Второй час, не отвлекаясь даже на короткий перерыв, гробовщик Николай на станке фуговал доски. Машина отчаянно трещала, визжала, словно уготовленный на закланье поросенок. Рукавом рубашки плотник вытирал застилающий глаза пот, морщился от раздражающего шума и что-то недовольно бубнил под нос. А ведь раньше любая работа в столярке доставляла ему только удовольствие. Вторую неделю Коля не пил. Состояние его было совершенно непонятным. Вроде он чувствовал себя намного лучше, но пропал аппетит, тяжелой темной глыбой навалилась бессонница, от испытания беспричинной тревогой всё валилось из рук. Что ни говори, а не пить с непривычки одиннадцать дней кряду – не такое уж и простое занятие.
Десять дней назад он проснулся ночью и, пытаясь нащупать бутылку с остатками водки, привычно полез рукой под кровать. Бутылку нашел, но она оказалась пустой. Как-то сразу ему стало плохо. Тяжелая тишина выплескивалась из темноты и медленно растекалась по комнате. «Странно», – подумал плотник, ведь он хорошо помнил, что в ней еще оставалось на пару глотков водки. Желая провалиться в беспокойный пьяный сон до утра, гробовщик повернулся к жене и хотел попросить, чтобы она плеснула немного из заначки, но кровать оказалась пуста. Николай, кряхтя, накинул рубашку и обследовал дом. Людмилы нигде не было. Плотник вышел во двор. Пронзительно трещали сверчки. Малиновые звезды меркли при свете полной луны. «Где же она»? Ни на что не похожее беспокойство, а, может быть, даже ревность, которую прежде он не испытывал, холодными мерзкими змеями медленно заползали ему в грудь. Коля вернулся в дом и, пошарив за комодом, обнаружил полбутылки водки. Спешно налил в стакан «соточку» и жадно выпил, занюхав спиртное куском хлеба. Опьянение привычно засновало по его телу, тяжело задышало и, наконец, обозначилось приятной мягкостью тела. Николай закурил сигарету и, упершись взглядом в липкую, порезанную в нескольких местах, обшарпанную клеенку, мучительно искал на ней ответ на вопрос: почему у них с Людмилой всё так неладно получается? Простым своим мужицким взглядом он пытался проникнуть в недалеко запрятанные невеселые мысли, но как ни старался, ответа не находил. Ведь так всё хорошо начиналось!
Вернувшись со службы в армии, Николай в первый же вечер пошел к Людмиле. Переоделся в гражданский костюм, выпил для храбрости у самогонщицы Митревны стакан сивухи, у нее же на клумбе сорвал несколько тюльпанов и радостный и влюбленный пошел к своей соседке. Ему нравилось в Людмиле всё, и ничего не противоречило его простому, неприхотливому выбору: и неуклюжая тяжесть в ее походке, сильное, крепкое, едва ли женственное тело, некая вульгарность в почти не сходящей с простоватого веснушчатого лица улыбке, ее полноватые белые ноги. Для любого другого мужчины этого, наверное, было бы ничтожно мало, но Николай видел соседку каждый день и она, несомненно, ему нравилась. На третий или четвертый день их встреч – Коля снова плеснул себе в стакан водки – он овладел Людмилой. Получилось это почти насильно, – соседка упорно сопротивлялась, – но ему понравилось. Было похоже, что его избраннице – тоже. Встречаться они стали каждый вечер. Правда, свидания продолжались недолго: вскоре сыграли традиционно-пошловатую свадьбу. С привязанной на капот белой «Волги» куклой, маршем Мендельсона в районном ЗАГСе и утомительной двухдневной попойкой в столовой фабрики детских игрушек. Николай, кстати, к тому времени уже устроился на фабрику рабочим в столярный цех.
