Глава двадцать первая.
СТРАННЫЙ ЧЕЛОВЕК РУД КОЛЛИНЕР.
Я даже не предполагал, что ехать придётся так долго. Мы всё катили и катили, и фешенебельный Лондон уже закончился, пошли какие-то кривые улочки, где я никогда не бывал, палисадники, деревянные заборы и полуразрушенные каменные оградки. Здесь больше не пахло промышленными отходами большого города, а вскоре воздух сделался совсем свежим. Запахло сосной.
- Остановите, - чуть повысил голос Холмс. – Мы пройдём пешком.
Он расплатился с кэбменом, и мы оказались на утоптанной тропинке среди красноватых сосен. Под ногами пружинила целая подстилка из хвои, кое-где из-под неё торчали рыжие шляпки грибов. Метнулась быстрой тенью белка.
- Что это? – изумлённо спросил я, оглядываясь. – Лес?
- Парк, – поправил Холмс. – Здесь такой чистый воздух, что голова начинает болеть и кружиться через десять минут.
- Он совсем как настоящий лес.
- Девять акров.
- Так человек, к которому мы идём...
- Его владелец.
- Он богат?
- Он миллионер.
- Почему вы отпустили кэб? У вас ведь нога болит.
- Коллинер своеобразный тип – с парадного входа он не принимает, и если подъехать прямо к воротам... да вы сами увидите. Пойдёмте потихоньку – нога, конечно, болит, но прогулку в парке Коллинера я ни на что не променяю. Кстати! Хотите белочку покормить? – он сунул руку в карман и вытащил, к моему удивлению, засахаренный арахис.
- Вы всегда носите в кармане орехи?
- Не всегда.
Он ничего больше не добавил – эта манера меня и позже раздражала до ярости – ответить вот так, односложно, и понимай, как знаешь. Очевидно, физиономия моя вытянулась, потому что он добродушно усмехнулся и разъяснил:
- Была ручная мышь. Белая с розовым хвостом. Когда случилась эта история с Верой, мышь потерялась. Привычка оставлять орехи в кармане, как видите, сохранилась. Возьмите немного и подойдите к дереву – белка живо спустится вам на ладонь. Руд их приучил не бояться людей. Впрочем, вы, может быть, не хотите?
- Нет, я хочу. Дайте.
Я выполнил инструкции, и, действительно, почти тотчас же на мою ладонь головой вниз по стволу сбежала белка, и я радостно засмеялся, почувствовав кожей цепкую хватку её коготков.
- У вас хороший смех, - вдруг сказал Холмс, вогнав меня этим в краску. – Так смеяться может только человек с чистой совестью. Я думаю, что иногда буду вас смешить нарочно чем-нибудь, когда у меня на душе кошки заскребут. Слушая ваш смех, можно на время забыть свой страх. Идём?
- Идём, - пробормотал я, и он взял меня под руку – льщу себе надеждой, что не только ради дополнительной опоры.
Сам дом не поражал ни особенными размерами, ни особенной красотой. Вот стена, окружавшая его, действительно, могла поразить воображение – массивная, цельная, окружённая рвом, вместо ворот – подъёмный мост.
- Крепость... - заметил я удивлённо. – И ров налит. Что это, паранойя?
- Нет, всего лишь мизантропия. О, нас заметили!
Что-то зашуршало, захрипело, и нечеловеческий голос прогремел: «Кто посмел нарушить покой владетеля «Листопада»?
Я невольно схватил Холмса за руку и сжал изо всех сил.
- Не пугайтесь, дорогой доктор, не пугайтесь, - пробормотал мой спутник, успокаивающе похлопав меня другой рукой по судорожно сжатому кулаку. - Всего лишь одна из здешних диковинок... Это Шерлок Холмс! – крикнул он, задирая голову, словно обращался прямо к Господу Богу. – Я допущен и любим! Со мной...
- Пусть второй сам назовёт себя, – неумолимо потребовал голос.
- Джон Хэмиш Уотсон, доктор медицины! – осмелев, крикнул и я.
К моему изумлению, в ответ на это подъёмный мост с грохотом и лязгом упал нам под ноги, взметнув вверх целые тучи пыли. Нечаянно вдохнув, я закашлялся и несколько раз чихнул.
- Стоп! – рявкнул голос. – Вы что, простужены?
- Нет. Это ваша пыль.
- А почему не чихает и не кашляет Холмс? – осведомился невидимый собеседник довольно сварливо.
- Потому что я какое-то время совсем не дышал, - откликнулся мой спутник. – Так как имел уже счастье свести знакомство с подъёмным механизмом вашего моста. Ручаюсь, мы оба совершенно здоровы.
