Иван Золотов сидел за столом, опершись виском на левую ладонь, и смотрел в окно. Голова гудела от вчерашней гулянки. Вечер, как говорится, вчера удался. Вообще, он не любитель был этого дела, выпивал редко. Вчера у соседа Игната сын из армии вернулся, поэтому, как говорится, и дал жару. И дал хорошо. Теперь сам не рад.
В сенях послышались шаги, и в избу зашла жена, Софья. В такие минуты Иван ее просто ненавидел. Сам по себе он был тихим, малоразговорчивым, женка же, наоборот, поговорить любила, и ее противный писклявый голос очень давил на уши.
- О, расселся, барин! - брякнула та с порога. – Шо в окно уставился, как в книгу?
Иван ничего не ответил.
- Посмотрите-ка, - жена прошла к умывальнику, - ишь, глаза как прячет, ишь!
Иван молчал. Сейчас ему было плохо, даже противно. За что он себя не любил, так это за то, что не умел пить. Все же люди, как люди, выпьют, и ничего, но он же, как заговоренный какой, хоть и редко пил, но метко. Иной раз, хоть вовсе не трезвей, до того стыдно, что хоть в гроб ложись. Ведь сам по себе, сколько себя помнит, тихий, скромный, воспитанный можно сказать даже, а опрокинет триста грамм за шиворот и жена не жена, и все бабы розы. Сразу принцем делается и всю скромность, как рукой: и частушки споет, и спляшет, и в любви всем признается, и придумает чего лишнего… всем весело, все смеются, а ему все нипочем. Вот он какой, красавец, вот он как может, пошустрее ясного сокола будет. А мужики что, не обижаются. Ванька хороший мужик, серьезный, башковитый, да и не раз выручал. Только Сонька его поначалу локти от злости кусала, что муж комедию ломает, скандалы устраивала, потом смерилась. Ну что с ним сделаешь, коль он пьяный такой, да и выпивал Иван действительно очень редко. Но когда муженек страдал с похмелья, тут уж она свое брала, постыдить любила, позлить, припомнить вчерашние обиды, и все в нужное время, когда голова болит от алкоголя, а на душе противно от вчерашнего. Иван это знал, и в такие минуты ее ой как не любил.
- Ну шо, все репьи вчера пособрал?
Софья сполоснула руки и взяла полотенце.
- Цыц, - Иван посмотрел на жену исподлобья.
- Чаво?! Ишь ты, цыц. Я те дам, цыц! Цыцну щас!
Тот снова отвернулся к окну.
- Это нада же, к Нюрке Рощиной целоваться лезть, это нада же, - Сонька разводила руками, дескать, сама не представляет, как так можно. – Совсем совесть потерял. На нее же без слез не взглянешь. Хотя вам кабелям все одно кого, зенки зальете и радешеньки. Тьфу. И что жена рядом, это уже ничаво, пущай рядом стоит, пущай любуется, какой он у нее шустрый, орел. Посмотри на ся щас, воробушка ты, а не орел. Ух, синица хитрая.
Сонька говорила тихо, не кричала, не скандалила, но ее голос все равно давил на уши. Обиды, какую она показывала, и злости в основном на мужа не было, это она уже больше так, для профилактики, позлить немного. Она знала, что сейчас тому стыдно за вчерашнее, и он полдня просидит вот так вот, как побитый воробей, у окна.
- Это нада же ляпнуть, шо вместо него Гагарин полетел, будто его в космос готовили, а полетел другой. Ой, трепло, ой, трепло…
- Соньк, нарываешься, - Иван посмотрел на жену. - Щас ведь врежу.
- Ну-ка, напужал, боюсь вся. Ага. Попробуй.
Иван снова отвернулся к окну. Вообще он жену никогда пальцем не трогал, хотя такую тронь, она сама, если надо, тронет. Про такую говорят, коня через брод перенесет. Пышная, крепкая, румяная, настоящая русская баба. Такую тронь. Но все же, когда та надоедала, любил Иван припугнуть, та естественно ему «попробуй», и тот сразу же успокаивался. Понимал, что не напугал. Сам по себе он тихий, хороший мужик, спокойный, даже когда с похмелья.
- Ты мне вот скажи одно тока, скажи, какой черт те велел самогона стока пить, а? Какой черт?
Иван немного ожил, посмотрел осторожно на жену и снова убрал глаза к столу.
- Так ведь Степка из армии пришел, как не выпить?
- Ну ты выпей немного, чуточку, шоб не обидеть. Как Ермола.
- У него же печень.
- А у тя мозги…, не в том месте.
Иван промолчал.