Лишь медовый месяц, в некоторой степени, оправдал свое сладкозвучное название. Затем стремительно помчались серые будни. Близость их была поспешна и невнятна, словно они куда-то торопились. Через минуту-другую Николай, отвернувшись к стене, сладко посапывал. В выходные дни зачастую предпочитал компанию сомнительных друзей-выпивох обществу молодой жены. Для него самого и для среды, где он обитал, это было совершенно нормальным явлением. По-другому он просто не мог, да и не знал, как это по-другому. Николай любил жену и был убежден, что она ему отвечает тем же. Людмила же страдала неимоверно. Она никак не могла понять, почему ее муж пьет практически каждый день. Ведь для этого, скорее всего, была нужна причина. Но объективной причины как раз и не было: плотник пил, потому что пили все – сотрудники на фабрики, соседи, родственники. Почти все разговоры Колиных знакомых были обозначены одной темой: кто, сколько употребил вчера водки, и как они сегодня себя чувствует. А чувствовали все себя неимоверно плохо, ибо пили дешевую самопальную водку, так называемую «катанку». Изготовляли ее в подпольных, грязных цехах из нелегально привезенного из Северной Осетии низкосортного спирта, как правило, заезжие азербайджанцы. Зелье напоминало бомбу замедленного действия. Примерно через год употребления «катанки» человек высыхал, желтел и вскоре умирал. Народ самоизлечивался водкой и от нее же погибал. Борьба участкового Милешкина с цеховиками напоминала сражение известного рыцаря с ветряными мельницами: вместо только что обнаруженного и уничтоженного подпольного предприятия тут же возникало новое. Уж больно прибыльным оказался смертоносный бизнес. Покровители-мздоимцы находились в самых высоких кабинетах УВД – за всё время по материалам о фальсифицированной алкогольной продукции не было открыто ни одного уголовного дела.
Через год совместной жизни у Людмилы опустились руки. На Николая не действовали ни уговоры, ни угрозы, и он по-прежнему выпивал каждый день. Здоровье его значительно ухудшилось, появилась одышка, лицо стало желтоватым и отекшим. Тогда она выбрала меньшее из двух зол – стала сама покупать ему магазинную водку или брать самогон у Митриевны, лишь бы он не брал «катанку» у азербайджанцев.
Николай тоже заметил перемены, как в облике, так и в характере жены: миловидность Людмилы стала привычной, а вскоре и вовсе стремительно пошла на убыль. Раздражительность и даже злость были настолько очевидны, что плотник старался как можно реже попадаться на глаза спутнице жизни. По мнению же Людмилы, бестолковость и недалекость супруга открывались всё глубже и становились нетерпимыми. Вскоре стало ясно, что единственное, в чем он преуспевал, было пьянство. Родственники и знакомые, вздыхая, отмечали, что оба они уже давно являли собой верх неразумности, если не сказать тупости. Не спас их отношения и тот факт, что вскоре Николай и Людмила стали работать вместе в комбинате ритуальных услуг, то есть на кладбище. Правда, плотник, побаиваясь инженера Копылова, на работе почти не пил, зато с лихвой наверстывал упущенное дома. Как-то незаметно и непротиворечиво их семейная жизнь превратилась в пытку. Кто-то из соседок посоветовал Людмиле сходить к местной знахарке бабке Евдокии.
– Не пойдет Николай к колдунье ни за что, – сказала она тогда доброхотке.
– Так и не надо, чтобы он туда ходил, – ответила соседка. – Возьми с собой нестиранную Колькину рубашку или майку, а еще лучше несколько волос с его головы. Овчарка всё сделает, не беспокойся, – она наклонилась к Людмиле и зашептала ей на ухо: – Мой-то уже второй год ни капли спиртного в рот не берет. Думает, что сам бросил, – соседка, довольная собой, хихикнула. – Ну и пусть себе думает, лишь бы не пил.
Затея Людмиле не понравилась, но у нее не было другого выхода – Николай медленно, но верно погибал.
Как-то вечером, после работы, она налила мужу полстакана водки и сказала:
– Зарос ты Коля, как хиппи. Садись, подстригу.
Николай что-то пробурчал, но супруге подчинился. Она усадила его на стул, накинула на плечи простынку и шустро защелкала ножницами. Волосы у мужа были жесткие, слегка курчавые, щедро разбавленные проседью. Николай сидел на стуле ссутулившись, остро выставив худые смуглые плечи. На его шее беспокойно пульсировала дряблая темно-синяя жилка. Щемящая, давно забытая жалость огненной стрелой вдруг пронзила сознание Людмилы. Она ладонями коснулась головы мужа, затем опустила руки на его плечи.
– Ты чё? – Николай резко отпрянул от жены. – Давай стриги, – раздраженно буркнул он. – Мне еще футбол смотреть.
Ножницы снова ожесточенно заклацали над головой у плотника. Он вопросительно глянул на Людмилу.
– Нальешь на ночь?
