…Открыла именинница.
- Ба, Андрей? Какие люди! – разноголосо затренькало по гостиной.
- Поздравляю. – Негромко сказал Андрей, протягивая зардевшейся Леночке букет и блестящую коробочку духов «Исса».
- Спасибо! – громко сказала Дюкич. – Дай я тебя поцелую, – и прильнула к его губам, откуда чуть слышно, - мой главный подарочек.
Андрею стало неловко. Слегка прижав женщину, он попытался освободиться. Но хозяйка властно предъявила свое право:
- Желаю пить с Андреем на брудершафт! – и повлекла его в гостиную.
Покуда заправила вечеринки Семен Лимонов полнил фужеры, Жерлов дежурно раскланялся с бухгалтером Зоей, кассиром Оленькой, аспирантом Шубкиным, Виталькой Чалиным и кем-то там еще…
- С опоздавшего тост. – Сорвано хрипнул Лимонов, фасуя фужеры. Леночка пантерой обвила Жерлова, мертвой хваткой пленила локоть. Растерявшийся Андрей наморщил лоб и сбивчиво-напряженно выдал:
- За Леночку Дюкич, прекрасную Лену
Сдуваю я в вечность прохладную пену.
Готов это делать, даю в том обет,
Я сто, двести, триста и тысячу лет…
- Ура! Ура! Ура! – бисовато восклицали залужённые массы.
- Мгм. – Сурово проронил из торшерного затишка, Андрей углядел его только теперь, неосвещенный поэт Мандрашов.
- Милый, - быстро шепнула Леночка, осушая шампанское.
- Здрава будь, боярыня, – и Жерлов хлестко приложился к прохладным и трепетно раскрытым пионам бывшей пассии.
Далее закусили. Андрею давненько не приводилось членствовать в столь многолюдной попойке.
- Это здорово, товарищи! Это, знаете, так здорово! – прочувствованно горланил Лимонов. – Вот ведь многие здесь собравшиеся с одного года выпуска, с одного, как это, это… потока, правильно? Вот те же Мандрашов, Чалин, Жерлов… я!
- Ну, между нами, ты как раз на пару лет младше. – Строго поправил Мандрашов, включая торшер и выходя из тени.
- Да? Не исключаю, что так. Но мы, во всяком случае, друга дружку знаем со скамьи студенческой, как это… визуально и при этом зрительно. И это самое важное. И не только визуально…
- Зачирикал! – поежился жгучий черныш Шубкин, конвертируя Андрею рюмку водки.
- …И самое замечательное, мало какая компания и, тем более в наши затейные времена, может похвастать такой коллегиальной спитостью, то есть сбитостью… Или нет: такой споённостью, то есть спаЯнностью...
- Завели патефончик, - вздохнула Леночка. - Андрейчик, ты не стесняйся. Может, тебе чего-то уже и непривычно. Конечно, антураж меняется. А помнишь... – ох, уж этот долгий затуманенный оперный взгляд…
- Слушай, а Долбилин сюда не припрётся? - опережая ностальгические увертюры, полюбопытствовал Андрей.
- С какой стати? – правдиво возмутилась Леночка.
- А черт его знает, извини, разреши, - он поднял рюмку.
- Ну, разумеется, и не раз… умеется когда.
Жерлов кивнул Шубкину, и они приняли на общую грудь, метраж которой мог поспорить с торс-объемом всей оставшейся мужской половины гулянки.
Со спины послышалось шипение Коли-оптимиста, только сейчас запеленгованного Андреем.
- Слышь, Лимонов, отвяжись, а?!
- Да ты достал меня своим упадком. Декадент пархатый. С тобой в транспорте ехать - стыда не оберешься. За что ты этого старичка оттолкнул? – а это уже был Сема Лимонов.
- Вот из-за этой трухляди у меня мировоззренческий упадок.
- Подумаешь, нежности, ножку ему ветеран оттоптал!
- Вот в том-то и драма: если б это в первый раз. А то на мне рок какой-то. Стоит в трамвай или в автобус войти, так именно мне, обязательно мне, ногу отдавят. Я и на поручнях пытаюсь, как на брусьях, чтоб не наступили, а все одно: чуть бдительность ослаблю, - мне уж 16 тонн на ступню грохают. Кому понравится? Я ж не вечный там… страстотерпец. Вот и прорвало, понимаешь. О, Жерлов, привет. Что-то ты бледный. Не к добру, не к добру.
