Бич
Водица. Темная, непрозрачная, ледяная. Водица огромного Тихого океана, поглотившая за все время своего существования миллионы живых существ, тысячи кораблей, мирно облизывает мои охотничьи сапоги. Вон и эти ржавые остовы на берегу, небось, еле ушли от ее ненасытной пасти.
По небу несутся куда-то синевато-серые облака. Холодно. Для шестидесятой параллели нормальное лето. Слева гористый полуостров Говена. Передо мной залив Корфа. Поселок – тоже Корф. До чего ж странно! Как это большевики оставили это имя в живых!
Представитель обширного рода баронов. Родился в тридцатых годах XIX в., когда еще был жив Александр Сергеевич, умер в 1893 г. Дальний родственник Андрея Николаевича Корфа из предшествующего поколения, Моденька Корф, учился с Пушкиным в лицее. Моденька, разумеется, тоже барон, был служака, полная противоположность Александру Сергеевичу. Вот и Андрей Николаевич, учился в пажеском корпусе, обладал государственным мышлением, боевой генерал, отличившийся в Кавказской войне, раненый под мятежным чеченским Ведено в ногу, получивший за храбрость Георгия четвертой степени. Круто пошел в гору и закончил карьеру первым приамурским генерал-губернатором. По дороге государство настолько подчинило себе его личность, что практически выдавило из нее главные христианские добродетели – любовь к ближнему, сострадание, саму человечность. Как человек государственный он был благодетелем края: позаботился о рыбных промыслах и добыче морского зверя, о разработках каменного угля на Сахалине, открыл множество школ, способствовал развитию миссионерства. Характер суровый, нордический. Как человек, сросшийся с государственной властью, ненавидел и глубоко презирал врагов государя императора. Поэтому второе, чем он прославился, – крайне жестоким отношением к политзаключенным.
Представим себе картину. Входит этот величественный божок власти (в золотых погонах, бородёнка надвое) в комнату для допросов в каторжной тюрьме на Каре (какое пророческое название!). И видит перед собой эту грязь под сапогами Его Императорского Величества, эту дрянь, внебрачную дочь спутавшегося с крестьянкой полковника Солнцева, рэволюционэрку, посягнувшую на Государственный Порядок. Он, генерал-солнце, входит, а она, пошлая, вульгарная эмансипе, остается сидеть в его присутствии!!!
А как эту картину видела Елизавета Николаевна Ковальская, урожденная Солнцева? Она – политкаторжанка. За плечами у нее Иркутская тюрьма и побег из нее. Суды и осуждение на вечную каторгу. В глазах ее друзей по политической борьбе это больше, чем Георгий четвертой степени. Это твердость, верность народовольческим идеалам и цельность натуры. Она страдает за светлое будущее своего народа. Будущее без царя и Корфов. Она готова жизнь за народ положить! Кроме того, она женщина. А он? Прислужник царского режима, его цепной пес, солдафон, никогда не задумывавшийся о несправедливости сложившегося в России порядка, человек-должность, которого ни вразумить, ни переубедить никогда не удастся, можно только взорвать. И перед ним она должна вставать?!
И вот происходит столкновение двух разнозаряженных источников энергии. Молния взаимной ненависти пролетает между ними. Чернеет генерал-солнце. Его генеральское достоинство уязвлено в самый корень. Нет, с ней он не намерен разговаривать, он поговорит с начальником тюрьмы.
Она, гордая своей выдержкой, силой воли и независимостью, может быть первая, кто дал понять этому солдафону, что звание народовольца выше звания генерала преступного царского режима, встает только тогда, когда ее собирается увести потрясенный ее наглостью конвоир.
Он. Какая неслыханная дерзость!!! Ужо покажет он ей, что бывает с людьми, восставшими против Порядка, людьми, не уважающими власть. В з;амок ее, в одиночку, в карцер! И сечь! Сечь их надо мерзавок пуб-лич-но! И всех этих эмансипе сечь, сечь и сечь, пока не придут в чувство.
Ковальскую увозят в тюремный замок и сажают в одиночку. Он, конечно, думает, что победил ее, посидит – оду-у-у-мается.
