Алька

               
     Рыбалка удалась: средняя щука и несколько окуней – на спиннинг, да мелочь всякая – плотвички, краснопёрки, подлещики, – пойманная удочкой, – всего этого с избытком хватало на приличную  уху. Что мы и сделали.
     Иваныч по этой части настоящий мастер, что рыбу ловить, что уху приготовить. Моё участие обычно поскромнее: костер развести, рыбу и картошку почистить, но самое главное – смотреть и учиться. Мы с Иванычем почти ровесники, года на три он меня постарше, но учиться у него я не считаю зазорным. Уху я смогу сварить и сам, делал это не раз на своей пригородной даче, правда, пусть и из свежей, но всё же купленной, а не лично пойманной рыбы. Но уха, приготовленная моим приятелем, местным жителем, из рыбы только что плававшей в местном озере, да ещё и по местным рецептам – эта уха завсегда казалась мне гораздо вкусней. Поэтому я и учусь у него: городскому, оказавшемуся в деревне, всегда есть чему поучиться у деревенского. Лишь бы учитель хороший попался. Иваныч - учитель хороший. Потому я не только учусь у него, но и люблю у него учиться. 
     А ещё я люблю слушать его истории: о деревне, о людях, о прошлой жизни. Рассказчик он тоже знатный, заслушаешься.    Природа одарила его щедро, и снаружи, и внутри. Внешностью он - что тебе богатырь былинный;  глаза добрые, взгляд острый, наблюдательный, всё примечает;  умом рассудительный, память хваткая.  Да и язык, как говорят, хорошо подвешен.   Речь ведёт неторопливо, с расстановками да  богатыми интонациями, и всё в тему;  иногда, правда, может и в сторону чуть свильнуть, но быстро сам спохватится - это, мол, уже другая история. А то и ничего не скажет, замолчит только на мгновение, головой качнёт слегка и, смотришь,   вернётся к главному.
    


    Солнце близится к горизонту; у лёгкого ветерка всё же хватило сил разогнать по сторонам облака, и мелкий слепой дождь, принимавшийся было уже несколько раз, иссяк совсем; у костра тепло и уютно. Съеденная уха, да полстакана  водки, выпитых «под уху» приятно греют изнутри. Иваныч заваривает в котелке чай, водку он не переносит и на дух, отшучиваясь, что свою цистерну, мол, уже давно выпил. Чай с костра, с дымком, совсем не тот, что из электрического чайника; знаю это и с нетерпением жду. Вот наконец-то чай готов, обжигающая металлическая кружка у меня в руках, но пить такой горячий напиток, да из такой кружки, я ещё не научился.
     – Это ты зимой в мороз в лесу подолгу не бывал, на озере над лункой часами не сиживал, там только такой чай и пить надо. От остывшего-то толк какой? – говорит, усмехаясь в свои белые, будто инеем прихваченные усы, Иваныч  и отхлёбывает из своей горяченной кружки.
     Мы сидим, вернее полулежим у костра, на пологом берегу озера, почти у самой воды. На  противоположной стороне показалась машина, большая «фура», но отсюда она кажется совсем маленькой, игрушечной. На том берегу дорога, а ещё пляж с редкими ветвистыми соснами. Летом в жаркие дни, особенно в выходные, там народу, что тебе на черноморском побережье.
   – Сколько же до того берега? На лодке грести устанешь, – говорю я, вспоминая нашу надувную «двушку», – Иваныч, сколько же?
   – Да, устанешь, – Иваныч смотрит вдаль, задумывается и прикрывает глаза. Со стороны можно подумать, что он задремал, но я точно знаю, что это не так: Иваныч что-то вспоминает. Знает меня, вот-вот пристану: расскажи чего-нибудь. Подтверждая мои мысли, Иваныч вытягивает руку вперёд:
   – Видишь, большая берёза на той стороне?
Большая берёза еле различима на дальнем берегу на фоне ещё более отдалённого тёмного леса.
   – Вижу.    
   – Там раньше вышка для ныряния была, высоченная.
    Иваныч вновь закрывает глаза.
   – Так там же мелко, пляж, где нырять-то?
Иваныч не отвечает. Сейчас его не надо тормошить, он в своих воспоминаниях. Через несколько долгих минут, не отвечая на мой последний вопрос, он произносит:
   –А ведь была тут одна девчонка, которая это озеро запросто переплывала и назад возвращалась.
   – Да ну, – недоверчиво вырывается у меня.
Я опять долго смотрю на тот берег, потом перевожу взгляд на Иваныча.
   – Вот те и ну, – отвечает он и замолкает снова.
   – Расскажи.
     По опыту общения с ним я знаю, что Иваныч уже подготовил свой рассказ, остались какие-то мелкие детали. Сейчас выудит их из своей цепкой памяти, разложит всё по полочкам и начнёт.
   – Тогда слушай.