- В таком случае, будьте здоровы и впредь. И проходите.
Внутренний двор оказался ухоженным и красивым: газон, весь усыпанный опавшими листьями, но видно, что не по небрежению, а специально, подстриженные кусты, фонтаны, гипсовые композиции посреди клумб с последними астрами. К парадному входу вела мощёная белым камнем дорожка, вдоль которой тянулась аллея молодых лип.
Я ожидал увидеть какого-нибудь слугу – ливрейного лакея или мажордома – но просторный светлый вестибюль оказался пуст, только всё тот же громовой голос, раздававшийся невесть откуда, провозгласил:
- Добро пожаловать в «Листопад». Прошу по лестнице в гостиную.
Лестницу устилал длинноворсный светло-коричневый ковёр. Ноги утопали в нём, и шаги совершенно заглушались. Мы поднялись на один длинный пролёт и оказались в небольшой уютной комнате, обитой светлыми шпалерами. Здесь был круглый стол, камин и несколько кресел – больше ничего. Из кресла поднялся нам навстречу очень высокий и отчаянно худой человек в белом костюме. На вид ему можно было дать лет тридцать пять. В глаза бросался нездоровый желтушный цвет его лица.
- Приветствую незаявленных гостей, - насмешливо произнёс он низким певучим баритоном, лишь отдалённо напоминающим бесплотный голос у ворот. – Чем могу служить?
- Мой друг и компаньон, доктор Уотсон, – представил меня Холмс, что было, в общем-то, излишним после сцены у входа. – Мистер Руд Коллинер, гениальный инженер-механик и владетель «Листопада». Вы, наверное, уже поняли, что «Листопад» - это название поместья.
- Как у вас это устроено? – не выдержал я. – Вы, несомненно, видели нас, хотя, судя по всему, не выходили из комнаты. И этот голос...
- Я больше всех качеств ценю в людях любознательность, - серьёзно проговорил Коллинер. – Хотя кому-кому, а мне бы следовало относиться к этой черте характера настороженно – я в своё время серьёзно пострадал из-за своей любознательности. Но это скучная история – Холмс вам её и без меня поведает, если уже не успел. А вот система здешних коммуникаций – другое дело. Устроить вам экскурсию?
Я нерешительно посмотрел на Холмса. У нас ведь было серьёзное дело к Коллинеру, и как ни хотелось мне полюбоваться достижениями его домашней механики... Но Холмс сказал:
- Развлекайтесь – развлекайтесь, мы не торопимся. Я с вашего позволения составлять вам компанию не стану – посижу немного в покое.
- Э, вы выглядите больным! – снова забеспокоился Коллинер. – Наврали мне, Холмс? Ну-ка? – он бесцеремонно пощупал его лоб. – Да у вас жар! Вы что это, смерти моей хотите, что ли?
- Тьфу на вас, паникёр, - сказал Холмс устало, высвобождая свой лоб из-под его ладони. – Это рана, а не чума. Она не заразна. Идите, тешьте своё самолюбие, развлекая Уотсона вашими диковинками. У меня к вам разговор, но это терпит. Идите – я пока подремлю.
- Холмс, - встревожился и я. – Вы, в самом деле, выглядите что-то не очень авантажно. Может быть...
- Всё в порядке, – буркнул он, закрывая глаза. – Идите. Здесь есть, на что посмотреть.
Здесь действительно было, на что посмотреть.
- Вот то приспособление, - говорил мне Коллинер, указывая на некий прибор, напоминающий телескоп, - с помощью которого я могу наблюдать за входом, не выходя из гостиной. По внешней стене проведена труба с установленной в ней сложной системой зеркал. Всё вместе позволяет видеть пять заданных локусов при повороте вот этого винта через вот этот объектив. Посмотрите в него, если вам хочется.
Я смотрел и диву давался.
- А это – тоже проводная система, но уже не для изображения, а для звука. Основана на физическом явлении направленного резонанса. Можно говорить вот в этот раструб, а можно подсоединить фонограф с заданной фонограммой. Первая фраза, которую вы слышали у ворот – как раз и есть запись моего голоса при помощи фонографа. Ну а уж потом я сам разговаривал с вами.
- У вас, кстати, звучный голос, – заметил я. – Вы никогда не подумывали об оперной карьере?
