Гл. 4. ОБЫЧНЫЙ ДЕНЬ
Почему я прозевала День Победы, не помню. Был он, а как же! «Со слезами на глазах», объятиями, криками на улице, цветами... Словом, как в кино. Значит, была я политически несознательной: запомнила свою победу – освобождение села от фашистов. А вот обычные дни в семье и во дворе помню четко. Они не походили друг на друга – каждый приносил новое впечатление, либо сбивающее с толку меня, восьмилетнюю, либо проясняющее что-то.
Утро. Окна наши – в каждой комнате по высокому узкому окну – выходят на север, так что солнышко, как в довоенном детстве, не будит. Будит другое: гул моторов за стеной нашей спальни. Там цех обувной фабрики, наконец-то заработавшей. Станки не просто гудят – они делают паузу, точно набираются духу, чтобы хватило силы на всю смену. А наша с Лялькой кровать как раз под этой стенкой. И мы просыпаемся от этих звуковых перепадов.
А еще будят родительские голоса. Мама с папой привычно пикируются.
– До чего ты упряма, – шепчет папа, – хватаешься не за свое. Я сегодня сам...
– Ты только обещаешь.
– Не твое это дело – табуретки делать. Не смей, я после обеда возьмусь. Мне же некогда было, пойми! Я же работаю!
Ага, это продолжение вчерашней субботней ссоры: мама, не умеющая ждать, пока папа соберется, уже схватилась за пилу, молоток и рубанок. Раздобыла где-то дощечки и мастерит табуретки. Стульев не хватает. Получается у нее здорово, как у настоящего столяра, и папу это задевает. Мама с инструментами обращается не хуже него, мужчины.
– Тебе делать нечего? Цветами занимайся. Наставила цветов на подоконниках – не пролезешь, – продолжает папа.
Цветов действительно многовато. От недостатка света они тянут вверх свои веточки, заслоняя все стекло. Цветы и нам с сестричкой досаждают: мама требует еженедельного мытья не только окон, но и всех цветов, а это дело хлопотное, когда нет достаточно места.
Вчера весь день у нас с Лялькой ушел на мытье цветов, окон и уборку своей комнаты (то есть, спальни), пока мама «майстрячила» табуретки из отходов чужого производства.
Папина забота – магазины и стряпня. Надо выстоять длинную очередь за тем, что «выбросили» на прилавок единственного в нашем районе магазина. Он размещается возле парка имени Шевченко, в доме «политкаторжан».
Такое святое дело, как приготовление украинского борща, папа не может доверить маме. Не потому что она не украинка. Нет, она стопроцентная хохлушка, но только папа пронес через две революции и две войны память о борще собственной мамы. Хотя он и жил в городе, у своего старшего брата, когда учился в семинарии, но летние поездки в село помнились мамиными борщами. В тех краях его заправляли старым салом с протертым луком, и я не любила папин борщ. Мамин, полтавского происхождения, был вкуснее, но готовился редко.
Распределение ролей в семье нашей было демократичным. Каждый занимался тем, что ему нравилось. Папа с мамой вроде как поменялись традиционными ролями. Правда, тянулось это еще с довоенного времени.
Сегодня у плиты папа. Мама занимается цветочками на клумбе, что папу привычно сердит.
– Шура, – зовет он в окно, – сначала завтракать надо, а потом уже копаться на грядке! Не убежит она никуда! А твоя язва…
Мы помогаем почистить картошку, ее предстоит жарить, и папа не дождется, когда Анна Павловна исчезнет из кухни. Ведь масла у нас нет, зато есть рыбий жир, который маме преподнесли в поликлинике сотрудники. Это – царский подарок, но он так воняет, пока на нем жаришь, что из дому хоть беги. Идея использовать рыбий жир для жарки – папина.
Анна Павловна крутится в кухне – не хочет покидать свой любимый пост наблюдательницы за жизнью нашего семейства.
– Мурзик, – обращается она к своему упитанному коту, – ты больше любишь блинчики с творогом? Или с мясом?
