Доля наследства

Борис Шишаев
Доля наследства

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Выехали на шоссе, открылся насыщенный густой зеленью солнечный простор, и пошли проплывать мимо, завихряясь медленно, уже начавшие желтеть ржаные и пшеничные поля, гречишные массивы, упруго налитые до краев притягательным белым цветением.
И тонко заныло у Бусаева в груди от счастья, смешанного с каким-то ущербным, наподобие вины, ощу¬щением. Все чаще в последние годы пере-живал он та¬кое вот двойственное состояние, когда вырывался из города на свободное пространство земли, где окружало его то, среди чего родился и вырос.
Раньше он не задумывался всерьез, откуда берется эта примесь ущербности, а сейчас задумался и понял вдруг: возникает она оттого, что когда-то уехал из родных мест, оставил взрастившие его леса, поля и воды на других людей, и теперь посторонний вроде бы человек тут, на природной земле, не имеющий никаких полных прав.
Печальная получается штука, размышлял Бусаев, неотрывно глядя в окно автобуса. Когда прожил лучшие свои годы, когда остается лишь работать да стареть по¬немногу и уже нельзя ничего изменить в жизни, – вот тогда только начинаешь понимать кое-что правильно. Ну, например, то, что лучше все-таки, если человек живет там, где он родился. Тогда и у него самого, и вокруг – полная норма. Даже при различных нехватках.
Не беда, если срываются со своих мест один, другой. Ну, третий. Это уж так положено жизнью, никуда не денешься. Но если целыми поколениями сматываются в разные стороны, главные земные дела на стариков оставляя, на старших братьев и сестер, то образуется паршивое дело.
Ведь не каждый из тех, кто вырос на вольной при¬роде, чувствует себя в чужих местах – в городе, скажем, – как рыба в воде. Десятилетиями живут, а чего-то не хватает, свербит, подтачивает изнутри. Вот взять хоть его, Бусаева. Казалось бы, течет жизнь нормально, но нет-нет да и вздернет душу какое-то невольное раздра¬жение, и ты уже словно бы не в своей тарелке, чужой вроде бы и лишний для города человек. А это оно и есть – то самое.
Испытывает подобную штуку, конечно же, наверное, не он один, только вряд ли признается кто. А некоторые, может, и не осознают толком ничего, мучаются, ежатся втайне от неизвестной тяготы, и жизнью довольны только с виду.
И, наверно, одной из главных причин пьянства, которым так сильно увлекались в народе в последнее время и к которому в немалой, а, пожалуй, даже в большой мере причастно и его, бусаевское, поколение, является как раз то, что слишком много стало людей, живущих не на своем месте и чувствующих себя не в своей тарелке.
Ведь русский человек – давно уж известно, – если чувствует себя не в своей тарелке, вполне может потя¬нуться к бутылке. Он-то, Бусаев, имеет достаточно силы, чтобы не поддаваться сей губительной напасти, а сколько их, у кого такой силы попросту недостает...
Это все – во-первых. А во-вторых, – там, откуда смотались, разве можно держать полный порядок теми ру¬ками, которые имеются в наличии? Крепких, настоящих рук – раз, два и обчелся, а остальные усталые, больные руки, потерявшие с годами свою крестьянскую хватку, лямку как полагается тянуть уже не могут.
Вот и получается – приедет издалека в отпуск краснорожий молодец, ходит гоголем по родному селу, так ходит, словно все ему тут должны, и не волнуют его ничуть ни крестьянские дела, ни то, как земляки в своей малочисленности упираются, жилы рвут. Он, значит, и там не прикипел душой, и здесь уже не волнует его ничто, кроме загара да грибов-ягод.
И смотрят на него сельские с завистью, любуются даже, и в голову-то не приходит никому, что это же дармоед наполовину, если мерить здешними мерками. А половинному дармоеду непонятно, как же так: вот он кругом счастливый человек, поработал в городе, а теперь отдохнет в деревне, прямо-таки распирает его счастье, а под ним, под счастьем-то, временами подсасывает почему-то тоска, и приходится давить, зажимать ее там, а то ведь подбирается порой к самому горлу. А когда закончит он свой ягодно-грибной отпуск и пойдет с ве¬щичками по проселочной дороге на шоссе ловить попут¬ку, чтобы в который раз уехать из родимых мест, то уж вроде бы и счастья-то нет никакого совсем, потому что тоска эта самая заняла в душе все, и ноет в груди, ноет...
И так, видать, у большинства покинувших. Покинув¬шие и есть – ина-че не назовешь.
Сам-то он, Бусаев, тоже хорош. Тоже ведь вот – ноет в груди. Мать живет там одна. Раньше матери оста¬вались одни в каком случае? Если во время страшной бо¬лезни, чумы или, скажем, холеры повымерли все, или на войне мужа-сыновей начисто поубивало. А сейчас? Сын жив, дочь жива, а мать одна. Несправедливое дело.
В город не едет никак, да разве оторвешь ее оттуда? Они, матери-отцы, кровным своим, родным дорожить умели и умеют. Конечно, помогает он матери, обиды у нее никакой и в помине нет, а все равно скребет вот на душе – одна там, при любом достатке, что в этом хо-рошего?
И поселковые тоже вроде в обиде быть не должны – сколько он порогов пообивал по инстанциям из-за всякий лебедьских дел, дорогу асфальтированную в поселок про¬ложили от шоссе не без его участия. Да и как ни говори, удержался ведь все-таки на родной земле, в своей области.