- Слушай, Оптимист, поди лучше к Оленьке. Она как раз шарит в колонке "Служба знакомств". – Присоветовал Шубкин.
- Да? Спеклась мне эта раздача двойных хомутов, - проворчал Оптимист и резво устремился к шикарной Оленьке.
Углубленная в мартиролог недопотерянных одиночеств, Оленька молча сдвинулась.
- Предлагаю приподнять за дам-с! - воодушевленно вскричал освобожденный Лимонов и давай лихорадочно наплескивать венгерское.
- Андрейчик Фадейкович, ты слышал? Не игнорируй слабый пол. Не то про вас с Шубкиным не то подумать могут. - Игриво замигала Леночка, гладя Жерлова по руке.
Оптимист услышал и моментально воспользовался паузой:
- Да, в связи, недавно открыл я опупенное словечко: «интерандросексуальность», что суть - секс между мужчинами. Это я к тому, как бы про Шубкина и Жерлова не подумали, что они привержены этому роду совокуплений - интерандросексуальности.
- И долго ты искал такое уютное словечко? – захихикал Лимонов. – Я с детства знаю старое доброе - педерастия!
- «Женщина 58 лет, светловолосая, ищет спутника», - ни с кота, ни с Карабаса, забормотала вслух Оленька, что не осталось незамеченным Колей Оптимистом, который немедленно и брюзгливо заявил:
- В 58 и у моего папы-брюнета волосы выбелило.
Оленька сонно глянула на него и отпила «хунгари».
- Это нехорошо. Это нехорошо. Разве можно эдак об этом? Это же трагическое. Это же одиночество. – Надрывно залилась вечная молчунья Зоя, изрядно захмелев, и давай тереть глаза. Оленька принялась нашептывать ей заученные успокоения.
- Это очень вредно – тереть глаза руками. Очки стирают брови. А у тебя… - тут Оптимист осекся и досадливо махнул рукой.
- Хорошо, хорошо, я уже в норме. – Прохныкала Зоя. – Товарищи, ведь это же такая драма века – одиночество. – Она приподнялась, выхватила фужер у грустящего Чалина, поднесла к губам и вопросила. - Вот можно я? А чего я спрашиваю? У кого? Слушайте, и всё тут, – и, разбрызгивая жидкий янтарь, скромнейшая бухгалтер понесла монотонным крещендо:
- Бреду и скучаю –
Такая,
Как тысячи вас.
Подлец он, я знаю,
Одна… и
В тринадцатый раз.
Что будет, что было?
Любила
Без глупеньких фраз.
Судьба мне отмстила.
Как мило!
Миг счастья погас.
Бреду и скучаю.
Такая,
Как тысячи вас.
Судьбу умоляю:
«Родная,
Ему б так хоть раз»…
Бреду и скучаю
И чаю:
«Вот завтра его»…
Его обожаю,
Прощаю.
И только всего…
- О! Оленька, браво! – это реакция большинства.
- Мгм. – Высек Мандрашов, со щелчком погружаясь во мрак.
- Мания сексуального величия. Тринадцати любовников не было, пожалуй, и у нашей Оленьки. – Поделился с коллективным бессознательным Коля Оптимист, после чего аспирант Шубкин повел его в сортир. За воротник.
Тряхнув пудельковой гривкой, Зоя припустила космического траура и отрешилась. Виталий Чалин подсел к ней и нудно зашелестел...
- Искренность это, бесспорно, важно, но дилентантизм превратно влият на глубкомышленную философишность мысли. - Важно заявил, отменяя паузу, Мандрашов. - И вот вам для сравнения на ту же темку, если позволите. – Не дожидаясь чьего бы то соблаговоления, он непочтительно откинул на плечо умакнутый в вермут галстук и полез в карман пиджака за пузатым блокнотом.
***
Публика уныло посадила почти взлетевшие рюмки.
- Вяленый глаз не мерцает в дыму.
Голые плечи углеют. Обман.
Блеска здесь нет. Только мне одному
Ласково смех льет вспотевший стакан.
