Настоятель храма Трех Святителей подкатывает к рабочему месту на «Субару-Форрестер» цвета «голд-металлик»; не торопясь, он покидает автомобиль, мелодично звякает сигнализация; настоятель держит в руках чемоданчик с алтарными принадлежностями и облачением. Он издалека оглядывает все пространство церкви, с удовлетворением замечает, что недавно выстроенная ограда уже почти везде покрыта немецкой акриловой краской (правда, неприятным фоном всплывает её цена, но тут же вспоминается, что один из прихожан, владелец предприятия, взял расходы по окраске на себя), зорко оглядывает двор, паперть, скамеечки с правой стороны, где приютились несколько нищих, видит, как сестра Татьяна усердно машет веником на дорожке за клумбой и думает про себя, чего это она там делает, ведь там всегда чисто, и двунадесятый, после которого обычно приходится много убираться, недели две как прошел. Задняя дверца золотистого «универсала» приоткрывается, и на потертый асфальт немножко робким движением ступает матушка; она что-то говорит ребятишкам в машине и перекидывается с мужем несколькими фразами. Из другой дверцы показывается женщина в платочке; она также что-то говорит священнику, почтительно придерживая сумку, чтобы лишними движениями не прервать хода мыслей собеседника, если тот изволит обдумывать ответ.
Потом, минут через пять после приезда, семейство начинает двигаться по направлению к храму. В ближайших окрестностях словно бы навстречу этому передвижению возникает какая-то волна шорохов, переходов, перебежек, перемещений; даже если видно, что все как обычно, все равно ощущение такое, будто что-то сдвинулось в этой микровселенной, примыкающей к аркам Трехсвятского храма. «Батюшка, благословите!». Священник, чинно улыбаясь, опускает свою десницу на руки и головы склонившихся прихожанок. «Бог благословит…». Это происходит еще за церковной оградой; а уж при входе на церковный двор юбочная канитель немало усиливается, так что батюшка уже недовольно хмурится сквозь улыбку от этого беспокойства; правда, он тут же вспоминает, к т о он для этих людей, и к а к у ю благодать они получают через это простое движение десницей, наследующей апостольское преемство; и это памятование чрезвычайно ободряет его; он, склонившись насколько возможно низко пред дверьми храма, трехкратно крестится и оказывается внутри. Там, пройдя через еще один плотный заслон верующих, он достигает центрального аналоя; прикладывается к иконе долгим размеренным движением и сразу же после этого движения оглядывает свечную лавку – средоточие многих своих помыслов.
Сестра Елизавета – Елизавета Васильевна, бывший главбух «коммунэнерго», смотрит на него смиренно и вместе заинтересованно: сегодня должна прийти партия дорогих икон из Московской области, потом, еще не решили, по какой цене ставить «ювелирку» - золотые кресты и медальоны, что позавчера предложил Сергей Петрович; свечные дела тоже нужно обсудить… Батюшка понимает взгляд Елизаветы Васильевны, он зорко (очень зорко, даже пронзительно) окидывает напоследок этот уголок (куда вернется через два часа после литургии) и шествует далее; он входит в алтарь и начинается подготовка к службе, о чем я не осведомлен, так как мои наблюдения ограничиваются перилами клироса.