    Говорит он неспешно и складно, будто книгу читает.
  –Звали её по-разному: родители  и учителя – Сашей,  ребята в школе и на улице –Алькой, а один городской, на каникулы в деревню приезжавший, даже по-заграничному Сандрой прозвал, хотя её полное имя – Александра. Видать от имени мальчишеского и характер она имела вовсе не такой, как у других девчонок;  и сама  всем поведением больше на пацана походила, отцу на радость, который первенцем очень сына видеть хотел, с того и имя такое дал ей при рождении.
    Играть с девчонками в куклы, фантики и всякие там скакалки-прыгалки Алька не любила с детства, завсегда с мальчишками: рыбу удить, по деревьям лазать, в лесу шалаши строить. Мы её даже в войну играть с собой брали – санитаркой была, или радисткой. Но что она могла лучше любого из нас делать, так это плавать. Тут ей равных во всей деревне, да и во всей округе не было. А, ведь, помладше любого из нас была, года на два-три. Маленькая, тонкая, выносливая и воды не боится. Как рыба в воде – это подлинно про неё сказано.
    Лет и семи ей ещё не было, когда пацаны, за которыми она увязалась на озеро, напугать её решили, чтобы отвадить от себя: на плоту завезли на глубину, да и скинули в воду. А она и плавала-то тогда, только руками по дну; у берега, ногами кучу брызг поднимет и довольная, плывёт значит. Не плавание, а так, видимость одна. И вот такую, мелкую да неумелую, под общий хохот и улюлюканье  с плота и выбросили:  плыви.  Ногами-то она забарабанила по воде сразу, а руками привычно всё дно пыталась достать, аж захлёбываться начала. Но не испугалась, руками тоже замахала со всех своих сил и поплыла. Поплыла это, конечно, сказано слишком, правильнее – на плаву удержалась. Развернулась она в сторону берега, а до него далеко; не закричала Алька, помощи не запросила; может, рот боялась открыть, а может, уже тогда характер у неё проявляться стал.
    Вытащили её из воды, а у неё зуб на зуб не попадает: то ли замёрзла, то ли испугалась всё-таки. Думали, заплачет, но не тут-то было: не заплакала Алька, только глазёнками своими сверкала, зло так, совсем не по-детски. Высадили на берег – ушла, ни слова не сказав ушла; а до деревни с километр и всё лесом.
    В деревню возвращаться боялись: что, как нажалуется Алька; за такое родители дома всыплют, да ещё как всыплют, спать на животе придётся, а то и на неделю в доме запрут. Но не нажаловалась Алька, а назавтра опять за ними увязалась. Вот тогда-то и перестали ребята отгонять её от себя, и всем сразу вдруг захотелось учить её плавать. А она, видать оттого, что вчера сама на плаву удержалась, страх к воде совсем утратила. Так что училась Алька быстро. И научилась. А к концу следующего лета уже и всех своих учителей переплавать могла.