И тут на нее нашла такая злоба, что она даже сама испугалась. Если у Людмилы до этого и возникали некие сомнения по поводу визита к Овчарке, то теперь она решила окончательно – пойдет.
– Налью, – сжав зубы, буркнула она. – Иди, смотри свой дурацкий футбол.
Николай медленной, нетвердой походкой побрел в комнату смотреть телевизор. Он что-то глухо бормотал в ритм нетвердому, петляющему шагу. «Неужели уже где-то успел добавить»? – подумала Людмила. Она взяла веник и принялась сметать кудри мужа в совок. Закончив уборку, подняла прядь волос Николая, завернула ее в бумажку и положила в карман халата.
– Зачем приперлась? – бабка Евдокия окинула Людмилу тяжелым, темным, цыганским взглядом. – Допился муженек до ручки? Сама, поди, довела? Садись, – Овчарка кивнула на стул.
– Понимаете, он … – начала говорить Людмила.
– Всё я понимаю, – перебила ее ворожея. – Будешь рассказывать, когда я спрошу. Хотя, что тут рассказывать? И так всё ясно, – сказала бабка Евдокия. Вздохнув, она взяла из шкафа холщевый мешочек. Запустив в него сухую, морщинистую руку, достала щедрую горсть какой-то серой травы. – Это копытень; будешь добавлять его в водку по маленькой щепотке. Пусть пьет, – усмехнулась Овчарка.
– А что будет, после того как он выпьет? – в глазах Людмилы мелькнул испуг.
– Ничего не будет, – буркнула старуха. – Только, как выпьет – сразу блевать начнет. И так постоянно. Вскоре у него на водку выработается, как дохтора говорят, рвотный рефлекс, – бабка Евдокия завернула снадобье в клочок газеты и бросила его Людмиле. – Если надоест Мыколе рыгать, то пить не будет, но учти, – Овчарка покачала указательным пальцем перед носом у посетительницы, – некоторые – самые заядлые алкаши – перебарывают в себе тошноту. Его вырвало, а он снова выпил. И так несколько раз подряд, – она испытующе взглянула на Людмилу. – Так и побеждают этот самый, мать его, рвотный рефлекс.
– И что же в таком случае делать? – спросила Людмила.
Бабка Евдокия ничего не ответила. Кряхтя, подошла к иконам и неспешно перекрестилась.
– Господи, прости мою душу грешную. – Ворожея снова подошла к шкафу и, порывшись в нем, положила на стол небольшой огарок тонкой церковной свечи.
– Что это? – Людмила почувствовала недоброе.
– Что-что… – рявкнула Овчарка. – Не видишь, что ли? Свеча с похорон.
– А зачем она?
– Я тебя сейчас выкину отсюда! – старуха в бешенстве подскочила со стула. – Ты зачем сюда пришла? Так и заткнись, пока я говорю! Нестиранные Мыколины шмотки принесла?
Людмила опустила голову, обиженно засопела и едва заметно кивнула.
– Давай сюда. Пойдешь в полночь на кладбище, – так же неожиданно, как и разозлившись, бабка Евдокия мгновенно успокоилась, – и сунешь этот огарок в одно из последних захоронений. К Сашке Белому, например. – Она взяла со стола кусок бумажки и, нацепив на нос очки, написала на ней какие-то слова. – Зажжешь свечу и, читая текст, обойдешь три раза вокруг могилы. Закопаешь свечку и снова прочитай эти слова.
Людмила, боясь задавать вопросы, настороженно смотрела на ворожею. Дописав заклинание, Овчарка сунула бумажку посетительнице.
– Значь, так, – бабка Евдокия, словно обдумывая слова, на минуту замолчала. – Если сделаешь всё, как я сказала – пить больше не будет.
– А если всё-таки выпьет? – тихо, опасаясь старухиного гнева, спросила Людмила.
– А если всё-таки выпьет, то сразу сдохнет, – безапелляционно ответила старуха. Она успокаивающе тронула женщину за плечо. – Не бойся, не выпьет, еще не было такого случая, – Овчарка вздохнула. – Зато тебя будут ждать другие беды.
– Какие?
– Не знаю, – Бабка Евдокия пожала плечами. – Самые мерзкие на свете люди – это алкаши, бросившие пить. Сама вскоре убедишься, – старуха вновь повернулась к иконам и перекрестилась. Коротко взглянула на Людмилу. – Ты еще здесь? Давай, уматывай к едрени фене.