Во всем этом предварительном шествии заслуживает внимания, на мой взгляд, одна деталь, на которую давно уже хочется обратить особое внимание, а именно: одежда священника и ее артистические свойства. Когда священник делает какой-либо жест, его рука вздымается по направлению к объекту жеста; можно сказать, что она указует, взлетает, опускается, восходит, еще как угодно, но он ею не «машет», не делает импульсивных и резких движений, и это относится не только к рукам, но и, конечно, ко всему образу поведения и перемещения батюшки в пространстве. Эта величественность движений происходит в немалой степени от широких и ниспадающих свойств одеяния; священническая ряса широка и привольна, она глухой стеной опускается на земную твердь, образуя однотонный зримый столп православия, а ее рукава подобны волнам или ветвям колышащегося дерева. Наверное, эти рукава и имел в виду Христос, когда говорил о «воскрилиях»: «все же дела свои делают с тем, чтобы видели их люди: расширяют хранилища свои и увеличивают воскрилия одежд своих…» (Мф.23:5) Христос говорит об учителях еврейского народа, современных ему: книжниках и фарисеях, духовных наставниках еврейского народа, тех, кому беспрекословно подчинялись в рамках исполнения религиозного Моисеева закона. Негодование Христа в отношении этой категории граждан вполне очевидно; более того, уже идя по крестному пути, он молится за своих мучителей, римских солдат, которые издеваются над ним; но в отношении фарисеев Его суждение исполнено бескомпромиссного гнева. «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; сие надлежало делать, и того не оставлять». «Десятина была существенной часть ветхозаветных установлений. Согласно Второзаконию и книге Левит, полагалось откладывать десятину от урожая и приносить Богу. Но мята, анис и тмин – травы для приправ – выращивались обыкновенно в небольшом количестве, и десятая часть от них была столь мала, что это приношение составляло всего один пучок». (прот. Александр Шаргунов, толкование Евангелия во вторник 11-й седмицы по Пятидесятнице). Таким образом, смысл фарисейской десятины обнажается – форма и внешняя сторона действия есть главное по сравнению с его смыслом.
«Вожди слепые, отцеживающие комара, а верблюда поглощающие! Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды. Фарисей слепой! Очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их.
Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты; так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония» (Мф. 23; 23-28).
Христос сравнивает лицемерие (и беззаконие; то есть, переиначивание закона на свой удобный лад) с гробом, который снаружи красив и сделан из дорогих материалов, а внутри исполнен нечистот и мертвых костей. Не жестоко ли такое сравнение? В самом деле, не все ли мы иногда толкуем установления поста по своему вкусу, разрешая себе «от большого хотения» или «по слабости падшей природы» что-нибудь вкусненькое и не совсем постненькое (я подозреваю, что некоторые из читающих эти строки в ужасе отшатнутся от такого лицемерия со стороны автора, которое он имел неосторожность обнаружить); и не лицемерим ли мы иногда, вынуждая себя дослушать неинтересного нам собеседника, исходя из каких-нибудь (даже неважно каких) соображений. Возможно, то лицемерие, которое бичует Христос, пострашнее; связано оно, на мой взгляд, с расчетливостью и обдуманностью своей, и полной ответственностью за свое поведение; фарисеи на самом деле знают, Кто перед ними, и именно это знание движет всеми их речами и дальнейшими действиями. Христос им здорово мешает, Он не может им не мешать, потому что, идя по пути расчетливого лицемерия, они не просто зашли слишком далеко; они идут по тому пути, который противоположен принесенному Христом благовестию. Если бы они заблуждались, они бы выказывали это в своих поступках; но они слишком быстро, слишком уверенно действуют, чтобы можно заподозрить их в неведении. Слишком быстро толпа, наставляемая ими, начинает кричать «Распни его!» - это значит, что народ, доверяя своим духовным вождям, был подстегнут «пропагандой», посулами, устрашениями… Что говорить о еврейском народе, если даже в грош не ставящий иудеев Пилат испугался обвинения в государственной измене. И вслед за первым наказанием – бичеванием, последовала казнь, что противоречило канонам римского права, да и любого уголовного права, согласно которому наказание может быть произведено только однажды. Это означает, что неудержимое желание избавиться от Христа вселило в иудейских лидеров поистине «дьявольскую» изобретательность; гордость же Пилата, не считавшего достойным увидеть истину в осужденном на казнь, помешала ему противостоять этому ужасному напору «общественного мнения» и страху лишиться привилегий и привычного образа жизни.
Итак, фарисеи вызывали осуждение и негодование Христа не за то, что грешили – ведь Христос и послан был не к праведникам – а за то, что знали, «ведали, что творят», в отличие от тех, о которых Христос молился: «Прости им, Отче, ибо не ведают, что творят» - римских солдатах.