Хотел поначалу стать геологом-путешественником. Тайга, костры и тому подобное. Романтика! Время было такое. Однако вовремя опомнился. Поездил, когда учил¬ся, из Москвы домой по узким мещерским дорогам, потаскался от автобуса до своего лесного поселка по грязи со студенческими вещичками и понял: нельзя ему в да¬лекую тайгу. Золото, алмазы и руду всегда будет кому искать. И всегда найдут. А тут вот – сколько же можно людям, живущим под густой сетью авиационных и косми¬ческих трасс, пробираться по грязным глубоким колеям, по непросыхающим колдобинам от села к селу, от села до шоссе, от села на фермы и поля? Сколько же может еще такое дело стоять? Надо кому-нибудь браться. Про¬стая ведь истина: нет дороги – и далеко не уедешь.
И пришлась в автодорожном строительном управлении его геологическая специальность как нельзя кстати. Немало с тех пор проведено изыскательских работ, про¬ложено дорог. А хотя чего там – ма-ло, очень даже мало. Нужно еще их прокладывать и прокладывать.
Да, в общем-то, нельзя сказать, что связи с родной землей порваны полностью. И тем не менее вот оно – ноет.
– Ну и народец! – прервал невеселые размышления Бусаева нарочито возмущенный возглас Лучкова. – Вы¬рвались на свободу – и носы повесили. Уставились в окна и молчат, как сычи. Чего прокисли-то?
Все повернулись к нему, потом переглянулись и рас¬смеялись. Долго смеялись и облегченно.
– Прониклись, наконец-то, – шутливо проворчал Лучков. – Слава те-бе, господи. А то уж хоть останавливай автобус и беги от тоски.
– Так ведь нагромыхались, Женечка, за год, – сказал Ваня Жуков. – Тишины, понимаешь ли, охота.
– Нагромыхались! – продолжал ворчать Лучков. – Тишины им охота... Вы лучше оглянитесь, как сзади гро¬мыхает. Привезем глазунью.
На задних сиденьях громоздились рюкзаки, мешки, ящики, и все это сильно встряхивало, когда автобус попадал на ухабы. Лучков бес-покоился, как бы не поби¬лись там яйца, которых по договоренности купили каж¬дый по три десятка.
– Да ничего им не будет, – успокоил его Анатолий. – Если, конечно, упаковка, ну, соты эти, обвязаны нор¬мально.
Потом начались новые опасения.
 – Главное – не застрять нам, – сказал Лучков. – Те¬перь после дождей к Высокому, видать, проехать ой-ой-ой как трудно!.. Грязища небось по колено.
Олег – так звали водителя «пазика» – должен был довезти их до села Высокого, расположенного на берегу Оки, а дальше предстояло спускаться километра на че¬тыре вниз по Оке на лодках. Высокое, как выяснилось из разговора, – родное село Лучкова, там он родился и рос в детстве под присмотром бабушки и деда-бакен¬щика. Родители Женькины мотались тогда по стране – жили в далеких местах, поскольку отец был строитель¬ным начальником.
– Картошки возьмем у бабы Насти, – прикидывал Лучков. – Полмешка нам должно хватить.
 – Так она еще жива – твоя бабушка? – удивился Бусаев.
– Жива. Восемьдесят два года старушке. Высохла, сгорбилась, а огородик свой копает сама, сажает картош¬ку. И огурцы там, лук... Как положено. Отец уговаривал всячески, я тоже – не едет в город никак.
– Да-а... – понимающе покачал головой Бусаев. – А дед?..
– Дед умер давно. Еще в шестидесятых. Вот она от могилы-то и не едет – наведывается на кладбище, ухаживает все время.
Лучков умолк, и долго потом ехали, не произнося ни слова, точно завороженные мерным гудением автобус¬ного двигателя.
Когда проскочили через райцентр Чалово, промчались по улицам тихого городка, живущего, как показалось, приглушенной, отрадно-неторопливой жизнью, возникла первая серьезная проблема: какой дорогой лучше про¬рваться к Высокому. Можно было рвануть по грунтовой через луговые перелески – это получилось бы напрямик, всего-то километров пятнадцать. А другой путь – дальше по шоссе, а потом тоже на грунтовую, но более надеж¬ную. Тут выходило длиннее раза в два с лишком, вкру¬говую, что называется.
– Махнем напрямик, – убеждал Женька. – Сколько времени сэконо-мим! Ехали же в прошлом году по этой дороге из Высокого, нормально проехали!
– В прошлом году весь июль простоял без дождей, – возразил Тукмаков. – А нынче целый месяц – дожди и дожди. Засядем – и будем куковать. Наверняка не ездит тут теперь никто. Значит, и вытащить нас будет некому.
– Да ладно – не ездит никто! Председатель все время тут ездит.
– У него небось «уазик». Где хочешь пролезет с ве¬дущим передком-то.
– А мы не пролезем, что ль? Пролезем ведь, а, Олег? – обратился Лучков к водителю. – Да ладно, валяй прямиком. Или чокнулись – полсотни верст крюку давать?
– Ну, гляди, Женька, – сдался наконец Тукмаков, поняв, что спорить бесполезно. – Засядем – тебя под ко¬леса бросим.
 Лягу, черт с вами, варвары! – торжествовал свою победу Лучков. – Давно норовите по мне проехать.
– Зря мы тут едем, – мрачно сказал Ваня Жуков.
– Закаркал! – обернулся к нему Женька.
Автобус вдруг резко затормозил. Всех бросило впе¬ред. На дороге стояла женщина сельского вида, «голосо¬вала». Когда автобусная дверь открылась, женщина легко вскочила на ступеньку и попросила:
– До фермы не подвезете?
– Куда это? – начал выяснять Олег.
