Климу всегда нравились веселые хохотушки, любящие запрокидывать крупную голову с намечающимся вторым подбородком и отчаянно громко заливаться смехом. В компании с Норой он чувствовал себя неуютно. Худая, скорее тощая, с огромными в пол-лица глазами, она не была лишена шарма, даже изысканности, но никто из знакомых Климу мужчин на нее не «западал». Что-то было в ней трудноуловимое, что блокировало все эротические посылы – «замороженный» ли взгляд, привычка реагировать на все обращенные к ней слова с усмешкой, неприятно кривившей губы, или любимый черный цвет, которому она никогда изменяла.
И эта странная штука на запястье... Клим хорошо помнил свое изумление, когда впервые разглядывал браслет. Золотая пластина была декорирована композицией из мифологических сцен, посвященных культу Афродиты, причем богиня изображалась как в женском, так и в мужском обличье, с бородой. Каждый сюжет отделялся от соседнего крупным голубым топазом.
Да и вся Нора была какая-то неясная. Место работы она тоже выбрала себе под стать – та самая «нехорошая» квартира, которую в «Мастере и Маргарите» описал когда-то М.А.Булгаков, и где теперь расположился музей его имени. Каким нездешним ветром занесло ее туда, она никогда не рассказывала, только молчаливо щурилась на вопрошающего, давая понять, что ответ очевиден – где еще она может работать, как не в резиденции свиты Воланда.
– Я сегодня вечером дежурю в музее, – сказала она однажды. – Хочешь, приходи.
Клим зачем-то согласился – ее нездешний взгляд парализовывал и принуждал.
Музей находился в старинном дореволюционной здании в стиле модерн, выстроенном табачным магнатом Ильей Пигитом как доходный дом, с шикарными студиями для художников и актеров. На четвертом этаже этого дома «покоем», где даже нумерация подъездов шла непривычным образом – справа налево, располагалась девятикомнатная квартира, долгие годы бывшая коммуналкой. Здесь, в одной из комнат, Михаил Афанасьевич со своей первой женой прожил несколько лет – своих первых лет в Москве, самых трудных и голодных.
Парадная лестница была заполнена цветочным гомоном, исполосована рисунками. На стенах вилась паутина реминисценций и прямых цитат из романа, портретов и граффити. За обычной входной металлической дверью пряталась другая – старинная, с облупившейся краской и дребезжащей надписью киноварью: «Ложь».
– Здесь по вечерам играют пьесы из булгаковского репертуара, – начала Нора свою маленькую экскурсию, – и актеры уверяют, что бывшие обитатели этой квартиры – как реальные, так и плоды творческой фантазии, собираются на спектакли. Иногда вечером можно почувствовать, как вдоль стен перемещается сгусток энергии.
Клим скептически хмыкнул – сейчас, когда все сотрудники разошлись, а в зале замер последний крик актера, по длинному тесному коридору гулял только сквозняк. И вышагивал черный кот, естественно, Бегемот, пусть и нареченный при рождении Степаном. Кот был огромным, пушистую шубу лишь слегка тронула седина.
Первым делом Нора завела Клима в «Синий кабинет». Булгаков обожал глубокий синий цвет, и когда в будущих его жилищах появилась возможность выделить отдельную комнату для работы, всегда выбирал его для творческого вдохновения.
Они подошли к секретеру. Нора легко перевела верхний ящик в рабочую плоскость-конторку – теперь за ним можно было писать стоя. Из потайного ящичка извлекла карандаш и бумагу:
– Побудь гением.
Пока Клим раздумывал, что бы такого сочинить, его рука уже выводила на листе: «Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечом».
– До Булгакова этот секретер принадлежал Гоголю, – со смехом ответила Нора на испуганный взгляд Клима.
С ужасом отбросив карандаш, Клим поспешил в более забавное место – кухню. Там красовались ныне уже экзотические предметы домашней утвари, тяжелые утюги, самовары, но главное – примусы – неотъемлемая примета советского коммунального быта 20-х годов. На стене висела подлинная памятка: «Обязательные правила внутреннего распорядка в квартире».
В комнате, принадлежавшей писателю, они присели на его походную кровать.
Осматриваясь, Клим обратил внимание на необычную картину. Это был натюрморт, написанный с использованием эффекта тромплей – оптической иллюзии. Изображенные на нем цветы и фрукты, казалось, находились в трехмерном пространстве.
– Какая интересная «обманка»! – восхитился Клим.
Нора усмехнулась:
– Это картина-опровержение.
– ???
– Если ты произнесешь рядом с ней какую-либо фразу, она будет немедленно опровергнута. Рискни, если не веришь.
Встав напротив картины и глядя прямо в желтые кошачьи глаза Норы, Клим шутливо, но с вызовом произнес:
– Нет в этой квартире ничего мистического. Есть я – симпатичный молодой мужчина 24 лет отроду. И никаких параллельных реальностей!
На этих словах он вывалился в бездну и понесся по временному коридору.