Если провести параллель между духовными лидерами древней Иудеи времен Христа и нынешними направителями духовной жизни, мы увидим, что сегодня социальный «класс», соответствующий положению фарисеев в древности, равноместный им по значению и роли в жизни общества – это «класс» иереев и иерархов христианской православной церкви. Той самой Церкви, которую основал Христос и которую «врата ада не одолеют». Что дает нам основания к такой, казалось бы, странной аналогии? На самом деле это нисколько не удивительно, ведь и Евангелия мы толкуем, приспосабливая реалии древней Иудеи к современности. Достаточно послушать воскресные проповеди священников, которые должны донести смысл Евангелия до слушателей максимально доходчиво. Мытарей мы называем сборщиками налогов («налоговыми инспекторами»), причину чуда в Кане Галилейской мы объясняем «понятной» любому причиной – нехваткой горячительных напитков на торжестве бракосочетания; притчи Христа и некоторые неясности по поводу их содержания объясняются тем, что Христос создавал свои иносказания на образах, понятных любому в то время: виноградник и работающие в нем; светильники и масло (остаться ночью без света в темноте…); священник, левит и самаритянин; вообще, самаритянин как отщепенец, представитель презираемого народа. Вероятно, чтобы понять Евангелия и использовать их «внутреннюю силу», мы тоже должны искать максимальной ясности для себя. Как не сравнить нынешних духовных наших пастырей и тех иудейских фарисеев, которых в области религии были непререкаемым авторитетом для своего народа. Вот некоторые очевидные признаки: «…связывают бремена тяжелые и неудобоносимые и возлагают на плечи людям, а сами не хотят и перстом двинуть их;» - наверняка это говорится об установлениях Закона Моисеева, предписывающих десятину и варианты ее соблюдения; а также постовые и молитвенные правила, которые были немалыми. В современной Православной Церкви эти вещи считаются свободными; однако в одной церкви (как мне рассказывали) священник напрямую обращался к прихожанам, стыдя их за то, что они «мало кладут» в ящик для пожертвований. Он имел в виду, что надо класть не рублевки и двушки, а пятерки и червонцы. Я не думаю, что здесь упомянуть о том, что известно мне с чужих слов, является чем-то предосудительным. Лично я, работая в православной церкви певчим и регентом, был «ангажирован» батюшкой на строительство еще одного храма в данном районе (помимо того, которого он был настоятелем). Он меня убеждал заняться этой работой, несмотря на то, что у меня не было ни соответствующего образования, ни опыта, мотивируя это тем, что «православный христианин должен заниматься и нравственным, и физическим совершенствованием». Работал я неполный рабочий день и получал соответственно, за свой неквалифицированный труд, не много. Достаточно сказать, что на еду и экипировку (работа была физически тяжелая, есть хотелось больше; для работы требовались комплекты одежды, которые приходилось изыскивать самому) у меня уходило чуть ли не столько же, сколько я получал за эту работу. В итоге я значительно уставал, а иногда мне приходилось в один день работать и на клиросе, и на строительстве. В конце концов я узнал, что священнику просто требовался человек для выполнения этой работы, за которую никто больше не брался. Я вполне готов согласиться, что Богу нужна была моя работа, и мне это пошло на пользу; мне только непонятно, зачем священнику объяснять мне, что Богу моя работа нужнее, чем ему, когда на самом деле наоборот. Иначе как лицемерием, проистекающим из стремления извлечь какую-то важную для него мирскую выгоду, объяснить его действия я не могу.