– Да тут по пути, километра полтора.
– Подвезем! – моментально решил Лучков. Он встал и перешел на переднее сиденье, звучно хлопнул ладонью рядом с собой. – Прошу садиться!
– Вот спасибочки-то! – женщина решительно устрои¬лась бок о бок с ним. – А то чапай тут пешком.
Была она не старая еще, лет сорока пяти, этакая упругая и вызы-вающе веселая.
– Значитца, так... – продолжал Лучков, протягивая ей руку. – С попутчиками необходимо знакомиться. Ев¬гений. Но лично вы можете звать меня просто Женькой.
– Женькой так Женькой! – задорно хлопнула она по его руке. – А меня Катериной зовут. Можно про¬сто – Катя.
– Премного рад, уважаемая Катя, нашему сердеч¬ному знакомству. Ндравитесь вы мине удивительно. С первого, тэсэзэть, взгляду. Но, значитца, этта... Должон, однако, вам заметить: в отношениях с попутчиками у нас имеется один важнеющий момэнт.
– И какой же это момент? – Катерина оглядела всех искрометным взглядом. Она уже успела понять, что едет с людьми абсолютно безопасными, и с удовольствием включилась в игру. – В чем этот ваш мо-мент заклю¬чается?
– Хучь я и стесняюся... – Женька в деланном сму¬щении склонил голову на сторону, – но должон вам по¬яснить: мы возим только за плату.
– И какую же вы плату берете? – продолжала подыгрывать Катери-на.
– Значитца, так, любезная наша Катя. Плату мы берем не деньгами, не поцелуями, с вашего позволения, и даже не борзыми щенками, а берем мы ее, ету плату... досками.
Тут уж Катерина не выдержала, расхохоталась во всю грудь.
– Это... Это... – вытирая выступившие от смеха сле¬зы, силилась выговорить женщина. – Это как же – досками?
– А вот так, – невозмутимо продолжал Женька. – Обыкновенными деревянными досками. Лучше, конечно, ровными и строгаными. Но можно и нестрогаными. Мы едем на рыбалку. На отдых. Там у нас будет свое хозяй¬ство. А в хозяйстве нужон стол, а за столом нужно на чем-то сидеть. Улавливаете мою мысль?
– Улавливаю! – обрадовалась попутчица. – И упла¬чу, уплачу вам досками! И на стол, и на скамейки хва¬тит. Нашу ферму только недавно отстроили – так там этого добра кругом сколько хошь валяется. Всякого.
– Вот и прекрасно. – Лучков взял ее руку и цере¬монно поцеловал. – Вы, Катерина, удивительный попут¬чик. Вы себе цены не знаете. Мне больно будет расста¬ваться с вами.
Она зарделась от удовольствия, смутилась даже не¬сколько, и, чтобы скрыть смущение, звучно ударила Лучкова по руке:
– Да хватит уж! Больно ему будет. Такой и досок, и... все, чего нужно, враз где хошь найдет.
У фермы остановились. Лучков пошел за Катериной. Не появлялся он довольно долго. Потом увидели: Жень¬ка тащит к автобусу обширный дощатый щит. За ним, пылая щеками, семенила Катерина, несла еще несколько тесин, – свежих совсем, не успевших от времени по¬темнеть.
– Так ведь ругаться же будут, – сказал Бусаев. – Доски-то хорошие. И щит... Поддон, видать, для подачи кирпича.
– Кому ругаться-то? – замахала руками Катерина. – Стройку закончили, а лес этот валяется попусту.
– Ну, Катерина, – приложил руку к груди Лучков, – прощайте. Прямо сказать – благодетельница вы.
– Заезжайте в гости! – задорно откликнулась жен¬щина. – Милости просим!
Двинулись дальше. От фермы местность стала заметно понижаться, колея тут была глубокой, но автобус шел нормально.
– Надо же, – заговорил после недолгого общего мол¬чания Жуков, кивая на доски. – Все вокруг колхозное, все вокруг мое. Со своего двора она бы тебе хрена с два вытащила. А тут пожалуйста – всучают силком.
– Угу, – спокойно подтвердил Лучков. – А если б не десять минут, а полчасика с ней по душам погово¬рить – и корову бы вывела. Запросто. Эх, широк натурой современный русский человек! – усмехнулся он. – Рань¬ше-то, бывало, кусок хлеба нищему, ну, там, гривенник, не больше. А нынче могут досками, могут и коровами...
 – А чего ты смеешься-то? – Ваня моментально весь будто бы взъеро-шился, угольные глаза его сверкнули недобро. – Тебе тащут, а ты с радо-стью хапаешь.
– Я, Ванечка, ничего не хапал, – медленно повер¬нулся к нему Луч-ков. – Я всего лишь выполнял обязан¬ности сборщика досок. У нас эти доски будут при деле. А там их попросту затоптали бы в навоз.

ГЛАВА  ВТОРАЯ

Въехали в луговой перелесок, и стало ясно, что дорога тут совсем никудышная. Видно было впереди – в колеях стоят огромные лужи, причем чистая вода, не взбаламу¬ченная машинными колесами. Значит, не ездил здесь никто, даже председатель на своем «уазике». Однако продолжали двигаться вперед и молчали все напряжен¬но, надеялись – обойдется.
Автобус кренило с боку на бок, швыряло вниз и вверх, двигатель ревел, выдыхаясь, колеса – чувствова¬лось – пробуксовывали в жидкой земле на выездах из глубоких колдобин. Дощатый щит, прислоненный в про¬ходе к сиденьям, повалился вдруг на другую сторону, и если бы Бусаев не убрал вовремя руку со спинки, мог¬ло бы раздробить пальцы. К тому же дорога была узкой, колея – единственной, и упругие ветви ольх и мо¬лодых дубов лупили по стеклам, угрожающе жестко царапали бока автобуса.
