Красные сапожки

   

   За оконной занавеской ресторана уныло опускались сумерки, машины, мчавшиеся внизу, на проспекте, стали зажигать фары. Низкий абажур струил рассеянный свет на чересчур накрахмаленную скатерть, и вино «Ахашени» в запотевшей бутылке казалось сквозь этот свет густым и чёрным, как мазут.
   Их было трое за столом. Они не виделись семь лет.
   Первые минуты неловкости прошли, к новым морщинам на лице и ранней седине они, не без смущения, наконец привыкли, и, бережно ступая по обломкам общего прошлого, как бы старательно подбирая музыку к словам – заговорили, впрочем, всё ещё боясь спросить ненароком бестактность.
   Фред, застенчивый сверх всякой меры тбилисский армянин и большая умница, от безденежья и ставшей вдруг не титульной на родине национальности перебрался с семьёй в Москву и после долгих, мучительных перипетий, - вплоть до работы крупье в ночном казино (что можно представить себе более противоестественное – Фред и казино?) – служил сейчас в Центробанке, Валентин, казахстанский немец, ещё в университете женился на москвичке, и сейчас работал на радио, Сашка, выглядевший самым усталым в компании, сегодня дневным поездом приехал из Полтавы.
   Все трое были не от вина возбуждены, и им не верилось, что вот так просто, по прошествии стольких лет – и каких лет! – можно встретиться, расцеловать друг друга, до хруста придушив в объятиях, и – поговорить.
   Верилось и – не верилось.
   То, когда они виделись в последний раз, относилось скорее к ушедшей, предыдущей их жизни, от которой не осталось и следа. Только зарубки в памяти, чтобы не заблудиться, когда вдруг утратишь благосклонность судьбы. И легко пока ещё переходя по этим зарубкам от одного события к другому, мужчины курили, пили вино и невольно перебивали друг друга.
   - А что-то Александр Петрович не весел? – спросил, приглядевшись и взбадривая себя голосом Валентин и поставил на край скатерти пустой бокал. – Ты как, Сашка?
   - Я? Нормально, - ответил ты. – Рассказы вот новые привёз, завтра думаю по редакциям походить…
   - Нет, - сказал Валентин. – А в личной жизни?
   - Холост. Уже два года.
   - И что ей не хватало? – спросил Валентин.
   - Сказала – свободы.
   - Да-а, - сказал рассудительно Фред. – Это не лучшая новость.
   - А я? – неожиданно спросил сам себя Валентин, удравший из Целинограда ещё пацаном, - думаешь, мне легко, Фред? «Валя, ты постирал мои трусики?» «Валя, ты почистил коту зубы?» Достала уже, - рассердился он не на шутку. – Только на работе и отдыхаю.
   Постепенно в разговоре засквозили силуэты любимых женщин, - из той жизни, немногих, впрочем, женщин, которые их любили – просто, без условностей, ничего не требуя взамен, - и каждый из них, не стыдясь, подумал, что на пустых стульях рядом не хватает в этот вечер его бесценной девочки о т т у д а, из тех лет… Не жены.
   - А где сейчас Лариса? – спросил ты, стараясь казаться безразличным.
   - О! – ответил Валентин. – Она какая-то странная. Никогда бы не подумал, что девушка с такими задатками сама себе судьбу перечеркнёт… Так энергично начинала… - он умолк.
   - Расскажи, - попросил ты. – Что знаешь.
   - Да  знаю,  в  принципе,  немного.  Университет,  кажется,  всё-таки закончила. По-моему. Вышла замуж за швейцарца, казалось бы, теперь только и жить…
   - Но что?
   - А ничего. Бросила его. Бросила престижную работу в Лозанне. Вернулась в Москву.
   - Почему?