   
    Сначала-то она плавала, как и мы все: во всякие там салочки в воде, да в вышибалы резиновым мячиком с нами играла, наперегонки тоже бывало. Но наперегонки мы с ней  мало уже и хотели: всё одно она всех быстрей, а нам-то, мальчишкам, как бы и обидно завсегда девчонке проигрывать. Вроде и одинаково со всеми плавала – саженками – но так у неё ладно да ловко получалось, с того, знать, и быстро. 
    А когда подросла, отец как-то её с собой в город взял, брат у него родной в городе жил, и там на какие-то соревнования пловчих в бассейн сводил. Говорили даже, что Алька там и к тренеру по плаванью пробилась. А что: с её-то настырностью и смелостью и такое могло быть. Словом, аккурат после той её поездки в город и стали мы замечать, что Алька реже с нами купается, всё чаще одна, в стороне; да и заплывать начала дальше и дальше от берега. И в библиотеку зачастила, в читальном зале журналы всякие, больше спортивные, просматривала, и даже книги специальные Анна Ивановна, библиотекарь, для неё из главного в области книгохранилища заказывала. Во всём сильно изменилась Алька.
    Со временем и плавать она стала иначе,  чем мы все,  по-другому как-то, красивее; мы с берега даже любовались, глядя, как она плывёт: то плавно и размерено, то вдруг такую скорость включит, будто кто за ней гонится.  А зимой  на лыжах вкруг озера свою лыжню проложила. Сидишь, бывало, над лункой – раньше-то окуня и плотвы много больше было – почти весь день  выходной в хорошую погоду, а она даже по два круга проходила, сам видел, а в каждом никак не меньше десяти километров будет. Это она так выносливость в себе повышала. И в будние дни после школы, пока светло, её на озере на той лыжне замечали. Мы так её и называли – Алькина лыжня.
    А самое интересное, что Алька и в школе учиться лучше начала: раньше-то как – всё с нами да с нами, уроки учить некогда – а теперь сначала лыжи да домашние задания, а там уже и темно вовсе, зима никак. По всему, цель она перед собой ясную видела, вот и изменилась.


   
    Короче, где-то года через два Алька летом в ясный день впервые на другой берег и уплыла, а, передохнув там, после и обратно вернулась. И такая счастливая была, глаза прямо сияли – добилась-таки своей первой победы. Потом, ближе к осени, она уже и без передышки туда-сюда плавала.
    А на следующий год, наверно, где-то в июле, вышку-то ту, про которую я давеча начал, мы на озере и поставили: в детские игры на воде стало скучно играть, ощущений порезче захотелось. Мы  тогда уже восьмой класс окончили, аттестаты получили, кто в техникум поступил, кто в техучилище  в райцентре документы сдал, до учёбы новой, почитай, больше месяца – вот и было время.
    Ты вот говоришь, мол, мелко там – пляж, оно и верно. Но там, у березы, а она тогда совсем небольшой была, там уже другой берег пошёл – поперечный, и аккурат яма там, большая и глубокая. В той яме, бывало, на удочку с берега плотва ловилась толстая да жирная, крупнее взрослой ладони. В деревне такую плотву уважительно купчихами называли: если мелкая – то плотвица, средняя – та просто плотва, а крупная – купчиха, и никак по-другому. Такой плотвы сегодня и сетью редко когда словишь, перевелась вся; как дорогу по берегу отсыпали, да ручей перекрыли, по которому весной по высокой воде разная рыба с реки через другие озёра сюда заходила, так и стало в нашем озере рыбы всё меньше и меньше, да и та мельчать начала.
    У самой ямы мы вышку и придумали поставить, да и долгое ли дело: лес – вот он рядом, а там и сосна или ель сухостойная подходящая попадается, инструмент и гвозди у отцов, неспросясь, потихоньку взяли, и доски нашлись; сообща дня за два мы нырялку и спроворили. Знать бы, что из этого выйдет, так и не строили бы её вовсе.