Олег вел машину молча, едва успевая крутить рулем, и по спине водителя угадывалось, как напряжено в нем все и как он зол.
– Да... – заговорил наконец Тукмаков, многозначи¬тельно стрельнув глазами в сторону Лучкова. – Понесла нас тут нелегкая. Может, обратно, пока не поздно?
Автобус продолжал натужно ползти вперед.
– Развернуться негде, – сказал Бусаев. – Если толь¬ко задом.
– Может, обратно, Олег? – обратился Тукмаков уже прямо к шофе-ру. – Засядем ведь.
– Конечно, засядем, – коротко оглянулся тот. – Удив¬ляюсь, что еще не торчим. Думал, хоть дорогу знаете. Рассуждали-то как знахари...
Всем стало не по себе.
И в этот момент автобус забуксовал, застыв на месте. Олег пере-ключил передачу, рвануло назад, двигатель зашелся до визга, но и об-ратного хода не было – бешено пробуксовывали колеса. Водитель выключил двигатель и сказал мрачно:
– Приехали. Можно ловить рыбу.
Он выбрался из автобуса. Потянулись в угрюмом молчании наружу и все остальные. Ноги вязли в земле – настолько оказалась она напитанной водой. Обошли ав¬тобус, посмотрели, как и что.
– Хорошо, хоть не на брюхе сидим, – сказал Олег, заглядывая под автобус. – Тащите хворост под колеса.
– И задом обратно? – виновато спросил Лучков.
– А куда же вперед-то? – обмерил его колючим взглядом Олег.
Валежник собирали долго – деревья были еще не ста¬рые, сушняка много наронять не успели. Наконец Олег сел за руль и крикнул насмешливо:
– Дави-толкай от души!
Заработал мотор, все четверо уперлись в передок ав¬тобуса. Со скрежетом включилась передача, и налегли что было сил. Двигатель взревел надрывно, густо завоня¬ло перегоревшим бензином. Буксовали задние колеса, выбрасывали из-под себя перемолотый валежник и ошмет¬ки грязи, но машина все-таки ползла, ползла потихоньку и потом, словно зацепившись за землю колесами, пошла уже свободно. Все облегченно шли за автобусом по обо¬чинам, стараясь не сорваться в глубокие колеи, полные жидкой грязи.
Бусаев и Тукмаков выехали из дома в резиновых сапогах. Ваня Жуков – тоже, правда, были они у него короткие, чуть выше щиколоток. А Лучков понадеялся на «сухой» проезд и надел кроссовки, сапоги же вез в рюкзаке. Теперь кроссовки не просматривались на нем – их надежно скрыл слой липкой грязи. Шел Женька особняком, по другой стороне дороги и глядел в основном перед собой, выискивая места, где лучше можно пробраться.
Почувствовав, видимо, что теперь уже автобус не увяз¬нет, Олег оста-новил его и ждал. Кое-как пообтерев, по¬сбивав с обуви грязь, влезли, расселись и поехали. На¬строение понемногу выравнивалось.
– Вот же странная штука, – качал головой Жуков. – Странно устроен человек. Прет на рожон, можно сказать, волку в пасть, понимает, что зря туда прет, что беда будет – и все равно прет. Мы же как только въехали в лес, сразу поняли: нельзя по этой дороге ехать. И всетаки поползли. Пока не застряли в грязи. Знаем же прекрасно – нельзя ехать. И тем не менее едем. И все молчат. Как заколдованные.
– Да уж это точно, – задумчиво глядя в окно, под¬твердил Бусаев, словно почувствовал в словах Жукова поддержку каким-то своим тайным мыслям. – Знаем, что нельзя ехать, а все-таки едем. И молчим. Тормознуть бы вовремя, оглядеться, прикинуть... Но нет, не умеем мы вовремя тормо-зить.
– Мне сказали – вот я и поперся в эту трясину! – громко и обиженно заговорил вдруг Олег. – Откуда я знал, что такая грязища? Сами же дорогу выбрали, а те¬перь, выходит, – тормозить не умеем вовремя...
Все переглянулись.
– Да не о тебе речь, – успокоил водителя Тукмаков. – Мы как раз се-бя и ругаем-то. Ну и о жизни вообще... Не только об этой дороге. Зря ты обижаешься.
– Надо сначала дорогу знать, – не поняв двусмыс¬ленности слов, изрек уничтожающе Олег, – а уж потом говорить про тормоза.
Лучков молча смотрел в окно.
Автобус наконец вырвался из перелеска и выполз на открытое место, где можно было развернуться. Олег остановил машину, выпрыгнул и, тщательно обследовав, испытав на твердость площадь предполагаемого разворо¬та, снова взгромоздился за рулем.
– Давай на шоссе, – сказал Тукмаков.
Опять замелькали по сторонам ровные картофельные борозды, расходящиеся вдаль от дороги, и вскоре автобус въехал на взгорок, где стояла знакомая ферма.
Дорога пошла через лес. Отрадно было видеть про¬плывающую мимо зелень различных оттенков, рябило в глазах от частого мелькания березовых стволов, осле¬пительно белеющих под солнцем.
По шоссе ехали больше часа, потом свернули на другую дорогу, по-крытую щебенкой. Выбоин на ней име¬лось неисчислимое множество, и начало трясти, подбрасывать неимоверно. Вещи стали сваливаться с сидений, приходилось все время вставать кому-нибудь и поправ¬лять, понадежнее пристраивать их.
