Белорусское Полесье – 1965
После окончания Московского института инженеров водного хозяйства (впоследствии МГМИ) я был распределён в В/О «Союзгипролесхоз» и сразу же направлен на полевые работы в Белорусское Полесье, где в составе проектно-изыскательской партии производил геодезическую съёмку заболоченных лесных территорий местного Гослесфонда.
Там мне приходилось проходить по покрытым тонким слоем торфа погребённым озёрам, поросшим сверху короткой осокой. Когда идёшь по еле покрытой водой такой «поляне» - тонкому ковру из остатков отмерших растений скреплённому корнями новых растущих водных растений, то впереди тебя, разбегаясь кругами после каждого сделанного шага, бежит волна погребённого озера (неизвестной глубины), а на тебе ещё нивелир с треногой, но я был тогда не ведающем страха молодым человеком 23-х лет, и не вполне осознавал всей опасности такого хождения. Чаще всего такие погребённые озёра встречались на границе леса с бескрайними болотными массивами. Когда мы осторожно шли по таким зыбким болотам, с редкими более-менее устойчивыми «островками», состоявших из высоких осоковых кочек, где нам удавалось в обеденное время частично передохнуть и перекусить (в вертикальном положении опираясь на треногу), то нам под слоем воды иногда встречались, вернее, ощущались ногами в высоких болотных сапогах (с отворотами) старые партизанские очень узкие тропы из умело уложенного хвороста, абсолютно не видимые сверху. Такие покрытые водой тропы вели куда-то, в еле видимую даль, в казалось таинственные, но и тем самым гиблые места, где белорусские партизаны скрывались на своих тайных базах в период Отечественной войны, и куда не решались соваться немецкие оккупанты. Встречались нам и старинные, хорошо сохранившиеся осушительные каналы, построенные ещё до революции генералом Жилинским, по сию пору носящие его имя, и которого в Белоруссии все поминали добрым словом.
Возвращаясь в конце дня обратно домой в нашу деревню, в которой остановилась на постой наша изыскательская партия, то старались, по возможности, идти по суходолам (древним моренам ледникового происхождения), которые представляли из себя большой протяжённостью, почти меридиально расположенные возвышенности, шириной 30-100 метров, поросшими красивыми местной породы старыми деревьями.
Шли мы по тропинкам, которые протоптали за многие годы «кирпатые блокитновокие кобеты» - курносые голубоглазые женщины из ближайших сельских местечек, во время своих сборов грибов и ягод, в основном на продажу, для пополнения семейного бюджета и с целью купить потом своим ребятишкам к началу учебного года новую школьную форму и учебники. И почти всегда эти тропки проходили через уютные маленькие полянки, обустроенные местными лесниками с такой любовью и вниманием к тем, кто потом сюда придёт. Кроме красиво сделанных добротных лавочек, столика и грибка от дождя над ними, там же непременно был маленький колодец – криничка, с чистой родниковой водой, при котором на видном месте, на сучке висел мастерски сделанный ковшик из бересты, вставленный вращеп в срезанную и аккуратно очищенную ветку, такой длины, чтобы можно было, особо не наклоняясь, набрать этим ковшиком воды и напиться.
После Российской действительности, это было необычно и в диковинку. И вои тогда я вспомнил российские за-околичные колодцы, которые я видел в своём детстве, когда был вместе с отцом инженером-гидротехником в одной Орловской деревне, занимавшимся устройством водозадерживающих плотин в тамошних глубоких балках. До 1918-го года в России, по старинному обычаю гостеприимства и по санитарным соображениям – во время эпидемий, при въезде (и выезде) в деревню всегда устраивали общественные колодцы, из которых усталые путники могли сами напиться и коней своих напоить, не заезжая в саму деревню. Так вот, сколько раз я не заглядывал тогда в такие (уже полуразрушенные) колодцы из них несло смрадом, все они были завалены всяким мусором, хламом и дохлыми животными; моему ребячьему уму было не понять, почему это так, кто это сделал и зачем. Вспомнил я про эти российские общественные колодцы уже много позже в Белорусском Полесье, и потом стал задумываться: в чём тут дело и кто виноват в такой вопиющей разнице. Какой страшный вирус поразил дотоле культурный народ Центральной России, чтобы с какой-то злорадностью гадить в сельские общие колодцы. Почему всеми деревенскими овладело мрачное безразличие к судьбе этих ранее всем нужным водных источников и даже какая-то потаённая враждебность.