   
    Вышка высокая получилась, метров пять так точно, с лестницей, с площадкой наверху, и перила там же были, а как без перил: поскользнись на мокром, да упади оттуда – даже и в воду если, – так костей не соберёшь. С тех пор мы возле неё и пропадали целыми днями: родители нас не тревожили, домашними делами не загружали, видно, давали нам сил набраться перед  учёбой в городе.
    Бывало снизу смотришь, как другие ныряют, оно, вроде, и запросто.  А как сам заберёшься наверх, к краю площадки подойдёшь да вниз глянешь, так, порой, и шевельнуться боязно, не то, что сигать оттуда. Поначалу-то преодолевали себя лишь потому, что  боялись насмешек товарищей, ещё сильнее высоты. Потом попривыкли, но большинство из нас прыгали исключительно «солдатиком»: вытянешься, как по стойке «смирно», руки по швам, взгляд вперёд, чтобы не так страшно, и отталкиваешься не очень сильно, дабы тело прямизну свою не потеряло. Так столбиком ногами в воду и входишь.
    Одна лишь Алька завсегда ныряла вниз головой, да ещё обычно и не с площадки, а на перила забиралась, что на метр выше. Встанет на перила с угла, так наверху равновесие легче держать, руки над собой вытянет, пальцы переплетёт, выпрямится вся, как струна,  и вниз. Да в полёте уже, если приглядеться внимательно, ещё и ладони по-особому вывернет;  воду она пронзала, будто стрела – без брызг. Никто в деревне так не умел, многие движения её были для нас непонятны.
    Это я  много позже, по телевизору, услышал, что спортсмены, какие с высоты в воду прыгают, специально ладони не клином складывают, а плоскостью вперёд выворачивают – так больше водной поверхности нарушается, голову не зашибёшь, да и тело легче в воду проникает, потому и брызг меньше. Не зря, получается, Алька в библиотеке пропадала и книги разные заказывала.


   
    Мы тогда уже попривыкли к тому, что многое, что может Алька, нам не смочь.  А вот один отдыхающий, не из местных, был случай, чуть не поплатился за свой гонор.  Их  компания, человек шесть, наверное, загорала на пляже. Алька уже спрыгнула разок и снова полезла вверх. Гляжу, женщины на берегу руками в её сторону показывают, мужиков, знать, призывают посмотреть, может, и подначили их как. Кончилось это тем, что один из них поднялся и к нам;  женщина, верно баба его, удерживать его стала, даже за руки хватать, а он ни в какую.
    Подошёл: лет под сорок, крепкий, коротко стриженный, татуировка с якорем на плече; нас молча свысока оглядел – и на вышку. Трусы у него по колено, чёрные, сатиновые, как тогда носили, а сам, чувствуется по всему, под этим делом, – Иваныч знакомым жестом щёлкнул ногтем по горлу. – Залез, стоит на краю, за перила держится. Может, там и протрезвел зараз, но я же говорю: с гонором. В общем, немного погодя, нырнул он, и нырнул вниз головой, но как-то неохотно, без азарта, скованно – верно от страха. В полёте его перекосило да согнуло всего, так что только руки и плечи в воду прямо вошли, а живот и ноги – те уже плашмя вдарили. Под воду ушёл и не всплывает. Мы понимали, чем такое обычно кончается, всей оравой в озеро, еле его выволокли. И трусы ещё отдельно вылавливали. Лежит на спине, трусами в нужном месте сверху прикрытый, глаза выпучены, ртом воздух хватает, сказать ничего не может. Верхняя половина тела цвета  нормального, а нижняя – будто только что после парилки, да с веничком. Тут и жена его прибежала, бледная, лицо в слезах, то ли скулит, то ли воет – не поймёшь. Еле отдышался он...

