«Бобровой усадьбой» оказался охотничий домик, стоящий несколько в стороне, и скрытый небольшим садом, к тому же, до самой крыши с двух сторон увит плющём, отчего, почти полностью, сливался с лесом, и был почти невидим. А «бобровая» потому, как сказал Витас, что рядом хатки бобров на речке есть, и при известном везении и терпении можно и самих хозяев увидать.
Но, это оказались не все чудеса на сегодняшний вечер. С наружи домик ничем не отличался от тысячи других, может, был лишь несколько великоват для охотничьей заимки, но, войдя внутрь, Марина остолбенела, ибо попала в будуар какой-нибудь статс-дамы королевы одного из Людовиков.
Золочёная ажурная резьба по дереву, огромное зеркало в резной раме, комоды, комодики, тяжёлые гардины, кресла, всё повторяло стиль ушедшей эпохи французских королей. Чучела зверей и птиц дополняли романтическую картину, мягкий живой свет многочисленных свечей придавал помещению сказочный вид…
Но кровать под балдахином сразила её на повал!
На этой кровати можно было только любить. Любить долго, мучительно, страстно, это ложе не для сна. Потом можно и умереть.
«Всё верно – шашлык, вино, постель», -- вдруг, из подсознания выскочила мысль, но уже без изначального сарказма. Глядя на это великолепие среди леса, ей стало легко и весело, сердце заныло в ожидании романтической интрижки. Без принца и подлеца, подлеца уж точно, такой вечер не мог закончиться.
Обходя комнату, она не заметила, как рассыпала гардероб, сбросила махровое покрывало на пол, и осталась довольна увиденным в зеркале. «Чтож. Хороша» -- резюмировала Марина, и мысленно напевая какой-то мотивчик из оперетты закружилась в вальсе.
«Как там сказал Витас: « Здесь его пространство, и чужие здесь не ходят». Быстро он меня в «свои» записал. Ну что ж, посмотрим. Будешь ты у меня спать на полу, как верный паж. Королева сегодня я, -- продолжала размышлять Мари, поудобней устраиваясь в кровати: «А, в прочем…» -- промелькнула сквозь дрёму игривая мысль, и она уснула.
………………………………………………………………………………………..
-- Господи! Мари, что случилось?! Ну и бардак. На звонки не отвечаешь, дверь открыта, шмотки по всей квартире… Ты по какому случаю надралась?! – сначала тихо и невнятно, потом всё более отчётливо послышался в прихожей голос.
Марина с трудом открыла глаза, всё было как в тумане – пятна, контуры. Её снова бил озноб. Наконец то она разглядела подругу, которая возвышалась над ней, и что-то кричала, размахивая её вещами. Ни различить чем там машет, ни разобрать что говорит Лиз, Мари не могла из-за пульсирующей боли в голове, которая отзывалась на каждый звук раскалёнными тисками.
-- Ну, судя по всему, тут трагедия достойная пера Шекспира. Ушла? Совсем ушла?
Марина только закрыла глаза и отвернулась к окну. Ей сейчас захотелось вернуться в детство, в деревню к бабке Нюре, упасть в сено, и, зарывшись выплакать всё – всю любовь, невесть откуда взявшуюся злость на свою жалость и беспомощность, всю боль и ноющую тоску.
-- Дура! Дура ты! Дважды дура! -- Как хлыстом били её слова, и от того, что они были беспощадно верны, было больней вдвойне.
-- Первый раз, когда сошлась с нашим Ольстером. «Олежка. Он настоящий…» -- передразнила её Лиз. – Ты же знала, что у него никогда не было жены. Ни-ког-да! Слышишь? Никогда не было жены! Это то тебя должно было насторожить. Второй раз, когда решила уйти. Дважды дура возведённая в степень!..
-- Заткнись, -- выдавила из себя Марина подобие крика: -- Уйди, Лиз. Уйди совсем. Ненавижу. Всех ненавижу, и тебя больше всего. Ты яд, Лиз.