- Ты у неё спроси. Не понравилось, говорит. Ни страна, ни люди. Ни муж… Сейчас снимает квартиру где-то в Митино, зарабатывает переводами… Одним словом, дура. – Валентин почесал затылок. – Нелюдимая какая-то стала. Поначалу, как вернулась, хоть изредка в гости к нам заглядывала, - ты же помнишь, как они с Викой дружили – а теперь нет. Как отрезало. Говорили, будто в мистику ударилась, и всё такое… Но это дичь. Вика говорила, этот Юрген был без ума от неё, пылинки сдувал. Что она там тогда искала, не знаю…
   - Мода, Валентин Карлович, мода. Со школы слышим: надо уезжать, родина – там, где хорошо. И при этом все подразумевают, что тут уж, дома то есть – хорошему-то быть – заказано. Здесь – в принципе – не должно быть хорошо… А Лариса… не знаю…
   - Ты валенком-то не прикидывайся, - засмеялся, обнажив неровные зубы, Валентин, - а то мы не помним ни дня её рождения в 88-ом году, ни то, как вы за квасом ходили… Или ты забыл?
   Ты промолчал. Потому что все эти годы только и делал, что старался забыть её. А стараться забыть кого-то, значит, всё время помнить о нём…
   И ты так.
   И её помнил. И даже те её, красные, – сапожки…

                __________
   

   Тогда он еле дожил до звонка. Еле дотерпел. И не потому, что был голоден, - это чувство не покидало его никогда, - а просто давно отшумело то времечко, когда занимался он в охотку.
   Он прогалопировал  по витой лестнице вниз, кивнул кому-то мимоходом и, сняв легкий плащ на ходу, крапчатый палестинский платок и шапку, всё – в охапке растрепав, - поднялся на второй этаж, в читальный зал.
   Там долго шуршал «Огоньком», тщетно пытаясь найти дельный критический разбор последнего романа Канюкова. Именно после этой публикации, по совету редколлегии «Нового мира», который и напечатал роман, - Канюков стал направо-налево раздавать интервью. Зная наверняка, что в подобных беседах хула недопустима – уже хотя бы потому, что окончательный вариант интервью визирует сам автор.
   И ему посоветовали взять у Канюкова интервью.
   Он так тогда и не отыскал этой рецензии.
   И попросил необычайно нервную юную барышню за стойкой принести подшивку «Литературной России» за октябрь.
   Нарушив собственную, выработанную годами, привычку, он угнездился не в большом зале, а в малом, у самого входа. Наискосок от себя, прямо на стол, он небрежно швырнул одежды ворох и принялся внимательно изучать заголовки.
   Найдя почти сразу, что искал, - а именно «Дни литературы в Рязани», - он неистово набросился на газету, выделяя важное карандашом. Когда чтение увлекло не шутя, он вдруг слева, у самого краешка глаз, уловил тягу приятно обволакивающего тепла и те запахи… да он их ещё помнил, они ещё не повыветрились – т е запахи!.. Трогательное существо грациозно склонилось над его куделями, рискованно близко, так, что в разрезе стильной джинсовой юбки мелькнули – и только вскользь, не более! – изящная  стройная ножка, обтянутая лайкровым чулком и – красные сапожки.
   Он брюхом почувствовал: это – она! А хрупкое невесомое существо, из облачка духов постепенно материализуясь, уже тормошило его легонько за плечи, уже что-то готовилось прошептать, раскрыв сочные в помаде губы. И поднимая медлительно голову, он с щепетильным почему-то бахвальством отметил, что-таки да, она – он не ошибся.
   - Приветик, - кокетливо промолвила над самым ухом Лариса.
   Он поздоровался – как можно суше – и вдруг не выдержал, сразу не выдержал взятого тона, - улыбнулся ей неожиданно. Впервые после разрыва ему было сладостно видеть Ларису, и очень подмывало поболтать. Нет, не серьёзно. А так…
   Девушка была проницательна, и перемены от неё не убежали. Играя в смущение, она всё ещё тёрлась о край стола. Улыбалась соком губ.
