ТОЛЬКО ДЛЯ ТЕХ, КТО ЧИТАЛ ПЕРВУЮ ЧАСТЬ!
Вместо предисловия
Дорогой читатель! Вот написала я первую часть повести, которую сейчас бы назвала «Дитя войны»», а потом засомневалась, стоит ли писать продолжение.
Ведь что получается? Война глазами ребенка показалась интересной для всех прочитавших повесть – вопреки моему ожиданию. Теперь от меня ждут продолжения. Но я буду честна перед собою и теми, кто был моей семьей и остался, кто ходил в друзьях – и остался, кто меня не любил – и исчез из моей жизни. И потому все дальнейшее, что происходило в жизни семьи и страны, будет лишь субъективным отражением событий глазами все той же девочки как личности развивающейся. А значит – я снимаю с себя всякие обязательства любыми средствами удерживать читателя надуманной интригой, увлекательным сюжетом. Я пишу о том, что было интересно именно мне, все-таки любознательной по натуре. И пишу в той форме, которая позволит сократить расстояние между далеким прошлым и настоящим днем. Я все время буду заглядывать в будущее, чтобы такой же любознательный читатель не потребовал потом от меня послесловия.
Что меня всегда интересовало? Человеческие судьбы, характеры людей – в их взаимосвязи во времени.
Здравствуйте те, кому это тоже интересно! Прощайте, любители детективов, любовных историй, захватывающих сюжетов. Я сама их люблю, но сегодня нам не по пути.
Автор
1 гл. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Это только для меня, семилетней, вместе с приходом советских солдат в село, война закончилась. А взрослым ликовать было рано. Вместе с освободителями в село приехал СМЕРШ. Это слово произносили только шепотом. Женщины бегали друг к другу секретничать, но почему-то со слезами на глазах. Детей прогоняли. Я только поняла, что этот непонятный дядечка СМЕРШ вызывал по очереди всех мужчин, а женщины провожали своих мужей как на войну – со страхом.
И папа побывал в гостях у СМЕРША, и пока он там сидел да беседовал, мама моталась по хате туда-сюда в страшном волнении.
Папа вернулся целым и невредимым, но очень нервным и неосторожным, раз при мне сказал маме:
– Какая там беседа, Шура! Допрос настоящий. По дням расписал каждый свой поход по селам. И что продал-купил – все выложил, как на допросе. Сказали – еще позовут. Если вопросы появятся. Какие вопросы, Шура? Я все сказал!
И Натку вызывали. Но та от порога заявила, что хочет идти на войну!
– Девочка,– ответили ей добрые дяди из смерша, – не рыпайся, сиди тут пока. В колхозе работы полно. Вон мост надо восстанавливать через речку. А потом поезжай в город, учись там. Стране нужны специалисты.
Не показалась им моя сестра вражеской шпионкой, как я теперь понимаю. Слишком была кволая – тощая и бледная, скорей похожая на подростка с косичками, чем на девушку.
После одной из таких бесед папе разрешили уехать в город и устроиться на работу, чтобы потом вернуться за семьей, то есть за нами.
Еще два месяца мы жили в селе. Сестра помогала в передвижном госпитале – ухаживала за ранеными, мама шила на заказ и ремонтировала одежду.
Пока еще танкисты, освободившие село, стояли в нем, к нам забегали в гости «наши» солдаты, вошедшие в хату первыми.
Понятно, что интерес вызывали не мы, дети, или мама. Все дело было во влюбленном в Наточку черноглазом Сурене Мартиянсе. Он просто поедал глазами старшую нашу сероглазую сестрицу. Уходя на фронт, он сунул ей лист бумаги со своим стихотворением. Так тот и остался среди писем:
Как-то раз зимою в белой хате,
У обрыва речки ледяной,
Встретил девушку простую, Нату,
С украинской чистой красотой.
Мы с тобою встретились случайно,
О любви я думать не могу,
Но пускай не будет это тайной –
Образ твой я в сердце сберегу...
Ната переписывалась с Суреном еще два месяца, а потом его друзья написали ей, что поэт наш погиб в бою…
Оставаться в селе было психологически тяжело: тетя Маруся откровенно тяготилась нами, квартирантами, а мама из-за своей природной щепетильности страдала от невозможности уехать. Надо было ждать, пока восстановят железнодорожные пути в город – не только для военных эшелонов. Даже добраться до станции Апостолово было проблемой из-за расквашенных военной техникой и весенними дождями дорог.
Папа уехал в город на разведку, как говорили старшие.