Всё здесь обман. Всё одна мишура.
Взгляды полны не любви, а тоски.
Да, лишь тоски по деньгам, вечерам,
Но по иным… Мне и те не близки.
Пусть трепыхается юбок навес,
Потные губы ползут по губам.
Мне наплевать на убогих повес.
Дорог мне мой запотевший стакан.
Он лишь сверкнул как слезящийся глаз.
Он лишь способен меня ублажить
До глубины, до спасительных спазм.
Пьяная ложь чище жизненной лжи.
Мутная марь поглотила мой бар.
Только ли бар? Пусть ответит другой.
Вечный угар. Ну, а я слишком стар.
Мне хорошо, что стакан мой со мной.
- Это за одиночество либо про бар? - осторожно поинтересовалась духодвинутая Оленька.
- Это ужо зависит от того, у кого насколько независимый угол представлений. – Величественно удостоил разошедшийся Мандрашов. - А вот еще...
Обреченно стиснув бокалы, все жертвенно затаились. Умел, ох, умел пиит коварно и врасплох набросить свой лирический сачок. В этом, кстати, и заключался истинный дар Мандрашова. И почему он не бабочник?
- Я жизни не просил. Меня родили.
За что ж, кому ж и чем же я обязан
Быть долгом, словом и покорством связан?
Но я не раб, бежать от пут я не бессилен.
Я жизни не просил - меня родили.
Или вот еще философское:
Откуда ты явилась серой рыбой, скука?
Мне тягостны молчанье, холод твой.
Я знаю, отчего я злой и всем чужой.
Я над землей, и крылья - моя мука
Откуда ты явилась серой рыбой, скука?
Или вот…
…Прерванный Ниагарой диких звуков, Мандрашов испуганно замер с открытым и полным слюней ртом. Законопатив дверь и заглушая все шумы природы, всеобщий спаситель Шубкин бешено рукоплескал, исторгал вопли и некую внутриутробную какофонию. Перед этим децибельным шквалом снял бы шляпу не только Карузо, но и Шаляпин.
- Ура! Виват! Браво-и-Ссымо! Грандиозно! Кало-Ссаль! - и все это со вставками пиратского свиста и разбойничьих улюлюшек.
Поводив по треснувшим губам наждачным языком, Мандрашов чего-то хрипнул и отсел.
Народ зааплодировал и дружно использовал шанс для вино-угубления.
- Я тоже в душе поэт. Певец незабудок. Но лирика, в сущности, бред. А потому пистить я не буду, - под финал собственных оваций проревел Шубкин и уселся на раздавшийся стул.
Никто почему-то не поинтересовался, чем занят Оптимист, конвоированный Шубкиным в санузел.
Лишь Чалин странно повел головой и со смутившим самого себя крыком надкусил яблоко.
- Андрейчик, у тебя есть цивильные сигареты? - мурлыкнула именинница. Жерлов, ни слова не говоря, достал пачку "Визита", которая немедленно пошла по рукам.
- Хорошие русские сигареты большая редкость. – Многозначительно изрек Мандрашов.
- Точно! А плёхой русиш сигарет есть маленький редкость, - выразил согласие Шубкин.
- Напрасно смеетесь. - Презрительно процедил рифморикша. - Вот если бы на Западе бы занамерились разом бы избавиться от курения, то это бы очень просто сделать. Знаете бы как? - Мандрашов обвел всех критически-вызывающим лазером.
- Каки же? - Шубкин принял серьезнейшую позу из серии «хочу все знать».
- А вот как. Нам бы следовало им запродать ихние советские сигареты. Они их бы там просто не смогли курить. Ха-ха.
- А вот это совсем непатриотично - хаять наш табак. – Строго взял на карандаш Жерлов. - Разве "Визит" плохие сигареты?
- Нет. Но кто-то очень умный у нас решил, что нам лучше курить не собственные сигареты "Визит", а покупать бешеные партии братских сигарет "Визант", столь популярных в народе, ха-ха.
- Енто сарказм? - полюбопытствовал Шубкин.
- Гротеск. - Молвил Виталий Чалин.
Оленька громко прыснула.