Все наши московские изыскатели жили в небольшом уютном Полесском местечке, в котором был местный клуб, где по выходным показывали кинокартины, днём работали всевозможные кружки, но особенно популярным было собираться там после работы и петь свои народные песни, пели они также украинские и русские популярные (тогда) песни.
Ещё в этом местечке был и второй клуб - «Клуб мелиораторов» (местной луго-мелиоративной станции), где ежедневно проводились танцы под радиолу, в том же зале находился и большой биллиардный стол. А в вестибюле клуба располагался небольшой буфет, в котором продавались всякие булочки, холодные котлеты, минская колбаса, зельц, разные бутерброды, и вино «Бiле мiцне», которое было очень популярно среди посещающей танцы молодёжи. Сразу же замечу, что за время нашего пребывания тут, ни разу не было ни каких стычек между местными хлопцами и пришлыми ребятами, даже в большом подпитии, все случайные недоразумения очень мудро разрешались мирно. В самом центре местечка располагалась изящная и небольшая деревянная православная церковь. Почему я упомянул, что именно «православная», а потому, что эти места долгие годы были под властью Католической Польши, и, надо же, устояли перед ними, защитили местные белорусы «своё исконное христианство», хотя вместе с ними жило и некоторое количество пришлого польского населения. Некоторые впоследствии принявшие католическую веру белорусы в дальнейшем считали себя уже поляками, но таких тут было немного. Местный батюшка был очень образованным человеком, знал хорошо всемирную историю, историю славянских и других европейских народов, и частенько разговаривал на все житейские темы с нашим начальником изыскательской партии Малеевым, тоже человеком культурным и образованным даже по тем временам. Это было время первых советских спутников, блестящие точки которых были видны на ночном небе (время их пролёта над разными населёнными пунктами постоянно публиковали в местных газетах), и некоторые жители видели иногда ночью на церковной крыше своего попа с биноклем в руках, внимательно смотревшего в небо на пролетавший в это время над их селением спутник. Как уже было здесь сказано, местный священник был высокообразованным человеком, которым гордились все жители этого местечка, своих детей школьных медалистов он отправил учиться в Минский Государственный университет. Приехал я в это тихое Полесское местечко позже остальных наших изыскателей в середине лета (сразу после защиты своего институтского диплома), живших здесь уже около месяца, и поселили меня у двух местных полячек, у которых уже жил другой наш изыскатель, снимавший у них небольшую домовую пристройку, которые радушно предоставили мне небольшую уютную комнатку, которая ими предназначалась для своей, не часто приезжающей их минской родни.
Старшей из полячек было лет за семьдесят – это была сухощавая, седая и бодрая старуха с холодным и твёрдым взглядом, другой – его незамужней дочери, с печальным взглядом, кроткой и незаметной было около сорока лет. Их сын (и брат) со своей семьёй в это время постоянно жил в Минске и занимался, как он сам говорил «кооперацией». Во время редких застолий, когда он приезжал из Минска к своим родным, то одним из его любимых тостов был: «За электрификацию, химизацию, и (подмигнув всем присутствующим, продолжал) за кооперацию!». По некоторым слухам, один из его братьев жил в Польше, а другой в Америке. К приезду Минского родственника они готовили специальный – двойного перегона (через древесный уголёк), самогон, настоянный на апельсиновых корочках. Для местного потребления они готовили самогон попроще, одной перегонки, но тоже тщательно очищенный. Когда в первый вечер, после прихода с работы, я вынул из своего чемодана бутылку «столичной», привезённой из Москвы для, так называемой «прописки», и поставил её на стол, мои хозяйки не поняли моего такого поступка, они, даже, с явным сожалением произнесли: «Фёдорович! Зачем это! Если вы хотите выпить, то у нас есть для этого своя «домашняя», и не надо вам тратить деньги на «это».
