Как заведено с давних пор, ночь в пустыне наступила внезапно. Палящий зной сменился ночной прохладой. Над оазисом засияли россыпи ярких, неправдоподобно больших, звезд.
В кромешной мгле смутно угадывались силуэты пальм и горели костры, за которыми сидели и тихо переговаривались усталые путники.
Подошел очередной караван и фыркающих верблюдов повели на водопой.
Через некоторое время к костру подошел человек небольшого роста с круглым лицом и смеющимися внимательными глазами, ведя за собой тяжело нагруженного ишака.
Привязав ишака к колышку и избавив его от поклажи, путник обратился к присутствующим, - Салам Алейкум, достопочтенные! Позволите ли мне погреться около костра в Вашем уважаемом обществе.
- Воалейкум Салам, присаживайся с дороги, усталый странник. Что же ты никак не можешь расстаться со своим четвероногим приятелем, ему наверно было бы удобнее в обществе верблюдов, рядом с водой, - приветствовал его седобородый человек в белоснежной чалме, молчаливо признанный старейшиной общества, освещенного светом костра.
- О-о, уважаемые! Это не простой осел, я уже две недели обучаю его разговаривать на фарси, но обучение к великому сожалению происходит не очень удачно. Мой подопечный очень упрям, и не желает учиться, его больше интересуют простые ослиные радости.
Неожиданно ишак громко заревел.
- Видите, насколько он смышлен, сразу понял, что о нем идет речь. Но разговаривать предпочитает по своему, по ослиному.
- Так зачем ты взялся за такое многотрудное и никчемное дело? - отозвался один из присутствующих.
- Дело в том, что если я не выучу своего ишака говорить на фарси, эмир отрубит мне голову. Но на обучение он дал мне целую тысячу таньга.
- Коль скуден был ты разумом, - зацокали языком караванщики, - ну, зачем безголовому таньга!
- Я обещал эмиру выучить своего ишака человеческому языку за двадцать лет. А за это время, либо я, либо эмир, либо ишак наверняка отбросит копыта!
Раздался громкий смех, караванщики в знак одобрения хлопали друг друга и радовались как дети.
- Что, эмир уже умер? - старейшина остро взглянул на новичка из под кустистых седых бровей.
- Почему ты так решил, о мудрейший?
- Ну, как же, Вы с ишаком целы и невредимы. А эмир вряд ли выпустил бы тебя с караваном, если был бы жив. А ведь я тебя знаю. Слава о согдианине Ходже Насреддине из Бухары, защитнике слабых и угнетенных, освещает твой путь от Багдада до Бухары.
- Ну, какой я защитник, мой ишак и то превосходит меня силой. А эмирские стражники вряд ли уступят ослу.
- Иногда слово бывает острее кинжала, ранит и может убить. А твою историю про ученого ишака я уже слышал, разносятся твои слова по белу свету и людям становится хоть немного веселее жить.
Старейшина с удивительной сноровкой вытащил бурдюк и в опустевшие пиалы полилось густое темно – красное вино.
Караванщики возмущенно загалдели.
- Ай – йя – яй, такие правоверные и достопочтимые мусульмане, а за своими караванными делами забыли, что сегодня ночь святого Рамазана.
- Нет, нет,- старейшина поднял руку, будто защищаясь от нарастающего ропота, в котором почему - то отчетливо выделялся голос ишака, - я не смею подозревать присутствующих в не достаточной набожности или отсутствии уважения к Корану.
И пусть в меня плюнет верблюд, если это не так.
Просто по благородству души Вы больше думаете о трудностях пути, чем о радостях отдыха.
Рамазан же подобен источнику живой влаги для иссушённого пустыней тела.
Я же беспутный, как в этом рубаи, всегда пытался взять на себя часть Ваших грехов, чтобы освободить от них других правоверных мусульман:
Я дня не провожу без кубка иль стакана
Но в нынешнюю ночь святого Рамазана
Хочу уста к устам и грудь, прижав к груди
Не выпускать из рук возлюбленного жбана.
- Воистину так, - отозвался Насреддин, - я знавал одного весьма благочестивого муллу, который на Рамазан пытался по мере сил ударить по нечистой силе дважды - молитвой и уничтожением скверны, именуемой вином.
Вино он пил так, что от удивления шалели верблюды.
Но шайтановскому отродью мулла урон нанёс не малый.
- Поэтому и мы не допустим, - продолжал старейшина, - чтобы несравненная жидкость из этого бурдюка орошала песок, а не наши души.
Все степенно согласились со старейшиной и с наслаждением потягивали вино, а старейшина всё доливал щедрой рукой, и скоро у костра стало совсем шумно.
- Зачем нам отказывать себе в таких невинных радостях, ведь жизнь так коротка. Вот я пережил уже 72 зимы, а, кажется, еще вчера цвела моя юность.
Мы больше в этот мир вовек не попадём
Вовек не встретимся с друзьями за столом
Лови же каждое летящее мгновенье
Его не подстеречь уж никогда потом.
- Кто ты? - тихо спросил Ходжа Насреддин старейшину, - и где ты находишь такие изумительные словосочетания?
- Немного был математиком, немного астрономом, богатства не нажил. Вожу вот караваны по пустыне.
Имя моё не столь славно и известно как твое, на что оно тебе?
А стихи - они вокруг нас, достаточно протянуть ладонь, и они сами найдут тебя.
Старейшина легко поднялся и начал собираться в дорогу.
- Куда же ты, глядя на ночь! В такую темень никакую дорогу не разберешь! – взволновался Ходжа.
- Караваны я вожу ночью, так легче дышится. А карта, вот она, над головой, - и седобородый указал на усыпанное звездами небо.
Этот мир – эти горы, долины, моря –
Как волшебный фонарик. Словно лампа - заря.
Жизнь твоя - на стекле, нанесенный рисунок.
Неподвижно застывший внутри фонаря.
Старейшина вышел из светового круга костра вместе с Ходжой.
- Ну, прощай, Ходжа Насреддин, рад нашей встрече. Пусть Аллах освещает твой праведный путь. Вспоминай меня иногда - беспутного караванщика.
А зовут меня Омар Хайям, но это имя вряд ли знакомо многим.
Ходжа Насреддин еще долго стоял, вглядываясь в неясные очертания уходящего каравана и шептал про себя, - а здесь ты не прав Омар Хайям. Всех позабудут, а твое имя будут помнить еще тысячи лет!