Таня Тавогрий
АВТОСТОП
Жаркое выдалось лето в этом году. Дни полны зноя и пыли. Зноя и злобы. Не потому ли сегодня никто не хочет подвезти его. Он сидит на обочине и не хочется даже отойти в тень под дерево. Может, придется идти пешком. Наверняка придется идти пешком. Машины проносятся мимо, и он уже не поднимает руки. Добраться бы до Ленинграда, там – в "Сайгоне" – свои, а потом – в Ригу или Таллинн, устроится где-нибудь на работу месяца на три, а дальше – посмотрим.
Дорога лежит среди полей. Колосья уже поспели, а то можно было бы полакомиться белым, сладковатым молочком, но сейчас август, а не июнь. Вчера вечером на заброшенном огороде набрал мелкой картошки. Ночью пек в золе, ел, обжигаясь, пачкаясь золой.
Этим летом ему не везет. В мае подался со всеми на юг, на Черное море. Перебивался там кое-как с месяц. Все советовали поехать на восток – на Каспий или задержаться где-нибудь на Кавказе, подработать на винограде. Но он поехал в Молдавию. Какая разница – какой виноград собирать. Но в Молдавии таких, как он, мало, относятся настороженно, а то и со злобой. Помыкался с месяц там и поехал в Ленинград. С поезда ссадили, дальше решил добираться автостопом. Чего его понесло в одиночку в Молдавию? Были бы компанией, и с поезда не ссадили бы.
Машины проезжают мимо, обдавая выхлопными газами и пылью. Кому нужен грязный бродяга. Пора уже смириться, что сегодня не подвезут. Он снимает сандалии, прячет их в сумку, из кармана достает синюю ленточку, стягивает волосы, чтобы не мешали, и поднимается. От асфальта идет жар, и пыль на обочине горяча, как песок на пляже. В такие минуты почти становишься кришнаитом. От монотонности дороги, жары, пыли и движения, хочется сесть на обочине и начать: "Харе Рама! Харе Рама!"… Но он не кришнаит. Он просто хиппи. Живет на земле и любит эту землю и эту жизнь, горячую пыль обочины, немилосердное солнце лета. Жара. Как он ждал окончания холодов, проходив всю жестокую ленинградскую зиму в куртке с чужого плеча. В феврале свалился с воспалением легких. В больницу каждый день кто-то приходил. Как их только пропускали, какими ходами они пробирались в палату! Из больницы забрал один друг к себе на квартиру. Отлежался, а там уже – весна.
А куртку эту ему подарил один светлый человечек. Околачивался осенью возле "Сайгона". Все про птиц рассказывал. Собирался уезжать куда-то в Калининградскую область, в заповедник наниматься. А перед отъездом говорит: "Ты похож на одну птицу северную. Она не знает – что такое ночь: летает вокруг земли вслед за солнцем. У нее дом везде, где светит солнце. Только там, где светит солнце. Возьми, носи, когда наступит ночь",- и дал куртку. Грела все-таки, от чистого сердца подаренная, хотя чему там греть – из двух пар старых джинсов перешитая, пятнами выбеленная, с какой-то подкладкой – не подкладкой… Ну да Бог с ней, с зимой.
Поля разворачиваются по сторонам дороги и где-то на горизонте маячит одинокое облачко. Дорога ровная, точно вычерчена по линейке. Идти, идти и идти.
Машина тормозит сзади.
- Эй, парень, куда идешь-то?
Он оборачивается. Старая, видавшая виды "Победа", круглое, красное лицо в окошке.
- В Ленинград.
- Ого! Ну ты и врезал! Садись, покатаемся.
В машине пахнет бензином и горячий ветер через открытое окошко хлещет в лицо. Весело.
- Чего пешком ходишь – в поезд не берут?
- Не берут – денег нет.
- Так ты что – студент, или еще – хиппи?
- Хиппи.
- Вот это да! И всегда вот так – автостопом ездишь?
- Нет, не всегда. Сейчас просто деньги кончились.
- А издалека идешь-то?
- Из Молдавии.