Но нашла коса на камень. Политзаключенные начинают голодовку, затем вторую, число голодающих растет. Подруга Ковальской, заключенная Надежда Константиновна (!) Сигида, урожденная Малаксиано, ободренная смелым поступком Ковальской, вступает в пререкания с комендантом тюрьмы, словесная перепалка кончается политическим требованием вернуть Ковальскую в тюрьму на Каре, затем следует публичное оскорбление заключенной комендантом. В ответ на это Сигида (совершенно неслыханное дело!) дает коменданту звонкую, увесистую и, в общем-то, не смываемую пощечину.
Генерал-губернатор издает циркуляр, в котором политические заключенные приравниваются к уголовникам. За неповиновение их должны так же, как и ;урок публично сечь розгами.
Надежду Константиновну подвергают этой позорной процедуре первой. Оскорбленная женщина, а вместе с ней и ее подруги по камере в знак протеста выпивают смертельную дозу морфия и погибают. Вслед за ними уходит из жизни несколько политкаторжан-мужчин.
Протест вызывает огромный резонанс в общественном мнении и печати. Дело доходит до государя. Тюрьму закрывают. Службисту Корфу делают строгий выговор.
Неисповедимы пути (сказать Господни язык не поворачивается)! Перед Российской империей – понимаю, но за какие же заслуги перед Социалистической Родиной осталось это имя на слуху пролетариата! Я не знаю населенных пунктов и даже улицы, которая была бы названа в честь Сигулды или Ковальской. Зато я знаю залив Корфа и поселок Корф, в котором расположен аэропорт Тиличики.
Что-то не везет мне два последних дня на этой огнедышащей, курящейся земельке. Не хочет меня отпускать алюторский бог-трикстер Хутх. Шутит все. Самый непредсказуемый участок пути – от Вывенки до Корфа дал пройти сразу, хотя никакого регулярного сообщения между ними нет: ни катеров, ни метеоров, ни вертолетов, ничего. Месяц можно прождать оказии. А тут сразу удалось погрузиться на буксирчик. И капитан был на удивление трезвый, не то, что в прошлый раз.
В прошлый раз, когда экспедиция уезжала из Вывенки на таком же (если не на том же) буксирчике, на ногах держался только кэп. Команда была в стельку. Кэп крепился изо всех сил, пока проходили устье. Устье – самое опасное место. Река намывает в него песок, образуются мели, каждый раз в разных местах. Там надо угадать, где можно пройти. Угадал и расслабился. Мы не сразу поняли. Сначала буксирчик начал рыскать, потом пошел по синусоиде, потом почему-то развернулся на 90; и пошел к берегу. Мы подумали, что кэп хочет зайти в Медвежку – это полпути до Корфа. Потом, смотрим, буксир идет в скалу. Начальник наш со своим другом заглянул в рубку и увидел, что кэп висит на штурвале в совершенной нирване, я бы даже сказал, в делириуме. До скалы оставалось метров 100. Кэпа скинули, начальник развернул буксир в море, а его друг, Сандро, начал хлестать по щекам маримана. Буксир ошалело шел в открытое море, потому что начальник боялся где-нибудь сесть на мель, или, еще того хуже, напороться на подводную скалу. Сандро оббил о просоленное обветренное суровое лицо капитана уже все руки, но принятое зелье крепко держало рубильник его сознания на положении ОТКЛ. Я бросил за борт ведро на веревке, достал оттуда ледяной океанской водички, попросил Сандро передохнуть и вылил ведро на кэпа. Видимо, от ужаса у него открылся один глаз, шок продержал его в таком положении минуту, потом он стал проходить, на какую-то секунду кэп понял, что корабль не тонет, сознание опять на реостате поползло во тьму. Начальник орал ему в уши: «Куда идти?». Он успел сказать «Ребята, идите вдоль берега, как увидите песок…». Совещание постановило толковать совет кэпа в том смысле, что пришвартоваться самостоятельно мы не сможем, да еще и его подведем под монастырь. Надо выбрасываться на песок.
