Периодическая система замесов.
Химичат: ВиКторио Бульбулятор, В.П. и замечательная Эвмена.
1.
Шамлудин Иосифович Горбатко плакал в подушку. Она обняла Шалмудина за плечи и морщинистую шею. Подушка страдала вместе с хозяином. Правильнее будя казать что, она разделяла его слёзы. Общность подушки и Шалмудина замутилась под утро. Всему значение и награда был сладкий утренний сон. Во сне том слились неразделимо сослуживцы и соседи пана Горбатко. Они дивились с умилением и восторгом его росту в службе и свежевшему ремонту, хлопали в мягкие лапы без когтей и катали глаза по чистому полированному столу. Пили, не глотая семидесяти градусную амброзию не закусывая и не морща лица и очи. Этот факт удивил Горбатко больше хрустальных глаз на обеденном столе. Любовь наполняла его грудь, распирала всю его сущность и даже немного подняла в воздух над ореховым циклеванным полом.
1.1.
Периодически в голове Горбатка возникала розовая муть - тогда хотелось. Трудно было определиться чего, но хотелось - подвигов, дурости всяческой, обуревала любовь к всему человечеству. Окружающие воспринимали муть ту неоднозначно...
2.
Мало того, что Горбатко значился геморроидальным актером в театре Звягинцева, с длинным, пожухлым носом и желтою, неприятной шеей, так он еще и казался зрителям: убого-разлатым, растопыренным ничтожеством по своей играемой роли.
Одна симпатичная девушка, в беленьком кружевном платочке, удостоила чести назвать Горбатко: лягва огромадная.
И Горбатко заплакал по-настоящему.
Роль, которая ужасно истребляла в нем приличного от Бога человека, и превращала его в существо неверное, безликое, нестерпимо сердила.
И вот, пожалуйста:
На стене театрального кабинета сцены, перед уймой зрителей с раскрытыми глотками, висела повешенная Антонина Гертрудовна Шпац!
Дряблое, изорванное платье её, дополняло уродливое, перекошенное лицо и белые, чуть покачивающиеся ноги, наполняли грязную картину настоящим ужасом.
На буфете сценической бутафории стоит большой образ в киоте, наполненный светом позолот. Рядом актер Мегелев в черной рясе служителя Господня читает вслух акафист, трясет кадильницей - кадит вокруг ладаном.
Горбатко стоит на коленях пред висящим телом Антонины Шпац и что-то мычит. Горбатко гол.
Он медленно снимает свой парик: сжимает его. Начинает стонать так, что некоторые сентиментальные лица, не сдерживая эмоций, выбегают прочь из зала, чтоб не видеть этого режущего кошмара.
И тут Антонина Гертрудовна Шпац открывает свои безумные глаза: уставляется в пустоту, пущей нагоняя жути.
Будто снизу откуда-то, словно бестия из бучила, она начинает смеяться невесело, и треснуто, и надменно и горько одновременно.
Тухнут свечи, сыплется с потолка штукатурка. Дрожит пол.
Покойная Шпац заглядывает в прошлое Горбатко.
Горбатко коробит и мутит от колдовского гипноза.
Ему становится плохо, истерично плохо.
Его выворачивает наружу и катает по полу.
Антонина Гертрудовна Шпац варит в нем внутренности.
Переставляет органы чувств: размешивая тем самым своё отвратительное и грубое зелье.
Она корит трясущегося на коленях Горбатко длинным черным когтем и нервически бьется на веревке, словно ведьма, обрастая проклятиями, заклинаниями, испарениями окружающих страхов.
Мегелев начинает читать громче: голос испуганно путается в словах, прерывается и...
Публика, вжавшись в кресла, закрывает ладонями лица.
Что-то вспыхивает: делается хлопок – второй!
Дым, много дыма!..
И!..
Горбатко превращается в маленького-маленького кролика – в белоснежный комочек пушистого существа.
Антонина Гертрудовна Шпац остывает. Дергается несколько раз.
Замирает без движений.
Мегелев тут же падает на пол замертво...
Зрители поднимают головы: шепотом переговариваются, озираются друг на друга. Скрип веревки сопровождает их взгляды, прикованные к спокойно жующему белому кролику. Дым потихоньку рассеивается над сценой, а кролик становится на задние лапки; умывает свои бусинки и юрко убегает прочь.
Занавес.
Аплодисменты!
3.
Маэстро вращал чёрными глазами угольками, кривил в шипении рот к подбородку и морщил брови в кустистый шалаш выходного дня.
- Нет, вы не играете, вы бля толкаете в себя тухлый шницель третьей свежести. – Розовский, царство ему небесное, и мир всем его детям, за такое лицедейство мокрой жопой в лютый мороз в снег сажал. – Где гуманизм и выписанные страдания души и тела.
– Тела аааа! – Уроды, в том числе и тела! – Ваша пластика схожа с вальсированием беременного носорога. – Жалкие люди, паяцы! – Вам вагоны в Анголу грузить, кур на рынке щипать. Идио-ты-ыыыы!
Маэстро заверещал как в дудку африканский бур, у оробевших актеришек заложило уши. Сам режиссер пошел яркими пятнами, частя взмахами крыл, крошил пюпитр и втаптывал в заплеванный пол остатки таланта и куража участников антрепризы.
Горбатко поймал секундную паузу в соло Маэстро, перехватил в талии Антонину Шпац и что есть мочи саданул её распатланой головой в вялый живот режиссёра.
Бацая нервными пальцами по умытому соплями полу в поисках бинокулярных очков, Маэстро жутко улыбнулся и на выдохе выплюнул три только слова.
-Верю! – Теперь верю!
5.
А где-то в кафетерии Штопальник, в это же время.
Моздла Дутрих ржала. Понятия не имела о произошедшем, но ржала очень громко. Сотрясался подвал с вином, не иначе как винным его не назовешь. Вокруг жлобьё в белых рубашках, подштаниках белых, как жлобьё носы натирают.
Но если приглядеться хладнокровно со стороны сразу можно расшифровать это не понятое в одночасье ржание. Всё просто: ржала она от аллергической реакции на кокаин, которым поцики в белых штанах и клифтах тёрли свои сопливые свекольные ноздри.
Тут же Моздла закашлялась, тут же. Сквозь застланные утробной пеленой глаза, проклюнулось всеумие. Моздла подскочила и скрючив ручки, в позицию ныряльщицы, погрузилась в море жратвы.