- Хо-хо-хо!!!» - еще громче подхватил "эменес" Стопкин, которого дотоле мало кто замечал. Наверное, слово "гротеск" обоим показалось дюже забавным. Стопкин не преминул развернуть экскурс:
- Гротекс. Да! Вот и я говорю Тельпугову: "художники перевелись". А он мне: "Почему? Вот, для примеру, нерусских взять." А я ему: "Да знатно карандашничали эти двое: Леонардо да еще этот, как его, Винча". А он… А-ха-ха-ха!!! У-ага-га!!! - на этом его процесс овладения светом постигла судьба птеродактилей.
Шубкин отнес соперника Вольтера в спальню.
- Кстати, он не так далек, не так далек до этой… как ее, ну, поняли… - Обозначился Чалин. – Было, было еще, было два Леонардо. Лео Леонардо и Винчи Лео… Леонардо, правда, оба… оба музицировали…
- Кстати, насчет Запада. Кто назовет, какая рыба там самая редкая и дефицитная? - голоснул засидевшийся Лимонов.
- Ну, наверное, белуга, - предположила Оленька.
- Нет, лангуста. - Прорываясь в мир сквозь скорбь дециметровых линз, утвердила Зоя.
- Не угадали. Минтай! Они там у себя и не подозревают о наличии такой рыбки и, тем более, что ее кто-то может употреблять в еду не в качестве отравы. - Очень собою довольный Семен Лимонов опрокинул рюмку и подсел на жареного карпа.
Шубкин и Жерлов переглянулись.
Леночка встала и завела «Наутилус-Помпилиус». Про «одеколон» и тех, кто его не употребляет. Чалин беззвучно прикурил сигаретку "Новость", что немедленно уловил Мандрашов:
- Мой шер, вы курите то, что не так давно предпочитали сливки нашего общества?
Чалин повел плечами и занавесился дымом.
- Вам не ясно, мой мон шер? Поясняю: эту марку курил признанно памятный Леонид Ильич!
- До чего, до чего демократический жест, не так ли? - полуязвительно покривился Чалин.
- Да, глубинная реплика, хотя Сталин предпочитал Герцеговину Флёр. Ну и что с того? Сущность-то, сущность-то... – Мандрашов победительно вперился в Виталия.
- А я разве что-то, что-то не то сказал? - удивился тот.
- Не надлежите юлить. Если сел в автобус, будь добр прокомпоссерь свой билет. – Автор трех стихотворных сборников фривольно погрозил незадачливому собрату указкОм.
- А что, не сыграть ли нам в "компостер"? Чалин будет человек-пассажир, человек-пассажир, я буду человек-компостер, компостер. А уважаемый стихоплюв исполнит роль человека-билета, билета. - Шубкин, узко дразнясь и широко улыбаясь, распахнул пудовые руки. - Я уже готов компоссерить, серить. Пассажир, предъявите ваш, ваш билет, билет. - Он озорно подморгнул Чалину. Но тот засмущался.
…«Потушенный» Мандрашов осуждающе поелозил губами. Потом изрек:
- Странное общество. И чего я сюда приперся? Я привык к логическим спорам, умственным дискуссиям, а у вас тут сформовалась какая-то грошовая клоунада. Ну, неужели вы не в кондиции продебатить хотя бы один солидный парадокс? Вы же кака-никака интеллигенция. Чалин, ну вот хоть бы ты. Ты же всегда строил из себя мыслителя.
- Не строил никогда, не строил. Я, я не кирпичи. – Отмахнулся Чалин.
- Ну, ладно. Без обид. Хорошо. Тогда. Вот ты человек высокой интеллектуальной культуры.
- Знаешь, - перебил Чалин, - знаешь, не считаю себя столь длинной сороко… сороконожкой, с меня хватит первого слова – чело… человек. Век.
- Ну, это трррюизм. – Осуждающе грассируя, подвыл люстре Мандрашов.
- Бедный Мандрашов, не дают ему сиять на сто свечей, – шепотом пособолезновал в ухо Шубкину Жерлов.
***
- …У вас нет ни единого интеллектуального хобби, уж молчу за призвание, - в очередной раз засветился поэт, теперь уже преисполненный мученической тоской.