Шли уже второй час, а песка все не было: скалы, скалы, скалы. Неизвестно было ничего: не заглохнет ли двигатель, будет ли песок, а если будет, то когда, не нарвемся ли мы на рифы. На полубаке был выставлен специальный пост, который должен был высматривать песок. Но Хутх был в хорошем настроении, он так шутил, у каждого это выражается индивидуально. Песок обнаружился, когда уже был виден Корф. Начальник круто повернул кораблик и на полном ходу понесся к берегу.
На песчаном берегу стояли бочки с горючим. Много бочек. Бочки охраняла с ружьем какая-то бабка. Какие у нее были мысли в голове, когда она увидела несущийся к ней на всех парах буксирчик? Бог весть! Наверное, какие-то охранные. Она вдруг забегала по берегу, как индеец, выкинула вверх руку с ружьем и стала нам орать что-то очень грозное. Однако, кораблик, чувствуя силу своей правоты, или правоту своей силы, не отвернул носа от грозного бабкиного оружия, а так и пер напролом. Единственная уступка бабке состояла в том, что начальник велел всем схорониться за фальшбортом и даром жизнью не рисковать. Что ж тут бабке делать-то? Летит на нее огромная груда металла, из-за борта выглядывают небритые морды. Имущество ей, конечно, доверено. Ну, шмальнуть пару раз из берданки, чтобы видно было, что она не просто так сдала поле боя, а дальше – давай бог ноги! Жисть одна!
Удар о песок был очень сильным. Буксирчик вылетел на берег чуть не по пояс и застыл. Полубак его с днища оказался довольно высоким, на уровне второго этажа какого-нибудь сталинского дома. Спрыгнуть с него можно было и неловко. Мы же не спецназ какой. Три средней конструкции мужика, да кисейные барышни. Я поднял ботфорты резиновых сапог и выгрузился туда, где еще шумел прибой. Оказалось – почти по то место, где эти ботфорты заканчиваются. Но под ногами было твердо! Тяжелее всех мне дался стокилограммовый начальник. На нем и закончилась тогда шутка Хутха.
Да, а в этот раз причалили гладко, но сигнала не было. Шутка началась в Корфе. В кассе нормально продавали билеты, но самолеты на Петропавловск не летали. На этот раз ушли в запой летчики. Пассажирам было объявлено, что закрыты перевалы. А какие к дьяволу перевалы, когда Як-40 летает на высоте в несколько тысяч километров. Солнце жарило так, что можно было засомневаться в судьбе вечной мерзлоты. Но перевалы были закрыты. А я полоскал сапоги в темной водице Тихого океана.
Надо было подумать о ночлеге, часы показывали приближение условной ночи. Но я упорно гнал эту мысль, и почему-то не верил в то, что придется здесь ночевать. Ожидалось, что дикторша местного радиоузла сейчас наладит свой матюгальник, и по поселку, спотыкаясь и шаркая по шлаку нижними частотами, поползет весть о том, что объявлена посадка на рейс, следующий по маршруту… Слава Богу, конечно, что свобода напиться при исполнении летчикам давалась труднее, чем капитанам, и они бревнами валялись с вырубленными мозгами по каким-то углам на земле. Но как-то уж очень однообразно шутил с нами Хутх. И все время вспоминалось о боцмане с его дурацкими practical jokes. Может, он, начав с Атласова, все продолжает мстить нам за завоевание Камчатки?
Тут я подумал еще, что меня ведь не одного оставили здесь дожидаться, пока у летчиков откроются перевалы, а гостиница в Корфе одна, и заполняется она мгновенно, потому что мест там мало.
Так и оказалось. Окошко ресепшн штурмовали человек десять заросших мужчин, называвших себя геологами. Бичи! Только при двух из них оказались документы. Это меня и спасло. Мне досталась последняя койка в гостинице. В обычных условиях я сова, но в этих шутейных обстоятельствах от Хутха можно было ждать всего. Поэтому, не обращая внимания на гул, стоявший в коровнике на пятнадцать коек, я лег, с головой накрылся одеялом и почти сразу уснул.