   - Чем занимаемся, Александр Петрович? – наконец едва слышно, с придыханием спросила она.
   Так уж в их кругу повелось, что избранные друзья и подруги обращались друг к другу только по имени - отчеству. И - на  «вы». Это получилось как-то само собой, и с его лёгкой руки прижилось и здравствовало. Но сам круг этот после сентябрьских ссор, когда Лариса сам чёрт не разберёт как ушла к его лучшему другу Юрцу – распался и исчез. И теперь эта фамильярность и заумь, бывшие отголоском того светлого времени в их отношениях, - отчего-то его особенно коробили.
   - Вот. «Лит.Россию» читаю.
   - И что пишут?
   - Здесь большое выступление Распутина.
   - Ты  всё  ещё  им  интересуешься?  –  спросила  девушка,  продолжая стоять. – А я думала…
   - Я же диплом по нему пишу. Даже знаешь… В начале декабря он тут будет проездом, обещали устроить встречу. Ну, а для того, чтобы не выглядеть в его глазах дураком и поговорить с пользой, нужно порядком покопаться в его этике… Хотя и это вряд ли поможет.
   - А что поможет?
   - Чтобы его понять, мало только написать хороший диплом. Этого не стоит делать совсем. Это мешает.
   - Неужели для такой формальной отписки ты собираешься копать так глубоко? – спросила девушка, не удивившись.
   - Собираюсь. Но не для себя. Понимаешь, Лариса, мне кажется, если я и именно теперь, не прорвусь за черту, по эту сторону которой ложь самому себе и сонное существование, постоянный страх потерять даже то немногое, что есть, то грош мне цена… Там раньше у себя на фабрике ты никогда не посылала начальника цеха… ну, скажем...
   - Нет. Никогда, - поспешила она перебить.
   - А если – дурак? Если заслужил?
   - Дурака – тем более.
   - А ты вот попробуй.  Поначалу  станет  боязно  и  муторно.  Тошнота подступит, а после… Хотя, извини, зачем тебе всё это?
   - Кстати, вы позволите присесть? Рядом с вами? – она уже отодвигала соседний стул.
   - Ах да, действительно, - засуетился он вполне искренне, подтаскивая к себе по столу ворох барахла вместе с дипломатом. – Просто я думал, ты ненадолго…
   - Я надолго. Если, конечно, не помешаю.
   - Да нет. Я уже.
   - Ну что у тебя новенького? Больше ничего не опубликовал? – спросила она.
   - Нет, - соврал он. А сам подумал: - Интересно, сразу бы пошла, или наперёд ещё повыкобенивалась бы немного, для блезиру? В постели она, помнится, великая была мастерица, одна беда – нередко их путала… Но по правде, до того, как ты почти тайно умотылял в Польшу, к своей ненаглядной Ванде, грела одного тебя… Стоп, осёкся он. Дальше ты всё хорошо знаешь, чтобы лишний раз вспоминать об этом.
   - А  у  меня  совсем  руки  опускаются,  -  сказала  она.  –  Зубрю  вот арабский, а зачем? По-прежнему хожу на курсы, а зачем? Живу втроём в малюсенькой комнатёнке общежития, а - зачем? Одиноко. Грустно. Скоро зима. Будет ещё и холодно.
   Лариса с минуту помолчала.
   - Нет, просто была мечта: поступить в ваш университет, была цель. Ну, поступила, а дальше? Журналистика мне жутко разонравилась. А я ещё, святая простота, собиралась поддерживать контакты со своей многотиражкой… Может помнишь ещё те несуразные заметки?
   - Это когда мы в пиццерии сидели и ждали кофе с бисквитами?
   - И мороженое.
   - Конечно, помню. По-моему, их пять было, заметок. Или шесть… И я их все расхаял.