Но это было лишь начало. Когда помяло как следует, растрясло до основания – увидели слева, кило¬метрах в трех, рассыпанные на красивом, плавных очер¬таний возвышении, домики среди могучих деревьев, изуродованную церковь из красного кирпича в центре над ними. Что церковь отринута, обезображена людьми и временем – ощущалось даже на таком большом расстоя¬нии. Это и было Высокое – родное село Женьки Лучкова. Вполне соответствовало оно своему названию.
Однако к Высокому предстояло еще прорваться, спу¬стившись с насыпной дороги. Перед селом лежала обширная впалая долина, по-крытая ярко-зеленой тра¬вой, и середина ее была густо исполосована многочис¬ленными машинными колеями. По какой из этих запол¬ненных жидким месивом дорог безопаснее ехать – никто не знал.
Олег остановил автобус и сидел в раздумье. Потом спросил с из-девкой:
– Ну что, поплывем опять? А, рыбачки?
– Надо посмотреть, где понадежней, – ответил Лучков.
– Тут везде надежно, – Олег распахнул дверцу и выпрыгнул на до-рогу.
Вышли все, стали высматривать спуск с насыпи – где больше наезже-но. Наконец отыскали – и съехать тут было легко, наискось, и укатана колея вроде бы потвер¬же, чем в других местах.
 – Ну, господи, благослови! – Олег навалился на руль.
Съехали нормально, и колея оказалась довольно надежной, но чем дальше, тем глубже она становилась, и каждую минуту подстерегала главная опасность – сесть на брюхо.
И Бусаев ощутил вдруг в себе резкую, неведомую доселе злость на эту качку и тряску, на это отвратительное бездорожье. Сколько он раньше видел и испытал подобного, мотаясь со своими изыскателями по районам, сколько пришлось покопаться в грязи, изучая грунты, но никогда вроде бы не было такой злости. Делаешь при¬вычное дело, знаешь, что после тебя проложат нормаль¬ную дорогу и потому, наверное, спокоен. А тут... Ну да, ясное дело – здесь ты обыкновенный ездок, зависишь от дороги, нет в твоем распоряжении техники, которая пролезет всюду. Отдохнуть, нервы успокоить едешь, а когда и как приедешь на место, привезешь ли в целости все, что взял с собой, – неизвестно. Вот оно и раздирает душу-то.
«В самом сердце России живем, – Бусаев даже скрип¬нул зубами, не в силах больше сдерживать распиравшую его злость, – а вязнем в грязи по горло, ползаем на брюхе. Да сколько же можно? Вот он – прямой убыток для всех и каждого. Прямой и главнейший убыток. Да как они живут-то там, в этом Высоком? Как туда доста¬вишь большой груз? Продукцию-то свою колхозную вер¬толетами, что ли, вывозят?»
Мысли такие, оказалось, беспокоили не только его одного.
 – Ну и ну! – загнанно переглянулся с Бусаевым Тукмаков. – Штормяга... Будто к Земле Франца-Иосифа пробираемся.
 – Это вон с него надо спрашивать, – ткнул пальцем Лучков в сторону Бусаева. – Дорожнички, едрена с ба¬лалайкой.
 – А при чем тут я? – Бусаев старался говорить как можно спокойнее. – Я только изыскатель. Спрашивать надо с вашего председателя. Это ему, видать, дорога не нужна. Была бы нужна, уж мы бы не отказались, проложили бы. А таким манером и я тебя могу обвинить – вон церковь, почему у нее ребра-то все повылезли? Ты же реставратор. И уж коль ездишь сюда, мог бы поинтере¬соваться, намерен ли ваш председатель строить дорогу или не намерен.
– Ладно, ты ни при чем. А чего в меня-то влепил¬ся? – Лучков вышел из равновесия – впервые с того момента, как Бусаев познакомился с ним. – Ваш пред¬седатель, ваш председатель... Какой он к черту мой! Жи¬ву я здесь, что ли?
– Ну ты не живешь, так бабушка твоя живет. Земляки твои живут.
– Бабушка моя давно на пенсии, и ей эти проблемы до лампочки. Земляки, едрена с балалайкой... Я им что – нянька? – все больше кипятился Женька. Он даже приподнял соты с яйцами, которые держал на коленях, словно хотел швырнуть их на пол. – А то у меня в своей конторе забот не хватает!
– Свои, значит, заботы... – плотно сжал челюсти Бусаев.
– Шабаш, братцы, – вмешался Тукмаков. – Не хва¬тало еще только поссориться.
 – Да уж, действительно, – поддержал его Жуков. – Вроде бы до-вольно на сегодня.
Лучков перебрался на переднее сидение – показы¬вать Олегу, куда ехать. После разговора с Бусаевым он как-то напряженно замкнулся, и Виктор подумал – мысль эта царапнула неприятно, – что Женька при всем его показном благодушии характер имеет, наверное, нелег¬кий, и, судя по всему, человек обидчивый.
Попетляли некоторое время мимо сельских задов, и вскоре дорога вывела на улицу. Дома были добротные – бревенчатые ухоженные пятистенки, а многие и пяти¬стенками не назовешь, пристроено там и сям, только считай их, стены. Веранды почти у всех, большинство изб обшито тесом, покрашено, крыто железом. Немало встречалось и старых кирпичных домов. Купеческое было, видать, когда-то село, крепкое.
Свернули на другую улицу, потом еще куда-то. Грязи особой на улицах не наблюдалось, оно и понятно – все на возвышении, земля песчаная, вода уходит быстро.
Только в одном месте влетели в огромную лужу.
