Как-то раз, неизвестно где и когда жил ослик. Обычный, ничем не примечательный серый маленький ослик. Ну, разве что, глаза у него были добрее, чем у других маленьких серых осликов. Ну, жил и жил. Работал, как все: возил на себе по одному мешку с разными грузами каждый день с понедельника по пятницу. Каждый день его ослица давала ему честно заработанную еду, при желании давала чего-нибудь еще. По субботам ослик со своими друзьями – такими же ослами – ходил куда-нибудь на арык, попить мутной водицы, языками потрепать и уши поразвешивать свои ослиные. И так день за днем.
Однажды заболел его напарник, который так же возил мешок с поклажей. И вот этот самый мешок некому стало перевозить. Ну и предложил старший осел нашему ослику: «Выручи, друг!» Я же говорил, что у нашего ослика глаза были чуточку добрее. Поэтому и попросили, наверное. Ослик, конечно, выручил. День выручал, другой, третий. Уже и заболевший ослик выздоровел. А наш герой так и продолжал возить на себе по два мешка. Нет, конечно, сначала ему говорили «спасибо». Хвалили, ставили в пример другим ослам. А потом как-то все забылось. Возил наш ослик по два мешка, а сказать об этом или попросить себе чего-нибудь стеснялся. Воспитан был так. Да и глаза же у него были добрые. А тут как-то по какой-то неизвестной причине понадобилось еще один мешочек перевезти. А кого же попросить, как не ослика с добрыми глазами? Да и не слишком долго уже просили. Вроде, как и просили, а, вроде, как и приказывали. Ну, то есть, согласия его ослиного спросить забыли. А ослик и не ответил – о чем-то своем думал, наверное.
Только с тех пор его уже и не спрашивали. Просто говорили, чтобы грузил на себя столько-то мешков, да ноги побыстрее переставлял. Ослик так и делал. Кряхтит, ругается про себя, но мешки везет. Молодой, однако, ослик был. Только глаза у него уже не то, что добрыми быть перестали. Появилось в них больше печали. Ослица радовать перестала, с друзьями вислоухими реже стал встречаться.
Да если бы только это! Некоторые из других ослов свою работу вообще забросили – стали мешки с поклажей на нашего ослика распределять. Не то, чтобы их начальниками кто-то назначил. Это они себя сами назначили. Чтобы не работать, значит, а только покрикивать. Со временем они стали требовать, чтобы их называли мулами. Так, вроде, благороднее, поиностраннее. А один вообще заявил, что он не мул, а мулла. Поэтому, дескать, ему вообще работать противопоказано. Ему теперь только есть и пить можно. Все стали друг друга ишаками называть, да на нашего ослика свои мешки сваливать. В общем, все как у людей. В смысле, как у ослов.
Про ослика как-то все забыли. Возит себе мешки, да и ладно. Других дел нет, что ли? Никто не спрашивал, как здоровье, как дела. Ослица другими ослами да козлами разными занялась. У друзей – свои дела, некогда им. А у ослика в глазах не только доброта пропала, но и печаль куда-то словно испарилась. И появился в глазах у нашего ослика какой-то не слишком заметный, но пронзительный и страшный блеск. Никто его не видел. Ослик глаза теперь специально прикрывал, а не смотрел на мир широко и открыто. Да, если честно, ослику уже давно никто в глаза и не заглядывал.