Людмила долго не могла уснуть. Разгоряченный выпитой водкой, Николай смотрел футбол. Видимо, недовольный игрой команды, он что-то вскрикивал и довольно громко бурчал. Потом пошел на улицу курить и, наконец, источая запах недавно выпитой водки и дешевого табака, шумно улегся рядом. Вскоре громко захрапел.
Людмила еще примерно час лежала без движений. Первый раз в ночи закукарекали петухи, что означало – скоро двенадцать. Женщина тихонько поднялась с кровати, сняла ночную рубашку и, надев темное платье, выскользнула из комнаты. Дорога до кладбища занимала минут пятнадцать. Она подошла к погосту и в нерешительности остановилась. От ночного прохладного ветерка едва слышно шелестела листва на липах. Канава перед кладбищенскими воротами была заполнена дождевой водой и предостерегающе поблескивала. Людмила медленно подошла к забору. Ей стало страшно. Но не близости могил и тлена – привыкла, а последствий своего поступка. Вдруг в сознании мелькнула еще одна, неприятная мысль: «А что будет, если ее увидит cторож? Ведь говорят же, что ночами он рыскает по аллеям и дорожкам погоста. Выгонит с треском? – она тяжело вздохнула. – А если о ее ночном визите на кладбище сторож расскажет Копылову? Что она ответит начальству? Позора потом не обберешься… Может, не идти?
Покойников же Людмила не боялась с детства. Поэтому с легкостью согласилась работать на погосте, да еще и Николая уговорила. Ее мать – тетка Ефросинья – отчитывала по Псалтырю умерших соседей и даже иногда, перед положением во гроб, помогала их омывать. Зачастую она брала с собой дочку – жили они вдвоем. Их отец и муж несколько лет назад уехал на побережье на заработки, но так и не вернулся. Кто-то говорил, что в Новороссийске у него появилась другая семья, иные же утверждали, что не чистый на руку Артем был убит местными греками за невозвращенный карточный долг. Так или иначе, надеяться Ефросинье было не на кого. Самой приходилось добывать средства на хлеб насущный. Она и научила Людмилу не страшиться покойников, хотя не раз замечала необычные вещи. Читают Псалтырь над усопшим по ночам и, как правило, в комнате, кроме умершего, никого нет – родственники перед трудным днем погребения стараются хоть немного отдохнуть. Видела Ефросинья, как у мертвецов неожиданно открываются глаза, отвисают челюсти, дергаются конечности. Один покойник, словно издеваясь над читакой (так люди в кубанской провинции называют читающих над покойником Псалтырь), даже пустил ветры. Ко всем этим, на первый взгляд, страшным вещам она относилась спокойно – физиология. Как объяснил знакомый санитар в морге: остаточное сокращение мышц того или иного органа. Настораживало Ефросинью нечто другое, а именно: лица умерших людей. Они всегда являли собой величие и гордость, и наверняка были посвящены в то, что неведомо нам – живым. Читаку это неимоверно интриговало. «Я умру – думала она, – но очень хочу знать, что будет со мной после смерти. Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть это во сне, отгадать, погадать. Но, очень хочу»! Такая заинтересованность потусторонним миром вскоре превратилась у Ефросиньи в манию: ни один покойник не оставался без внимания, которое она ему уделяла. Читака, забыв про прямые профессиональные обязанности, часами сидела возле мертвеца и внимательно разглядывала его восковое лицо, прикасалась к хладным, перевязанным бинтиком, кистям рук. Кстати, за эту, казалось, незначительную тряпочку, а также за воду, которой она омывала труп, местные ворожеи сулили Ефросинье большие, по тем временам, деньги. Бинтик, удерживающий руки вместе, и вода с покойника, при определенных колдовских манипуляциях, могли принести страшное зло, а именно – свести любого человека в могилу. Разумеется, читака на такие грязные дела не соглашалась: когда ей предлагали подобную сделку, она невероятно сердилась, округляла и без того большие глаза и, тыча указательным пальцем в небо, гневно говорила одно и то же:
– Побойся Бога, Он ведь накажет!
