Город притушил огни, зевнул, развёл руки мостов, словно моля небеса излить на его опустевшие, шелушащиеся дороги, штрихованный дождь, и устало задремал.
Форточки окон, как ноздри, всасывали ночной, густой от ветра, воздух и чуть слышно плакали скрипучим старческим плачем, провожая пыльный денёк.
Ниши первых этажей, усаженные геранью и буро-фиолетовой фиалкой, подсматривали за изливающим на стены коричневатой струёй силуэтом, подворотни гулко прогоняли чужака из колодца заспанного дома, и только лампочка у входа в подвал подкрашивала лицо мутной желтизной раскалённого вольфрама.
Долго бродя по храпящим переулкам, я наконец узрел светящееся пятно ночного кафе, но, словно облив ацетоном жир, плафон медленно погас, впитав пятновыводитель.
У Невы свежо.
Темный шёлк воды отражает, искажая, небо и перегнувшееся через перила моё тело.
Кажется, что космос поглотил своими блёклыми светлячками существо, сплюнув на гладь, измятый складками воды песочный пиджак.
Лицо будто побывало в неисправном кинескопе, разрез рта перекосился, а глаза, как жерла трубы, темны и вдавлены внутрь ненасытной рекой.
Шило Петропавловки царапает лунный шарик, и по бегущей ряби изливается серебристой кровью лунная дорожка.
Домой пешком, отпрыгивая от водомётных монстров, способных изувечить ночное настроение блестящей струёй свежести.
Где-то за домами солнечный разряд реанимировал сонное сердце, и город ожил...