Пронесло

               
1.
               
                Напротив  столика, за которым я ждал свой  кофе, терракотовой статуэткой застыла загорелая старуха, фантастически точный портрет которой стремительно возникал на ватмане.
                Художник что-то рассказывал ей; старуха оживленно кивала, даже перебивала художника, но неожиданно мне стало ясно, что она  не понимала его...       
Он говорил о чем-то печальном – тихо, монотонно, не отрывая грифель от шершавой бумаги, а старуха то и дело поднимала большой палец, словно бы бодро говоря на языке жестов: «Во! Здорово!».
                Я невольно прислушался: художник говорил по-русски…
               
2.
   
                -  Игра, мадам, не заладилась. Да  к тому же выпили какую-то отупляющую дешевую дрянь. А, карты, знаете, требуют особой атмосферы…
                Короче, к одиннадцати разошлись по домам. Доплелся я до нашей «сталинки»  уже почти трезвым, но каким-то заторможенным и возбужденным одновременно. Проиграл я в тот вечер и зарплату, и премию и часы, подаренные мне женой к тридцатилетию. И еще должен остался.
                Глянул – наше  окно светится.
                Не спит.
                И тут – ужас, мадам! – вспомнил… про день рождения жены.
                -  Ужас , понятное дело, мадам,  -  от жалости к ней и стыда.
                Случалось,  и раньше забывал я, ну, всякое такое, что для женщин подчас - важнее важного.  Но с чего меня именно в тот вечер понесло по кочкам?
                Только она открыла дверь, я и бухнул с порога: «Целуй! Выиграл. Много. В твою честь.»

                …Ах, мадам, есть такое понятие – «святая ложь». И только в России слова эти наполнены роковым смыслом  - в той высочайшей степени, которая сытому телом и духом благополучному западному человеку  неведома…  смешна и  нелепа. Хотя, может быть, я и ошибаюсь, мадам, вполне может быть.

                Лицо симпатичной старухи озарила веселая белозубо-акулья улыбка: шоколадный костистый большой палец  вновь принял победную вертикаль  – «Во!»

3.
                - Я рад, что Вы меня понимаете, мадам.
Так вот… пока жена кормила меня, такое наплел, что  уже просто так не выпутаться. 
                И, что случается, мадам, с  пьяницами, через полчаса сам уже поверил в то, что «выиграл, – да не деньгами, а двухнедельной путевкой в Париж, на какое-то биенале»…Срочно нужно делать паспорта, визы…то да сё…
                Не то меня доконало, мадам, что она мне   в очередной раз поверила. А то, что на мое предложение «сдать, может быть, путевки и взять деньгами, новый телевизор купить», - (это я уже трезветь начал и стал готовить тылы к утреннему отступлению), - она как-то так по-детски покачала головой, мол, нет, поедем… и неожиданно спросила: «Какая там погода, Миша? В Париже…Что с собой брать, Мишенька?»                Вот это самое «что с собой в Париж нам брать,Мишенька?»  меня прямо-таки добило.
                Пошли мы спать.
                Она заснула быстро… дышит, как младенчик.
                Тихо так…и  улыбается.
                А я – то и дело на кухню. Пачку почти выкурил. Соседка вышла из своей комнаты и демонстративно так пол-окна раскрыла…
                Думаю я: у кого и сколько занять, как отдавать… И понимаю – не у кого мне такую сумму взять. А у кого есть, - не дадут. И не по жадности или со зла.
                Озверел, мадам, у нас народ после всех этих перестроек, денежных реформ, дефолта, инфляций. Никто, мадам,  никому не верит.
                Нет, не то, чтобы не верит… В разведку с тобой, как говорится, или на нож за тебя пойдет, а денег не даст.
                …Да, так вот. За окном уж забрезжило, а у меня в душе все темней и сердце будто свинцом налилось.
                А жена спит – с улыбкой на лице.
 

                Коричневый, с коралловым перламутром крепкого ногтя,  палец  старухи, вновь выпрямился, – мол, «всё о,кей!»

4.