    Иваныч сделал небольшую паузу и тотчас продолжил:
  –А днями позже и случилось то, что и  сегодня вспоминать неприятно.  Мы, почти с утра, гурьбой к вышке, а Алька уже завершила свой заплыв – сидит на пляже, отдыхает.
  – Спортсменка, айда с нами, поныряем.
    Без лишних слов она свою одежду с полотенцем подхватила и догнала нас. И, не дожидаясь пока мы разденемся, первой на вышку и взобралась; и на перила тоже.
Глаза закрою и сейчас вижу: стоит она наверху, ладная да стройная, в облегающем блестящем ярко-жёлтом купальнике, одну руку вперёд вытянула – для равновесия – а другой, согнутой в локте, волосы свои поправляет. Тело её уже форму набирать стало, бёдра округлились слегка, грудь явно прорисовалась – любуемся ею снизу во все глаза. А тут и солнце, ещё невысокое, из-за облачка выглянуло да осветило фигурку спереди; она так и засияла вся, что тебе ангел золотой с трубой, какой на самой верхушке монастырской башни – тут недалече.  Любуемся, значит, и, зачарованные, ждём её прыжка.
    Сначала всё было привычным и много раз виденным: руки опустила, пальцы сцепила, руки снова над головой, распрямилась и всем телом вперёд подалась. И вдруг вскрикнула Алька, одной ногой судорожно так дёрнула, пытаясь оттолкнуться от ускользающих перил. И уже в полёте всю себя винтом выкручивала, будто по воздуху хотела откатиться подальше в сторону. Удар о воду был громкий и страшный, брызги веером во все стороны. Мы, сломя головы, бегом прямиком в озеро, туда где ещё круги по воде не разошлись. Вытащили  Альку, на руках по берегу понесли, сама идти не могла. Лицо у неё белее снега, глаза совершенно круглые, а в них ужас застыл, один лишь ужас, а если точнее – много ужаса. Рот открывает, слова выговорить не может, только рукой туда, куда упала, всё показывает.
Мы её уложили, кто-то с ней остался, а остальные в воду. Плаваем сверху, ничего такого не видим и не понимаем тоже ничего. Так и плавали, пока Сашка рыжий не догадался на вышку взобраться, да нам сверху приказал в стороны с того места отплыть. Долго он всматривался, а когда вода совершенно успокоилась, и снова выглянуло солнце, закричал диким голосом: «Какой же это гад… – дальше всё по матушке, а потом, – да там кол торчит».  Но, даже подплыв туда, куда Сашка пальцем тыкал, с поверхности мы ничего не разглядели. 
    Я нырнул и лишь под водой заметил вблизи толстый остроконечный кол. Остриё его, направленное вверх, было утоплено почти на метр, почему с воды он и был невидим, более того, он не торчал со дна, он стоял в толще воды вертикально, чем-то удерживаемый снизу.  Только вытащив его на берег, мы, наконец-то, поняли, что и как: это был обыкновенный, около двух метров длиной, старый ольховый кол от забора, каких на деревне пруд пруди, к нижнему концу его была привязана тонкая верёвка, другим краем которой был обмотан увесистый плоский камень. Бросилось в глаза и то, что кто-то совсем недавно заново этот кол заострил.


   
    Не буду описывать наше состояние от увиденного – слов не смогу подобрать, одно скажу: зубы у всех скрипели от злобы – за версту услышишь. Попадись нам в руки тот гад, удумавший такое, не знаю, что бы мы с ним и сделали. Сам представь, та гнида продуманно кому-то из нас смерть готовила.
    А Алька, получается, кого-то из нас спасла: она одна не боялась смотреть вниз перед прыжком. А если бы мы Альку не встретили, или ветерок, да рябь на воде, а если бы солнце в те секунды не выглянуло, да смертельную свежеотточенную верхушку кола не высветило под водой – от этих «если бы» и сейчас оторопь берёт. Чья-то смерть совсем близёхонько прошла, а уж Алькина – та смотрела ей прямо в глаза, оттого и ужас в них остался.

    По лицу Иваныча пробежала мелкая дрожь, желваки на скулах заходили ходуном, взор затуманился. Он отвернулся от меня, встал и отошёл в сторону. А я сидел неподвижно, не в силах шевельнуться, будто кто большим гвоздём прибил меня к земле, или тем самым колом.
Вскоре он вернулся и совсем иным, тихим и задумчивым голосом продолжил, вроде как о чём-то другом:
  – В детстве, помню, я ещё совсем малый был, в школу не ходил; в избе у нас, в сенях, паук  в углу ближе к  окошку паутину сплёл. Сам сидит в центре, будто в перекрестии прицела, а как муха в его сети попадёт, так быстренько до неё добежит и вмиг её окрутит всю, так, что и мухи самой даже не видно. Я много дней наблюдал, интересно ведь, да и видно в свете окна хорошо: паук всё жирней, паутина всё больше – по ночам он её достраивал, – мухи часто попадаются. А потом как-то взял ножичек, табуретку подставил и раз лезвием по растяжкам с одного боку. Вся паутина разом скрутилась, на одной ниточке повисла, а паук бегом, шустренько так, по этой оставшейся целой паутинке наверх – спрятаться, значит. А я вторым разом и эту волосинку ножичком чикнул, да затем, когда паук уже на пол упал и в сторону побежал, прямо на него с табуретки и спрыгнул; забаву такую себе устроил. Весело мне было.  Пока тапок не приподнял – весело было.  А когда увидел, что от паука только мокрое пятно на полу осталось, веселье моё разом сошло.
    И так мне стало того паука жалко: вот только что жил и  нет его, – так стало стыдно своей «забавы», аж щёки загорелись. А ведь совсем ребёнком тогда был.  Я того паука и сейчас помню и думаю: « А что же тот гад, кол в воду пристроивший, он же не дитя, чай.  Это кем же надо быть, что бы вот такое сотворить; понимал же, подлюга, что не козявку какую, а чьего-то ребёнка жизни может лишить, возможно, и соседского, что каждый день перед глазами. Да он же хуже фашиста; как Бог такому по земле ходить позволил»…