- Что так резко? – Обиделся Шубкин. – Мое взять хобби. Очень даже почитаемый вид спорта. Литр-бол с последующим удушением собутыльника. Вот иди сюда.
- По здравому осуждению, ты плебей. Не обессудь. – Бесстрашно мерцал исподлобья Мандрашов. - И это не твоя вина, нет. Строго говоря, аристократом стать невозможно, ежели нету в тебе стати дворянской. Вот ведь тоже Лев Николаевич Толстой в графской семье, знаете ли, родилсЯ. Ну и пустое: не аристократом родилсЯ – мужиком, мужичищем! И повадки мужицкие, и кулачищи, и язычище, и бородища…
- Станцуем? – шепнула, коварно прокравшись, Леночка.
- Как скажешь, именинница. – Не спорил Андрей.
- …и росточком не вышел, и манерой…
- Тебе скоко скрипнуло? – спросил Андрей.
- Джентльмен! – осуждающе затрепетала Лена. - По честному? Жуть и плаха: двадцать семь! – и вздохнула. - Не тебе мне вешать… лапшу-то.
- …Оттого и рефлексы Лёвушку томили. Не смог он аристократом заделаться, оттого и стал Толстым. Объяснить это трудно, что такое Толстой. Толстой это, короче, всё, что он из себя корчил, преподнеся мужичьи все эти свои комплексы и недостатки достоинствами…Толстовскими, так сказать, чертами. А аристократом не стал. Не совладал. Но хитрющий мужик, это да. Внушать умел. Умный в чем-то. Не без того. – С сожалением завершил Мандрашов, упиваясь собственным гением. И потух. Вместе с торшером.
«Динь-динь-динь»…
- Кажется, звонят. – Насторожился Андрей.
- Никого не ждем. – Заверила Леночка.
- Я проверю. – Вызвался Шубкин.
Когда он вернулся, в гостиной возникла сценка по Гоголю. А все потому, что в тылу аспиранта смущенно переминались маленький лысенький доцент Сократ Васильевич Долбилин под ручку с высокой дородной супругой Кларой Лаврентьевной.
- Как поется у эмигрантов, «заходите к вам на огонек». Мы и решили глянуть. Он у вас так призывно мигает. – Пробормотал, хихикая, доцент Долбилин и медленно протаранил Кларочкой дорогу.
- Угадали, значит. – Улыбнулась Леночка. – У меня вот день рожденья…
- Как на заказ. – Буркнул Шубкин.
- Что ты, лапочка? - очень правдиво изумились молодожены. – А мы ни сном ни духом. Тогда неудобно. Пойдем. Без подарка, без приглашения. Ровно тати ночные.
- Ладно уж, на огонек так на огонек, - снисходительно обняв, подтолкнул обоих Шубкин и тихо добавил. – Только не спалитесь, мотылёчки, на нашем огонёчке.
Клара подплыла к Дюкич и нежнейше облобызала. Сократ Васильевич привстал на цыпочки и проказливо чмокнул именинницу то ли в щечку, то ли в подбородок.
- …кто попортил нрав русского народа, нашего сермяжного ледащего русского мужичонки? А? Вот то-то, что интеллигенция высшей пробы, которой мало умных бесед, нет, которой подавай лифт проникновения в глубинные колодцы горней сущности простого русского лапотника, да-да, все они, Толстые, Тургеневы, Чеховы, Гоголи придумали этого самого мужика, а мы и поверили и внушили бедолаге, что он такой и есть, каким его Иван Сергеичи да Антон Палычи расписали, из-за Толстых да Некрасовых там разных русский мужик уподобился литературным образинам и стал таким, каким его видеть хотели, то есть тем, что оно теперь и есть... - Зычно распрягался Мандрашов, но увидев Долбилина, потянулся за свежескальпированной бутылкой и, резко восстав из тьмы, промолвил уже без запальчивости. – Вот по всему видать: зашел умный и достойный человек. Вы уж, право, не смущайтесь. Мы тута все застойной закваски.
Потрясенно вздрогнув при явлении воссиявшего, доцент Долбилин тут же доказал, что не лыком шит. Хихикая и потирая сухонькие ладошки, он пролепетал что-то в чье-то оправдание, а, может, и хулу, крякнул и единодушно чвакнул стопарь доперестроечной «пшенички».
