Первая любовь (хромоножка).
С раннего утра девятого мая трудился Мишка на перевозе. Среда, середина недели, народу много.
Солнце золотистым блином выкатывалось из-за соснового бора Заречного парка. Вятка ото льда вскрылась больше двух недель назад и всё ещё тащила среди мутных волн мелкие льдинки, сучки и коряги, куски коры и прочего лесного мусора, а иногда и целые брёвна. У берега невысокая волна прокатывалась пеной по гальке.
Вода приподнялась на полтора метра, но по-прежнему бурным потоком неслась в Каму и Волгу. До разлива, до подтопления оставалось совсем близко.
Первые пассажиры, возвращавшиеся из города после ночной смены, были необычайно возбуждены и радостны. Из их отрывочных рассказов выходило, что прямо ночью, по радио, Левитан зачитал Приказ Верховного, в котором сообщалось об окончательной и безоговорочной капитуляции Германии. Он же сообщил, что днём с обращением к народу выступит и сам Сталин.
Ожидавшие лодку в городе спешили поделиться радостной вестью с теми, кто высаживался из лодки на городском берегу. Женщины тут же начинали плакать. Девчата и пацаны весело хлопали в ладоши, а редкие мужчины крякали, неторопливо сворачивали самокрутки, курили и тихо радовались победе.
Мишка, несмотря на толпу ожидающих перевоза, всё-таки сорвался и сбегал домой – поделиться с матерью долгожданной вестью. Мать охнула, схватилась за сердце, заплакала, засморкалась в уголок по-бабьи повязанного платка, потом спохватилась и заспешила с новостью к Караваевым и Мартыновым.
Он всё утро в приподнятом настроении перевозил людей из Дымкова в город и обратно. Пассажирская пристань из Широковского затона не была ещё подтянута, но на грузовых причалах с раннего утра разносились из громкоговорителя торжественные марши.
С высоты берега, от Халтуринского парка, почти от беседки, им вторила такая же музыка. И казалось, весь город купается в ней.
Где-то после двенадцати музыка притихла. На причалы высыпали толпой речники и портовые рабочие. Козловые краны застыли.
В динамиках пощёлкало, что-то хрипнуло, и раздался приглушённый голос с кавказским акцентом. Сталин говорил неторопливо.
Сказал о подписании окончательного акта капитуляции, потом добавил, что немцы, кроме Праги, сдаются повсеместно, а потом стал поздравлять соотечественников с днём победы.
Притихшие слушатели после окончания речи разом закричали «Ура», принялись подбрасывать в воздух шапки, фуражки и кепки. Снова заиграли марши, и женщины закружились в вальсе друг с дружкой.
Мишка, плюнув на перевоз, праздно шатался среди веселящихся людей, и сам радовался, кричал «Ура» вместе с другими, и смотрел то на реку, то в яркое весеннее небо. Ему даже показалось – с завтрашнего дня всё плохое закончится, и начнётся новый отсчёт жизни, другой, мирной и сытой жизни, в которой сразу всё вернётся к довоенной простоте и беззаботности.
Прогуливаясь по набережной, он вдруг вспомнил, что пора возвращаться домой и готовиться на работу во вторую смену.
Наскоро перекусив варёной картошкой с хлебом, Мишка отправился назад, в город.
Смена получилась скомканная, больше похожая на один большой и затянувшийся митинг, на котором все с восторгом спешили высказать что-то своё, наболевшее. Многие женщины всхлипывали и утирали слёзы, а некоторые откровенно плакали, ничуть не стесняясь слёз. И всё же радости было больше.
После смены он подождал Лиду, девушку, с которой встречался последние два месяца, и неспешно отправился её провожать по ночному городу.
Не спал город. Люди небольшими группами ходили по улицам, пели песни, делились в восторге впечатлениями. Оказывается, в Москве в десять вечера был грандиозный салют в честь Победы. Происходящее там транслировали по радио, и многие гуляющие слышали победные залпы, а сейчас с восторгом обменивались мнениями друг с другом. Лида, прихрамывая, шла рядом. В глазах у неё стояли слёзы…
Лида. Она в начале марта вошла в Мишкину жизнь, и теперь уже казалось, вошла прочно, навсегда, и ничего уже не может случиться такого, что разлучит их.
Тогда, в марте, послали по работе Мишку в один из пошивочных цехов – отнести инструмент и детали бригаде наладчиков, работавших там на оборудовании.
Шестой цех мало чем отличался от четвёртого, пятого и седьмого. Такое же одноэтажное вытянутое кирпичное здание, внутри которого рядами расположены громоздкие швейные машины. Яркий свет освещал помещение, в проходах подсобницы толкали тележки с готовыми полушубками и с раскроем для новых изделий.
Больше сотни женщин и девушек склонились над машинками, внимательно следя за движущимися под стрекочущей иголкой кожами. От гудения электрических моторов уши неприятно закладывало.
Мишка нёс по проходу инструменты и вдруг заметил летящую навстречу начальницу смены, Клаву Петрушину.
Клава, высокая, мосластая и худая тётка, лет тридцати, с лошадиным лицом и короткими волосами, собранными на затылке в пучок, бранясь непотребными словами, спешила по проходу, неся в правой руке готовый полушубок.
-Лидка! Сучка ты белёсая! Хромоножка сраная! Ты што?! Што творишь-то?! – Ещё издали заорала она. И не доходя до Мишки метров пять, в сердцах бросила полушубок на машинку привставшей испуганной девушки.
-Ну и чё? Чё зёнки-то вылупила?! Ты посмотри, посмотри, какой шов-то у тебя – как бык поссал!
Девушка сжалась в комок, словно ожидая удара, но всё же возразила:
-Зря вы, тётя Клава, на меня. Этот полушубок даже не я шила!
Клавдия, не ожидавшая возражений, аж воздухом поперхнулась.
-Это ты мне?! Мне, хрень Ленинградская, доказать пытаешься?! Я што, по-твоему, слепая?! Ничего не видела?
Она подскочила к девушке и больно ударила по щеке ладонью.
Голова девушки мотнулась от удара, но она из-под длинных ресниц гордо глянула на обидчицу и сказала:
-Как вы смеете драться?! Я… я не крепостная у вас!
Клавдия, на секунду оторопевшая, пришла в себя и уже отводила руку для другого удара. В тот же миг Мишка перехватил её руку и изо всей силы сжал её.
Тётка оказалась неожиданно сильной и, схватив Мишку за грудки, заверещала на весь цех:
-Ишь ты, ишо защитничек выискался!!! Чо здеся, сопля, шляешься?! Тебя по делу прислали, так и иди по делу! Неча тут вмешиваться!
Почти сразу набежали женщины от ближайших машинок и принялись увещевать начальницу.
-Ты чё творишь-то, Клавка?! Одумайся! - причитала одна из них. - Ты же совсем девку затюкала! Пользуешься тем, што сильнее, и она тебе ответить не может! Где у тя совесть-то?!
-А ты меня не совести! – ответно взъярилась Клава. – Я за качество отвечаю! А эта прошмындовка колченогая косые швы лепит!
Слёзы брызнули из глаз девушки. Она выскочила из-за машинки и заковыляла по проходу, немного смешно подтягивая правую ногу. Заспешила в сторону уборной в торце цеха.
-Клавка! Сволота ты последняя! – вскинулась другая женщина. - Чо к девке цепляешься понапрасну! Это Фроськины зигзаги. Она вчерась на мужа похоронку получила, вот и выписывает с горя. Отлынь от девки, нито начальнику цеха пожалуемся, зараз тя сымет!
Мишка, с трудом, но освободился от вцепившейся в него Клавы и понёс наладчикам оборудование. Минут десять спустя, он освободился и поспешил в заднюю часть цеха, где располагались туалеты и курилка.
Помещение освещалось слабо. В курилке никого не было видно, но из женского туалета доносились редкие всхлипы и журчание воды из умывальника.
Он заглянул в приоткрытую дверь туалета и увидел вытиравшую лицо Лиду. Девушка, сразу не показавшаяся большой, и вовсе теперь выглядела маленькой. В тусклом освещении лампочки её светлые волосы отливали серебром, бледное личико было строгим и красивым, а худенькая фигурка с чуть обозначившейся грудью обиженно склонилась над раковиной.
От жалости сдавило сердце, и комок слёз подкатил к горлу. Поперхнулся им Мишка, хыкнул, подошёл к Лиде.
-Чего на тебя Клавка-то взъелась?! – спросил он. - Вот ведь собака! Лается и лается!
Лида благодарно глянула красными, зарёванными, глазами и ответила:
-Не знаю, почему вот, но ненавидит она меня. Постоянно цепляется. Злыдня…
-Ладно, не журись девушка. Хочешь, провожу после работы?
Лида улыбнулась сквозь слёзы и согласно кивнула.
Почти ночью, у проходной, он дождался Лиду. Девушка в кургузом тулупчике выглядела школьницей. Шли медленно, она осторожно подтягивала больную ногу.
Всю дорогу Лида с улыбкой рассказывала историю своей невесёлой жизни.
Их семья жила в Ленинграде, в районе Автово. Отец работал мастером на Кировском заводе, а мать мотористкой на швейной фабрике. У них была большая комната в новом доме, и, казалось, впереди в жизни ожидает только прекрасное.
Но нет, не получилось прекрасного. Война началась. Отца забрали в ополчение, и где-то под Лугой нашёл он последнее своё успокоение. Матери удалось младшую сестрёнку переправить в Вологду к родне, а Лиду она оставила при себе.
Осенью, когда начались обстрелы и бомбёжки города, мать погибла. Лида даже не знала, где её похоронили.
Каким-то чудом ей удалось эвакуироваться, но после Тихвина эшелон попал под бомбёжку. Она помнила лишь горящие вагоны, гудящий паровоз, толпу, бежавшую к лесу, и разрывы бомб, разбрасывавшие людей, словно кукол.
Немного позднее её нашли с перебитыми ногами, лежавшую под ёлкой. Санитары отнесли к поезду и отправили с ним в Киров.
Полгода Лиду лечили в госпиталях. У правой ноги перебило осколком сухожилие, срастить правильно его не удалось, отчего нога частично потеряла чувствительность, и её приходилось при движении подтягивать, шаг вперёд делая только левой ногой.
После выписки её устроили в детдом для эвакуированных ленинградских детишек. Два года она жила в нём, а после окончания семилетки попала ученицей мотористки на Шубно-овчинный.
Лида рассказывала с усмешкой о своих злоключениях, а у Мишки от жалости комок прикатывал к горлу, и невыплаканные слёзы сдавливали сердце.
С этого времени образовалась у Мишки другая жизнь. Чуть ли не каждый день он встречал у общежития девушку, а вечером провожал её обратно. Иногда, с перевозных денег, он покупал для Лиды на толкучке картошки, крупы, сухариков-чернушки. Лида с благодарностью принимала подарки, ничуть не чинясь при этом. Глаза её лучились радостью. А Мишка с удовольствием замечал, что постепенно исчезают у глаз тёмные тени, а на щеках, пусть редко, но уже появляется румянец.
…Однажды мать встретила их в городе, когда он провожал Лиду домой после первой смены.
Вечером мать высказалась:
-Не рано, Миха, жонихаться начал? Смотри, обрюхатишь девку, как жить будете? Да хоть бы девка нормальна была, а то уродица словно!
Обиделся Мишка. Сразу и не ответил матери. Подумал про себя – вот если бы мать знала про Лидину жизнь, так, может быть, и относилась бы к ней по-другому.
Помолчав немного, всё же возмутился:
-Мамка! Ты же про неё вовсе ничё не знашь, зачем же тогда обзываться? И вовсе не уродица она, а красивая девушка. Ну и чё, если ногу тянет? Это же от ранения. И кто её пожалеет теперь, у неё же родители погибли в Ленинграде!
-Во-во! Жилей её, дубина стоеросовая! – огрызнулась мать. – Нешто не понимашь, што окрутила тебя калечка! Счас девок-то пруд пруди, и здоровых, и нормальных! Так и чё на хромоножке-то виснуть!? Вот поддастса тибе, и куда ты от дитя денесся?
-Мам, чо журишься-то? И вовсе она не такая. И себя блюдёт, и совсем меня окручивать не собирается!
-Да и чёрт с вами! – ругнулась мать. – Тфу! – зло сплюнула на пол. – Всё равно назло матери сделаешь! И чо те мой указ?! Токмо, если обрюхатишь девку, на помощь мою не расщитывай, раз уж такой вумный.
На том разговор и закончился.
Прошёл месяц после дня победы. Разлив был всего две недели, вода в реке поднималась невысоко и сошла быстро.
За месяц вроде бы и не изменилось ничего, и всё же кое-что изменилось.
В городе появились первые демобилизованные фронтовики. Особенно много их встречалось у железнодорожного вокзала и пассажирской пристани.
В потёртых шинелях, с выцветшими вещмешками, реже с чемоданами, они наполняли город особой, чуть пьяноватой и радостной, бесшабашностью. Они искренне радовались тому, что остались живы, и ещё совсем немного, и они встретятся с родными и близкими.
На пристани то здесь, то там слышались всхлипы гармошки, изредка басы трофейного аккордеона, гул пьяноватых разговоров и отрывки забористых частушек. Люди радовались победе.
Мишка, уже не раз перевозивший вернувшихся фронтовиков через реку, каждый раз смотрел на них и ликовал в душе, что наконец-то закончилась война, и осталось потерпеть самую чуточку до сытой мирной жизни.
На заводе пока мало что изменилось. В цехах по-прежнему шили полушубки, ушанки и рукавицы. Разве что с дисциплиной стало чуточку проще.
