Святое хранение меня для тебя равняется добровольному захоронению себя, но меня не надо будет отпевать в церквях, мне важнее слышать твой раскаленный голос перед обрывом, обращенный в толпу мясного поколения пропащих, ничего не стоящих и ничего не добившихся. Я никогда не научусь тебя не ждать. Я никогда не научусь остановиться смотреть на дырявое небо, сквозь которое не видно ничего, даже чьих-то протянутых рук. Сердце есть даже у камней, летящих в пропасть. Память есть даже у погибших деревьев, чьи корни сгнивают под сырой землей. Я до сих пор не избавилась от серебряных игл, которыми зашиваю свою порванную душу. Я до сих пор продолжаю подпитывать себя прожитыми мимолетными секундами своего неподдельного счастья, растворенного теперь в пустоте.
Я до сих пор есть.
В вальсе пыльного города кружатся стертые письма, мысли сжимаются и прижимаются к стенам комнаты, не желая ложиться курсивными строками неоцененной попытки казаться сильнее, чем являешься. В итоге уже не останется ни единой доли сомнения, горечь сожаления жжет в глотке, прожигая кожу насквозь. Ожоги давно стали безболезненными. Я привыкла к раскаленным одиноким закатам и холодным родным объятиям; я привыкла ходить по воде в те святые времена, когда ты меня о чем-то просишь.
Не вспомнишь. Прощу. Но не отпущу.
Крики подземных переходов падали под ноги; меня топтали, но не многие давили, хотя так часто смерть стояла слева от меня, топчась в холодной панике. По ночам твой взгляд, который врос намертво в сознание, стремиться меня добить, вводя в транс пограничной агонии, когда сны являются мне в образе спасения.
Все слова давно и заново сказаны; я, кажется, теряюсь в потоке никчемной ненужности.
Спокойной ночи, сегодня мой мир уже рухнул.