Мурзик, громко мырлыча, трется о ее ноги.
–Понятно – с мясом!
Блинчики соседка жарит на чистом сливочном масле.
Как только Падлиха уводит своего кота завтракать, папа выливает на сковородку рыбий жир. Убийственный запах разносится по всему этажу и выкуривает Анну Павловну из уютного гнезда.
Она вылетает с перекошенной физиономией – эдакой фурией:
– Что здесь происходит?! Чем вы тут развонялись? Это безобразие!
Картошка уже шипит в рыбьем жире – правда, под крышкой, и папа мужественно выдерживает атаку озверевшей Анны Павловны.
– Я буду жаловаться! – вопит она. – Вчера вы стучали до ночи молотками, сегодня на какой-то гадости жарите картошку, чтобы меня выкурить!
Да, вчера мама прибивала книжные полки над той дверью, что когда-то соединяла наши две квартиры. До восьми вечера, а не до ночи. Анна Павловна тут же заорала под нашей дверью:
– Что, расширяетесь?! В мою сторону?!
Это было так смешно, что мама засмеялась в ответ:
– Да-а, мы расширились ровно на одну дырочку от гвоздика в ... ха- ха-ха... в вашу сторону!
Картошка на рыбьем жире хоть и пахла тошнотворно, но оказалась вполне съедобной. После пустых каш из перловки и вареной в мундире картошки она показалась нам даже вкусной.
Вчера мы с Лялькой были заняты уборкой, сегодня получили свободу. А это значит – идем во двор, где нас уже ждут новые подружки – Света Меркушова, Лёля Северьянова – мои ровесницы, а также родные сестрички из флигеля, у которых разные фамилии – Нина Танкелевич и Людочка Горая. Нина младше меня на год, а ее сестренка – Лялина ровесница. И Лина Черная, которая живет на первом этаже, прямо под нами, тоже одногодка моей сестрицы. Света и Лёля живут в соседнем дворе, но играют всегда в нашем. В их дворе сплошные сараи – не разгуляешься.
У всех этих девочек отцы погибли на фронте, в их семьях – одни женщины. У Нины и Люды целых три мамы – три сестры-вдовы: мама Нюся – главная, родившая двух девочек от двух разных отцов (отсюда разные фамилии), и бездетные мама Варя и мама Надя.
У Светы Меркушевой та же картина: она живет с двумя мамами - Мурой и Палей. Мура – главная, родившая, исполняет роль папы-кормильца в семье, мама Паля (Полина) – воспитывает Светочку и хозяйничает в доме, она инвалид. Мура вкалывает на овощной базе, заведующей, и целый день торчит на работе.
Паля громко стонет, передвигаясь на увечной ноге по крошечной двухкомнатной квартирке и коммунальной кухне. У нее родовая травма, задет какой-то нерв, отчего скрюченная нога болит сильно и без пауз. Ребенка она потеряла вместе со здоровьем, муж погиб. Палин стон уже всеми принимается как факт, от которого не убежишь. И никто не обращает на него внимания.
Света Меркушова – красивая белокурая девочка, тоненькая и немножко вялая, но смешливая. Все интересы семьи крутятся вокруг ее особы, и девочка растет беззлобной, миролюбивой, с нею никто не ссорится во дворе.
Лёля Северьянова, дочка убогого сапожника, серьезная, точно старушка, улыбается редко. Она обидчива, с нею надо быть осторожной.
Невыполнимый приказ родителей нам вдогонку: держаться подальше от Светы Куликовой, Аллы Долгопятовой и на улицу не выходить. Но Света – наша командирша, ей все подчиняются. Держаться подальше от нее невозможно. Алла Долгопятова вообще – гроза всей улицы. Эта девочка не просто бойкая, она больная на всю голову – по мнению взрослых. Но голова у Аллы в порядке – у нее с эмоциями полный разлад. А еще с воспитанием. С точки зрения детей - она просто босячка. Алла говорит плохие слова, орет не своим голосом, грубит взрослым, любит такую забаву: упадет на землю и хватает прохожего за ноги. Тот пугается, пытается ее отодрать от ноги, как вцепившуюся собаку, Алла в ответ хохочет и стремительно удирает. Родители Аллочки души в ней не чают, отмахиваясь от всех жалоб на их любимую дочку.