Вообще, если рассмотреть авторитетность нынешних православных священников в обществе, можно увидеть, что в значительной степени авторитет этот строится на отсутствии у общества внятного религиозного сознания. Однако потребность, «тяга» к «духовному» у людей всегда остается, и в нынешнее время православная (христианская, будем на всякий случай добавлять, чтоб не забыть) церковь, как наиболее крупная формация подобного рода, заполняет эту потребность, этот идеологический вакуум, который образовался после лишения общества его «социальной доктрины» - социализма и коммунизма. Священству даже не нужно особо «напрягаться» - люди сами несут свои жаждущие повиновения души к алтарю (в переносном смысле) своей свободной воли и у этого алтаря (читай: исповедального аналоя) с восторгом углубляют свое неестественное чувство вины, зачитывая батюшке список грехов, где стараются выписать такие свои прегрешения, которые уж точно в распространенных руководствах не встречались; это имеет свою обратную сторону, так как люди, творчески подходящие к исповеди, расписывающие на десяти страницах, как горько им было, когда они пнули напроказившую кошку и сказали грубое слово во внеурочное время позвонившей маме, исполняются довольно сильного чувства превосходства по отношению к остальным смертным, которых Господь не сподобил того исповедального порыва, который для них – якобы необходимая реальность. Таким образом формируется и паства, подходящая под фарисейские запросы духовенства и удерживающая их, священников, в состоянии восторга пред Божественным фактом собственного служения. Иначе говоря, нынешние православные священники просто уверены в том, что люди «никуда от них не денутся»; чувство покаяния пред Богом, которое должно быть ясно осознаваемо и отделяемо кающимся от человекоугодничества, на деле, в обстоятельствах «возрождающихся» храмов и популярности и «модности» православия как образа жизни становится уничижительным и разрушительным чувством вины – за что угодно; за то, что повторил грех, например, курения; за то, что не можешь бросить; за то, что не молишься, не «вычитываешь» правило по утрам и вечерам; за то, что не все силы свои, физические, душевные и материальные бросил на возрождение храма и помощь церкви, «зажал» десятину; осудил кого-то в разговоре (как часто, беседуя с кем-либо и собираясь сказать что-нибудь веселое о каком-то общем знакомом, я внезапно обрываю себя, вспоминая, что это веселое и есть осуждение; следствием этого является то, что непринужденная беседа обрывается, и ее конец комкается в непроизвольных возвращениях рефлексии к невысказанному); осудил самого священника, и этот грех вообще придавил тебя к земле.
Уверенность в собственной непогрешимости, как бы это схематично ни звучало, есть один из бросающихся в глазах признаков, характеризующих современное православное духовенство. А это напрямую соотносится с характеристикой иудейских фарисеев, которые «связывают бремена тяжелые и неудобоносимые (т.е. заставляют людей соблюдать закон во всей его строгости)… а сами не хотят и перстом двинуть их (дают десятину с мяты, аниса и тмина – тех малочисленных пряных трав, десятина с которых составляла 1 пучок; таким образом, они уравнивают себя с теми, кто действительно дает десятину, например, с изготовленного масла или мяса домашнего скота десятина – это немалая часть дохода). Наши священники толкуют другой закон - закон уже евангельский. Например, «тот, кто хочет быть большим среди вас, да будет вам слугою…» (Мф. 20:26) - приятно смотреть, как такой слуга въезжает на «Мерседесе» в ворота свежевыстроенного (на деньги спонсоров, которые будут поминаться отныне вечно в записках и непременно, иначе и быть не может, попадут на лоно Авраама) храма и, плавно продолжив упругий бег своего железного «коня», вплывает в притвор, раздавая свое бесценное благословение всем нуждающимся, и шествует далее к месту своего служения народу и Богу. Приятно смотреть на это, потому что наш длиннорясый слуга прекрасно понимает свою служебную миссию, но он совершенно уверен в том, что таковым и должно быть служение, и что оно полностью соответствует тому смыслу, какой в него вкладывал Христос. В общем, он сознает одновременно и то, что служение должно хотя бы выглядеть как-то иначе; особенно на фоне восьмидесятилетних старушек, идущих за три километра в церковь пешком; иногда батюшка (когда это не противоречит его планам) сподобится кого-нибудь подвезти на своем авто; нерегулярность и спонтанность этого действия является основным критерием его привлекательности; тогда можно вообразить себя самаритянином, в