Перед ним закружились картины «самогонного быта», замелькали лица жильцов квартиры №50: Аннушка-Чума, кулаками воспитывающая сына Мишку, Дуся-проститутка, квартхоз Василий Иванович, начальник милиции с женой – веселой дамочкой, пекарь Володя. В квартире пили, дебоширили, ругались матом и играли на гармонике. Жгли «буржуйский» паркет и держали петуха, кукарекавшего, вопреки всем природным законам, не на рассвете, а поздним вечером.
Неожиданно скандалы затихли, и обстановка резко изменилась. Это была та же квартира, но теперь она напоминала светский салон. Послышался девичий смех, и Клим увидел стайку молоденьких девушек, расположившихся в креслах. «Ах, да! – вспомнил он, – Нора рассказывала, что до 1918 года здесь размещалось общежитие для слушательниц Московских Высших женских курсов». Девушки жили на полном пансионе, с прислугой, и учились у лучших педагогов России.
В дальней комнате зазвучал Бах, фуга c-moll из гениальнейшего «Хорошо темперированного клавира» – этой поистине матрицы Вселенной. Музыка рассказывала о грехопадении, изгнании из рая и обретенном осознании ограниченности и конечности человеческого бытия. В уютной гостиной Клим разглядел склонившуюся над роялем девушку, чьи тонкие пальцы стремительно перебирали клавиши. Завершив коду, и резко обернувшись, она рассмеялась низким голосом:
– Кира, тебе понравилось?
– Кира? – Клим судорожно провел руками по телу: блуза с отложным воротником, юбка до щиколоток, – удар первый. Удар второй: по своей реакции на ее голос он, точнее она, понял, что влюблен. Влюблен в девушку, в которой сразу признал Нору. Господи, что же это такое?
А случилось следующее. Кира, уютная домашняя толстушка, добропорядочная дочь добропорядочных мещан, приехала из Орла учиться на историко-филологическом отделении курсов. По прибытии ее определили на проживание в общежитии в одной комнате с Норой – витебской гражданкой иудейского происхождения, как формулировали официальные документы.
И ведь никто не предупредил, не подал знака, что вершится ее судьба! Что случится внезапный ожог девственной души, который бесповоротно изменит всю ее жизнь.
Нора была немногословна, умна и достаточно цинична. Курсистки ее побаивались, за глаза называя Сивиллой. Училась она неважно. Основное ее время было разделено между посещением собраний – литературных кружков и студенческих сходок. Ей в одинаковой мере мечталось стать декадентской поэтессой и борцом за свободу. Ей нравились как эстетствующие эсхатологические рассуждения об обреченности мира, так и решительные призывы изменить этот мир к лучшему посредством социальных мер. Никакого противоречия в этом Нора не замечала.
Для Киры она стала желанной terra incognita. Никогда ранее – ни в орловской гимназии, ни среди своих девичьих подруг, – не встречала она никого похожего. Необычная внешность, внутренняя раскованность, жизненный опыт, на который Нора недвусмысленно намекала, – все очаровывало и притягивало. Безусловный нарциссизм принимался за элитарность и утонченность.
Ни с кем кроме Киры Нора близко не сходилась. К Кире же относилась с оттенком превосходства, но была по-своему привязана. Ей льстила ее трогательная преданность и безусловное обожание.
Кира же старалась учиться за двоих, составляя конспекты и выполняя домашние задания. А в быту, желая угодить Норе чем-то практическим, делала все, чему научилась в родительском доме, и почитала за счастье исполнить любую просьбу. Привыкнув с детства к подчинению, Кира не страдала от зависимости, но было тяжело скрывать свои чувства и прятать лицо от понимающих взглядов подруг.
Нора принимала эти дары покровительственно, прочитывая как открытую книгу все потаенные уголки Кириной души. Ей доставляло удовольствие играть с ней – то шокировать откровенным нарядом или «неприличным» для девушек резким словом. То вдруг, близко склонившись, обдать пряным запахом духов и почувствовать, как счастливо обмирает это наивное существо. Или с улыбкой наблюдать, как в ее присутствии Кира робеет переодеваться, стыдясь своего полного крепкого тела и сильных рук. И тут же поддразнить ее самой, раздеваясь перед сном и точно зная, что Кира подглядывает из-под одеяла. Даже в сумерках можно было разглядеть, как пятна смущения и желания шли по ее лицу, когда Нора выпрыгивала из своей рыбьей кожи, как не могла она отвести взгляд от мраморной, неестественно белой плоти.
Днем Нора снисходительно разрешала ей быть рядом – тихо сидеть в комнате для занятий, когда она самозабвенно музицировала или сочиняла. Нора писала символистские стихи, в которых Кира ничего не понимала, но шестым чувством знала, что когда-нибудь они окончательно разделят их. Иногда Нора позволяла ей сопровождать себя – в магазины, на каток. В своем привычном платье из коричневого кашемира, с почти крестьянской статью, рядом с высокой стильной Норой Кира чувствовала себя Золушкой, но при этом безумно радовалась каждой прогулке.
Плохо справляясь со своей иррациональной любовью, Кира жгуче ревновала Нору буквально ко всем, и, забавляясь этим плохо скрываемым чувством, Норе нравилось объявить, что она идет заниматься с другими девушками. Кира оставалась ожидать в их комнате – там, где через десяток лет приезжий из Киева напишет «Дьяволиаду».