В ней, на другой стороне, лежала, блаженствуя, здоро¬венная свинья и освобождать дорогу вовсе не собира¬лась. Олег остановил автобус и посигналил несколько раз – никакого результата. Тогда Бусаев вышел и стал прогонять свинью. Она поднялась с трудом и, раскачивая отвисшим животом, медленно побрела в сторону.
Ваня Жуков вспомнил по этому поводу известную сцену, описанную Гоголем, а Тукмаков добавил, что такие «заповедные» лужи есть, наверно, во всех русских селах, даже в самых благоустроенных, – как национальная принадлежность.
Поросят вообще попадалось на улицах немало – они лежали, греясь на солнце, лениво бродили вместе с ку¬рами. Бусаеву это было непривычно, в его поселке поросят дальше двора никуда не выпускали.
Наконец въехали на неширокую, поросшую нежной муравой улочку. Лучков велел Олегу остановить автобус у невзрачного, потемневшего от времени домика, слов¬но бы слегка покачнувшегося, присевшего на угол.
– Значит, так, – сказал Женька. – Сейчас возьмем у бабули картошки, потом я сбегаю насчет лодок, и ты, Олег, забросишь нас на берег. Ну, пошли, с бабулей по¬здороваемся.
Облегченно вывалились из автобуса и потянулись за Лучковым к невысоким воротцам. Держались воротца на крепких дубовых столбах и сработаны были, вероят¬но, давным-давно надежными мужскими руками. И стол¬бы, и доски потрескались, побурели от многочисленных дождей и ветров, от стужи и жаркого солнца, но створки даже не покосились ничуть, и петли работали исправно.
И Бусаев почувствовал какое-то странное волнение. И тут же понял, отчего оно, – ворота его родного дома в поселке хотя и повыше, пошире этих, но сделаны так же прочно и такие же вот бурые, словно потертые временем. Даже петли одинаковые – старинные петли, фигурные и длинные, сужающиеся, чуть ли не в пол¬метра длиной.
На небольшом дворике тоже росла трава – невысо¬кая и очень густая, приятная своей плотностью. Буйно зеленели у забора две старые вишни. Под ними, в тени, была врыта столбиками в землю широкая скамейка. И скамейка эта, видать, служила с давней поры. Около нее образовалась твердая, как асфальт, песчаная плешинка.
А с покосившегося крылечка уже спускалась, словно кланяясь, радостно всплескивая руками, маленькая, вы¬сохшая вся и сгорбленная старушка в темном платке.
– Женя... Приехал, сынок. Приехал...
Она устремилась к Лучкову, обняла за талию, если можно так назвать место, где сосредоточилась основная Женькина «солидность», потому что выше старушке было не достать, и, прижавшись к нему, спрятав морщинистое личико в одежде внука, все твердила одно и то же:
– Приехал... Женя, сынок... Приехал...
Глаза у Лучкова сделались влажными, он молча гладил старушку по голове, потом взял за предплечья, отнял от себя и заговорил глухим голосом:
– Ну ладно, бабуль, ладно. Приехал. Все нормально. Давай хоть поцелуемся.
– Да я и не дотянусь. Не разогнуться – тебя поце¬ловать-то.
– Ничего, бабуль, не проблема. Я сам нагнусь. Женька присел, и они поцеловались троекратно, ба¬бушка погладила его загорелую лысину.
– Вот... – Лучков оглянулся на остальных. – Опять, бабуля, все мы в сборе. Узнаешь моих архаровцев? А это новый у нас, – кивнул он в сторо-ну Бусаева. – Витькой зовут.
– Толик, – подошла бабушка к Тукмакову. – При¬ехал, сынок. Счас поставлю самовар. Счас поставлю...
Она расцеловала Анатолия, потом Жукова и Бу¬саева.
– Как зовут-то? – спросила старушка у Бусаева. – Успела уж забыть. Короток ум-то стал, короток...
– Виктором меня зовут, бабушка.
– Молодец, Витя, приехал. А я баба Поля. Так и зови. Приехали, сынки... Счас поставлю самовар, счас я его, пузатого, мигом растуганю.
– Ты, бабушка, не волнуйся, – сказал Лучков. – Не надо никакого самовара.
– Как же не надо? – растерялась баба Поля. – С до¬роги ведь, устали. Чайку попить... Я мигом.
– Да нам вот Олега, шофера, отпустить необходи¬мо. Ему еще на берег нас везти, а там – разгружаться. Решили на старом, на прошлогоднем месте обосновать¬ся. Картошка вот только нужна. У тебя, бабуль, пол¬мешка не найдется?
– Ой, – опечалилась она, – видать, и не наберу. Кон¬чается, совсем кончается картошка-то. Ну, ничего, – оживилась вдруг баба Поля, – у Васьковых раздобудем. Они поросят держат, у них картошки много. Продадут. И насчет лодок, как ты писал, я договорилась. Одну возьмешь у Мухаревых, а другую – у Тулуповых. У Мухаревых на весь отпуск можно, у них две. Василий-то ведь бакенщик. А Тулуповы дают только отвезть. И при¬гонишь обратно.
– Стоп, бабуля. Чуть не забыл, – встрепенулся вдруг Лучков. – Я же тебе тут гостинцев привез.
И он сбегал к автобусу, вернулся со свертками.
– Да какие мне гостинцы, – смущенно разведя тем¬ными узловатыми руками, обратилась баба Поля к друзьям внука. – Все у меня есть. И зачем было тра¬титься?
Когда Лучков с бабой Полей ушли, Тукмаков под¬нялся со скамейки и лег на траву, закинув руки под го¬лову. Ваня остался сидеть, и темные глаза его сумрачно глядели поверх забора.