повозке которого – страждущий, нуждающийся в милости. Попробуйте, однако, представить батюшку в роли таксиста или хотя бы водителя маршрутки (например, х о т я б ы д в у х - т р е х в е р у ю щ и х , н а и б о л е е в э т о м н у ж д а ю щ и х с я , р а з в о з и т ь р е г у л я р н о и п о с т о я н н о , т а к , ч т о б ы о н и м о г л и н а э т о р а с с ч и т ы в а т ь , по домам) – нет, это нам не подходит, мы в этом случае теряем развлекательность момента; что немаловажно, иначе так можно и наше пастырское служение назвать работой, а уж это ни в какие ворота не лезет – как можно назвать таким низменным (фи) приземленным (фи) словечком то исполненное благодати и божественного предназначения действо, которое мы осуществляем во вверенной нам Богом и священноначалием вотчине. (К слову, один священник, пожилой и бессребреник, что совершенно определенно; ходивший пешком на службу, всегда в одном и том же старом советском коричневом плаще, мой вопрос: «А где вы, батюшка, раньше работали?», хотя я задал его неумышленно, просто чтобы продолжить разговор, счел ужасным оскорблением; он отчеканил что-то насчет служения, из чего я заключил, что любой священник хотя бы чем-то, какой-нибудь земной идеей (идеей служения) поддерживает свою самооценку и образ в собственных глазах). Итак, наш священник осознает то, что служить людям как пастырь он должен как-то иначе; но привычка к устоявшемуся порядку и любовь к земным благам никогда не заставят его изменить свой образ жизни; а, следовательно, чтобы избегнуть противоречий, «разрушающих мозг», нужно обратить их в свою пользу. В древности существовало целое искусство – софистики; рассуждения и умозаключения использовались там с сугубо «спортивным» интересом – заставить собеседника признать твою правоту.
Софистическое искусство нынешних православных пастырей направлено на оправдание и даже апологетику того образа жизни и «служения», который они ведут. Евангельский тезис о том, что ни богатство, ни бедность сами по себе не вводят и не отторгают человека от Царствия Небесного, а только наше отношение (зависимое или независимое) к этим вещам, они толкуют как прямую рекомендацию «устраиваться поудобнее»: если с прихода регулярно «капает», и ты можешь, будучи настоятелем храма, назначить себе зарплату, прибавку к зарплате и много всяких добавок (если приход хороший и прихожане что надо), да мало ли чего может сделать хороший человек в благоприятных обстоятельствах; то все это показатель не моего богатства (разве это богатство – вот у митрополита N…), а только отражение того божественного порядка, который самой же Божественной волей и продиктован (в отношении меня в данном месте в данное время); и… я же не привязываюсь душой к этому; ну, купил две-три развалюхи прошлого года, ну, обставил квартирку-другую… но все это от Бога ко мне пришло, я только принимаю все это со смирением, я полностью осознаю свою недостойность (даже!) этого, но – наверное, так надо… и прочая, прочая, много разнообразной софистики в голове может наварить человек, которому надо только лишь, чтобы совесть не слишком его щипала; а совесть – это не больная печень, и терпеть муки совести при наличии автопарка и бассейна с джакузи гораздо более комфортно, чем оставаться с ней один на один в тесной келье в какой-нибудь глуши.
Итак, говоря про «неудобоносимые бремена, возлагаемые на плечи людям», мы должны иметь в виду, что, в соответствии с тем, как изменилось отношение к ветхозаветному закону: «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших…»; Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». (Мф.5:43-44; 28), произошли изменения и в способах воздействия закона на человеческие души. Закон отныне – это не регламентирующий властитель, не «суббота», к которой прикрепляется человек, а воспринимаемое исключительно через призму свободной воли «вспомогательное средство», предназначенное, чтобы помочь человеку стать на путь правды. Никто нас не заставляет платить эту десятину, никто не проверяет, сколько времени мы отводим на молитвенное правило (я говорю о мирянах; не имею представления, что происходит в монастырях или иных братствах-сестричествах), никто не проверяет качество любви к врагам и не выясняет, кого ты, верующий человек, вообще можешь назвать врагом (имеешь ли на это право); все мы сами, собственным «непосильным» трудом, трудом души, истосковавшейся (как оказалось!) по строгой регламентации и четким установлениям, [имевшим место во времена идеологии], заставляем себя соблюдать, выполнять и придерживаться; и эта самостоятельность оборачивается чудовищными