С первого дня они меня звали не по моему имени Александр, а, уважительно, по отчеству Фёдорович. Так меня называли впервые, что было непривычно, но, откровенно, приятно, ведь был я по сравнению с ними просто мальчишка. И каждое утро, на моё: «Доброе утро», неизменно отвечали: «взаимно, Фёдорович», что сразу поднимало мне настроение на весь наступающий рабочий день. На моём утреннем столе теперь всегда стояла крынка парного молока, яичница из двух яиц (которую они искусно поджаривали с двух сторон) и хлеб, белый и чёрный. На обед они давали мне в лес бутылку молока и бутерброд из двух больших кусков чёрного хлеба между которыми находилось два куска свиного сала, немного жёлтого (с минувшей осени), пару варённых яиц и разную зелень с их грядок.
Когда в обеденный перерыв наши рабочие белорусы доставали из сумок свою еду, то у каждого из них была, такая же как у меня, бутылка молока, такие же бутерброд с салом и яйца в крутую, надо полагать из этих основных продуктов состоял традиционный обед местных «полещуков», да и всего местного рабочего люда, ну и по мелочи, что ещё положат им их жёны (могут и по женской щедрости добавить кусочек мяса из хозяйского борща).
Белорусы из этого местечка охотно пошли к нам работать, платил им наш начальник, по сравнению с местными зарплатами, больше, да и сама работа была не особенно тяжёлой. Вместе с нами - москвичами, по болотам ходило несколько рабочих, которые носили геодезические рейки, вырубали своими топориками (по местному – сэкиры) репера из растущих в лесу деревьев, потом несли их с собой и вкапывали их в переломных местах съёмочных нивелирных трасс. Их топорики были значительно легче наших (русских) топоров, из-за своей изящной формы (напоминающей секиры стрельцов Петровского времени) по причине большого выреза в металле над рубящей частью топорного острия, что значительно облегчало работу с ним, при прорубании многодневных лесных просек. Но такой узкий вырез в топоре (вроде бы конструктивно ослабляющий его) требовал в таком случае особо крепкой его закалки, что успешно и делали местные белорусские кузнецы. Наши «сябры» - белорусские рабочие выполняли ещё и роль надёжных проводников при наших передвижениях по местным болотам (хорошо им знакомым с самого их детства), что нас часто выручало в самых сложных и непредвиденных ситуациях.
Некоторые переходы через, казалось незначительные протоки, с еле заметным течением, шириной 1.0-1.5, превращались в настоящие испытания наших городских нервов. Через них обычно были переброшены, заранее принесённые белорусами доски, и при первом шаге на начало доски соединяющей два противоположных берега таких протоков, она начинала погружаться в воду вместе с торфяным (как потом оказывалось, плавучим) берегом, и с каждым шагом, она погружалась всё глубже и глубже, и вот на середине этой вначале такой неширокой протоки, уже находишься, как бы в подвешенном состоянии, погружённым в воду в сапогах по самые отвороты, сердце предательски гулко стучит от непредсказуемости этой ситуации, и тут слышишь за спиной ободряющий голос сзади идущего белоруса: «не бойся, ступай дальше». Самое удивительное, каким-то невообразимым образом, глубоко погружённая (под моей тяжестью) деревянная доска, опиравшаяся на два плавучих (с обеих сторон) дерновых берега, не соскальзывает с них и перестаёт погружаться. Теперь надо, соблюдая равновесие, сделать следующий шаг и, на ощупь, идти дальше по этой доске на постепенно поднимающийся из глубины, противоположный торфяной берег. Одной из причин моего волнения при пересечении этой водной преграды было то, что местные белорусы были все небольшого роста (и соответственно меньше весом по сравнению с нами москвичами), и когда первым прошёл по этой переправе наш проводник, и, видя, как погружается под ним, перекинутая на другую сторону доска, неожиданно подумал, что они тут уже привычно ходили и раньше по этой доске, выдерживающей именно их небольшие веса, а что произойдёт, когда на этой доске окажусь я (рост – 1.87м), раза в полтора тяжелее их. Но, слава Богу, как говориться, на этот раз пронесло, теперь будем ждать следующую экстремальную ситуацию. Местное население хорошо говорило на русском языке, но и не забывала свой родной язык, уж как они пели песни на родной «мове». К примеру, когда наш изыскательский двухосный крытый вездеход вёз каждое утро нас через хороший строевой лес поближе к нашим заболоченным лесным участкам, то ехавшие «сябры» в дороге всегда пели свои старинные полесские песни и непременно любимую: «Ты примак, я примак, оба мы примаки …». Иногда по пути нам встречались идущие сбоку лесной дороги группы «кобеток», одетых в свою национальную одежду, тогда по какой-то местной привычке, старинному обычаю, наши «сябры» тут же вскакивали со своих мест и перевесившись через борт машины, разом кричали им «Ганна!». Женщины пугаясь (или делая вид, что испугались), к удовольствию наших рабочих, шарахались в сторону. Что означал сей местный, неизменно повторяющийся, громогласный хоровой ритуал я не знаю и по сию пору. Полесье тем отличалось от других мест Белоруссии, что каждую весну, талая вода заливала здесь огромную территорию и на этом бесконечном водном пространстве местные селения становились как бы островами и были практически недоступными в течении большого времени. Исторически так сложилось, что обособленные таким образом «полещуки» в каждом отдельном таком «острове» имели свои особенности не только в фасонах их одежды и праздничных украшениях, но и в отдельных оборотах речи, шутках, прибаутках. Так, жители таких обособленных селений случайно встречаясь друг с другом, приберегают друг для друга только им понятные не оскорбительные «Кликухи».