Дальше картинки в сознании Клима стали перемещаться как зеркальные призмы внутри калейдоскопа, с ускоренной частотой.
Конец учебного года. Июнь. Праздник Святой Троицы.
Нора в сильно декольтированном платье, открывавшем острые ключицы, представляет всем литератора Владимира… и объявляет о помолвке.
Комната девушек.
– Ты не можешь, ты не должна! – Кира в отчаянии хватает Нору за руки. Обида застилает глаза.
– Прекрати истерику, – холодный взгляд желтых глаз.
– Он тебе совсем не нравится!
– Это неважно. Он вхож в литературные круги, хорошо разбирается в поэзии и дает мне полезные советы, может помочь с публикациями. А ты в состоянии предложить мне что-то большее?
Жгучие слезы бессилия стекали по Кириному лицу. В припадке безумия она целовала руки подруги и молила, молила неведомо о чем.
Утро следующего дня.
Нора уехала в деревню к Владимиру, а в душе Киры поселился ад. Богобоязненная девушка, никогда же желавшая зла ближнему, призывала на голову подруги все мыслимые несчастия. Она страдала, да так, что казалось «даже кости болят, даже ткани стенают». Вечера она проводила, мечась по комнате и придумывая сцены возмездия, которое неминуемо должно было настигнуть Нору. «Так тебе, так, так», – мстительно твердила она. И когда через месяц в Москву дошли слухи о том, что Нора заболела тифом и, вероятно, уже не выкарабкается из болезни, Кира почти не удивилась.
Помешательство прошло, и известие о наказании за предательство не принесло ей облегчения. Наоборот. Наступил черед раскаяния. Злость вытеснило одно желание – «чтобы только жила». Исступленно молилась она перед домашней иконой за выздоровление любимой и свое прощение.
Утро катастрофы.
Тем утром она вспомнила, что после отъезда Норы ни разу не была в церкви.
«К батюшке, все расскажу», – решилась она.
И суетливо засобиралась в свой любимый Сретенский монастырь.
Все было необычным в то утро – и рассеянный свет, и эмалевое небо, и засушенные колокольчики петуньи перед подъездом. Все говорило о надвигающейся беде.
Вот уже и увитые зеленью древние стены монастыря, и купола пятиглавого собора Сретения Владимирской иконы Божией матери. При переходе Большой Лубянки Кира замешкалась и даже не успела осознать произошедшее – только золотистый сноп вспыхнул перед глазами. На нее налетел выкрашенный в желтый цвет экипаж, и извозчик, в характерной шляпе с желтой лентой, справиться с лошадьми уже не смог.
Кира умерла не сразу, промучившись 3 дня, но была рада, что успела исповедаться отцу Михаилу и причаститься, а еще – попросить передать Норе, если она еще жива, браслет. Эта вещь сохранялась в семье Киры как реликвия. История его была мутная и несчастливая. Афродита, как известно, помогая любящим, жестоко наказывала тех, кто отвергал любовь. Но Норе браслет всегда очень нравился. Эта вещь ей подходила как нельзя кстати еще и потому, что родившимся в ноябре топаз обещал любовь и дружбу.
---
Клим начал приходить в себя, всплывая на поверхность сознания. В «нехорошей квартире» тянуло ветерком, но не загазованным воздухом с Садового кольца, а иным – прохладным, нездешним.
На диване спала Нора. Клим подошел и слегка дотронулся до браслета, немедленно отозвавшегося эхом. От этого прикосновения Нора проснулась и ждала, когда Клим заговорит.
– Так откуда у тебя этот браслет?
С понимающей улыбкой на губах, она ответила:
– Это от бабки, меня назвали в ее честь, говорят, что я очень похожа на нее в молодости. Она прожила очень долгую жизнь. Вышла замуж за поэта, после революции они эмигрировали, жили в Константинополе, Праге, Берлине. Потом поэта она бросила и вернулась в Россию. Существовала тяжело, бедно, работала в издательствах, перебивалась переводами. Всю жизнь писала стихи, которые никто не печатал. А этим браслетом она очень дорожила и не продала даже в самые голодные времена. Упоминала, что этот предмет связан с ее самой большой в жизни любовью.
Клим ушел в дальнюю комнату, подошел к фортепьяно и отчетливо услышал Баха, но теперь это была уже четвертая фуга ХКТ cis-moll – фуга распятия. Три темы этой пятиголосной фуги последовательно воссоздавали библейский сюжет: ожидание крестной муки, моление о чаше («Да минует меня чаша сия») и, наконец, смирение – принятие неизбежности страданий. «Да будет воля Твоя».
Погрузившись в эту космическую музыку, Клим на мгновение увидел распростертое на брусчатке девичье, но такое близкое, почти свое, тело, почувствовал боль от разрезающих грудную клетку колес повозки. И – Нору, осунувшуюся от болезни, задумчиво перебирающую браслет, – женщину, которая сулит либо персонифицированный ад, либо погибель.
А может это все проделки Михаила Афанасьевича, ведь был он большим шутником…