   - Саша, но это же идиотизм полный. Одно и то же. «Наша швея, Прасковья Павловна, выполнила давече, незаметно для себя самой, план на сто тридцать, нет, вру, - на сто пятьдесят процентов. Равнение на правофланговых!»
   Она украдкой положила ладонь на его колено. И – ожгла.
   Он сказал:
   - Перестань. Мы же не дома.
   - Саша. Я ведь так с ума сойду…
   - Перестань…
   Она не переставала, глубоко заглядывая ему в глаза. Это становилось невыносимо, и он отвернулся. Недавняя уверенность в своей правоте пропала напрочь. Как отсекло. Он сказал:
   - Ты не расстраивайся. Всё ещё будет.
   - Не говори пошлостей, пожалуйста.
   - Летом поработаешь переводчицей  от  «Интуриста».  Оседлаешь  там себе москвича. А то и кого другого. И всё наладится…
   - Глупенький, я ведь тогда пошутила.
   - Плохо другое  – что ты так рано всё поняла. Меня это в тебе постоянно бесило. Рано усвоить бессмысленность происходящего – скверная штука… Не всякому под силу.
   - Да нет, до этого не дойдёт.
   - Я надеюсь. И всё-таки меня огорчает твой «депрессьон».
   - Ничего подобного. Никакой это не «депрессьон». Просто я впервые подошла к вопросу о смысле жизни, задумалась.
   - А  нужен  ли  он  тебе, женщине, этот вопрос? По-моему, для вас куда важнее уметь строить глазки и правильно накладывать макияж… Кстати, многим женщинам это даётся куда труднее, чем поиски смысла. А то и вовсе не даётся. Потому что кое к чему обязывает, и вообще… всё это чепуха одна. Живи без оглядки, люби без оглядки. Сделай вид, что не прочла ни одной книги и родилась три дня назад… И если не пройдёт, тогда…
   - Да вот – что тогда?
   - Выходи замуж. Как рукой снимет.
   - Не слишком ли лёгкий выход?
   - А кто говорит, что это выход?  Это средство. Средство обмануть саму себя. Обманешь – и попервах даже страшно станет…
   - А мне страшно уже было, - снова едва слышно прошептала ему прямо в ухо Лариса. - В сентябре. Когда ты оттуда вернулся и, ничего ещё не зная, пришёл ко мне с коробкой конфет. Помнишь ещё?
   Я всё помню, подумал он тогда. Даже, что ты забыла. Как вот тот чудный июньский полдень, когда мы все вчетвером подались искупаться на пруды, в овраге, за сосновым бором.
   Зной липкий. Жарынь. Твоё полуобнажённое тело в открытом купальнике… И ни с чем не сравнимое ощущение, когда медленно входишь в прохладную воду…
   После плавания оголодали. Ты постелила плед в высоком кружеве травы, и получился стол. Он оказался покатым и поначалу пружинил.  Это я тоже помню.
   Затем, визжа от удовольствия, ты водрузила на упругую белую скатерть запотевшую изнутри стеклянную литровую банку. Отварной картофель, истекающий подсоленным сливочным маслом. Ещё дымящийся. Тугие  пупырчатые огурцы, помидоры, перья зелёного лука и редиска с яркой красной кожицей. Ещё, напоследок, из твоей грибной корзинки выкатились две банки шпрот и увесистая гроздь недозрелых бананов.
   Хорошо было! Наяривать это дело, заглядывая в бикини…
   Не сговариваясь, они вызвались пойти за квасом. А идя вдоль волглого ещё оврага, поверху, он собрал по-быстрому целую охапку буйно расцветших колокольчиков - и белой ромашки пук. Но Ларисе не отдал. Он не сомневался, что, зайдя к себе в комнату общежития – за плетёной бутылью для кваса – они далеко не тотчас кинутся её искать. И он не ошибся. Да.