-- Ну, вот. Они разосрались, а виновата я! Я же тебе говорила -- уйди. Я за тебя ещё тогда боялась. И легла под, не для себя, а ради тебя. Я же люблю тебя, дура.
Вдруг лицо Марины перекосила гримаса боли, она повернулась на бок, поджав под себя ноги, и сдавленно застонала.
-- Ой! Что с тобой?! Ты, что? Тебе плохо? Где болит? Живот? Ты, что, беременна?! Ну, нет. Ты полная дура. – Её лицо приобрело решительный вид, она быстро набрала номер скорой: -- Алло! Скорая?! Бегом по адресу: Новокузнецкая, дом восемь, квартира двести семнадцать. Беременной плохо. Что?! Кто я?! Слышишь, ты! Курица на выданье! Если я скажу, кто я, тебе плохо станет. Ты, поняла?! Бегом, я сказала! Да, я буду здесь…
Лиз, присела рядом с обессилевшей Мари, нежно гладя её лицо, волосы, поправив одеяло, тихо разговаривала сама с собой: -- Эх, Мари. Всё будет хорошо. Сейчас приедет скорая, мы ляжем в больничку, в хорошую больничку. Мы встанем на ноги, и родим… Олежка-Ольстер… Упала мёртвая петля ему на шею… Ну, почему бабы любят сволочей?
Сначала она увидела светлые круги – большие, бесформенные пятна, потом они преобразовались в белых и бирюзовых призраков, на которых, со временем, появились лица, почему то, в масках; потом откуда-то из далека, сквозь шум в голове, и зван в ушах, она расслышала разговор.
-- Вот, мы и очнулись. Ничего страшного, Елизавета Дмитриевна, не произошло. Крайнее перевозбуждение, очень сильное потрясение, плюс простуда, да в её то положении… Вот, собственно, и всё. Однако, всё с нами будет хорошо. Отдохнём, отоспимся, успокоимся.
-- Как ребёнок?
Она услышала знакомый голос подруги – нектар и яд в одном флаконе, и умиротворённо улыбнулась.
-- Превосходно. Выходим, выносим, родим. Вы не переживайте. Вам позвонят, а пока прощу. Мила, побудь пока здесь, и если что, звони.
Потом всё потухло, и она снова провалилась в пустоту.
Сквозь сон она почувствовала, что рядом кто-то есть. Не услышала, а именно почувствовала, ощутила кожей, кончиками нервов, и проснулась. Посторонних, вторгающихся на её территорию, вообще чувствовала за версту, хоть и странно было считать посторонним здесь его. Глаз она не открывала, лишь улыбнулась, и замерла в ожидании. Интрижка уже принимала эротические формы.
«Ну, смелее, паж. Королева, конечно, может быть и не всегда благосклонна, но наглость и смелость часто поощряются поцелуем… или оплеухой» -- подбадривала его мысленно Марина.
Так и не услышав шагов, угадав движение лишь по еле уловимому движению воздуха, она почувствовала его дыхание совсем рядом. От него пахло хвоей и земляникой.
«Вот, передвигается, как призрак бестелесый» -- резюмировала Мари.
-- Проснись, принцесса. Нам пора – вдруг, услышала она тихий шёпот, мягкий и тёплый, словно пуховое одеяло, и открыла глаза.
В слабом свете одной единственной горящей свечи угадывался силуэт Непоэта, присевшего на пуф у кровати: -- Пожалуйста, оденься, я приготовил костюм. Надеюсь он подойдёт. Тебе предстоит не простой путь -- так же тихо закончил он, словно боялся разбудить кого-то ещё.
Это был удар! Сон слетел сразу и вдруг. Удар наглый, циничный и издевательский, словно ушат холодной воды обдал тело дрожью, и широко открыл глаза. Да он страшный человек! Не предсказуем, и может быть опасен, но он её всё больше затягивал в водоворот своей жизни, как будто стремительный ручей безвольную щепку. От возмущения у неё спёрло дыхание, глаза загорелись мстительным огнём, и от мести его спасти могло только чудо.