искажениями в понимании истинного смысла евангельского закона. Нам сказано: не осуждай; мы это проводим в жизнь многозначительными паузами в разговоре, благочестивым закатыванием глаз, когда кто-то (из невоцерковленных мирян, естественно) о ком-то скажет «не то»; неким секретным кодом речи, который распространен в православной общине. Никуда наша ненависть, наши обиды и разочарования не делись отнюдь, они просто приняли благочестивые формы. Спрашивается, идет ли это нам на пользу – в деле «спасения души», например. Что лучше – быть кающимся грешником или мнимым праведником, упражняющимся в благочестии и наводящего глянец на свои внешние православные качества. Выясняется, однако, что для участия в жизни православной общины лучше быть последним, так как образ православного христианина, соблюдающего посты, не грубящего ближним, всегда приветливого и улыбчивого, готового в любой момент троекратно облобызаться, - более подходит к церковно-православному формату (чем отставший от жизни неудачник, человек с множеством нерешаемых в принципе проблем, каких больше, чем можно предположить), можно даже сказать, является его производной. Лицемерие, пронизывающее жизнь современной православной общины, строится не на пустом месте, ибо известно, что «каков поп, таков и приход». Современный священник желает приход из преуспевающих людей, вернее, чтобы процент преуспевающих людей в нем был достаточно высок, но в то же время чтоб и сохранялась та масса истерзанных жизнью, отчаянно считающих себя в чем-то удачливыми людей, составляющих почтительное большинство на праздниках и крестных ходах, ловящих каждое бесценное слово с солеи и потом, расходящихся пешком за километры к своим жилищам, обсуждающим в самоодергивающей критике то или иное место из проповеди, машущим вслед сверкающему протоиерейскому «универсалу» в ответ на милостивое дружеское просигналивание при обгоне. О том, что «в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир» и «будут вас поносить и гнать и всячески неправедно злословить за Меня», как-то и не принято помнить, по крайней мере, не в этом контексте. Наш нынешний священник – преуспевающий, социально востребованный член общества, гармонично вписывающийся в его нынешние требования к своим «винтикам»: быть активным, брать от жизни все (пиршества в трапезных, поездки за границу, интерьеры апартаментов, обновления автопарка это подтверждают), быть современным и предлагать какую-нибудь привлекательную продукцию своего бизнеса – красочно оформленный «опиум для народа» как вариант. Посмотришь иной раз на автостоянку возле храма в двунадесятый праздник и думаешь: вот они, новые христиане, преуспевающие и воцерковленные, верующие как полагается, такие, какими и должно быть всем стремящимся войти в узкие врата небесного царствия. Возникает мысль: тот ли это мир, о котором говорил Христос – искушающий и имеющий своего известного князя; или это уже какая-то радостная новая христианская община, в которую ты по собственному эгоизму, маловерию и лености не можешь влиться, и в которой каким-то удивительным образом достигнуто это гармоничное единство «небесного и земного» - материальных благ «умного быта» и непреходящих ценностей будущей вечности.
Итак, в том, что касается налагания бремен а также расширения хранилищ и увеличивания воскрилий одежд своих, сходство между фарисеями Иудеи и православным священством очевидно: те налагали бремена закона Моисеева, наши священники налагают чувство вины и постоянной «задолженности» церкви: ты должен молиться, ты должен поститься, ты должен что-то сделать для храма, и конечно же, наибольшую пользу тебе принесет труд «во славу Божию». Оно-то, конечно, так, но только вы, батюшка, не больно ли заинтересованным кажетесь в тех обязательствах, которые существуют только между мной и Всевышним? – А вот этого ты как раз не должен делать. Ты не должен судить кого-либо, осуждать (впрочем, можешь, мне плевать, главное, чтобы я об этом не знал), ты вообще не имеешь права судить – кого? – самого священника, Богом поставленного сюда для спасения твоей ветхой, несчастной, заблудшей души. Тот, кто скажет, что не имеет места расширение хранилищ, наверное, не был ни разу на каком-нибудь подворье или в строящихся хозяйственных помещениях «под свечи», «под просфорню», новой часовне с непременной свечной лавкой; а вот где он точно не был, разве только по наущению врага рода человеческого – это в районе строящегося двухэтажного коттеджа, принадлежащего – кому бы вы думали – отцу настоятелю Трехсвятского храма. – А зачем ему: ведь у него квартира есть? – Глупый вопрос.