Каким-то чудом до нас дошло папино письмо, над которым мама и Ната долго плакали. В нем были два страшных известия. Первое – умерла старшая дочка тети Лены, Торочка, а ей было всего шестнадцать лет! Она работала лаборанткой в военном госпитале в Пятигорске, куда семью Дьяченко эвакуировали. Заразилась туберкулезным менингитом, нечаянно втянув из пробирки мокроту больного. Всего три дня понадобилось, чтобы в мозг проникла инфекция и унесла на тот свет нашу двоюродную сестричку и Наточкину подружку.
Второе известие дошло до нашего сознания не сразу. Оказывается, теперь нам и ехать некуда. Дом наш, писал папа, сожгли немцы перед отступлением. Теперь мы бездомные!
Представить себе, что больше нету нашего дома, было невозможно. Дом жил в моем воображении – вместе с садом и речкой под обрывом и никак не хотел умирать. Мне надо было своими глазами увидеть пепелище, чтобы смириться с его смертью. Случилось это через два года после возвращения в Днепропетровск.
Папа жил пока в квартире тети Лены, еще не вернувшейся из эвакуации. Мы могли присоединиться к нему на какое-то время, потому что оставаться в селе было невозможно.
Эти две смерти – Торочки и семейного гнезда – объединились в одну огромную военную потерю. Слава Богу, как говорили мои родители, оставались живыми два наших воина – муж тети Лены, дядя Володя, военврач, и мамин младший брат, Николай. Оба писали нам письма с фронта, уже из Германии слали позолоченные немецкие открытки, и самое интересное – к нам, детям, обращались персонально! В начале письма строчка «Дорогая племянница Люсенька!» вызывала во мне удивительное чувство – гордости. Я для обоих дядей – дорогая! И ничего, что дядю Колю, маминого брата, я еще в глаза не видела, как и он меня, но чувство, что меня любят, просто распирало меня.
Я жила полнокровными впечатлениями от жизни вокруг моей персоны. Именно вокруг, потому что я сама в ней потерялась или отошла на задний план. Материала для наблюдения было так много, что ум не успевал все переварить, а сердце не вмещало еще и чужие беды.
Вот мы сидим на станции Апостолово, куда добрались с помощью все тех же танкистов. Вокруг прямо на полу сидят и лежат грязные, оборванные люди – среди своих узлов: ждут поезда. Меня эта картинка не страшит – она тоже из нашей жизни. Я давно не видела нарядных людей или веселых! Сейчас все – беженцы. Другой категории невоенных людей я не знаю. Одни бегут домой, другие – из родного города, где им не нашлось места. Все вокруг двигаются под аккомпанемент паровозных гудков. В них звучит музыка тревоги и ожидания. Я не знаю пока, что пронесу эти гудки через всю жизнь. Они застряли в кладовой моего сердца и головы – звуки- фантомы...
В квартире тети Лены на улице Красной, в самом центре города, мы оказались не одни. В качестве охраны там провели весь период оккупации тетка моей мамы и ее сестер, Наталья, с дочкой Верой. Женщины так истово выполняли свою роль сторожей, что даже вещи держали зачехленными.
Здесь больше не было знакомого уюта. Исчезли все мелкие детали интерьера, что и придают жилищу особую теплоту обитания. Зачехленная мебель, прикрытые одеялами стеклянные дверцы буфета намекали на неприкосновенность к чужим вещам. Но часы на стене, так волновавшие меня когда-то своим боем, жили – отсчитывали минуты до прибытия законных хозяев квартиры.
– Люсенька, ничего не трогай руками, – просила мама. – Не дай Бог, тетя Лена заметит... Помни, мы на птичьих правах, мы даже не гости. Мы – квартиранты.
Город лежал в развалинах, трамваи не ходили, на работу все добирались пешком. В уцелевших домах пустовали квартиры – в ожидании своих хозяев, пока не вернувшихся из эвакуации. Городские власти заселяли их временными жильцами в каком-то непонятном порядке, кого-то уплотняли, кто-то захватывал чужое жилье. Большие квартиры превращались в коммуналки.
Папе удалось устроиться на работу в военкомат – чем-то вроде секретаря. Уж очень он красиво и грамотно писал. Правда, это не спасло его от бесконечных вызовов в НКВД – на очередную «беседу». После работы он возвращался таким угрюмым и молчаливым и так долго шептался с мамой, что я не приставала со своими вопросами. А их было много.
И однажды ночью я услышала тихий разговор родителей:
- ... я должен доказывать, что не сотрудничал с оккупантами, ты подумай, Шура! Сначала нас все бросили на произвол судьбы, а потом... почему в партизаны не пошел? Где ж их было искать... в степи?
– И сказал бы. А то все молчишь...
– Ты хочешь, чтобы меня посадили? Как я скажу? Я только объясняю и все пишу, пишу, куда ходил, что покупал, где прятался....
Вскоре папу перевели на склад, где он получал и выдавал солдатские сапоги, шинели, сукно для мундиров, одеяла. Здесь пригодилась папина аккуратность, переходящая в педантичность.