Разбудил меня страшный грохот: кто-то изо всей дури шарахнул об стену дверь. В номере горел свет. Я машинально посмотрел на часы. На дворе была полночь. В дверях, широко, обаятельно улыбаясь, стоял огромного роста широкоплечий курчавый красавец с пропитыми васильковыми глазами. «Пьяницы с глазами кроликов» – это точно про него. Лет ему было 30 – 35. В высоко поднятой руке он держал бутылку водки.
– Мужики! – по-детски радостно продекламировал он, – меня баба погнала! Предлагаю всем по этому поводу выпить. – Народ, видимо, признав повод вполне справедливым, оживленно засуетился и потянулся к длинному столу, стоявшему посреди комнаты. Достали из запасов кое-какую закуску и сели праздновать, в общем-то, не пойми что. Через пару доз пошли рассказы о случаях из жизни, рассказывали друг другу о том, как впервые попали на Камчатку. Самыми частыми поводами переезда и оседания в огнедышащей земле были тюрьма, вербовка и мечта посмотреть на камчатскую экзотику. Были и какие-то странные, казалось бы, мелочные причины.
– А я вот услышал, что на Камчатке змей нет. – рассказывал курчавый красавец, – Меня в детстве гадюка укусила, еле откачали. Я их с тех пор страх как боюсь. Приехал в деревню к нам один моряк, на Тихоокеанском флоте служил, интересно так про Камчатку рассказывал, а главное сказал, что змеи на ней не водятся. Я тогда сразу решил: бросаю все и переезжаю на Камчатку, всю жизнь что ли перед ними от страха трястись! Собрал чемоданчик, с маманей попрощался и короткими переездами (денег-то у меня особых не было) начал подбираться к Земле Обетованной. В Москве поработал, потом в Нижнем, потом за Урал перебрался, так постепенно и приближался к ней, родимой. Прилетел в Петропавловск, красота! Авача рядом, Корякская сопка. Ну и завербовался шкипером на севера. Через полгода посадили меня за то, что баржу с мели снять не смог. Через несколько часов песком ее обнесло, уже никакими силами не стащишь. Растерялся. Два года отсидел и вернулся туда же. На зоне сидел с таким же бедолагой. Он-то просто пьян был в сиську. Вот он мне и объяснил, что делать в таких случаях надо. И как в воду глядел. Вышел я. Снова пошел шкипером. А куда деваться! На третий рейс опять на мель сел. Тут же якорь отдал и с баржи в речку сиганул. Как она меня обожгла!! Вода-то – 4 градуса, а я с испугу даже сапоги не снял. В телогрейке! Телогрейка меня какое-то время держала, потом намокла и на дно потянула. Сапоги я быстро скинул. Стал телогрейку с себя стаскивать, а сил уже мало осталось, барахтаюсь, воды нахлебался, зубы стучат, ноги сводит, руки закоченели уже, и тут меня сзади что-то тяжелое ка-а-ак ..бнет! Я руки зачем-то кверху поднял, как м…к, и чую прямо под руку бревно ползет. Я за него уцепился, и к берегу направляю, а оно не идет! И несет меня прямо в океан. Отдохнул я немного на нем, телогреечку скинул и забарабанил по воде руками, ногами, сроду так быстро не плавал. Доплыл до берега, тут же костерок развел из кедрача(спички у меня всегда в пакетике целлофановом хранились: вода же кругом, это тоже друг в тюрьме научил), согрелся, высушился и побежал трактор искать. Повезло мне, бля-а-а! Километров через пять гляжу С-100 куда-то ползет. Тракторист попался душевный, сразу мы с ним договорились за литр водки: это меня опять друг научил, чтобы водку всегда про запас иметь. Приехали мы на место. Я опять костерок разжег, прогрелся, как следует, и вплавь к барже своей забарабанил. Ёшь твою двадцать! Еле доплыл. По якорной цепи кое-как на баржу забрался, тут же в каюту свою, хлебнул водочки, растерся скипидаром, согрелся чудок. И тут меня осенило! А как же я трос-то до берега буксирный