Как то за ужином из круто наваренного борща (крынка с молоком постоянно была на столе), мои хозяйки мне сказали: «Фёдорович. Вы же каждый день из болот идёте домой через лес, а там, наверняка вам встречаются грибы, так вы приносите их домой, мы вам их приготовим, и добавили: «а в каком виде вам грибы нравятся?». Я не придав особого значению их вопросу, ответил машинально: «в любом виде», и когда, после того, как принёс собранные по дороге домой растущие в лесу грибы (а я в них хорошо разбирался), на следующий ужин увидел на столе дополнительно к обычному ужину ещё и сковородку с жаренными грибами, но это было не всё, в двух стеклянных баночках находились ещё маринованные и солённые грибочки. При виде такой картины, я чуть было не пустил слезу, настолько был растроган их отношением ко мне, просто лишился дара речи, мои глаза настолько были полны безграничной благодарности, что они сразу поняли всё без моих слов, и это им было тоже приятно. Вот так я жил у моих добрых и гостеприимных хозяек, и всё это за сорок рублей в месяц. В этих сельских местах Полесья деньги зарабатывались каждодневно тяжёлым крестьянским трудом, и они хорошо знали цену каждой трудовой копейке, поэтому мои хозяйки не покупали в магазинах спиртное, это позволялось лишь по очень большим праздникам, и то лишь в качестве украшения стола. Их домашнее «вино» служило этим трудолюбивым женщинам в качестве эквивалента денег при оплате за чужие труд и услуги. Помню, одним осенним вечером, их сосед помог им с погрузкой на телегу их мешков с картошкой (выкопанной к этому моменту самими женщинами); потом они пригласили его к себе на кухню (где в это время я ужинал), налили ему пару стопок своего «домашнего напитка» и поставили перед ним большую миску с борщом. Вот и вся видимая оплата близкому соседу, который кстати был их единоверцем, т.е. католиком.
Предметом особой домашней гордости у моих хозяек была больших размеров русская печь находившаяся в центральной части их дома, естественно с обширной лежанкой, с красивыми изразцами со стороны гостиной комнаты, с несколькими духовками и другими разного размера, всевозможными тепловыми отверстиями в ней. Они часто вслух гордо вспоминали, во сколько она им обошлась, и что такой печи больше нет ни у кого в их местечке. Запомнились мне у них их цветы на подоконнике своими железными банками из под старых советских консервов с дальневосточными крабами, на телах которых были нарисованы большие пятиконечные красные (с белой каймой) звёзды.