    Иваныч закашлялся, будто поперхнулся ненавистью к неизвестному ему нелюдю, потянулся к котелку с остывшим давно чаем, отпил несколько жадных глотков и нервно закурил. Наступила тяжёлая пауза.
    Я, до глубины пораженный услышанным, а также  и передавшимся мне состоянием рассказчика, тоже достал сигареты. И почему-то вдруг в голове моей всплыли строки из стихотворения Вадима Ковды:

…Господь, ты же знал, что он хочет.
Господь, как же ты проморгал?
Столетьям залечивать раны
И не залечить ничего.
Была ли у Гитлера мама?
Кормила ли грудью его?

    Ещё более потрясённый полным созвучием последних слов простого деревенского мужика и пронзительных строк известного поэта, я поймал себя на мысли: «В такой вот момент и приоткрывается душа человека. Ты только пообщайся с ним поближе, послушай его. И не только послушай, а услышь, разгляди, осознай то, зачастую скрытое глубоко внутри, – что есть главное в нём, что суть его составляет». Не зря говорят: «Чтобы понять человека, надо с ним пуд соли съесть». Вот и Иваныч: знаю его уже не первый год, а всё новое и новое открываю в нём. И то правда: пуд соли мы с ним пока вместе не съели.



    Молчание затягивалось и начинало угнетать. К тому же история, как мне казалось, осталась недосказанной. Я нарушил тишину:
  –А Александра? Что с ней сталось?
  – Александра? – вопросительно повторил Иваныч, медленно возвращаясь из своего далёкого прошлого и  удивлённо глядя на меня.  – А ты как узнал? Я же этого не говорил.
  – Что я узнал? – в свою очередь удивился и я.
  – Да я Альку с того дня только так и называть стал. И все, почитай, кто тогда там был – тоже. Ты только не смейся, раньше в детстве услышу: Александр, – так кого, думаешь, представляю? Не угадаешь, небось. Александра Македонского, Александра Невского, Александра Суворова – вот кого представлял. Такими, как на рисунках в учебнике и вспоминал их, по одному или всех разом. А теперь, как слышу это имя, так лишь её, Альку то есть, и вспоминаю, ту, что из детства. Правда  полные имена у нас редко звучат: по деревне-то всё Сашки да Ваньки, Клавки да Маньки. Этак всю жизнь и сами себя, и друг друга называют детскими именами, до самой старости. Редко, когда иначе. Али не замечал?
Я задумался: и тут Иваныч прав, верно подметил. Он всё подмечает; вот и то, что я Альку ни с того, ни с сего вдруг Александрой назвал – тоже подметил.  А ведь сам он, так её  лишь раз всего назвал, рассказывая, – в самом начале.
  – Так что с Александрой-то потом стало? – повторил я свой вопрос, на который так и не получил ещё ответа.
  – Понимаешь, мы её Александрой стали называть из уважения, что ли. А, по сути, она и впрямь после того случая совсем другая уже была. Прежней Альки, похоже, с того дня больше и не стало, умерла Алька, не буквально, конечно.
Ужас потом из глаз её ушёл, а вот сиять они, глаза-то, снова так и не стали. Ты  оборви провода – и света не будет. Вот, видать, и в ней что-то оборвалось внутри, в душе, и свет её внутренний – погас.
    Плавать далеко – забросила: воды бояться начала.  Небось, кол ей в воде завсегда мерещился, али ещё какая опасность. Подойдёт опосля того дня к озеру, разденется, в воду ступит и идёт по дну от берега; да вниз перед собой вглядывается, кабы ищет чего там. Метров за тридцать отойдёт – озёрное дно у пляжа песчаное, светлое да пологое, вода прозрачная; и по грудь в воде, а всё камушки мелкие под ногами видны. А как поглубже станет, где  чёрный ил желтизну песка прикрыл и не видно сверху ничего в воде, так она и остановится на месте. Если и поплывёт, то только назад либо вдоль отмели,  и совершенно иначе, чем раньше: тихо совсем, руками воду перед собой медленно разгребая. На берегу, не обсохнув, платье на мокрое тело наденет – и в деревню, грустная-грустная. Не могла она боязнь свою пересилить. Очень хотела, а не могла.
   