дотяну? Вспомнил, в трюме у меня два спасательных круга были. Связал я их, укрепил на них бухточку с тросиком, тут же валялся старый пробковый спасжилет. Надел я его, смотрю там такая петелька сзади есть, прикрепил я к этой петельке линёк, выкинул трап за борт, литр водки для тракториста на себе укрепил, спустился и поплыл. Плыву, и с грузом почти с места не двигаюсь. Барахтаюсь из всех сил, как та лягушка в крынке. А холод свое берет, в кости уже заползает. Возле берега почти закоченел я и заснул. Меня тракторист багром вытянул. Хороший мужик был. Меня ж течением отнесло. Он так и шел за мной с багром. Вытащил, водки опять в рот влил, растер меня, на себе до костра доволок, согрел, посушил. А времени-то много прошло, как баржа моя села. Часик у нас с ним был еще. Если за час не снимем, опять песком обнесет и кобздец. За эту баржу меня могли и на десять лет упечь. Груз на ней какой-то ценный был. В общем, поплыл я обратно. Там же якорь поднять надо, буксиру сигнал дать… без груза легче уже было, да спасжилет держал. Как доплыл не помню. Жахнул опять для храбрости, якорь поднял, трактористу и буксиру сигнал дал, чтоб они дружно начали. Не сразу мы снялись. Трос чуть не лопнул у меня. Но тракторист опытный был. Два раза дернул, на третий раз понял, в каком направлении ее дернуть и сошла, голубушка.
Я за это свое спасение уже третий год пью! А что здесь еще делать! Выпьем, мужики за него еще раз! Камчатка это что?
Страна камней
Страна б…ей,
Страна повышенных окладов
И проспиртованных людей.
– А что у вас там на барже какой-нибудь резиновой лодки не было?
– Нет, это у буржуёв резиновые лодки и прочая херня, чтобы жопу не замочить. А у нас – суровое пролетарское государство. Вот у них есть место для подвига? Нет! А у нас?! Да каждый день…
– А что ты больше этого тракториста-то не видел? Он тебе, почитай, теперь за брата, или за отца родного!
– Видел один раз и последний.
– А что так?
– Да в ту же ночь погиб он. Ладно, давайте, мужики, спать.
Народ тихо, как зомби потянулся к кроватям. Курчавого приютил у себя на койке его собеседник, тоже амбал под два метра ростом. Они легли спиной друг к другу и симметрично подтянули к животу коленки. Кровать для двух этих гигантов была, конечно, маловата. Но они почти сразу в унисон захрапели. Курчавый храпел низкими раскатами мягкого нёба. Его партнер тонко подсвистывал ему носом. Уснуть под этот ансамбль свиста и храпа имени барона Корфа было трудно, но через некоторое время я все же задремал, и, как мне показалось, тут же был снова разбужен глухим двойным ударом, казалось потрясшим само здание гостиницы. Вслед за этим раздалось громкое ржание половины номера. Зажегся свет и народ под шутки и прибаутки снова потянулся к столу с намерением немедленно выпить. Героями эпизода были вчерашний курчавый и его партнер по кровати. Они во сне столкнулись своими могучими афедронами и, оттолкнувшись друг от друга, не просыпаясь, грохнулись на пол. Я понял, что уже не засну, встал и начал одеваться. Меня тут же позвали к столу, расспросили, откуда я, чем занимаюсь, подивились, что кому-то понадобилось изучать язык алюторов, а потом курчавый вдруг спросил:
– Слушай, я вот ни у кого узнать не могу, а что за слово такое, Корф? Поселок Корф, залив Корфа. Тут вокруг названия по большей части корякские, Тиличики, мыс Говена, Вывенка. Корф – тоже корякское название?
Рассказал ему про барона Корфа.
– Вот, сучара! – отреагировал курчавый. Баб сечь!
– Слушай, я вчера тут слушал, как ты баржу свою спасал. А потом ты сказал, что тракторист тот погиб, как это случилось?
– Не люблю я про это говорить, тяжело, ну, да ладно. Нравишься ты мне. Расскажу.