Бусаев тоже встал и прошелся по дворику, оглядел ветхий бре-венчатый сарайчик, заглянул туда, приот¬крыв скрипнувшую дверь. В полутьме заквохтала и забила крыльями испуганная курица. В сарайчике было немного дров, валялись какие-то старые доски, ступица от тележного колеса с немногими сохранившимися спицами.
К стене сарайчика примыкала невысокая изгородь с калиткой. Бусаев отворил калитку и вышел на огород. Тут, вблизи, размещались у бабы Поли грядки – лук, огурцы, помидоры. Были они в полном порядке – ухо-жены, прополоты тщательно. Дальше шла картошка, немного совсем, соток пять.
Бусаев увидел торчащий из ботвы черенок – мотыга, наверное, – и пошел туда. Точно, мотыга – она стояла в окученной наполовину борозде. И, поплевав на ладони, Виктор начал окучивать дальше, старательно подрезая, рыхля землю вокруг каждого кустика ботвы, а потом подваливая ее ровной линией к картофельному ряду. Он окучил одну борозду, другую, третью, а потом уже и счет потерял – работал и работал, не разгибаясь, и совсем не чувствовал усталости, погруженный в тяжелые раз¬думья.
«Куда меня к чертям понесло? – думал Бусаев. – Какой мне к дьяволу отдых? Сцепился в автобусе с Луч¬ковым. А ведь он прав. С кого же, как не с нас, спраши¬вать за это дорожное безобразие? Хорошее пришло время – можно проектировать, строить и строить дороги, а дорожничек, видите ли, отдохнуть на природе возна¬мерился, потащился по гнилым колеям свежего воздуху глотнуть. Тьфу! И вправду – словно к Земле Франца-Иосифа пробирались, спину от напряжения свело. Дел кругом полно, делами надо заниматься. Шура с детьми уехала в Лебедь, и там, у матери, тоже, небось, куча дел по дому, а я... Сдохну же тут, сидючи без настоящей заботы. Точно, сдохну. И что за блажь меня сюда завернула, с чего же началось? Ну да, все пошло из-за той дурацкой стычки с Кубаревым, будь она нелад¬на...»

ГЛАВА  ТРЕТЬЯ

Конечно, не стоило бы с Кубаревым связываться, да вот не вытерпел, схлестнулся.
Готовилась выезжать в дальний район изыскательская группа дорожно-строительного управления, где работал Бусаев, и уточняли последние детали поездки. Пришли в гараж инженеры, хозяйственник, работяг мастер созвал. Словом, собрались те, кто обеспечивал задание, отвечал за него. Ну и стояли, обсуждали: где, что и как. Это уж укоре-нилось – всегда собирались в гараже, рабочим нравилось, что начальство к ним сверху спускается.
Речь шла о возможных проблемах с питанием там, на месте. Бу-ровой мастер доказывал, что придется выписывать в колхозе барана или даже телка, а денег отпустили мало, не полностью.
– И опять у вас проблемы, – усмехнулся пожилой, но подтянутый, стройный по-молодому инженер Кубарев. – Не-ет, не гвардейцы вы. Не гвардейцы...
Кубарев как участник войны почти всегда носил на пиджаке неболь-шую разноцветную планочку, скромно гласящую о том, что он награжден медалями, а в празд¬ники привинчивал еще и знак «Гвардия». В организации все знали: в День Победы Кубарев ездит встречаться с бывшими однополчанами и со многими из них переписывается. Знали и о том, с какими тяжелыми боями прошла по Чехословакии гвардейская дивизия, в которой служил Кубарев.
Были в проектной конторе и другие участники войны, но почему-то лишь к его фамилии само собой напраши¬валось слово «фронтовик». Фронтовик Кубарев. Вот он-то и начал стыдить изыскателей.
– Конечно, мы не гвардейцы, – сказал мастер. – Но жрать-то надо.
– Во-во, – продолжал Кубарев. – Жратва у вас всегда на первом плане. А дело – на потом. Эх! Вспомнишь, как у нас бывало... Обстрел, кухня отстала, голодные, хоть кулак грызи. Но думали не о жратве, не-ет...
После этих слов установилась напряженная, неудоб¬ная тишина. Стояли и переглядывались исподлобья. И самому-то Кубареву – чувствовалось – сделалось не¬удобно.
И тут вдруг произошло вовсе неожиданное. Рывком поднялся с ящика, на котором сидел, Бусаев – он соби¬рался присоединиться к группе изыскателей на месте дня через три – и, нетерпеливо отстранив стоящих, на¬двинулся на Кубарева, тяжко застыл лицом к лицу с ним, взбугрив в карманах брюк кулаки. Щеки у Бусаева к этому моменту словно бы ввалились, стали пепельными, обострились скулы. Кто знал его не первый год, сразу понял: плохой знак.
 – Слушай... – сказал Бусаев глухим, тоже как бы потемневшим голо-сом. – Ты это кончай. Надоело. Всем надоело. Заткнись отныне и навсегда.
В том, что он обратился на «ты», ничего особенного не было – инженеры всегда обращались друг к другу на «ты», но в словах Бусаева, среди которых резануло слух грубое «заткнись», в твердокаменной позе его обо¬значалась этакая жутковатая давящая беспощадность, от которой всем сделалось не по себе.
 – Что кончать? – растерялся Кубарев. И тут же словно опасность большую почуял – встрепенулся, повысил голос: – Что это я должен кон-чать?!