- Зачем мне это? - всплеснул руками он. - Нет-нет. Я – человек замкнутый, петь на публике мне претит. Вот, взгляните лучше сюда. Так я поливаю клумбы под окном. Под напором воды на врытом в землю жестяном раструбе начинает вращаться специальная насадка с боковыми отверстиями. Чем больше напор, тем, соответственно, быстрее вращение. А напор я регулирую прямо отсюда с помощью вот этих трёх вентилей.
- Удивительно! – искренне восхитился я.
- Желаете посмотреть мою электростанцию? Тогда попрошу в подвал. Вниз по этой лестнице. Кстати, там ещё ледник с водным охлаждением. И отопление у меня тоже водное. Камин – больше антураж и дань традиции. Ну, идём? Вот этот агрегат – моя динамо-машина. Принцип – накопление электрического заряда путём трения. Приводится в действие энергией падающей воды, вроде мельничного колеса, но на случай аварии есть ручной привод и аккумулятор. Это изобретение я позаимствовал у наших заокеанских кузенов и, так сказать, привил на нашу национальную британскую почву с её пограничными рвами и фонтанами. Пойдёмте, я теперь вам покажу внутреннюю электрическую проводку.
И Коллинер таскал и таскал меня по дому, словно погрузив в атмосферу фантастического романа. Время летело, мои глаза были расширены от удивления, я задавал вопросы, а он подробно и обстоятельно отвечал на них.
- Вы совсем не держите слуг? – спросил между прочим я.
- В них нет большой нужды. Разве что присматривать за техникой да готовить пищу. Потому что механический полотёр у меня есть, а вот механическим поваром не обзавёлся. Тем более, что в еде я крайне прихотлив, – он засмеялся и покровительственно потрепал меня по плечу. Вообще, надо заметить, он держался со мной слегка свысока. Но это почему-то не раздражало, как раздражало бы во всяком другом – эта манера ему органично шла.
- О, - наконец, спохватился он, когда я с интересом рассматривал вышеупомянутый полотёр, пытаясь понять принцип его работы. – А мы с вами убили почти полтора часа. Остаётся только подивиться долготерпению Холмса.
- Вы хорошо его знаете? – наконец, решился я на вопрос.
- Ну, как сказать! Мы сами-то себя толком не знаем. Он мне нравится, одно время мы были близки, но...
- В каком смысле «близки»? – подозрительно спросил я.
Коллинер рассмеялся:
- Ну конечно. Вам уже наговорили всяческих ужасов про этих «Добрых друзей». Ну да, я членствую в этом клубе, и я давал Шерлоку Холмсу письменную рекомендацию тогда, когда ему было нужно. Что касается меня, это, собственно, не ваше дело. Но что касается Холмса... У меня такое впечатление, что вы не совсем чужие с ним. И это возникло между вами недавно.
- Что вы имеете в виду? – снова перепугался я.
- Не то, что имеете в виду вы. Так вот, Холмс – ни в коем случае не содомит. Я понимаю, его манера общения может любого свести с ума – он бывает холоден, а бывает болезненно-нежен, бывает ехиден и нестерпим, а иногда вас, может быть, так и тянет расплакаться у него на плече. И он будет вытирать вам слёзы и гладить по голове. А может и высмеять вас так жестоко, что вы почувствуете желание умереть на месте или провалиться сквозь землю. Может и ударить. А самое главное, что вы никогда и знать не будете, в каком он настроении, потому что внешность обманчива. Но это всё не от душевной болезни, даже не от неправильного воспитания. Он – истерик и наркоман, да, но всё очень «в рамках». И воспитывался он несчастной матерью и не любящим его отцом, а потом любовником матери в цыганском таборе и своим старшим братом – человеком очень амбициозным, очень авторитарным. Всё это так. Но всё же дело не в этом.
- А в чём? – не выдержал я его протяжного с ленцой голоса.
- А в том, что Господь Бог, создавая нас, делает где-то себе в уме эскиз, которому, предполагается, мы должны соответствовать. А Шерлок, когда ему исполнилось девятнадцать, безжалостно порвал этот эскиз на мелкие клочья и сам нарисовал себя заново, стараясь вытравить всякое сходство с первоначальной задумкой творца. Не то, чтоб ему это удалось... Впрочем, нельзя сказать и что это ему не удалось. Но в результате вы видите некую личность, в которой рассудок и эмоции изнемогают в вечной непримиримой борьбе. Эмоциям, понятно, сложнее – в отличие от «рацио» они чувствуют боль и не могут себе позволить вести военные действия на холодную голову. А беда в том, что сам Шерлок до конца не понимает, на чьей он, собственно, стороне. Он нравится вам?