    Мы всё ждали: найдёт она в себе силы, норовом своим все страхи переборет. Так-то оно так, да…  Характер-то он пусть и мужской почти, да возраст – только из девчачьего в девичий нацелился. Психика, как сегодня толкуют, ещё, знать, не окрепла – вот и надломилась. И цель её ясная, что к себе манила, как ночью яркая звезда, – померкла, наверное, будто тучей какой заслонилась.  Цели своей далёкой она, так сказать, вплавь наметила достичь.  А где уж плавать далеко, ежели в воде ужас стал грезиться.
    Когда знаешь, чего хочешь, да не можешь того себе позволить – всё остальное неинтересным кажется. И уроки она тоже забросила, и библиотеку.  Словом, сломал ей жизнь тот случай;  гад тот неизвестный  и сломал.



    Иваныч  вновь замолчал. И вдруг неожиданно, вроде бы уже и лишнее:
  – А нырять не ходили мы с того раза уже никогда. Да и вышку следующей весной плавающий лёд срезал подчистую. От ветра прямо на берег льдина большая взгромоздилась – и срезала напрочь.
    Меня больше интересовала Александра и я опять произнёс своё: что потом.
  – Опять ты то же самое... Замуж она рано выскочила: тот, городской, что Сандрой её кликал, в город и сманил. Она и прежде, девчонкой, ладненькая да стройненькая была, – повторил он уже сказанные ранее слова, только в другой, ласкательной форме, и с иной, более нежной, интонацией. – А уж когда в женское тело вошла, так её не грех было и красавицей называть. Сманить-то он её сманил, а детей заводить не позволил, на аборты всё гонял. Вот после второго раза она его и бросила сама, да домой в деревню вернулась. Но ей и тех двух раз сполна хватило: деток рожать уже не могла. И тут, получается, опять же ей наказание. А ей-то за что?
  – А потом?
  – Спилась она потом, – через паузу, с явной неохотой ответил Иваныч.
    И так сердито взглянул, что только тут до меня и дошло: он хотел оставить во мне лишь хорошие мысли об Альке.


    Костёр догорал. Солнце совсем опустилось за горизонт и уже оттуда подсветило облака, которые вдруг заиграли такими багряными красками и оттенками, что аж дух захватило. Всё ещё находясь под впечатлением рассказа, я смотрел на далёкий противоположный берег и пытался представить себе хрупкую девчонку, способную ежедневно преодолевать это расстояние дважды, туда и обратно.
    Чуть в стороне, как раз там, где когда-то стояла вышка,  в озёрной глади отразилось небольшое кроваво-красное кучевое облако, растёкшись по воде неровным бурым пятном. Я оторопел от этой картины, твёрдо уверовав: и небо, и озеро тоже слышали историю, только что прозвучавшую здесь, на берегу. И, как и я потрясённые, сообща проиллюстрировали возможный финал Алькиного прыжка. 
    Иваныч сидел вполоборота к закату, страшного зрелища не видел, но, верно,  заметив перемену в моём лице и истолковав её по-своему, задумчиво произнёс:
  – Если бы не тот случай, ты представляешь, что из неё могло получиться. Да она бы край наш на всю страну могла прославить. – И добавил, чуть погодя: – Да что там край, она и чемпионкой мировой могла стать, с её-то рвением, и всю страну прославить. 
    Он замолчал, прикурил от тлеющего уголька, пустил дым вверх тонкой струйкой, потом вдруг резко выдохнул:
  – Знать бы: кто.  Я бы его на тот самый кол тогда посадил, – и он сжал свои огромные кулаки до хруста в костях. – Да и сейчас – тоже.


п.Гузятино. 14 октября 2009г.