   Сочные, медянистые стебельки он разметал вперемешку по всей простыни и положил на цветы – её. И к концу праздника всё её роскошное тело терпко пахло ромашкой, а смятая в гармошку простыня свесилась, отсырев и напитавшись лиловым. Выдумка пришлась им обоим по вкусу, а лето ведь только начиналось…
   Они возвратились к пруду уже под вечер. И надо было видеть, как нагло и счастливо врали – в один голос! – что нет по всей Москве нигде квасу, не завезли. Они проверили…
   Господи, как было здорово!..
   А сейчас уже почти зима, и, кажется, все мы скоро умрём.
   А его так захватило лето…
   А в Москве уже остывает земля, курит палым листом октябрь по чёрному асфальту, и эта самая девушка, вот она тут, рядом - сидит, смотрит на него, не шевелясь, и не своим будто голосом говорит:
   - В те дни я прокляла всё на свете. Но ничего исправить было нельзя. Ты слишком честолюбив. Ты не умеешь прощать женщине слабость.
   - И не собираюсь, - сказал он тогда. – В сентябре я тоже проклял многое. Особенно того, кто пустил слух, будто я уехал в Польшу к невесте, а сам в первый же вечер пришёл тебя утешать…
   - Не надо. Прошу тебя.
   - Извини.
   - Давай о другом, - предложила она.
   - Например?
   - О тебе.  Ты  ведь  скоро  заканчиваешь,  получишь  диплом,  и  куда потом?
   - Не знаю. Нет, честно не знаю. Я дальше, чем на день теперь вперёд не загадываю. Всё равно без толку.
   - А как насчёт экзотических стран, не предлагали?
   - Пока нет. Но ещё рано. Хотя я бы с превеликим удовольствием, и  даже не потому, что потом можно пару лет безбедно жить. Просто, если не валять дурака, хорошая книжка может получиться… Если, конечно, не сидеть сиднем в столице.
   - А я и забыла, что твоя последняя идея – журналистика…
   - Предпоследняя идея, девочка, предпоследняя, - сказал он. – Знаешь, журналистика вещь полезная, но мне нравится писать самому. Пора, наконец, себе в этом признаться и не увиливать. Отрешиться от всего и писать хорошие рассказы.
   - А деньги? – улыбнулась она. – На одни гонорары нынче не проживёшь.
   Она придвинулась почти вплотную. Нервным движением коленки заголила ногу, открывая  тугой чулок. Умоляюще заглядывала в глаза, и,  словно забываясь в эмоциональной беседе, нежно гладила волоски на его запястье, водила дрожащими кончиками пальцев по обтянутому вельветом бедру. А сама почти перешла на шепот:
   - Ну, а допустим, к примеру, влюбишься. Женишься… Я правильно говорю? А что здесь смешного?
   - Это я так.
   - Так только кошки родятся.  Да  у  тебя наверно и сейчас кто-то есть?.. Что ты всё время смеёшься, отвечай, я тебя спрашиваю.
   - Не понимаю, почему это тебя так интересует.
   - Так уж и не понимаешь… Но-но, без ухмылочек. Признавайся, я же по глазам вижу, что есть.
   - Мадемуазель, - сказал он внушительно, - то что я захожу в «контору» только за стипендией, ещё не повод подозревать во мне грозного… скажем так, бобика. Всем этим я сыт по горло, скучно всё это, чёрт возьми.
   - Кажется, я тебе скучать не давала, - слегка раздражённо сказала Лариса. – Если, конечно, ты сам не увиливал.
   - Что-то не помню, - сказал он и замигал глазами.
   - А ты вот что: бери билет до Архангельска, сруби там на берегу океана себе скит, огороди его колючей проволокой и пиши себе на здоровье. А главное, как завидишь, девка какая идёт, гони её в шею, не задумываясь.
   - Зачем же гнать?- не понял он.
   - Как зачем? Чтобы писать не мешала.
   - Ладно,  пустая  это  болтовня.  Писать  я  могу  и  тут.  Как  сейчас, например.