                - Ах, мадам…  Один мой приятель  как-то заметил: через день-два после знакомства со мной у него возникло устойчивое ощущение, что меня, Михаила Львовича Фельдмана, в роддоме подменили.
                « Ни один правоверный иудей или напротив - махровый антисемит, Мишка,  не заглянув
в твой паспорт, не поверит, что ты – еврей!
                Пьешь, даже самогон, - раз.
                Куришь почти махорку - два
                В драку лезешь, материшься и звереешь от несправедливостей  нашего мира  ты, Фельдман, истинно по-русски –идёшь до края… А всё равно - не то что-то...ты уже не нихний, но и нашим не станешь.
                И что-то было в этом, мадам.
                Любил баню. Застолье.
                Не врач.
                Не адвокат.
                Не  бизнесмен.
                Тянул я, мадам,  суровую  лямку рядового  энергетика.
                И женился на русской,  - скромной, тихой библиотекарше.
                Жили  в самом престижном районе,над Волгой, в центре города, но – в кутерьме перенаселенной   родительской коммуналки; едкая кислота кипевших в ней страстей, мадам, уже сожрала и бескорыстные порывы  юности, и  трепетные надежды первой молодости, подбиралась к простым и скромным ожиданиям  зрелости.
                Не поддалась, пожалуй, лишь свойственная  провинциальным еврейским семьям некоторая стеснительная интеллигентность, доставшаяся в наследство  от моих стариков , – учителей словесности , –  и не столько мне , сколько жене.      
                Короче говоря, и тут - в смысле общепринятого мнения об «умении евреев хорошо устраиваться» - не сходилось. Только запись в метрике: мама еврейка… папа…Пятый пункт.
               
                Жена моя, мадам , Оксана,  напротив, – натура утонченная, склонная к тревожным обобщениям, внезапным слезам, неизжитой даже к сорока годам, тяжкой  для  меня, склонностью к мечтаниям.
                Плюс - слабое сердце.
                Нервы.
                И  прочее, прочее – в том числе и бездетность.
                И еще одно – может быть самое утомительное для меня, с моим в общем-то простым и непритязательным взглядом на людей.
                Это  требовательное ожидание женой каких-то перемен или событий, которые, рано или  поздно, произойдут, - причем, обязательно благодаря моему давно угасшему увлечению живописью и рисунком.
                Я в отрочестве художественную школу окончил, но еще на пятом курсе института бросил это дело, лишь изредка делал юбилейные шаржи на друзей.
                Однако, Оксана, мадам, жила моим прошлым, как иные будущим. 
                Часто доставала с шифоньера мои давние работы, свернутые в рулоны и перетянутые цветными нитками, на которые она лепила ярлычки с датами.
                - Это хорошо, Миша, что ты еврей. Евреи ценят свои таланты. Возьми, хотя бы, Шагала. Кем был в своем Витебске? А  уехал – и !...Ты только работай.
                Она, несмотря на известную скудность наших судеб, считала, что мы достойны грядущих событий – не важно, каких. Главное – именно событий! Просто кто-то медлит, подбирает варианты, как при обмене жилья.   
                Одним словом, мадам, к тому памятному  утру моя семейная жизнь складывалась по законам известной бытовой драматургии, которая гонит российских мужиков из дому куда угодно – лишь бы не чувствовать свою слабость, никчемность, пустопроживание.
                Я вот пристрастился к картам.
                Проигрывался, как Вы, мадам, уже безусловно   поняли, бывало, в пух и прах.…

                ...Еще несколько минут, мадам…
                5.               
      
                Мне принесли кофе и бутылочку «перье».Цвет кофе невероятным образом соответствовал цвету загорелых плеч выхоленной десятилетиями разумной и качественной жизни  старухи, – казалось, она  и пахнуть должна точно так же, горячим, дымно-горьковатым кофе.
                Художник мельком глянул на неё и, взяв более тонкий грифель, что-то уточнил на ватмане.
                - Мы опоздаем в порт, -   поднявшийся на террасу такой же, матово-загорелый  и будто тщательно отутюженный, старик осторожно положил морщинистую тяжелую ладонь на ее смуглое плечо.
                Его английский был академически безупречен – и именно это выдавало в нем иностранца. Итальянец? Француз? «Сколько с нас, дружище?» - спросил он художника по-русски, почему-то глядя на меня, и, словно бы дав  ответ на мой молчаливый вопрос. 
                Рисовальщик растерянно пожал плечами: « Я еще не окончил… Еще пара минут, мадам.» Но старуха, уже встала, привычно взвела свой  палец, точно курок…
                Нет, скорее это был  милосердный жест римской матроны:  «Живи, побежденный гладиатор!»
                Её спутник свернул в трубочку ватман, положил в плетеную корзинку у ног художника купюру в десять евро и старики бодро, растворяясь в неожиданно быстро подкравшихся южных сумерках, зашагали в порт.
                Художник тоже довольно быстро собрал свой нехитрый инвентарь и  пошел в обратную сторону.
                Его голубоватая полотняная курточка уже почти слилась с густеющей сумеречностью приморского вечера…
                А я, ужасно досадуя на свою тактичность нерешительность, так и остался за столиком кафе.
                «Ну, что тебе стоило остановить его и просто спросить, чем всё кончилось?

                Простила ли  жена?
                Насобирал ли он деньги на Париж?
                Как оказался здесь, в Черногории?
 
