологу. Врач, не переставая болтать по телефону, минут пятнадцать смотрела, как он играет в углу его кабинета и, выписав элениум, заявила:
-Вообще-то это не мой клиент, вам к психиатру.
Вышли на улицу. Семка вырвал руку и побежал. Сорвал какой-то цветок, подбежал ко мне – смотри. Рука потянулась обнять его, но испуганно дернулась и замерла от ужаса.
«Твой внук сумасшедший», - вихрем ворвались в сознание слова. Понимаешь, в тот миг я не смогла обнять его… Я отреклась от него. Наваждение тотчас прошло, я испугалась себя: разве такое возможно? Сознание высветило картинку: двухгодовалый карапуз серьезно говорит нам с матерью: «Я от вас скоро уйду, потому что вы меня часто ругаете. - Где же ты будешь жить? - В лесу, построю себе домик. - А что ты будешь есть? - Мне белки будут приносить еду. - Зимой будет холодно. - Ну и пусть, зато меня там никто ругать не будет». Я тогда расплакалась: до чего довели взрослые ребенка, что ему лучше жить в лесу с белками… Волна стыда окатила и теперь всю: это твоя кровь, как ты могла?.. Положила руку на его белобрысую головку: «Пошли, родной, домой».
-А что сказал психиатр?
- Что у него высочайший интеллект, просто я его неправильно воспитываю. Если к 6 годам не обуздаю его непослушание, всем будет плохо.
В тот миг я обрадовалась, но никто не развеял моих сомнений – я же каждый день наблюдала его. В детском саду, а потом и в школе проблем прибавилось. Он был не такой как все, а что делают с альбиносами в стае? Вот и над ним дети издевались. Не любили воспитатели, учителя – к нему надо искать подход, заинтересовывать, а его заставляли следить, как дети читают по слогам. Вот и играл в кроссовки на последней парте, а учитель без устали каждый день писала в дневнике: «Ваш сын мешал ребятам на уроке»… Во втором классе перевели в другую школу, но через месяц он заболел и только в апреле пришли сдавать экзамены. Я бросила работу по специальности и стала преподавать, чтоб быть всегда рядом.… Но как назло вся параллель третьих классов училась во вторую смену, пришлось перевести сразу в 4-й. Здесь ребята были почти на два года старше его, все привыкли друг к другу, а этот новенький был чужак. Да и учительница невзлюбила. В середине учебного года ко мне подошла школьный психолог:
- Я протестировала его: такой высокий уровень интеллекта, мне еще никто в школе не давал такого результата, а учительница говорит, что он чуть ли не дурачок.
Ты и представить себе не можешь, как больно, когда твоего ребенка обижают. На выпускном утреннике в четвертом классе учительница с улыбкой умиления читала, как дети в классе ответили на вопрос, чтобы они сделали, если бы были взрослыми. Одни писали, что накупили бы много конфет и все съели, другие - завели бы себе собаку, показывала рисунки – портреты мам, на которых они вовсе не были похожи. О нашем – ни слова. А когда раздали папки с этими рисунками и сочинениями, мы прочитали, что Семка восстановил бы справедливость на земле, сделал бы так, чтобы не было ни одного голодного, ни одного ребенка не оставил бы без игрушек. Да так всего логично, складно, взрослыми словами. …Сколько раз, когда мы шли по улице с ним и разговаривали, прохожие оборачивались: «Такой маленький, а говорит лучше взрослого».
Он был помешан на динозаврах. И когда в Сокольниках открылась выставка динозавров, то ли китайская, то ли японская, я повезла его. Билет стоил почти мою учительскую зарплату, но разве можно было лишить ребенка удовольствия? Он пробыл там 15 минут. Пробежался, посмотрел и говорит: «Пошли отсюда, здесь нет ничего нового». – «Смотри, какие они огромные! – начала упрашивать я. – «Уже посмотрел». – «Мы так далеко с тобой ехали. Давай почитаем, что написано около каждого экспоната?». – «Я тебе и сам расскажу». Стоявшие рядом мужчины открыли рот, когда девятилетний пацан начал шпарить: где и когда жил, что ел, сколько весил…
Она замолчала. Зять не вторгался в ее переживания.
-Серый, Серый, трудную ты поставил передо мной задачу: как рос твой сын. Рассказать, как однажды, не выдержав его кривляний, я прямо на уроке стала тормошить его, приводя в чувство? А через стеклянную перегородку с широко раскрытыми от ужаса глазами смотрели на меня старшеклассники?