Аллочка – единственная, кто не подчиняется Свете Куликовой. Она вообще никого не боится. Крупная, выше всех нас на голову, с некрасивым лицом клоунессы (нос картошкой), она похожа на мальчика и походкой, и жестами, и голосом. С нею никто не дружит, но когда играют в войну, шумная и боевая Алла без всякого спросу присоединяется к нам.
Мальчиков у нас во дворе нет. Есть в соседнем, третьем номере, оба дефективные – Витя-Титя-дурачок и Валько-Срулько. Клички им придумала Света. Оба косноязычные, Витя-Титя еще и сопливый, а Валько кособокий. Оба робкие, как девчонки, и послушные. О них вспоминают, лишь когда на нашей войне требуются пленные или фашисты.
Пока во дворе нет Светы Куликовой, мы мирно играем куклами: двор делится на участки-квартиры. Все разбредаются по своим территориям. Мы готовим из песка, шелковицы и травы всякую еду для кукол, наряжаем их в самодельные платьица, ходим друг к другу в гости. То есть – мы повторяем наш домашний быт со всеми взрослыми проблемами. Куклы ссорятся между собой, потом мирятся, влюбляются в чужих кукол, женятся и так далее. Это маленький театр, где всплывают и книжные сюжеты, потому что все старшие девочки любят читать. А Лёля еще и сочиняет длинные баллады.
Появление во дворе Светы Куликовой означает одно – конец миру:
– Девочки, айда со мной на бугорок! Объявляю войну!
Мы покорно сворачиваем свои манатки и уносим домой. Нам приказано вооружаться палками (ружьями).
Света выстраивает свой батальон. Роль фашистов исполняют одни и те же фигуранты – Алла Долгопятова, Валько и Витя-Титя дурачок. У них главный маршал – Алла.Теперь бугорок разделен на территории, и начинается стрельба:
– Тла-та-та-та! – кричит Валько, который не выговаривает «р»,
– Тва-тва-та-та! – вторит ему Витя-Титя, который тоже не выговаривает «р».
Общая свалка в пылу битвы кончается слезами рядовых бойцов –Ляльки, Лины и Людочки, соплями Вити-Тити и победоносными воплями Светы с Аллой. Они никак не могут разделить победу – начинается драка. Аллочка ставит Свете фингал, Света бежит к своей мамочке, та – к Аллочкиным родителям. Родительский скандал на границе между нашими дворами (номером 1 и 3) втягивает и других членов семей.
– Ляля и Люся, немедленно домой! – зовет мама, выбегая со двора на улицу.
– Линочка, детка, иди сюда, не гуляй с этими грубыми девочками, – интеллигентным голосом взывает к дочке Нила Ивановна.
– Лю-уда, Ни-ина! – на три голоса кричат мамы сестричек. – Домо-ой!
Тетя Нюся дает по заднице Нине, как старшей, и вталкивает дочек в дом. Пару дней они будут сидеть взаперти. Как и мы с Лялькой. Тут все родители не оригинальны в выборе наказаний, но, пожалуй, это единственное, чем можно ущемить права детей. Сидеть дома, когда на улице еще светло и тепло, – пытка!
Дворовые ссоры между взрослыми из-за детей – явление постоянное, и всегда их закопёрщицей остается Анна Алексеевна, мама Светланы Куликовой.
Высмотрев с высоты своего этажа какую-нибудь нарушительницу порядка нежного возраста, Анна Алексеевна сначала орет на нее, выманивая на поле боя взрослых защитников, потом сползает по нашей крутой лестнице для радикального решения вопроса. Ее сопровождает дикий визг старой собаки Зимки, низкорослой дворняги, в крови которой есть что-то от таксы: Зимка походит телом на толстую колбасу с короткими ножками.