- Ух ты!
Надоело ему это неподдельное, почти детское любопытство. Повезло называется!
- Слышь, а зовут-то тебя как?
Как его зовут? Если бы он помнил, и если бы это было нужно. Говорит первое, что пришло на ум:
- Валера.
- Слушай, Валера, а живешь ты где?
Где? Везде.
- В Ленинграде большей частью.
- Там родители твои?
- Нет, они далеко – в Свердловске.
"Кто - мать моя, и кто - отец мой?"
- А они знают, что ты вот так вот – шатаешься?
- Знают, конечно. Я им письма пишу.
- А-а, это хорошо. А я где-то читал… Да вот, в газете про вас писали недавно, что и родителей вы знать не хотите… Брехня, это да?
- Брехня,- соглашается он.
- А в Ленинграде ты что делаешь? Учишься, наверное?
- Работаю.
Эти слова вызывают у попутчика шумный восторг:
- Вот! А то дядька мне говорит: ничего, мол они не делают, на нашей шее сидят. Будет кто-нибудь сигналить – гони, никогда не подбирай. А я ему говорю: не может, говорю, быть такого – на что-то же они жить должны.
- Да, мы все почти работаем. Где придется – кто дворником, кто сторожем, кто кочегаром…
Начинает болеть голова. Толстенький, добродушный вампирчик, что-то говорит, но он уже отключается, закрыв глаза…
- Эй, ты, как тебя, Валера! Заснул, что ли? Я тут с ним беседую, глядь, а он дрыхнет. Поворачиваю я здесь. Если правда в Ленинград едешь, то тебе – дальше по трассе 6.
- Я знаю, спасибо. Всего счастливого вам!
Он выходит на дорогу. Пыльная "Победа" сворачивает на проселок и удаляется, прыгая по ухабам. Дорога становится как-то оживленней, и очень скоро его уже берут красные "Жигули", в которых целое семейство едет с юга. Загорелые, веселые, слегка уставшие в дороге, но это к лучшему – для контраста с уходящим отдыхом. Приличная такая семья. Мать с отцом – лет по сорок и девчонка – пятнадцати. Отец семейства молчит за рулем – то ли устал, то ли его не хотел брать, но жена настояла – пожалела его, стоящего среди жары и пыли. Девчонка тараторит о чем-то неумолчно, он только выделяет для себя:
- … Мы вас далеко подвезем – нам до самого Пскова ехать.
Ого! Вот это повезло! Там можно будет и электричкой добраться, считай, что дома.
Дорога разворачивается и разворачивается, шум мотора, ветер, солнце, голоса – все сливается во что-то одно громкое, яркое. Голова вроде бы болит, но это ничего. Этот скорее не головная боль, а ощущение стремительного движения сквозь солнце, жару, пыль, сквозь эти поля спелой пшеницы. "… В ту пору шел Он в субботу засеянными полями. Ученики его проголодались и начали срывать колосья и есть."
- А что это – амулет?
Дети! Все дети страшно любопытны.
- Да, амулет.
- А можно посмотреть?
Вообще-то нельзя, но за гостеприимство надо платить. Он снимает черный камешек на кожаном шнурке.
- А что это означает? – это уже мама интересуется.
- Во - первых это – подарок, и подарок от чистого сердца, а такие вещи в любом случае приносят что-то хорошее. Во - вторых он черный, и все зло, что может быть во мне, или которое может быть мне причинено, уже со мной, как чертик в табакерке, и если оно все здесь, то нового уже не будет.
- Вот это да! – девчонка слушает, раскрыв рот.
В зеркальце отражаются холодные, серые глаза на напряженном лице. Может, не стоит так угоняться, еще из машины выкинут. Но женщина слушает внимательно и серьезно. Она слегка полновата, что придает всему ее облику мягкость. Внимательное, доброе лицо. Загорелая рука , покрытая золотым пушком спокойно лежит на спинке сиденья. Он ей интересен. Так же, как интересен этот черный обсидиан, волосы, стянутые ленточкой, затертая шерстяная нитка, которую в деревнях носят от болезней на левой руке. Как интересно все, что попадает в пространство ее взгляда, будь то птицы, деревья, люди – все удостаивается спокойного внимания и все для нее – радость.