 – А то самое, – желваки на скулах Бусаева упруго шевельнулись. – Прививки людям кончай делать своим дутым фронтовым прошлым. Ябло-ни мордуй как угодно, это твое дело. А от людей отцепись. Хватит.
Намек насчет яблонь поняли все – у Кубарева был за городом сад, и он делал там различные прививки. Кто-то даже рассказывал, что на некоторых яблонях у него каждая ветка приносит разного сорта плоды. А вот по поводу фронтового прошлого – чего это вдруг Бусаев?
 – Причем тут яблони?! – Кубарев побледнел, голубоватые глаза его стеклянно застыли от возмущения. – И почему это я должен молчать о своем военном про¬шлом? И почему это оно дутое?
 – Да потому, что не был ты там.
 – Где? – задохнулся Кубарев. – Где я не был?
 – Под обстрелом, вот где. – Бусаев подступил еще ближе, и тот слегка отпрянул. – И вообще на передовой. А если и видел, так только издалека. И хватит заливать. Хватит врать, понял?
 – Хмы-у... – нервно поведя головой, без слов обра¬тился Кубарев к стоящим вокруг, словно призывая каждого: «Нет, вы только посмотрите!»
Те скованно зашевелились, начали негромко покаш¬ливать, многозна-чительно поглядывая друг на друга. «Гвардейские проповеди» – так называли постоянные намеки Кубарева на фронтовую терпеливость и исполни¬тельность – никому особо не нравились. Давно замети¬ли, что Бусаев выносить не может ничего подобного и болезненно кривится, когда Кубарев затевает очередной разговор о войне. Но уж этакое – доказывать, будто тот не нюхал передовой, причем сокрушительно доказывать... Это уж, конечно, Бусаев слишком. Хоть и справедливый он мужик. Это он зря. Примерно так думали оказавшиеся свидетелями ссоры. Вмешиваться, однако, никто не решился.
Кубарев тем временем хоть и с большим трудом, но сумел-таки оправиться от столь неожиданного и жесто¬кого удара, почти овладел собой. Лишь голос подрагивал немного:
 – Интересно, дорогой товарищ Бусаев. Значит, я там не был. А кто же там был? Может, ты был?
 – Я, может, и был.
Бусаев сказал это твердо, не сводя с него тяжелого взгляда.
Все опять переглянулись.
 – Так, так, так... – зачастил Кубарев, усмехаясь. Чув¬ство превосходства полностью вернулось к нему, и, склонив голову, он как бы по-новому присматривался к опол¬чившемуся на него коллеге. – Еще интереснее получа¬ется. А в котором же году – разреши узнать – ты у нас родился?
 – Чего разрешать-то? Прекрасно знаешь – сорок ше¬стого я, послевоенный.
 – Ну и как же, объясни нам, глупым, сподобился ты побывать на фронте, на передовой? Как попал ты туда вместо меня? Слушай, Виктор... – лицо Кубарева быстро приняло озабоченно-соболезнующее выраже¬ние. – А может, тебе к врачу необходимо?
 – Нет, Михаил Викентьевич, – уже спокойно и даже вроде бы печально ответил Бусаев, – врач мне не ну¬жен. А как я там был – рассказал бы, да тебе не понять. Кто в окопах гнил хоть месяц, на брюхе ползал и в атаку под огнем поднимался, может, и понял бы меня. А луч¬ше всех понял бы тот, у кого всю войну от начала до конца – передовая и медсанбат, госпиталя и передовая... Только таких уж, наверно, нет сейчас никого. А ты не поймешь, нет.
Кубарев с едва заметной усмешкой водил глазами туда-сюда, но встречаться с ним взглядом почему-то ни¬кто не желал, и друг с другом мужики больше не пере¬глядывались, стеснялись будто.
 – Вот скажи, Михаил Викентьевич, – спросил Буса¬ев, начиная горя-читься снова, но теперь совсем по-ино¬му, без зла, – ты в настоящую драку когда-нибудь попадал? Били тебя хоть раз в кровь, до полусмерти?
 – Что за вопрос? Что за гнусный вопрос? – жестко напрягся Кубарев.
Мужики тоже было насторожились, кое-кто даже сделал шаг к кон-фликтующим инженерам.
 – Да нет! – разгоряченно, но по-доброму продолжал Бусаев. Он даже плеча Кубарева коснулся успокаиваю¬ще: – Я по душе, по-человечески спрашиваю. Ну, скажи: было у тебя такое в жизни? Когда бьют, валят с ног и опять бьют, а ты там ползаешь... Это ведь у многих бывало. В молодости или в другое время... Ну, было? Скажи.
 – Ну, было, предположим, – натянуто, но искренне ответил Кубарев, поддавшись безопасной бусаевской настойчивости, рвущейся из глубины души.
 – Значит, было. А почему же всегда молчал-то об этом?
 – Не понимаю... А с какой стати, собственно, я дол¬жен всем...
 – Правильно. Вспоминать подобное никому не захо¬чется. Стыдно вспоминать и больно. Ну, тут, можно сказать, всего-то лишь драка. А на фронте ведь сплош¬няком – кровь и грязь, страх и смерть. И еще всякое. И если человек прошел через это, из него слова о войне клещами не вытянешь. Молча ему легче жить. Я родил¬ся от такого и вырос среди таких, поэтому, Михаил Викентьевич, знаю. А ты – извини уж – мелешь и ме¬лешь про войну, выставляешь и выставляешь нам ее в виде... В виде эталона. Чего про нее молоть? Это же... страшное горе. И вокруг дел наших... привык изгороди городить, башни строить. Дело – оно для того, чтобы его делать. А у тебя на каждый случай сотня речей, башня из тысяч кирпичей. Прости уж... – