После часа мытья, с отвращеньем глядя на ванну,
Зеркало, кран и мыло, раздражённый паром,
Сменяемым кожи засыханием, вывалился, задыхаясь
От осознания, что люди называющиеся друзьями –
Те, кто в грудь били себя, дорожа моим вниманием,
Кинули высокого поэта, но человека бездарного.
Не смог найти места в квартире, где хотя бы мог
Чувствовать себя растением, и вышел на балкон,
Где покоилась душа позднего вечера...
Склонив голову у москитной сетки, изголодавшийся,
Сухой, нервный, жаждущий выпить горсть
сонных таблеток.
Но вид двора не отпускал, по-новому открывшись:
Рельефная серость, кусок черноты, круглое углубление –
Это колодец, бетонное сидение, голубоватый песок,
Куча шевелящихся над лавочкой недоносков,
Грубые фразы, матом сверлящим уши мои наполняют.
И голоса знакомые: клещи узаконенные...
Фары проехавшей развалюхи осветили их наглые лица
И нескольких людей, ранее представлявшимися
На фоне асфальта белыми точками. Звёзды заморгали
синхронно с включающимся светом в окнах.
Да, из трубы завода дым нимбом выходит, вот они отходы
Закрывают останки тёмно-голубого света, застилаясь
Нефтяным туманом на исчезающем небосводе.
Гагарин улыбается с плаката, кузнечик запищал
в шумке травы.
Что-то не так: голова и тело само в себя втягивается...
Жёлтые, оранжево-белые, бледно-синие, зелёные –
все цвета,
Что я использовал в своём бедном стихе – смешались,
Растворяя темноту под вопли малолетние, лай,
Сменяющийся тишиной неуловимой, криками,
Бьющихся об стекло – сквозь него я ещё вижу
Шатающуюся, у подъезда девушку, гудки и экран
облёванный в её руках телефона. На секунду молния
Осветила всё это убожество, в ямах, мусоре, смехе и пиве.
Дождь запел в неопределённом ритме,
Заглушив их всех, гоня в квартиры хранения.
И захотелось выпрыгнуть с криком
Сожаления о незавершённых делах, упасть с хрустом,
Не разбившись ещё больше закричать, чтобы меня добили.
Или прожить до 30-ти и проспать полвека,
Чтобы на минуту встать, улыбнуться смерти,
и не вспоминать проклятого детства.