- Вот сразу ощупывается белая кость. – Одобрил Мандрашов. – Вы, случаем, не из Трубецких?
- Экхе… Да… нет-нет, Долбилин я… Сократ. – Вторично теряясь и тут же восстанавливая статус-кво, отрапортовал еще тот тертый калач.
- Да. – Слегка озадачился поэт, выключаясь. – Впрочем, не исключаю, что вы баронского корню. У европейских выходцев был, знаете ли, такой благородный бзик – обрусился и в бароны.
- Как? – напрягся Сократ Васильевич, подслеповато ища потухшего.
- Ну, обрусиваться. То есть импортную фамилию расейским кушаком перештопывать. Кстати, очень может статься, предки ваши из Италии. – Откинувшись назад и атлетически зажмурив левый глаз, ораторствовал «классик». – Из рода, допустим, Долбелли. Или из Греции. Долбеллес, положим. Имя так совершенно грец-цкое: Сократ. Оно так, уверяю, и есть. Следите за созвучием. Скульптор у них такой еще был… как его? Ах да, А…А…пеннис…
- Ап…Ап… Апеллес. – Невозмутимо вставил Чалин.
- Нет, во: Апеллес. – «Не замечая» поправок, «сам вспомнил» Мандрашов. - Похоже? Или тот же Элитис, нобелевский лауреат по стиху. Улавливаете цепь: Долбеллес-Апеллес-Элитис? – поэт эффектно засветился.
- Есть что-то. – Пугливо согласился доцент, часто-часто мигая, и живо дернул вторую стопку.
- Салют, Жерлов. - Пропела Клара, задевая плечом курящего у подоконника Андрея.
***
- Здравствуй. – Он сощурился и внешне безразлично скользнул по густым, пепельного подкраса волосам, по длиннющим ресницам над голубыми глазами, по вздернутому носику и сокрытым бархатом тугим прелестям некогда благоверной.
- А ты, я смотрю, все молодеешь.
- А чего б ты хотела? Свобода, она, завсегда на пользу, особенно, рабам.
- Слышала, ты цапанул "синюю пташку".
- Ну! Я не ловец, я добыча.
- Я надеюсь, мы еще успеем потолковать, - улыбнулась Клара, уловив из-под ресниц Леночки Дюкич макбетовские зарницы.
- Попьем, увидим.
- Эта война, друг мой Сократ, станет девятым валом на фарватере утлого суденышка, гордо нареченного людской цивилизацией. – Внушительно и тягуче проистекало из временно затемненных кулуаров самопровозглашенной знати. – Вы вот честно признайтесь, что вас сейчас волнует больше всего?
- Ох, не говорите, товаришш Мандрашов, - писклявил доцент, ляпая жирными пальцами очковые лупы. – Плохая жизнь. Хорошего мало. Лысею вот. Зубы гниют.
- Есть у меня дантист… Юсупов, Бертольд. Из тех...
- У меня тоже. Мопсик, Арон. Из этих… Но зубы это… не то. Лысею. Вот чшто скверно. Жена у меня, сами видите, какая. А я лысею, вот ведь гадство. – С.В. Долбилин промокнул слезку. – Я несчшастный чшеловек. А тут ешшо такая, простите, глупость. Замучшили прямо, и дома и на работе. Звонки, звонки. А то прямо на дом приходят сволочши!
- Да, сволочей полно, – с надрывом согласился Мандрашов.
- Не говори, и ведь повадились стервецы. Нынчше вот один завалился в полвосьмого утра. С собой три пуда журналов «Свиноводство» - подписка за 10 лет. А взамен требует двенадцатитомник Дюма или серию про Анжелику, мадонну дьяволов. Я его в шею, а он, гнида, меня же обкладывает. Божится, блин, чшто из района эти поросячшьи журналы специально пёр. По якобы мной расклеенному объявлению о таком дурацком обмене. А другие сволочши прямо в деканат звонят, хоть трубу отрубай. А ешшо звонят юнцы какие-то наглые. Тоже, мол, по объявлению. Эти, правда, требуют записи какого-то Хер-Дрока, Дрюка ли. Взамен же толкают кассеты с калмыцкими родовыми страданиями. Каково?