«...также любят предвозлежания на пиршествах и председания в синагогах, и приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: учитель! учитель!»(Мф. 23:6-8). У Андрея Кураева есть наблюдение о том, что нынешний русский священник очень болезненно воспринимает ситуации в быту, когда ему приходится быть кем-то кроме как батюшкой. Например, в очереди – в поликлинике, магазине, сберкассе, учреждении для выдачи справок. Это происходит потому, что социальный статус человека в современном «постсовете» весьма зыбок и неустойчив; ты очень зависим от общественной оценки, от того, кем тебя считают; в первую очередь это показатель того, на мой взгляд, что государство как экономическая система находится в весьма удручающем состоянии, если общество формирует образ удачливого бизнесмена, предпринимателя, дельца как модель поведения и не может обеспечить статус работника интеллектуального труда достойным уважением, хотя бы того уровня, который существовал в эпоху, когда «все профессии» были «нужны и важны». Люди черпают сегодня самооценку из чего угодно: из внешнего вида (солидный господин с неторопливыми манерами), из престижа профессии, из превосходства в информированности (допустим, что неоднократно наблюдалось, продавца над покупателем в области продаваемых товаров). Профессия православного священника принадлежит ныне к социально востребованным, для подтверждения – из знакомых девушек девять из десяти мечтают выйти замуж за священника и стать матушкой (двое уже вышли и сразу же вступили в группу «Вконтакте» «Между нами, матушками»). Таким образом, современный батюшка не просто «блажит», желая, чтобы к нему обращались как к священнику, у него это насущная потребность, как и у всех нас, - повышать свою самооценку, доказывать каждый день самому себе, что ты – не просто имя и фамилия в ведомостях, ты – нужен, ты востребован и не зря попираешь ногами этот крошащийся асфальт. (Мы, однако, придя домой, единственное, что можем противопоставить чувству своей зависимости от всех и вся – это рявкнуть на близкого человека или пнуть мешающегося под ногами любимого кота). Когда к священнику обращаются «батюшка», он чувствует, как в него вливаются новые силы, он расцветает, он понимает, что он – единственный (в радиусе этого храма), и, наверное, не зря к нему обращаются так, ведь он и в самом деле так мудр и образован, что, наверное, не будь он по статусу священником, к нему бы все равно так обращались. Кажется, такая воображаемая оценка несколько фантасмагорична; однако очевидная благосклонность шествующих иереев (описанная вначале) к подходящим «на поклон», «за советом» или «за благословением», не может не наталкивать на такие мысли. Иногда батюшка может даже пожурить просителя – дескать, что ж ты берешь благословение буквально на всякую мелочь – на покраску забора и поклейку обоев, например. Но, безусловно, он любит, он просто не может жить без своего статуса; он не может представить себе жизни иначе как будучи священником, не потому что он так предан служению, а потому что выгоды и привилегии и постоянное возвеличивание тебя в образе Отца (батюшки), Пастыря, наконец, самого Христа (ведь верующие смотрят на священника как на Его представителя, как на получившего возложением рук благодать как бы из самих божественных рук) делают тебя социально значимым и ценным в собственных глазах. Таким образом, сходство с иудейскими фарисеями в том, что касается любви к «приветствиям в народных собраниях и предвозлежаниям на пиршествах» (об этом особо, кажется, и не надо говорить; сразу вспоминается картина престольного праздника, стол, уставленный изощренной снедью и выпивкой, а во главе стола…) – очевидно.