Она не стала долго разглядывать предложенный костюм, быстро оделась, отметив, что в камуфляже смотрится довольно воинственно, и он ей идёт, образ современной амазонки Марине понравился.
Снаружи их встретила прохлада, и таинственные звуки предутреннего леса, чернеющего за рекой.
Держа Марину за руку, осторожно, но уверенно он повёл её в ночь. Быстро пройдя по шаткому мостику через речку, они углубились в лес. Она не могла понять, как он ориентируется в кромешной тьме, ибо не видела ничего, кроме сплошного чёрного киселя. Безумство дня продолжалось безумством ночи.
Куда она шла? Зачем? И с кем?
Но всё это её не сколько тревожило, сколько завораживало, и сердце замирало от предстоящей развязки… или завязки.
Но чего?...
Так, за вопросами без ответов, всё же периодически спотыкаясь о корни и кочки под ногами, они, вдруг, вышли к озеру, о котором никто из мужчин не сказал ни слова.
На горизонте показалась серая полоса, предвестница скорого рассвета, и в этом слабом подобии света лесное озеро было великолепным. Словно огромное расписное блюдо посреди тайги, укрытое утренним туманом, будто разлитым молоком, сквозь белесую пелену которого виднелся плоский, как столешница, каменный остров, и создавалось впечатление, что он не вырос из воды, а стоял на ней. Вот он «Камень на воде». Они подошли к самой кромке, вода была неподвижна, почти неподвижен был и туман, виднелось только его лёгкое дыхание. А когда показались первые отблески несмелого красного зарева над молчаливыми верхушками кедров и сосен, всё в природе замерло, смолкли звуки, застыл воздух, все приготовилось встречать Солнце.
Она почувствовала некое напряжение. Олег обнял её за плечи, и одними губами прошептал: «Тихо. Скоро. Подожди» -- приложив палец к губам.
И тут луч Солнца пробился между сопками, и, разрезая туман, как ножом, прокатившись по глади воды, упал на остров. Остров, вдруг, загорелся огнём, вспыхнул белым светом, словно само Солнце огромным шаром поднялось со дна озера. В глаза ударила яркая вспышка, и поплыли разноцветные круги, пятна и звёзды, на время ослепив Марину.
Всё длилось лишь какое-то мгновение, когда зрение достаточно восстановилось, видение уже исчезло, поднимаясь над горизонтом, смеялось Солнце, набежавший ветерок разорвал вату тумана, и открыл для взоров остров, на котором уже не было и следа праздника огня и света. В лесу что-то щёлкнуло раз, другой, и лес ожил, встречая новый день весёлым свистом.
Однако Марина всё ещё оставалась под впечатлением увиденного. Прошли всего лишь неполные сутки, а этих впечатлений хватило для того, чтобы внести смятение в её душу. И когда она снова услышала запах хвои и земляники, услышала возле самого уха горячий шёпот: «Я этого ждал всю жизнь» -- разум отказал подчиняться. Горячий поцелуй, падение в траву, в благоухание жизни, похоронили все доводы и сомнения. Она летела долго-долго: сквозь вчерашний день, вечер, сквозь свою прошлую жизнь, и вновь возвращалась сюда, чтобы снова устремиться в полёт, и из полёта не помнила ничего, лишь само ощущение отрешённости, свободы и страсти.
Очнулась она от того, то солнце пригревало грудь, открыв глаза, увидела сидящего Олега, он жевал какую то травинку и смотрел на неё, взгляд был глубоким, бездонным, тёплым, но не проницаемым.
-- Это ничего не значит, милый – неожиданно для себя произнесла Марина, отметив, что не произвольно назвала его «милым», но это показалось ей естественным, и только вызвало лёгкую улыбку.
-- Безусловно, дорогая.
Больше они не произнесли ни слова, до самого хутора.
……………………………………………………………………………………………………..