- Ну, это хулиганье. – Припечатал поэт. Надо сказать, его дикция заметно потускнела: какой-то галечный перетёр. - В «Угро» напишите. У меня похоже было. Года два назад просто задолбали… чуть не кажну неделю телеграммы слали. И все в одном акценте. Вот вышел, к примеру, у меня сборник, так тут как тут «молния»: «Аурель Стодола выносит вам выговор». Или там шлют бандеролем монографию по ассенизации с припиской: «Читайте, мой зловонный дерьмоплет, глубже постигайте азы вашего внутреннего призвания. Аурель Стодола». Причем «ваше» - обязательно с маленькой. Довелось как-то в больницу попасть, - Мандрашов интимно склонился и разом выдохнул в ученое ухо, - дизентерия! В тот же день приносят букет анютиных глазков с открыткой: «Продолжайте в том же духе. Аурель Стодола вами доволен и желает новых творческих акций на родном ПОПрище». «ПОП» с больших буков. И ведь читать приходится: ждешь-то другого - изъявлений от почитателей. Не успел из больницы домой, а на двери плакат: «Разыскивается творческий преступник-плагиатор». Ниже мой портрет и надпись: «Как вам не стыдно, Мандрашов? Докатились. Аурель Стодола». Я в милицию и стук… брр, ну, это, заявил. По всему городу искали. Ни одного Ауреля, тем более, Стодолы. Хоть тресни! Тогда мой приятель из «угро» - он стихи в вечёрку пописывает про менты и про цветы - так тот и подскажи: а это не ваш ли истопник озорует? Взяли гада в оборот. Так мне дуплетом угроза: «Немедленно отпусти дядю Капитошу, дурак. Если хочешь найти досье на Ауреля Стодолу, не поленись заглянуть в ЭС. Пронин из Жешуба». Представляете, из Польши ажно! И не лень же ведь.
- Ох, и мерзавцы! – взорвался Долбилин, без чоков лупя третью стопку
- Хамы, на «ты» спрыгнули! Форменная травля творческой персоналии, – от избытка чувств Мандрашов врубил торшер.
- Я не про то. – Поморщился доцент. - Аурель Стодола это чшешский теплотехник, давно покойный.
- Да вы что? – вспыхнул поэт. – Вот спасибо. А что же такое ЭС?
- Судя по вам, Энциклопедичшеский словарь.
- Вот оно что! Нет, ну не сволочи? – зарыдал вдруг опальный поэт, ненароком придавив выключатель.
- Подонки. – Так физик признал правоту лирика.
Аспирант Шубкин сотрясался от беззвучных спазмов, Жерлов, вообще, уполз на кухню, рискуя выдать одного из загадочных «жешубцев»…
***
Прошмыгивая мимо туалета, Андрей не выдержал и выпустил все смехонакопления. Раблезиански-гомерическому валу поспособствовал Коля-Оптимист. Наполовину высунувшись из сортира, он стелился по коридору, блукали, зеленея от перебора, желтые глаза, изо рта проистекали рев и пена: "Строиться! Строиться! Всем строиться!"
Вдоволь повеселясь на кухне, Андрей вернулся к гостям. Мимо туалета ему пришлось ползти по стенке, так как Семен Лимонов, мотыляясь взад-вперед, требовательно драл ручку замкнутой двери и с бессчетными запинками упрямил:
- Немедленно откройте! Слышите! Это социологический опрос общественного мнения. К вам всего пара допросов. Не более. Будьте любезны, ответьте, и можете спокойно продолжать свои пер…спективы…
Из интимного кабинета заурчали унисоном унитаз и, кажется, Мандрашов:
- Общественное мнение? Так ступай в общественную уборную. А в частный клозет не пукай…
Держась за живот, Андрей дошлёпал до стола.
Леночка пумой из джунглей словила его руку, обняла со спины и с беспокойством:
- Андрейчик, тебе что, нехорошо?
Беззвучно корчась, он невразумительно помотал головой.
- Ну, тогда, будь добр, принеси из холодильника арбуз.
Жерлов проделал обратный маршрут.