Или как я спасала его от банды восьмиклассников? Когда они пытали его в мужском туалете, деревянным бруском сдирая кожу с руки, а потом потащили к унитазу, что окунуть голову и спустить воду? Слава Богу, это была на моем этаже. Я услышала, вернее, почувствовала его крик.
Это не ты, а я кричала на них на виду у всей школы:
- Ублюдки, это из-за таких, как вы, я вожу его за руку, что он вам сделал? Зачем вы издевались над ним?
- А нас зло взяло, – признался главарь. - Такой маленький, нас много, мы ему делаем больно, а он смеется.
Я не стала им объяснять, что это не бесстрашие, а реакция нервной системы на ситуацию.
Это я не спала ночами, думая, как он будет жить? Всегда ли хватить размаха моих крыльев, чтоб защитить его? Это я была в аду в ожидании будущего. Знакомый астролог составила на внука гороскоп. И долго не знала, как мне сказать об увиденном. За десять лет после окончания астрологической академии она ни разу не видела такого страшного гороскопа – он весь в красных линиях. Есть два пути развития: если он не сумеет обуздать свои эмоции, будет преступником, сумеет – гением. Это мне, а не тебе главный детский психиатр Москвы, к которому удалось пробиться, сказала, что согласна его лечить …что похоже на шизофрению…
Это я была перед выбором: поставить на учет и подвергнуть его эксперименту – врач так и сказала, будем экспериментировать, зная, что лекарства ему противопоказаны… Или оставить все как есть…
Я не согласилась, чтоб мой внук стал материалом для научного труда.
- Послушай, мамНин, мне и в голову не приходило, как вы там живете…
- Я не спрашиваю, откуда ты пришел, но я уже была в аду. И так устала бояться ждать беды, что согласна была стучаться в любые двери, даже туда, откуда нет обратного пути, лишь бы избавили меня от этого страха, от ужасов будущего … В отчаянии я решила найти в газете адрес любого экстрасенса, колдуньи, все равно кого. Подруга, узнав о моем намерении, ужаснулась: «Ты что? Случайным людям нельзя верить. Я уже несколько лет хожу к одной целительнице. Позвони ей.
На первом приеме я заявила, что на мне печать проклятья, поэтому не везет и детям. Она начертила какие-то знаки, спросив только имена и отчества. И сказала, что лечить срочно надо внука, иначе через год, когда начнется половое созревание, у него будет диагноз на всю жизнь – шизофрения. Все сошлось. Три источника – один диагноз. Я привезла к ней Семку. Нам предстояло пять лет подчиняться ей: полтора года интенсивное лечение, потом три-четыре года жизнь под ее контролем. Гонорар за лечение равнялся моей годовой зарплате. Заплатить надо было в три срока. Я согласилась. А что было делать? Ждать, когда опасения подтвердятся? Она продиктовала нам целую страницу строжайших запретов.
Ему нельзя было в любых ситуациях прибегать к лекарствам, а температура поднималась за 40, и был астматический компонент, и шумы в сердце. Мы сказали да. Его нельзя было заставлять – ни есть, ни пить, ни делать уроки. Ему нельзя было делать ни одного замечания в любой ситуации. Ему нельзя было носить тяжести, даже портфель с учебниками. А любое желание исполнять немедленно. Нельзя было нервировать. Его посадили на строжайшую диету: без мяса, без острого, без сладкого… Мы готовили отвары трав и давали ему с молитвами. Во время температуры или поноса, так происходило очищение организма, она диктовала по телефону, с какой молитвой, и сколько раз прочтенной, поить чаем. У меня был расчерчен календарь на полгода – в какую церковь идти, в какой день заказывать молебны указанному святому, а в какой читать молитвы у его иконы, сколько ставить свечей и как выходить из храма… Составляя график, надо было соблюсти массу обязательных оговорок. Каждые полгода график менялся. И так пять лет… В неделю я два-три раза бегала по церквям по разработанному маршруту: сначала в одну церковь, затем в другую, по дороге заучивая новое заклинание. Ни разу не пропустила, иначе пришлось бы все начинать сначала.
Каждый раз я успокаивала свою совесть: я не делаю ничего плохого… Но молитвы-то я заучивала не из молитвослова, а те, что диктовала мне «колдунья». И хотя ничего крамольного в них не содержалось, это были просьбы изменить судьбу, каждый раз, когда я подходила к иконе, спина покрывалась холодным потом. Ставя неизменные три свечи, в глазах святых я искала осуждения и оправдания, но они оставались бесстрастными.