- Вообще-то такие вещи другим редко дают смотреть.
Он забирает камешек из рук девчонки. Она – воплощенное отрочество: высокая, длинноногая, угловатая, с острыми, может быть немного мелкими чертами лица, быстрым, колючим взглядом, в котором нет-нет, да и мелькнет что-нибудь такое, что думаешь: "черт возьми, это же маленькая женщина! Мудрая и легковерная, естественная и жеманная. Чудо из чудес!"
- А сами камни вот для таких амулетов имеют значение?- спрашивает мама.
- Конечно!
Он вспоминает древнеримский трактат "О природе камней" и рассказывает про яшму и бирюзу, малахит и оникс, а помимо разговора в сознании всплывает весна. Он – еще не вполне очнувшийся от болезни, как уже попавший в весну, в ее гнилой воздух, ветер, гонящий темную воду в каналы, смутное чувство тоски. На какой-то квартире, в какой-то компании, в углу – пункер, из булавок самого большого размера, делающий себе ошейник шириной в ту же булавку, и разговор с ним:
- Это – металл, а металл – это энергия. Понимаешь, не просто защита, не просто помощь, а энергия. Вы со своим непротивлением, надеждой на помощь извне, быстро прогораете. Нужно встать в поток. Нужно брать энергию отовсюду, активно, посредством того же металла, и отдавать так же активно. Когда стоишь в этой волне, тогда и живешь. Не копишь и не растрачиваешь зря, а все – туда, куда надо идет. Это – металл, а не всякие там камешки.
Вдруг замечаешь, что жара отступает, солнце клонится к закату. Поят чаем из термоса, дают бутерброды с сыром, купленный на юге виноград.
- Ешь, ешь, - мягко говорит женщина, и от одного звука ее голоса смущение отступает и становится легко и свободно.
На четвертой или пятой по счету бензоколонке их соглашаются заправить, и в машине еще долго держится тошнотворный запах бензина.
Девчонка уже болтает о музыке, и он рассказывает, как слушал не так давно "Аквариум".
- Раньше устраивался подпольный концерт в какой-нибудь общаге, мелком ДК, но это реже. Билеты сами рисуют. На концерт заходят вначале все с билетами – всякая посторонняя публика, а следом уже мы толпой заваливаем, в зале – не протолкнуться, но зато все вместе, и вместе с Бобом поем что-нибудь типа: "Мы выросли в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз…"
У девочки горят глаза. Ну конечно, видеть Гребенщикова вот так – на сцене…
Медленно темнеет и уже не видно полей, различим разве что какой-нибудь куст на обочине.
Дочка зевает и уже просто молча смотрит в окно. Женщина трогает мужа за плечо:
- Давай для ночевки место искать.
Вскоре они сворачивают на обочину, останавливаются, и он выходит из машины.
- Где же вы ночевать-то будете?
- Ничего, я привык.
- Утром рано выезжаем, мы вас разбудим.
- Спасибо,- он берет сумку. Мужчина выходит следом за ним, открывает багажник и негромко, чтобы было слышно только ему, говорит первые слова за весь день:
- Слышь, ты, иди-ка сюда.
- Что?
- Ты это, за ночь потеряйся где-нибудь. Денег я с тебя не беру, и недалеко уже осталось – доедешь, но терпеть я тебя больше не хочу. Так что – давай.
Он уходит в поле, подальше в сторону, чтобы от машины его не было видно, приминает жесткие, высокие колосья, ложится – сумку под голову, и засыпает почти мгновенно, может быть от страха почувствовать обиду.
Солнце всходит для всех, не делая различий.
На рассвете холодно. Он курит сырые сигареты, не зная, как согреться, потом выходит на дорогу. Вчерашних "Жигулей" уже нет, и все так же, как и вчера – и солнце, и пыль, и будущая жара, и дорога вьется как большая змея.
О, как я устал!
1988 г. г. Харьков.