Лимонов, уже на карачках и прибив лобик к двери уборной, вел с Мандрашовым мирный и неторопливый диспут о воздействии поэзии Хафиза на творчество Гёте, приплетая к канве Эдипов комплекс и походя иронизируя над теорией Дарвина сквозь "перископ" новейших антропологических изысканий.
«Дуэт ведущего лирического ассенизатора и верховного плагиатора из племени гиббонов», - усмехнулся Андрей.
По возвращении он долго и старательно резал арбуз. Но не поспевал, потому как доцент Долбилин, со скоростью болида отхватывая свежие ломти, в пару секунд расправлялся с ними, умудряясь при этом фонтанировать косточками, непрожёвками и заказывать набитым ртом Вилли Токарева. «Небоскребы» обнаружить не удалось, «Хвост-чешуя» тем более. Так и пришлось Сократушке перебиваться «бутылкой вина, не болит голова», что здорово уронило его авторитет во мнении облегчившегося Мандрашова.
Леночка и Клара, обнявшись на софе точно две неразлучных сестренки, млели и ворковали, ворковали… Коленки каждой при этом напряженно подпирали бокалы с вином…
…Всеобщую идиллию порвал следующий, еще более нежданный звонок. Шубкин шагнул к двери, отворил и, громко аттестовав: «Что за узелок нелепых сочлений»? – открыл диораму.
На порог проник Слава Прожектер. Впрочем, ему даже не удалось переступить половицу.
С притопами-прихлопами отплясывающий «лезгинку» Сократ Васильевич выразил эпохальную озверелость и, рыча, поканал к пришельцу. Под вопли: «Чмо! Чмо болотное!"- он неистово шлепал липкими арбузными ладошками по смертельно напуганной роже любимчика, покуда не вытолкал подхалима вон. Чем вызвал долго несмолкающие аплодисменты.
Сразу опосля Шубкин препроводил в коридор Оптимиста, и тот бесстрашно растворился в узкой скважине лифта.
Следующим ушел в "отстёг" С.В. Долбилин. После очередной рюмки с Мандрашовым он вдруг перестал узнавать жену и сослепу клеился к тоскующей Зое, что скучливо подвывала возле мандрашовского торшера. Клара Лаврентьевна с презрением сквозь сизый дым взирала на то, как ее супруг, сильно походя на Абажа, чмокает удрученную бухгалтершу, а та не перестает героически выплескивать шизо-вирши.
А там и Сема Лимонов взял на абордаж Леночку. Напор его был так могуч, что хозяйка отвалила ему 5 «медленных» подряд. Впрочем, за «медленный» Семену сходили и «Бутылка вина», и «У павильона Пиво-воды», и даже «Цыпленок жареный», который пытались «акапеллить» доцент Долбилин с Мандрашовым.
В паузах между «цыплятами» Оленька с замиранием махонького сердца внимала пространным нравоучениям Мандрашова, без предупреждения снова и снова сбивающегося на куплеты про «не советского и не кадетского».
Андрею стало скучно. Он вышел на балкон.
Город спал. Везде, даже в противоположных окнах зияла черная нагота. А с неба дышали звезды, как никогда яркие и полные.
Это странно, но почему-то в полную силу звезды шлют свои вздохи и вспыхи спящему человечеству. А спящее человечество не любит смотреть на звезды, когда их лучше всего видать, когда они живы, прекрасны и умны. Как никогда!
Люди давно отвыкли от звезд. Днем их не разглядеть, вечерами огоньки их слишком ничтожны в сравнении с электрическим сиянием уличных фонарей и квартирных ламп.
Люди не нуждаются в звездах. Кроме, солнца, да и то лишь потому, что оно рядом, а они напрямую зависят от его милости…
A жалко, что на нашем небосводе, наверное, невозможно разглядеть самую первую и загадочную из переменных звезд - звездочку Микрон из созвездия Кита. Вероятно, во многих созвездиях есть свои Микроны, но Микрон Кита единственная такая во всей Галактике…
- Простите, молодой человек, не подскажете, как проехать на Тау Кита?
Андрей вздрогнул…
1988 г.
Это был фрагмент из повести «Сны во время бега трусцой» (Трилогия: «Волжское ретро-1980»)
Сама повесть и разворот по главам - http://www.proza.ru/avtor/plotsam1963&book=21#21