- Смочил губки и хватит. И никому не обидно. А то… Ведь знаешь, шо незя, и все равно пьешь. Перву, вторую, третью, а потом што?
- Што?
- А потом орешь как резаный: вина мне, вина! Будто не достанется. И откуда тока жадность такая?!
Иван молчал.
- Ох уж ты мое горелуковое, и кому ты тока такой нужон, как не мне? – Сонька присела за стол, показывая вид, что перестает злиться. Иван окончательно оживился. Даже голос ее не такой уж и противный стал, и вовсе перестал на уши давить. – А помнишь, как ты и мне сказки свои сказывал?
- Какие сказки?
- Ну как же? Как на медведя с голыми руками ходил, а? Помнишь?
- Помню.
- Ну, конечно, помнишь, нада же. Ишо тада потрепать любил. Помело. – Сонька улыбнулась.
- Так шутил же я, шутил.
- Шутил. Я же тада поверила. Уши-то развесила. Ишо тада подумала, как это он на медведя, да с голыми руками…
Иван тихонько засмеялся, закрякал.
- Это же нада придумать, хэх…
- Помню, помню, - Иван посмеивался. - Всему-всему верила.
- Девка была еще, молодая, несмышленая. Это ты у нас, весельчак был…
- Да-да.
- Палец покажи, со смеху лопнешь, - Сонька показала мужу большой палец, тот закатился смеяться. – О, пожалуйста!
- Рассмешила, аж до слез.
Сонька сама смахнула со щеки слезу, улыбнулась и посмотрела на мужа:
- Ниче, и посмеяться полезно.
Она встала из-за стола и пошла в горницу, достала из комода бутылку и снова вернулась на кухню. Поставила на стол. Иван перестал улыбаться, посмотрел на бутылку.
- Шо, глазками захлопал, как бычок, - улыбнулась Софья.
- Што это?
- Што, што…, - она налила в рюмочку, - выпей одну, полегчает.
- Щас ведь начну…, - улыбнулся.
- Я те начну!
Иван опрокинул рюмку, закусил огурчиком.
- Ну и себе немного, - Софья вновь наполнила рюмку и залпом опрокинула, сморщила нос, тоже надкусила огурец.
- Ну шо, споем?
- Ага, - Иван быстренько вылез из-за стола, снял со стены гитару. – Про Катеньку, Катюшу?
- Я те дам про Катюшу, все бы ему про Катюшу, только про баб…
- Твоя же любимая!
- Не хочу.
Немного помолчали.
- Спой про клен. Помнишь, как у плетня мне пел, ох, душа хоть всплакнет немного.
Иван уселся поудобней, закинул ногу на ногу, положил на бедра гитару и ласково заиграл перебором.
Кле-е-ен ты мой опа-а-авши-и-ий, кле-е-ен заледене-е-елы-ы-ый,
Что стои-и-ишь нагну-у-увши-и-ись под мете-е-елью бе-е-ело-о-ой…
Петь Иван умел. Боже, как он пел! Пальцы красиво плясали по струнам, голос проникал в самую глубину души, гладил, сжимал, трепыхал больное сердце, что оно невыносимо ныло. Боже, как он пел!
…И-и-и, как пья-я-ны-ы-ый сто-о-оро-о-ож, вы-ы-ыйдя на доро-о-огу-у-у,
Утону-у-ул в сугро-о-обе, приморо-о-озил но-о-огу-у-у…
Софья не отрывала от мужа глаз, вся наслаждалась его пением, внутри все плакало, все ревело, по щекам ее тоже катились слезы…
…И-и-и, утратив скро-о-омно-о-ость, одуре-е-евши-и-и в до-о-оску-у-у,
Как жену-у-у чужу-у-ую-ю-ю, обнима-а-ал бере-е-езку-у-у.
Немного помолчали.
Соня вытирала слезы, на сердце даже как-то стало хорошо, легче как-то. Она любовалась мужем, и маленькие слезинки блестели в зеленых глазах.
- Давно я так не пел, - Иван поставил гитару на пол.
- Ох, Ванечка, ох, клен ты мой опавший, - Софья была растрогана.
Иван снова взял гитару.
- Про Катю?
- Давай, Ваня, давай.
Иван заиграл пальцами по струнам, душа вновь встрепенулась, и он нежно запел. Соня, облокотившись на левую ладонь, любовалась мужем, правой изредка вытирала со щеки слезы. Какой же он все-таки у нее хороший. Лучший. Самый лучший. И как же хорошо, что он у нее такой есть. Вот такой вот, никакой другой. Ваня пел, посматривая в окно. Соня любовалась им, слушала его всей душой и изредка вытирала слезы.
Антон Лукин.
5 января 2011 г.
.