Однако вскоре люди стали замечать, что тетка Ефросинья стала разговаривать не только с покойниками, но и сама с собой, то есть, явно не отличалась здравомыслием. Ее перестали приглашать читать Псалтырь над усопшими. Если какую-либо семью постигало горе и кто-то в ней умирал, читака долго ходила возле забора, затем все-таки набиралась смелости и заходила в дом. Вывести ее хозяева не решались. Она садилась на стул на некотором удалении от гроба и, с застывшей на лице улыбкой, глупой и неуместной, что-то тихо и невнятно бормотала. Но с наступлением темноты тетку Ефросинью всё же выпроваживали на улицу. Ежели в округе никто не умирал, то вела она себя вполне нормально – хозяйничала по дому, возилась в огороде, занималась с дочкой, которой уже шел шестнадцатый год. Но едва где-то поблизости человек уходил в мир иной, читака тут же преображалась: ее словно притягивала чужая смерть – она не отходила от покойника, пока его не предавали земле. Столь значительное влечение к умершим возымело свое действие на окружающих: тетку Ефросинью уже никто не считал нормальной и перед ней никто не отворял дверей. И однажды произошел тот страшный случай, который потряс весь город. Люди, шедшие на работу через кладбище, обнаружили разрытую кем-то могилу. Они подошли поближе и заглянули в ее мрачную глубину. В раскрытом гробу, в ногах у покойника сидела бывшая читака и разговаривала с мертвецом. Пальцы были у нее изодраны в кровь – похоже, что могилу она разрывала руками. Крышка от гроба лежала недалеко в кустах; как тетка Ефросинья ее смогла выдернуть вместе с гвоздями, до сих пор остается загадкой. Тут же вызвали скорую психиатрическую помощь, и больше читаку никто в городе не видел. Людмиле на следующий день исполнилось семнадцать лет. Взрослая девушка. Через месяц Николай Белошапка должен возвратиться из армии.
Людмила толкнула кладбищенскую калитку. Она, пронзительно заскрипев, нехотя отворилась. В каморке у Квазиморды было темно; значит, сторож спит или, скорее всего, где-то бродит по погосту. Женщина, озираясь по сторонам, пошла вдоль забора, а возле засохшей липы повернула к центру кладбища. Несколько секунд, прислушиваясь к звукам, она стояла неподвижно, затем направилась к центру кладбища – там находилась могила Сашки Белого. «А вот и она». Засохшие венки зашелестели под руками. Людмила отодвинула один из них в сторону. Зажгла свечу и, достав из кармана бумажку, принялась читать текст.
Молитесь луне, когда она круглая.
Удача тогда будет тебе в изобилии.
Все, что ты ищешь, будет найдено
В море, на небе или на земле.
Вспомнив, что надо ходить вокруг могилы, женщина, спотыкаясь о корни деревьев, стала бродить около захоронения. Вдруг ей показалось, что на главной аллее, находящейся в нескольких метрах отсюда, под чьими-то шагами зашуршал гравий. Людмила остановилась и, прикрыв рукой свечку, снова прислушалась. «Может, Квазиморда»? Но звуков больше не было. Над освещаемым полной луной погостом нависла тревожная звенящая тишина. Где-то недалеко заухал, захохотал филин. У Людмилы по коже «прошел мороз». Птица успокоилась и снова наступила тишина. Однако она была недолгой. Послышались новые звуки, но не резкие и гулкие, а, напротив, глухие и унылые. Вскоре женщина поняла: где-то далеко звонит колокол. Но почему ночью? Тут же ночное светило скрылось за небольшой тучей. Погребальный звон внезапно прекратился и сменился нестройным жалобным пением, скорее, воем. Очертания памятников и крестов исчезли и лишь темнота, тяжелая и гнетущая висела в пространстве пантеона. Вздохи прерывистого ветра, переплетались и наслаивались друг на друга в полуночном мраке, рождая какой-то новый непонятный звук. Людмила была уверена, что это бесы хотят ее испугать и заставляют любыми путями отказаться от намерений. Она скоро перекрестилась и, как наказывала бабка Евдокия, проделала манипуляции до конца – закопала руками свечку и поспешно направилась к выходу. Рядом хрустнула сухая ветка. Женщина, вздрогнув, остановилась. «Неужели кто-то в такое время шастает по кладбищу? А может, это всего лишь кошки»? Невдалеке мелькнула чья-то тень, и заколыхались заросли бузины. Людмила успела заметить, что это был сторож-горбун. «Значит, всё-таки он меня увидел? – она вздохнула и, петляя между могил, быстро побежала к выходу.