Я не ожидал вопроса, поэтому ответил не сразу, но ответил честно:
- Да, нравится. Очень. Настолько, что меня это первое время немного пугало.
- Вы тоже ему нравитесь – это сразу видно. И не бойтесь, если он крутит вам пуговицу или в минуту нежности – о, только дружеской нежности, я имею в виду – хлопнет по плечу или взъерошит вам волосы. Он сам называет это повышенной сенситивностью...
- Слышал я уже о сенситивности, - усмехнулся я, вспомнив разговор после приключений в «Озере». - Но трудно вообразить себе Холмса застенчивым, неуверенным в себе человеком, человеком с заниженной самооценкой, тревожностью и... что там ещё?
- Отнюдь. Просто это всё – тот самый порванный эскиз. Чем ближе вы будете к нему, тем яснее время от времени этот эскиз будет проступать из-под той картины, которую он сам намалевал поверх. И упаси вас бог разговаривать с ним на эту тему. Мы могли бы оставаться очень близкими друзьями, если бы я однажды не имел неосторожности сказать ему, что примерно представляю себе психологический портрет его личности. С тех пор мы – просто добрые знакомые. Он болезненно самолюбив и никому не позволяет копаться у себя в душе. А сейчас пойдемте, вернёмся к нему, потому что он либо уже умер от скуки, либо уже выспался, как и собирался.
Мы возвратились в гостиную, откуда Руд Коллинер начал свою экскурсию, и, действительно, нашли Холмса крепко спящим. Его лицо порозовело и было влажным, волосы приклеились ко лбу.
- У него определённо жар, – хмурясь, сказал Коллинер. – Вы уверены, что это не что-нибудь инфекционное?
- У него есть причина для повышения температуры и без всякой инфекции, - сердито сказал я – меня немного раздражало такое острое беспокойство о собственном здоровье, какое демонстрировал Коллинер.
- Так значит, - улыбнулся вдруг он, - Холмс пока что вам обо мне не рассказывал? Ну ладно, всё равно расскажет – тем более, что он сам приложил к этому руку. Как необычно крепко он спит! Вас, как врача, это не тревожит?
«Тревожит», - подумал я, но вслух ничего не сказал, а вместо этого тронул Холмса за плечо:
- Эй, проснитесь! Холмс, вы как себя чувствуете?
Он с видимым усилием открыл глаза и, кажется, не сразу сообразил, где находится.
- Как вы себя чувствуете? – повторил я, тыльной стороной ладони коснувшись его щеки. – Да вы горите! Вам нужно в постель, а не делать сомнительные дела и не консультироваться по поводу превращения в содомита.
- Пустое, – сказал он, садясь прямо. – У содомитов тоже бывают нелады со здоровьем – нас это не демаскирует. А вот неправильное поведение может стоить жизни. Коллинер, нам с доктором нужно проникнуть в тот самый клуб, и вы нам в этом поможете.
- Ни в коем случае, - спокойно возразил Коллинер и вальяжно уселся в кресло напротив, закинув ногу на ногу.
- Почему? – после короткой паузы сдержанно спросил Холмс.
- Потому что один ваш знакомый уже пытался с моей помощью проникнуть в «тот самый клуб», и у него не было температуры. Зато были зрение и произвольная подвижность всех конечностей. А теперь их нет.
- Лебран повёл себя слишком самонадеянно и неосторожно, - помолчав, досадливо проговорил Холмс. – Я буду осмотрительнее.
- Бросьте. Лебран – великий детектив. Вам до него ещё далеко.
Холмс покраснел и, опустив взгляд, стал кусать губу. Я видел, что это – отнюдь не признание превосходства Лебрана, а сдерживаемая ярость. Своей оценкой Коллинер серьёзно задел его, и мой самолюбивый товарищ сейчас крепился, чтобы не наговорить ему грубостей.
- Мистер Коллинер, - кашлянув, проговорил я. – Мистер Холмс, возможно, не столь известен, сколь месье Лебран, но он упрямее месье во много раз – вы сами это знаете, коль скоро были с ним близки. Если вы откажете нам в помощи, он всё равно от замыслов своих не откажется и, может быть, погибнет. Хорошо ли вы будете себя чувствовать, одолеваемый сомнениями, а не отсутствие ли вашей помощи стало причиной этой гибели?
Коллинер удивлённо приподнял брови, а Холмс вдруг превесело расхохотался:
- Вот вам, Руд, прекрасный психологический ход, - сказал он, смеясь. - Не шутите с доктором Уотсоном, когда речь заходит о психологии – он даже знает, зачем кошке вибрисы.