Психология нынешних священников – это психология людей, которые купили землю и осмотрели ее, женились, приобрели пять пар волов и испытали их, и, когда прозвучало приглашение Христа к званому ужину, они радостно откликнулись на него и заняли свои места в числе тех, кого позвал служитель, пойдя по улицам и переулкам – нищих, увечных, хромых и слепых. Иначе не объяснишь ту всеобъемлющую уверенность в собственном спасении и одновременно житейскую уверенность в завтрашнем дне, которая прямо-таки струится из их внешнего вида и источающих сладчайшие реки богословия уст. Это неистребимое, проистекающее из самой природы «негонимой» религии лицемерие, позволяющее использовать в поведении, речах и отношениях так называемый «двойной стандарт» (жить по своим правилам, выдавая это за следование сакральным нормам), эта нетерпимость к инакомыслию, к подчиненным обращающаяся наглой навязчивостью, а для «свободных» людей маскирующаяся под светскую толерантность; эта уверенность в собственной непогрешимости и магическим образом понимаемая «божественность» своей «миссии»; все это только н а и б о л е е х а р а к т е р н ы е черты, свойственные православному священнослужителю наших дней; коренятся эти черты как в личностных качествах, так и в самой системе отношений, принятых в Православной церкви. Отношения эти в основном товарно-денежные: приходы посылают отчисления, «дань» в епархию, которая распоряжается ими уже по своему усмотрению. Легко представить себе, каковы доходы епархиального священноначалия, если настоятели приходов разъезжают на иномарках, евроремонтируют квартиры и строят «дачки», «участочки», «баньки» и прочее. Нынешнее священство если и спорит о том, каковы должны быть нормы «благ житейских», то касаются они, в основном, таких вопросов: три машины в семейном автопарке – это уже чересчур, или еще в самый раз; должен ли быть бассейн оборудован подогревом с аэрацией или без; и не пристойно ли хотя бы раз в неделю производить закупки в обычном супермаркете, чтобы не забыть о народе, о «пастве», каковое понятие наши духовники иногда в порыве поразительного самоотречения простирают на всех без исключения трудящихся.
Сказать, что православное священство зажралось - значит, попросту сотрясти воздух, ибо оно просто не поймет этого термина. Ведь на все есть Божественная воля – и она, эта воля, в том и состоит, чтобы я учил народ, растолковывал бы им, непросвещенным, божественные глаголы и за свой непомерно тяжкий и ответственный труд брал бы причитающуюся мне мзду; а чт;о с того, что она, эта мзда, целиком зависит от меня лично; ведь есть божественный и человеческий порядок – есть настоятель, и он распоряжается всеми… как это вы неудачно выразились – «доходами» церкви; разве ж это доход… это копейки, это жалкие копейки; хотя по копейке, глядишь, и рубль набегает… Сказать, что священство зажралось – действительно, не сказать ничего определенного, ибо то, чем оно занимается в нынешнее время, - это то самое фарисейство, которое изгоняло Христа из веры своего народа и предало его на казнь; то самое фарисейство, которое знает прекрасно, Кого оно распинает своими фальшивыми речами и налагаемыми бременами, но продолжает и будет продолжать это делать, потому что еще не скоро конец времен, и соблазны мирской жизни легко истолковать как «освящение» всех сторон этой мирской суеты, которая так нуждается в исправлении. Потому что оно выбрало уже свой путь, и путь этот пролегает вдали от Христа, хотя Христос, как и обещал, каждое воскресенье появляется в евхаристической чаше. И хочется, обратившись к людям, которые верят в своих пастырей потому что верят Христу и во Христа – а как же иначе – верить в тех, кто поставлен самим Богом – хочется адресовать этим людям слова самого Христа, обращенные к ученикам и описывающие фарисейских начальников : «итак, всё, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте, по делам же их не поступайте…». (Мф. 23-3). Это значит – не берите с них пример, не подражайте им, нашим православным иерархам, не верьте их богословским речам, поставленным на службу собственному сребролюбию, не проникайтесь их фальшивыми призывами к «единению» во Христе, ибо им наплевать на какое бы то ни было единство и какую бы то ни было соборность, кроме соборности «элитарного круга», которой они всегда усиленно ищут. Их интересуют только деньги и ценности должностного порядка, чем интересовались и их предшественники по духу – иудейские фарисеи I века. Если вы прихо;дите в церковь, обращайтесь прямо ко Христу и имейте достаточно мужества, чтобы противостоять попыткам обратить вас в собственную веру – веру в человеческий порядок и власть сильных мира сего.