   - А  что,  позвольте  узнать,  вы  сейчас  пишете?  Всё  продолжаешь рассказиками баловаться?
   - Нет. Роман пишу.
   - Ясно. Сразу роман. Ну, и действительно, чего мелочиться… Кстати, о чём?
   - О себе…
   - Оригинально, умно…
   - Да не перебивай ты. О своих друзьях, учёбе. О том, как живу и с кем встречаюсь. Тут, конечно, не одно описательство, но и вымысел. Хотя в целом материал автобиографический…
   - А обо мне хоть три строчки… есть?
   - Пока нет. Я ведь пишу только о настоящем.
   - А я, значит, прошлое?
   - Нет, но до ретроспектив я как-то ещё не  дошёл.  А  вот  нашу  сегод-няшнюю встречу непременно опишу. И не проси. Почитать не дам… Сама понимаешь, домыслы порою так близки к оригиналу…
   Он поёрзал ещё по полированной крышке стола пухлой подшивкой газет, вдруг пружинисто выпрямился и сказал:
   - Ну… мне пора. Надо ещё кое-кому позвонить.
   - Я тоже пойду, - сказала Лариса. – Я, в принципе, пришла девчонкам в арабском помочь.  Вон они сидят, - она чуть кивнула подбородком куда-то вбок.
   Он нехотя повернул голову. И увидел двух копошащихся в сумках первокурсниц, засевших за одним столом в центре зала. Те сникли, и он всё понял.
   Запоздало – они сделали вид, будто разучивают вслух новую лексику.
   Он аккуратно собрал со стола газеты, и, немного помедлив, не спеша ушёл по ковру. К библиотечной стойке.
   Она пошла за ним следом. Никуда не сворачивая, прямо к выходу. Ведь в читальный зал ей возвращаться было незачем: она всегда раздевалась в гардеробе. И не столько для того, чтобы оставить там пальто или шарф, сколько для того, чтобы раздеться.
   На предпоследней ступеньке он задержался. Чтобы оглянуться и проверить, точно ли у неё на ногах красные сапожки. Правильно, произнёс он. Но теперь это не имеет значения.
   Красный цвет его с ума сводил. Будь то платье, колготки или платок. Всё равно. Он не мог уйти без оглядки. Хотя всегда из-за этого внутренне сокрушался.
   После одного английского фильма об устройстве органов зрения у животных, который тогда совсем недавно прошёл по ТВ, он с удивлением узнал, что боевой бык на матадора с опущенным ярко-красным плащом никогда не нападает. Цвет не манит сам по себе. Но когда матадор при помощи плаща начинает проводить всевозможные пассы, бык тут же срывается с места.
   «Заходи», - сказала ему Лариса на прощанье.
   «Всенепременно», - огрызнулся он тогда под сурдинку. И почему-то тотчас же разозлился: действительно, так вот сдерживаешь себя без конца, вроде как для дела, а стукнет семьдесят, приткнёшься крюком на завалинке и скажешь сам себе: «А и дурак же ты был, батенька. Не следовало бы было сдерживаться…»
  Он обернулся снова. Высокие красные сапоги медленно отдалялись, пока не исчезли вовсе.
   Беззвучно, как всё прекрасное.

                _________


   В тот вечер они проговорили ещё долго. Потом допили уже какую чашку кофе, на проспекте обнялись на прощание и – разошлись: кто – куда.
   Ты поплёлся, едва заводя нога за ногу, по Дмитровке, и то и дело попадая ногой в колдобины с водой, повторял ошеломлённо: «Какая была женщина. Не вернуть».
   А вдали мглисто мерцали гирлянды Большого Каменного моста, и дождь со стороны Ордынки заходил всё сильней.
   На следующий день поутру ты уехал. Рукописи – даже не показав никому. Так тогда было…
   Могло ли быть иначе?
   Нет ответа.

                1997г.