Чтобы показать степень расположения моих хозяек ко мне, следует упомянуть один вроде бы незначительный, для меня, эпизод, но очень важный и, в какой-то степени, значимый для них. Как то осенью, в один из выходных дней, старшая из хозяек торжественно спросила меня: «Фёдорович, хотите попробовать нашей, польской соли?». Я вначале не осознал всю торжественность происходящего момента, но взглянув на лицо говорящей мне эти слова женщины, тот час же понял, что это событие далеко не ординарное и далеко не всякому доверяется такая «дегустация». Конечно, я сказал в ответ, да. Не сомневаясь в положительном моём ответе, она вышла на короткое время и принесла хрустальную солонку с солью, поставив её не на кухонный стол, а на кружевную скатерть круглого стола в гостиной комнате. Присев на один из находившихся рядом стульев, я снова взглянул на лицо хозяйки, и, получив в ответ молчаливый кивок, теперь внимательно стал смотреть на эту солонку, с заведомо непростой по вкусу солью. На вид эта соль была очень белой и мелкого помола (мельче российского), когда я её попробовал на вкус, то, по началу, не мог определить её вкусовую особенность. Попробовав ещё раз, и под пристальным взглядом гордо стоящей рядом со мной старой польки, я вроде бы ощутил какой-то особенный привкус этой, как я догадался, ещё довоенной польской каменной соли (добываемой в глубоких шахтах), которую они очень берегли и выставляли только для особенно дорогих им гостей. И вот такого доверия с их стороны удосужился теперь и я, чужой по сути, им человек, значит чего то они сумели разглядеть во мне, в моём культурном поведении (значительно отличавшемся от повседневного поведения другого их постояльца – моего коллеги по работе). Может быть, во мне они смогли разглядеть моих культурных родителей тоже инженеров- гидротехников (и дальше). Стоявшая в центре круглого гостиного стола эта солонка являла как бы незримый мост между очень дорогим им прошлым и, настоящим временем, пусть не таким уж и плохим. Стоявшая чуть сзади и немного сбоку за моей спиной хозяйка с удовлетворением услышала от меня, что и хотела услышать, что эта соль совсем не похожа на ту, которую мы едим здесь ежедневно, и обладает своим неповторимым тонким вкусом. Но видно такой раритетной соли оставалось у них не много, и выставлялась на стол к приезду дорогой родни из Минска, поэтому в остальной повседневности все они продолжали употреблять «Сiль», купленную в местном Сельпо.
Так как я бывал в лесу ежедневно, то мне иногда встречались красивой формы крупные лиственные деревья, что невольно останавливался и откровенно ими любовался. Некоторые из них были просто элитными образцами местных редких пород. Даже простая осина здесь выглядела как то особенно, мне запомнились очень высокие и стройные, рядом стоящие три осины, с безупречной блестящей корой, и такими же блестящими нервно подрагивавшими при полном безветрии листочками. Они так вольно и красиво росли на небольшом обособленном возвышении как бы на импровизированном лесном острове, состоявшем там из других лесных пород.
Когда я проходил мимо этих явно породистых деревьев, то решил, что рядом с ними наверняка должны расти такие же красивые подосиновики, и точно у их подножия я нашёл целое семейство таких крепко сбитых грибов - красноголовиков. Как я уже понял позже, это было редкое по своей экологической чистоте место для деревьев данной породы.
Иногда на нашем пути попадались старые заиленные, и уже полностью заросшие всякой растительностью каналы. Как нам пояснил находившийся вместе с нами местный лесник, когда-то, ещё в панские времена назначение этих каналов было сплав одиночных стволов деревьев ценных пород к ближайшим речным артериям и дальнейшая их транспортировка водным путём в плотах на территорию уже самой Польши. Ещё он сказал, что сейчас в этих каналах погребено под многолетним илом большое количество стволов дубовых деревьев, к этому времени превратившись в ценнейший материал для производства редкой и дорогой мебели – морённый дуб.
В то время, сколько он не говорил об этом ценном древесном захоронении своему (и чужому тоже) начальству, никому не было дела до добыче в этих местах морённого дуба (не видели в этом конкретной выгоды для себя). Ко времени написания этих строк, наверняка местные дельцы уже давно всё там перекопали.
Наш начальник был очень большим любителем футбола и, организовав из всех наших изыскателей небольшую футбольную команду, и постоянно вызывал на спортивные поединки местных футболистов. Несмотря на то, что все приходили с работы усталыми, наш начальник почти ежедневно призывал нас в конце дня на футбольное поле, заявляя, что все они молодые ребята и должны быстро восстанавливать свои силы. И потом он хотел всечасно контролировать своих подчинённых, чтобы они не дай бог где-нибудь в это время что-нибудь не сотворили по своей молодой энергии (а ему потом за нас отвечать).
Своей скромностью и тихим нравом местные девушки выгодно отличались от московских, в итоге двое наших изыскателей нашли в этом селении своих жён, и никогда потом не пожалели об этом. Пожалел о неиспользовании такого предоставленного жизнью варианта я и лишь потом.