Эта истеричная и безмозглая тварь не достойна высокого звания СОБАКИ. Она хватает за ноги своих и чужих, не разбираясь, по-женски верещит, а не лает (так им захлебывается, что получается один длинный звук), ее смертельно боятся все дети.
Зимка вылетает вслед за хозяйкой, Анна Алексеевна воинственно шагает к флигелю, где в боевой позе на крыльце стоит тетя Нюся. Ведь, как обычно, провинился кто-то из ее дочек, не туда ступив или что-то сломав. Например, тот же огуречный стебель на тропинке. На подмогу мадам Куликовой уже спешит Христина, бывшая нянька Светы, пожизненно преданная бывшим хозяевам. Это низкорослая толстуха, крикливая и глупая, только добавляет суеты и шума.
Бой, слава Богу, проходит в форме словесной перепалки – под аккомпанемент бешеного лая Зимки. В тылу у тети Нюси – ее сестра Варя, женщина тихая и скромная, а также младшая сестра Надя – существо совершенно бессловесное. Роль Вари – иногда вставить слово в защиту своих девочек, которые и не думали топтать огород. Надя смотрит жалостливо, ее роль еще скромнее – она всего лишь количественная единица.
Все три сестры ведут себя интеллигентно, и это Анну Алексеевну совершенно не устраивает. Она начинает вспоминать все детские грехи «бессовестных девчонок» таким тоном, словно когда-то сорванный цветок – преступление, достойное расстрела.
Как всегда, не хотелось уходить со двора! Все равно там интересней, чем дома, где пока даже радио не провели. Вечер тянется долго, потому что лето на улице, темнеет поздно, и нет никаких развлечений. Остается одно – рисовать на бумаге кукол цветными карандашами, которые подарили мамины сотрудники. Но и кем-то подаренная бумага, серая, оберточная, пока – роскошь.
Есть еще одно запретное удовольствие, но надо ждать завтра, когда все разойдутся по работам. Это чужое пианино. Когда мы въехали в квартиру, то обнаружили этот инструмент, который должны были забрать прежние хозяева.
– Люся, не вздумай играть на пианино, – говорит мама каждый раз, уходя на работу. – Вдруг сломаешь! Придут хозяева, и что я им скажу?! Еще потребуют за него деньги!
Каким образом восьмилетняя девочка может сломать пианино, оставалось неясным. Старинный инструмент меня волновал. Я уже подбирала на нем одним пальцем «собачий вальс», мечтая втайне, что никто не явится за брошенным своим добром, а я научусь играть, пойду в музыкальную школу. Ведь музыка во мне звучала всегда, я тосковала по ней. Пока нам не поставили радио, я жадно ловила обрывки мелодии из чужих окон. Мне мало было песен, которые распевала Ната. Я повторяла вслед за нею весь ее репертуар.
За этим пианино все-таки пришли. Я рыдала до истерики, пока инструмент вытаскивали из нашей квартиры. И никто, меня успокаивая, не пообещал обязательно когда-нибудь купить пианино! Какими реалистами были мои родители!
Но пока фортепьяно стояло, я извлекала из него музыкальные фразы, представляя, что это я сама сочиняю музыку.
Пока нас не пристроили в круглосуточный садик, мы доставляли себе еще одно удовольствие – поход к маме в поликлинику.
Мама работает у главного врача секретарем. Она сидит в маленькой комнатушке перед его кабинетом и составляет разные графики. Кому когда выходить на работу, в отпуск, кому на какой смене работать. У нее и другие обязанности есть, мы о них не знаем (их много), но видим всегда одно: мама сосредоточенно что-то вычерчивает, пишет, всегда занята, серьезна. Если мы с Лялькой являемся в гости, она с тревогой оглядывается на дверь своего начальника, шепчет:
– Тихо! Говорите вполголоса. Вы чего пришли? Дома все в порядке?
– Посмотреть...
– Девочки, мне некогда. Я скоро приду на перерыв.