Конечно, мимо наших детских сердец пролетали почти все взрослые невзгоды. Город таил в себе столько неизведанного, непостижимого, что раздумывать над психологическими проблемами родителей было просто некогда.
Новый двор с его детворой, новая улица оказались в центре моего интереса. Все было чужое, даже запахи на лестнице, железные ступеньки которой звонко повторяли шаги. За каждой дверью нашего трехэтажного дома – длинный коридор со множеством дверей. Коммуналки набиты детьми всех возрастов и под вечер выплескивают во двор массу мелкого народа. Двор большой, образованный с четырех сторон домами, бугристый, с уборными сбоку, от которых воняет, и сараями в ряд.
Двор целый день до глубокой ночи звучит детскими и женскими голосами, смехом, скандалами. И я – не со всеми, стою на балконе, глядя вниз. Я наблюдаю этот пугающий чужой мир, не отваживаясь на близкое знакомство с ним. На Воронцовке, где я родилась и выросла, не было больших домов с таким количеством людей. Правая сторона Днепра – это настоящий город, крупный, с многоэтажными домами, широченным проспектом, пересекающим город, и длиннющими улицами, что разбегаются от него во все стороны. Здесь несколько театров, школы в несколько этажей, не то, что папина – в один.
И везде следы войны: в центре, на проспекте Карла Маркса – много разрушенных домов, на обломках стен которых огромными буквами начертано: МИН НЕТ. Под этими словами дата проверки и подпись проверяющих.
А город отряхивался после страшных лет немецкой оккупации, медленно возрождаясь... В нем шло великое переселение – съезжались те, кто был в эвакуации. Разворачивалась подлинная человеческая драма: одни вернувшиеся, коренные горожане, вдруг обнаруживали, что им негде жить – дома уничтожены бомбежкой. Другие, потерявшие жилье в окрестных городах и селах, тянулись сюда, чтобы найти новое. Как мы, например. Многие квартиры в уцелевших домах пустовали – их хозяева либо не вернулись еще, либо пропали без вести. Горсовет заселял их временными жильцами, и теперь чужая просторная квартира превращалась в коммуналку, набитую беженцами...
И однажды я проснулась от громких криков на фоне плача. Мама и Ната обнимались с тетей Леной, а глазастенькая девочка с курчавыми волосами, похожая на куклу, моталась по квартире, путалась под ногами взрослых. Это была моя сестричка Тамара, моложе меня на два года.
До сих пор было понятно, как жить, а теперь стало не понятно, как жить дальше. Я, конечно, ничего не соображала в отношениях взрослых, но что тетя Лена сердится, чем-то недовольна и как-то не очень ласкова со своими «сторожами», сразу почуяла. Что-то они сделали не так.
Ссоры я не слышала, все происходило интеллигентно, по-тихому, но тетя Наташа и Вера ушли буквально на второй день – в никуда. Со слезами тети Наташи. А жаль. Веру я успела полюбить, как бывало со мною всегда, когда я осознавала, что некто проявляет ко мне интерес или симпатию. Вера проявляла.
У Веры был кавалер, обладатель удивительных желтых туфель с острыми носами. Где он раздобыл это чудо солнечного цвета, не представляю. Но туфли были его гордостью и радостью. Приходя к Вере, он усаживался на диван, забрасывал ногу за ногу и любовался туфлей. Глаз не сводил с нарядной ноги.
Вот я однажды и выдала после ухода кавалера с диковинными туфлями:
– Вера, ты думаешь, что он к тебе приходит, а он приходит тут задаваться своими красивыми туфлями!
Вера расхохоталась, обняла меня, чмокнула, а Нате сказала:
– Какая у тебя сестра наблюдательная! Главное поняла!
И вот теперь Вера уходила, насупившись... Пора было и нам убираться... Много позднее я поняла: тетя Лена слишком любила порядок, чтобы притираться к привычкам другой семьи, пусть и не совсем чужой. Одно дело – свой собственный ребенок, другое – три племянницы впридачу к двум взрослым! Семь человек надо пристроить в двух комнатах!
В жизни почти каждого в трудную минуту может появиться ангел-хранитель в облике человека, от которого спасения не ждешь. А оно приходит – это спасение. И мы говорим, что это случай.
До войны на праздники, которые мы иногда встречали в доме у дяди Володи, приходил его однокурсник и друг, Федор Асмолков. Они вместе учились на биофаке университета.
Дядя Федя был коммунистом и занимал солидную должность в горсовете. Неожиданная встреча с ним и спасла нас. Папу Асмолков устроил каким-то мелким чиновником, а нас поставили на квартирную очередь – как погорельцев.
Прдолжение http://proza.ru/2011/02/01/1458