И прочитав заученные слова, выходила из церкви не оглядываясь, и не отвечая на вопросы, холодея от ужаса. Но я знала, что пройду весь путь, сделаю все, что мне скажет целительница. Я поверила, что она поможет, схватилась за нее, как утопающий за соломинку. Изо всех окружавших меня людей она одна протянула руку помощи, всем остальным, включая родных, было все равно…
Женщина тяжело вздохнула и замолчала. Ей трудно было вернуться из плена воспоминаний. Справившись с эмоциями, повернулась к зятю. Но его на месте не было.
-Как внезапно явился, так внезапно и ушел…. Да это и к лучшему, - подумала. – Как ему объяснить, что значит отвечать за крохотное существо и ежечасно мучиться? Ведь смог же он шесть лет прожить без своего сына?
Могу назвать год, когда он пошел в школу, когда вылез первый зуб, сколько и чем болел, но это будет перечисление событий, а не жизнь. Жизнь состоит из боли, ожиданий, страха, разочарований…
Картинки пережитого, словно эпизоды из фильма, всплывали перед глазами. Вот они возвращаются из Дарвинского музея, уставшие, но довольные: Семка тем, что мог сравнить увиденное с экспонатами Палеонтологического, бабушка – что внук и здесь покорил всех глубокими знаниями биологии. Все сидячие места в вагоне метро были заняты.
-Я хочу сесть, - заявил он, зная, что все его желания должны быть исполнены.
-И я бы не отказалась, но ты же видишь, все места заняты.
В бессильной ярости, он схватил бабушку за волосы, что-то бормоча сквозь слезы. Она никогда не помнила подробностей происходившего – только видела исполненные ужаса глаза пассажиров, слышала их шепот: «А мальчик-то больной». Крепко держалась за поручень, не издав ни единого звука.
То ли увидев стекающие слезы по ее щекам, то ли просто выпустив пар, Семка отпустил бабушкину голову:
-Баб, ну ладно, все, я успокоился, - и прижался к ней…
«Да разве это только один случай? – усмехнулась старуха. – Он всегда свое недовольство вымещал на мне. Но что было делать? Я знала, что это какая-то не зависящая от него сила вступает в действие. Он и сам страдал от этого. А что мне оставалось делать? Только терпеть».
И она терпела. В седьмом классе, чтобы избежать воздействия подросткового коллектива, Семку перевели на семейное обучение. Пришлось бросить работу и бабушке. По математике, физике, английскому наняли учителей, всех остальных заменила сама. Мать уезжала рано, приезжала поздно – кто-то должен был зарабатывать деньги.
Каждое утро начиналось с перебранки, а то и …драки. Самое трудное было заставить сесть за уроки. Подеремся, поплачем: «Как ты смел поднять руку на бабушку?» - «А как ты смела на внука?» Ну что тут скажешь… А потом до вечера учили.
Сдавали зачеты целыми темами, параграфов по десять, и всегда он блистал у доски. И каждый учитель настойчиво стремился найти, чего он не знает… Хотя их ученики в классе едва пересказывали половину параграфа…
Летом целительница сказала: «Он здоров. Вы даже представить себе не можете, какой он хороший, чистый, теперь таких и не бывает. Остались привычки, выработанные в ходе болезни, но это не страшно. Это дело времени»…
Он и правда стал другим. Будто весь запас озорства, непослушания, отмеренного ему, остался там, за чертой. Теперь, все соприкасавшиеся с ним, говорили: «Славный домашний мальчик, но как он будет жить в этом мире?».
Женщина привыкла к размышлениям в одиночестве, да и что еще делать в таком возрасте, как не подводить итоги? Но сейчас ей так захотелось с кем-то поделиться впечатлениями. Как хорошо, что душа Серого вспомнила о сыне. Значит, не прерывается нить между бытием и небытием…
…Ах, Серый, Серый… Как я виновата перед тобой… Надо было потерпеть… Ведь же сказал ты мне однажды, что способен измениться. Может быть, со временем перестал бы слушать свою мать… А я как всегда рубанула с плеча… Работа, депутатские бои до ночи, а дома горы пеленок, только что выписанный из больницы ребенок, заплаканные глаза дочери и беззаботно сидевший весь день у телевизора глава семейства… Тогда мне казалось, что я абсолютно права… А как узнала, что мать убила тебя, боль не отпускала ни на минуту… Если ты слышишь меня, прости, что отказалась от тебя, не уберегла…
Старуха повернулась к образам, перекрестилась. На всякий случай вглядываясь в темноту, прислушалась. Ничто не нарушало тишину ночи. В комнате она была одна. Помолчав, снова утонула в воспоминаниях.
- Господи, воистину неисповедимы пути твои! Ребенок, от которого я дважды отреклась, показал мне с дочерью свет Твоей Истины, - по привычке она обратилась к Богу не в молитвенном благоговении, как в храме, а как к отцу, с которым можно говорить обо всем, и даже лежа на кровати.
Ведь это так просто: если Господь слышит твои мольбы, зачем идти к нему окольным путем, прибегая к помощи посредника? Молись и верь: Он никогда не даст непосильного креста… На всякий твой путь есть промысел Божий. Как жаль, что эти истины открывают тебе не сразу… Сколько ошибок можно было избежать…
Вот и тогда, осознав, что молитвы, исходящие из сердца, слышат на небе, перестала искать помощи и защиты у людей. И чем больше душа МамНины жаждала найти успокоение под звон колоколов, тем больший укор видела она в глазах смотревших на нее святых угодников. Но как покаяться, если знала: в борьбе за ребенка не остановилась бы ни перед чем.
Сомнения не переставали терзать. Жить, не имея мира в душе, трудно. Сделала попытку поговорить со священником, не на исповеди, а как бы между прочим, беседуя после выполнения редакционного задания. Начала издалека, с того, что не может принять святости последнего русского царя и его жены. В череде исторических аргументов был Распутин. Каким елеем пролились на ее скорбящую душу слова батюшки: «Ее можно понять, она мать…». Значит, и меня можно понять, а простить?
Чтобы успокоить душу, написала покаянное письмо игумену Соловецкого монастыря отцу Герману, в котором честно призналась во всем. Десять лет назад она четыре долгих вечера исповедалась ему, обливаясь слезами. А он, погладив по голове, говорил: «Еще подумай, чадо, не осталось ли чего на душе твоей?». И когда в последний день затянувшейся исповеди он сказал, что хотел бы видеть ее прислуживающей в местном храме, поняла, что прощена. Правда, с недоумением подумала: «Почему в местном, у нас в поселке церкви никогда не было?». А через два года построили!
Как же она плакала, получив ответ – собственноручно написанное святым отцом письмо. Там было столько теплоты, отеческой любви… он ни словом не укорил ее. Объяснил, что часто болезни, посылаемые Богом, бывают во благо: «Подумай, если бы он не был белой вороной среди окружающих детей, смогла бы ты уберечь его от соблазнов и ужасов мира?» И посоветовал оставить внука на промысел Божий и только молиться за него…». Ника отчетливо услышала его тихий голос, точно так он пел на клиросе вместе с монахами…
Перебирая прошлое, бабуля и не заметила, как за окном почти проснулся день. Сад наполнился птичьим гомоном, она так любила пробуждаться под их щебетанье. Солнце еще не выглянуло из-за леса, но уже подарило всему сущему свет. Было тихо: верхушки деревьев стояли смирно, как солдатики на смотру.
Опустив ноги с кровати, встала на колени перед иконами:
-Спасибо тебе, Господи, за все. Сколько лет живу, а не устаю любоваться твоим творением. Каждый цветок умиляет, каждая былинка… Спасибо Тебе за все, что было в моей жизни, за каждый ее миг. Прости, что не всегда была послушной, не понимала промысел твой, смела надеяться на себя… И знаешь, Господи, что еще я поняла? Если ты здесь, на грешной Земле с таким долготерпением борешься за каждую заблудшую душу, неужели ты оставишь нас одних, когда мы оставим привычный мир и войдем в твою небесную обитель? Нет, наш Спаситель, в милосердии твоем ты не оставишь нас, кающихся, страдавших, слезами омывших грехи вольные и невольные…
Она смотрела на лик Господа, не отрывая глаз, понимая, что слова не могут выразить всей любви и благодарности, но все эти чувства переполняли ее сердце. Вдруг вокруг иконы промчались всполохи северного сияния. Глаза старухи вспыхнули радостью: Господь и без того знал все, что она пыталась рассказать ему, но он услышал ее слова. И первый луч, ворвавшийся в окно и отразившийся в не успевших скатиться с ресниц слезинках, подтвердил это.