И вот, как говорят – однажды – в обычный и будничный серый день, ослик привычно для всех вез на себе целую груду мешков. Только голова виднелась с прикрытыми глазами. Но неожиданно вдруг встал прямо посреди дороги. Это не сразу заметили. Но, все-таки, обратили внимание. К нему, естественно, бросилось несколько надсмотрщиков. Из своих, значит, из ослов. Из тех, кто еще не обленился окончательно для того, чтобы контролировать себе подобных. Видимо, им это еще доставляло какое-то удовольствие. Подбежали и ну кричать. Одни кричали, что «так нельзя», другие стыдили и напоминали про его ослиный долг, третьи просто грозили лишить вечерней пайки. Кто-то обещал сообщить о его ослином поведении куда-то «наверх». В общем, все при деле были. Кроме, естественно, ослика. Прямо не осел, а ворона какая-то белая. А ослик стоял и думал о чем-то своем, ослином. Что с него взять? Осел он и есть осел. На крик сбежались остальные. Никто, конечно, не работал. Потому что не хотели. И все дружно обсуждали и осуждали ослика. Сочувствующих было мало. Да и сочувствовали все как-то больше молча, про себя. Губами шевелили же так, чтобы можно было понять, что и они осуждают ослика и клеймят его позором и другими нехорошими словами.
И вдруг (ах, какое это сладкое слово «вдруг», какая же сказка без «вдруг»), ослик каким-то незаметным движением скинул с себя сразу все мешки. Те, кто поглупее, подумали, что мешки случайно упали на дорогу. А немногие, из тех, кто посообразительнее, смекнули и спрятались за остальных. И правильно сделали. Потому что ослик вдруг (!) тихо сказал: «Заткнитесь». Тихо так сказал, почти неслышно. А, надо вам сказать, все уже давно забыли голос ослика. И слегка опешили. А один баран, из молодых, естественно, ничего не понял. Просто, когда он родился, ослик уже возил на себе груду мешков. Так вот, это молодой баран скрутил покруче свой и без того крутой рог, и уже набрал внутрь своей бараньей тушки воздуха, чтобы проблеять что-то свое, баранье. Но не успел. Потому что получил по своему хваленому бараньему лбу копытцем. Это ослик как-то незаметно для всех тихо и сильно долбанул ему. Все онемели. Те, кто поглупее, тоже набрали внутрь воздуха, чтобы высказываться. А немногие, из тех, кто посообразительнее, смекнули еще быстрее и спрятались в придорожную канаву. И опять правильно сделали. Потому что онемели все, кроме барана. И не потому, что он не умел неметь. Нет, он просто сдох. Впрочем, как вскоре сдохли и те, кто набрал в себя воздуха для высказываний и предложений. Чем их «причесал» ослик, непонятно. Может, копытцами, может хвостом или ушами. Никто не видел. Все только слышали, как воздух из «надувшихся» вышел. И все ощутили запах дерьма. Потому что внутри ничего кроме дерьма и не было. Ни мозгов, ни внутренностей. Вернее, они были. Но из дерьма.
Оставшиеся в живых привычно ничего не понимали и привычно не хотели понять. Вот – ослик, вот – мешки, вот – дорога. Вроде бы, все как обычно. Но что-то не так. Да-а-а. Ослик, мешки и дорога были все теми же. И только постепенно начали понимать, что именно не так: у ослика были другие глаза! Ослик больше не прятал их под полуприкрытыми веками. Он смотрел на всех широко и открыто. В его глазах не было ни страха, ни ненависти, ни радости, ни печали. Не говоря уже про доброту. В его глазах не было ничего! Ничего, кроме непонятного для других блеска.
Сколько ослик с тех пор распорол животов и раскроил черепов, поломал лап, хвостов и судеб – точно неизвестно. Его молили о пощаде, призывали одуматься, просили назначить себя самого хозяином всех зверей. Ослик не соглашался. Но и ни с кем не спорил. Он молчал. Вот разобьет кому-нибудь башку – и молчит. Упрямый, однако, был. Как осел. А то пройдет мимо молча, остановится, вернется и так же молча как даст по лбу! И дальше пойдет молча. А еще подойдет к группе зверей-товарищей, молча постоит, послушает. А потом ну их молотить! Долго и больно. Возможно ногами. Так молча всех и мочил. Всех. Ну, или почти всех. Как уж он там зверей сортировал – неизвестно.
Ослик не ел, не пил. Только молчал. А глаза блестят. Холодно и молча.
А, может, так и нужно? А? Или сразу в лоб надо было? Но, ведь, тогда бы и сказки не было. Кто знает, кто знает…