– Зимой мы, шкипера, подрабатываем в геологических партиях. Ну и я завербовался, еще дальше на север меня унесло и вот в одном поселке встречаю я под вечер после работы своего тракториста, Серегу! Обрадовались мы, взяли по литру водочки, пошли к нему в балок, сели, вспомнили все до мелочи, как я от баржи к берегу и от берега к барже метался. Потом порасспрашивали друг друга про родственников. Оказалось, он из Калязина, ну, знаешь, там колокольня затопленная. На заработки сюда приехал. Жена его на Волге ждет с двумя пацанятами. Он ей почти всю зарплату посылал. Копили они на домик.
Ну, в общем, пили мы, пили, смотрим – бутылочки пустые, а нутро еще требует. Сунулись в магазин – ни водки, ни спирту, ничего. Он мне тогда и говорит:
– Слушай, я же здесь на вездеходе работаю, давай слетаем в другой поселок. Пятьдесят километров всего, полтора часа туда, полтора обратно! В дороге еще поговорим…
– Давай! Я как раз смену отработал, теперь сутки отдыхаю. В крайнем случае, там заночуем, у меня там знакомая есть.
Сели мы в вездеход. Серега лихой был водитель. Вездеход ревет, мы анекдоты рассказываем, ржем во всю глотку. Вдруг где-то на полдороги встал он. Посмотрел Серега на приборы, ёшь твою двадцать, горючее кончилось!! А что вездеход без горючего? Через полчаса остынет, и в кабине минус тридцать пять, как за бортом. Серега говорит:
– Да, по километражу мы ровно на полпути. Пошли обратно. Мне завтра начальство везти.
А мне что-то так выпить еще хотелось, баба у меня опять же в том поселке была, я ему говорю:
– Пойдем лучше вперед, доберем, а там ребят попросим обратно нас довезти, заодно и горючего прихватим, твой вездюк заведем.
Уперся Серега рогом, что-то там держало его в нашем поселке. Я тоже на своем стоял. Не договорились мы по пьяни. Даже как-то повздорили. Он говорит:
– Ладно, чё я тя тут уговариваю. Иди к своей бабе, мне обратно надо. – Сказал, как отрезал. Я тоже насупился. Ну и поперлись в разные стороны. Я к водке и бабе, а он – за приятелем-трактористом, вездюк вытаскивать. Я почему-то думал, что я быстрее дойду, попрошу ребят на вездеходах догнать его.
Ушел он. Я тоже вперед пошел. Ночь кругом полярная. Ни зги. Я знал, что в поселок, в который я шел, строго на север надо идти. Компас всегда при мне был: друг в тюрьме меня научил, какие вещи на Камчатке всегда с собой должны быть. Шел я по насту быстро. По пути еще на кедрач набрел, костер развел, погрелся, в кружке, которую я из вездехода у друга взял, кипяточку согрел, внутрь принял. В общем, часов через пять дошел до поселка. Сразу вездеход нашел. Заправились со знакомым одним горючим, литр для Сереги взяли и поехали его догонять. Все обрыскали, так и не нашли. Весной он только из-под снега вышел, как живой. До поселка километров пять не дошел, и, видно, с пути сбился.
Тебе только скажу, хороший ты мужик, я Серегин адрес нашел. Ползарплаты его жене отправляю. Он мне ее фотографию показывал, красивая баба. Жениться я на ней хочу и Серегиных детей на ноги поднять. Как думаешь, пойдет она за меня?
– А тебя как зовут-то?
– Петром.
– Ну, Петр - по-гречески камень. Твердый значит. Пить бросишь, перед тобой никто не устоит.
– Спасибо тебе. Ты прав. Я мужик железный. С завтрашнего дня в завязке.
– Давай, удачи тебе! Змей-то в Калязине не испугаешься?
- Я теперь смерти не боюсь. Укусит, туда и дорога!
«Господи! За что теперь народ погибает! И какой народ!».
Я вышел из гостиницы и пошел на аэродром. По пути встретил летчика с опухшим, красным лицом. Судя по всему, его мучил сушняк. Только шел он, хоть и с отвращением, но твердо. Перевалы, кажется, начали открываться. Только бы перелететь! Отпусти, Хутх! Не могу больше!