Тут уж настала моя очередь краснеть:
- Вы мне эту кошку и ещё поминать будете, Холмс? Хватит уже.
- Не сердитесь, дорогой доктор. Общаясь с вами, я всё больше склоняюсь к мысли, что чистосердечие и бесхитростность порой лучше самых замысловатых аргументов.
Я не понял, комплимент это или насмешка. Но Коллинер хмыкнул и, чуть приоткрыв ящик стола, заглянул в него.
- Нет, почему же, - пробормотал он. – Доктор привёл достаточно сильные аргументы. Он прав – откажи я вам в рекомендации, вы всё равно правдами и неправдами пролезете в клуб. Уж лучше помогать вам. Чем мешать. К тому же, и его импозантная внешность тоже будет иметь определённое значение. Сами понимаете, Холмс, вам под своим именем к «Друзьям» ни за что не пойти, поэтому мне вас придётся выдать за других. И вам повезло: как раз сейчас у меня найдётся на примете такая пара.
От слова «пара» я снова чуть передёрнулся.
- Их имена – Томас Блейк и Джуд Аластор, - продолжал Коллинер, всё ещё роясь в столе. – Приехали в Лондон из Америки несколько дней назад, состоят в любовной связи, об этом уже циркулируют слухи, а видели их пока считанные люди – будем надеяться, что в клубе вам повезёт, и никто из них не встретится.
Это «будем надеяться» снова заставило меня содрогнуться.
- Я, собственно, почему заговорил о внешности..., - Коллинер, наконец, вытащил из стола тоненькую картонную папку с претенциозной надписью: «Те, кто мне могут пригодиться». При виде этой надписи мои брови невольно приподнялись, а Коллинер, заметив это, пояснил:
- Там есть ещё другая папочка – « Те, кому пригодиться могу я». Вы, кстати, Холмс, у меня в обеих папках. Так вот. Джуд Аластор – натурщик, Томас Блейк – художник. Роман между ними вспыхнул на профессиональной почве. Аластор позировал Блейку.
- Вы надеетесь, что кто-нибудь из нас может быть похож на профессионального натурщика? – с сомнением спросил я.
- Вижу. У меня есть одна из картин Блейка. Подарок. Картина называется « Молодой человек с книгой». Пойдёмте, я вам покажу её. Молодой человек рисован как раз с Аластора.
Он провёл нас в библиотеку – светлое просторное помещение, уставленное стеллажами с книгами самого разного толка – и указал на небольшое полотно в тонкой светлой раме. На картине была изображена – без всяких сомнений – эта же самая комната. В лёгком плетёном кресле у окна, которое сейчас пустовало, сидел молодой светловолосый мужчина с лицом задумчивым и несколько грустным. Раскрытая книга лежала у него на коленях, но он, видно, забыл о ней, отвлечённый какими-то мыслями. Лицо у него было скуластым, но чуть удлиненным к подбородку, изгиб губ выражал мягкость и безволие, но глаза были хороши – умные, мечтательные, лукавые – глаза поэта.
- По-моему, похож, - сказал Коллинер, оценивающе склоняя голову к плечу. – Как вы думаете, Холмс?
- Да, похож... Придётся, конечно, внести кое-какие коррективы, но в целом, думаю, лучшего и желать нельзя.
- Кто это похож? – возмутился я. – Ничего общего! Да вы посмотрите!
- Это не совсем так, - терпеливо разъяснил Холмс. – Просто мы с Коллинером смотрим, как гримёры. Конечно, портретного сходства между вами нет, и быть не может. Но тип лица похож, вы оба – блондины, телосложение тоже сходное, а главное – цвет и разрез глаз, если, конечно. они переданы на картине правильно. Остальное можно доделать. А если мы ещё преподнесём в подарок председателю клуба картину, сомнения развеются окончательно.
- Картину? – удивился я. – Но ведь картина – собственность мистера Коллинера, да, к тому же, получена в подарок.
- Мистер Коллинер, - сказал Холмс, мимолётно переглянувшись с ним, - понимает, что на карту поставлено нечто большее, чем этот портрет. Можете считать, что мы получили это полотно в безраздельное пользование.
- Да, – сказал Коллинер и кивнул. – И в отношении доктора Уотсона всё устраивается, как нельзя лучше. Но с вами, Холмс, будет сложнее. Во-первых, на Блейка вы ничуть не похожи, во-вторых, здорово похожи на самого себя, а в клубе может оказаться Лейденберг, например.
- Последнее вас пусть не волнует, - откликнулся Холмс. - Уж я постараюсь, чтобы мой новообретённый родственник меня не узнал.