                На следующий день я дважды заглянул в кафе. Однако художника так и не встретил.
                « Я не знаю его, скорее всего, тоже приезжий, - приветливо ответил на мои расспросы веселый черногорец, хозяин кафе, и посоветовал, - у нас фестиваль живописи и рисунка в Старом городе, приехало много участников, поищите его там.»
                Убив еще день впустую, так и не найдя художника ни на фестивале ,ни на обжитых рисовальщиками углах кривых улочек и, признаться, уже утратив остроту и свежесть порыва – найти и узнать – я купил билет на поезд Бар-Белград и поздним вечером, заняв свою койку в двухместном  купе,  вышел в тамбур покурить.
                Вернувшись,  я, что называется, остолбенел: у столика сидел давешний незнакомец-художник и аккуратно откупоривал бутылку красного черногорского.

6.
               
                - Ах, дорогой мой попутчик…Я вас разочарую. Все кончилось весьма прозаично…
                Вы попробуйте: черногорские вина еще завоюют Европу…А?  Ощущаете? Вот-вот. К слову, я никогда бы ни подумал, что буду наслаждаться "букетом", улавливать оттенки вкуса.
                У нас, дома, как?  Главное, чтобы разговор, душа, планы, друг другу косточки перемыть…Да чтоб на утро голова не болела, а болит, так пивком рассосать похмельную душу. 
                Ну, а история того утра закончилась так.

7.
               
                - Решил я не дожидаться, когда Ксюшка проснется. Собрал вещички, снасти рыболовные, ружьишко и решил, как говорится, от стыда в камышах отсидеться. Впереди – выходные, плюс, какие-то праздники.
                Ну не мог я утром в глаза жене глянуть. Понимал: на этот раз - перебор.

                Так вот, собрался я, шагнул к двери, а тут солнышко в нашу комнату – первый луч – как ударит, и резво так к ее щеке подбирается.
                А она – как улыбалась с вечера – тихо и счастливо , так и улыбается. Вроде бы и не девочка уже, а под солнечным лучом щека – в пушке детском.
                Смотрю и грызу себя.
                Сволочь ты, Мишка, и  дрянь. Это же сама нежность мира. И что с ней станет, когда про моё вранье всё поймёт? Это при её-то сердечной болезни…
                Кляну себя, на чем свет стоит, но…
                Вдруг неожиданно отмечаю, что за ночь ни улыбка, ни изгиб шеи, ни изворот ладошки под щекой ни на йоту не изменились.
               
                Догадались?
                Вот и я догадался.
                Тронул губами плечо – лёд.
                И первая мысль, знаете, какая была? Вовек не догадаетесь:

                «ПРОНЕСЛО!!!»
 
                Величайшее сердечное облегчение испытал я в то мгновение.

8.
               
                - Что потом? Удивительно, но все вышло как бы по ее сценарию.
                Все утро на оборотной стороне своих старых рисунков ее рисовал – и в профиль, и обнаженную, и пяточку, и каждый пальчик в отдельности.
                И все твердил: «Слава богу, пронесло.»

                …Когда меня из психушки выписали, то оказалось, что я тогда с натуры, а потом, после похорон,  и, по памяти, около тысячи ее рисунков сделал.
                Нашелся энтузиаст.  Выжига и хитрюга. Организовал выставку, назвал  «Грифель в сердце». Ах, помните?
                Да, нашумела. Но сам я ни разу на ней не был. Лечился.  И денег с неё не получил, хотя и  аукцион устроили и многое разобрали.
                Потом забывать стали. И соответственно из клиники попросили. Вот тут мне мое еврейство помогло – все, как видите, опять же, - по ее сценарию. Вдруг, почему-то именно французские евреи выдали мне грант.
                Пятый год шатаюсь по Европе.  Сейчас в Белграде.
                Грант? Давно закончился. Прибился к местным «арбатовцам» - я так белградских графиков, делающих моментальные портреты, называю.
                В Будву не на фестиваль ездил. В клинику, под Герцог-Нове.
                Видели пару в кафе – это владелица и ее старый друг из Хорватии. Душевный мужик. Русский. Чуть ли не племянник самого барона Врангеля.
               
                Раз в две недели приезжаю на побережье подрабатывать. Да и сплю я там, у моря, лучше, – хотя всякий раз один и тоже сон вижу.
 
                … Она.
                … Я.
                … Карты.
                … Ужас проигрыша.
                А  потом - невероятное, пронзительнейшее облегчение.

                Вы понимаете, о чем я?
 
9.

                На перроне в Белграде, в пестрой многоязычной толпе ,  мы потеряли друг друга из вида, чтобы, видимо, уже никогда не встретиться.
                Хотя, кто знает?
                И вообще - какие встречи еще ожидают нас?
                Кто ведает?

                И кто скажет,  кому и что мы сами еще принесем, вместе со своими страстями,-  радость или скуку? Сладость любовного томления или трепет ожидания перемен?
                Или -  острейшее, физически ощутимое чувство побега,  освобождения от нас – сколь ни свежа  была любовь, которую, быть может, мы в ком-то однажды зажгли.
               
                Сентябрь 2006 г.