Тут заглядывает чья-нибудь голова, кивает на дверь главврача:
– У себя?
– Да.
Никто не боится главврача. Все начальники у мамы нормальные, даже добрые. И маме бояться нечего: ее здесь любят. Да, так, именно – любят. Она вежливая со всеми, внимательная, старательная, не сплетница, не склочница, всем старается помочь. Она всегда опрятна – в своем накрахмаленном белоснежном халате, с шапочкой на аккуратной голове и больше похожа на врача, чем на секретаря. Если рядом с папой она всегда нервничает, то здесь, в окружении уважающих ее сотрудников, она спокойна и держится с достоинством.
– Ой, это ваши детки пришли? – умиляется какая-нибудь медсестра или врачиха при виде нас.– Девочки! Держите!
Из кармана извлекается конфета или яблоко.
– Дома поделите. Больше нет. Как жаль, если бы я знала, что тут такие чудные малыши...
«Чудные» – это, конечно, Лялька. Я себя к чудным не отношу. Зеркало на стене подтверждает мою догадку, что я не красива: худая, физиономия отливает болезненной желтизной, волосы заплетены в тугие каштановые косички, которые растут медленно и пока достают только до плеча. Мы одеты в одинаковые платья из ситца в мелкий цветочек, на ногах тряпичные туфли. Наверное, в нас есть что-то жалкое – все нас обнимают, целуют, называют красавицами, гладят по головке.
А вечером мама непременно приносит от сотрудников подарок «деткам» – леденцы либо книжку, ленты, карандаши, самодельную игрушку. Других пока в магазинах не водится. Может, нас и тянет поэтому в гости к маме – за своей порцией ласки...
Маме повезло с работой, а папе – не очень. Заведовать складом – не его дело.
– Ты, Шура, пойми, я там, как на пороховой бочке. Туда любое начальство повыше меня имеет доступ. А на мне столько добра!
Однажды папа пришел домой полумертвый от переживаний: кто-то обокрал склад. Тихо, ничего не взламывая, просто открыли своим ключом и вынесли самое ценное.
И снова папу куда-то таскали... А он ночами не спал. Уж не помню, как нашли вора, но нашли. И оказался он офицерской шишкой.
А вечером папа сказал:
– Федя берет меня в горсовет. Секретарем у какого-то начальника отдела.
Это снова дядя Федя Асмолков спас папу...
Теперь в семье было целых два секретаря с мизерной зарплатой. Родители считали себя счастливчиками, ведь многие не имели квартиры или работы, а мы – имели то и другое. Вот только счастье омрачала нищета. И ссоры мамы с папой были из-за бесконечных разногласий: на чем экономить, от чего надо отказаться. Где взять то, другое, третье, как прилично одеть «бедную Наточку», студентку, которой предстоит зиму ходить в военной шинели!
Каждая крошечная мамина покупка вызывала у папы возмущение. Одну и ту же фразу мы слышали ежедневно:
– Шура, без этого можно обойтись! Главное – продукты!
А тут еще мама со своей жалостливостью к чужим людям заставляла папу перекраивать свою натуру, настроенную только на одно – любить свою семью!
p.s.
Много лет спустя я ближе познакомилась с Витей-Титей и с удивлением обнаружила, какой это был умный, всесторонне развитый человек, не помнящий зла, насмешек. Он женился на красавице, имел двоих детей и работал главным инженером в НИИ.
А пока это был сопливый мальчишка с ярко выраженной еврейской внешностью и с клеймом «француз». Так называли тогда евреев... Очевидно, Витя-Титя и мы с Лялькой принадлежали к гонимым по совершенно разным признакам, и нас объединяло несоединимое исторически. Вот уж, ирония судьбы. Взрослые антисемиты заражали своих деток этой заразой, против которой воевали их отцы. Витькин еврейский нос вызывал у этих кретинов такую же нетерпимость, как и белобрысые физиономии киношных фашистов...
Продолжение http://proza.ru/2011/02/04/870