И ещё прошёл слух, пацанов-допризывников теперь будут призывать не на военную службу, а в трудармию. Что это такое – никто не знал, но вот разных предположений было множество.
От Ленки с Колымы пришло письмо. Она сообщала, ребёнок родился мёртвым, а сама она срок мотает при кухне. Мать, когда Мишка прочитал письмо, долго рыдала, причитая и сморкаясь в платок.
Зойка, сестра, собирала документы для выезда в Кёнигсберг, в оккупированную зону. В феврале она ухаживала в госпитале за раненым старшим лейтенантом, приглянулась ему, и он после возвращения в часть прислал ей предложение выйти замуж и вызов.
Старший лейтенант происходил из сибиряков. По возвращении получил капитанское звание и был назначен комендантом гарнизона в небольшом городке Восточной Пруссии. Демобилизовываться он не собирался, предполагая служить в оккупационных войсках и дальше.
Всё лето на восток через Киров шли военные эшелоны с солдатами, танками и артиллерией. И становилось ясно, с войной не всё ещё закончено и, скорее всего, придётся воевать с Японией. Вслух про войну не говорили, но каждый думал об этом.
Война с Японией началась в августе. Была она скоротечной, и Совинформбюро не успевало сообщать о победах.
На Яблочный Спас Мишке исполнилось шестнадцать лет. Почти сразу пришла повестка из военкомата с извещением, что его призывают в трудовую армию.
Мартыну и Гузе повестки пришли раньше, они уже побывали в военкомате и знали, что команду формируют к первому сентября, и эшелон на Дальний Восток будет отправлен в первых числах осени.
Говорили и о том, что скорее всего их направят на строительство военной дороги или даже на военный завод, работать, на три года.
На Шубно-овчинном их проводили, как подобает. Мужики в цеху предложили выставить магарыч. Мишка, Мартын и Гузя скинулись, и Гузя притащил с барахолки бутыль самогонки.
Собрались после первой смены на берегу реки. Ребята выпили по трети стакана, закусили сухариками и малосольными огурцами, а остальной самогон оставили старшим товарищам.
Мужики, особенно инвалиды, откровенно завидовали и говорили, как повезло ребятам, вместо армии и войны отбывать воинскую повинность не на фронте в боях, а, вероятнее всего, на военном заводе. Да ещё ко всему этому через всю Россию проедут, на мир посмотрят, Тихий океан увидят. Одним словом, радовались за них.
Хуже всего было с Лидой. Когда Мишка показал ей повестку, она сначала побледнела, как мел, потом разрыдалась. Мишка пробовал утешать её, говоря, что три года пролетят быстро, и что уходит он не на войну, а будет трудиться на военном заводе.
Мать уехала на неделю к сестре в Юрью, Зойка работала в госпитале в ночь, и Мишка, расхрабрившись, привёл Лиду домой.
Лида наскоро приготовила ужин, потом они пили морковный чай с сухариками. Когда стемнело, и притушили фитилёк в плошке (керосиновую лампу не включали, керосин экономили), Лида скинула платьице и в нижней рубашке тихой мышкой скользнула под одеяло.
Он поворошил дрова в печке и осторожно прилёг рядом. Лида, сжавшись в комок, лежала у стенки, и Мишка сам испугался того, что должно было произойти с ними.
Он нежно погладил хрупкое девичье плечо, поцеловал девушку в щёку, а потом осторожно обнял её маленькое, почти детское, тело.
Почти всю ночь они обнимались и целовались, и им уже не казалось, что занимаются чем-то недозволенным и взрослым. Лишь Лида несколько раз начинала плакать и сквозь слёзы шептала, всхлипывая:
-Что ты со мной, Мишка, делаешь?! Ведь я же чую, чую я – ничего у нас с тобой не получится. И старше я на два года, и не нормальная девушка, а подраненная хромушка. Уедешь ты и напрочь забудешь про меня. Забудешь! Я чувствую! Я знаю!
-Лида, зря ты такое говоришь, - возмущался Мишка и, вытирая ладошкой стекающие по щекам девушки слёзы, пробовал убедить её. – Ты же знаешь, никто мне кроме тебя не нужен! И не думай даже, что твоя ранетая нога имеет какое-то тут значение. Успокойся и верь мне…
Только под утро окунулись они в неспокойный, дёрганый сон.
Проснулся Мишка через пару часов оттого, что прядка Лидиных волос щекотала ему щёку и ухо. Её головка лежала на Мишкиной груди, а маленькие груди упирались в бок и наполняли его тело необычайно приятной лёгкостью…
Этой ночью закончилась Мишкина юность, так толком и не начавшись. Наверно, он и сам не понял, что это произошло, и по-прежнему продолжал считать себя пацаном…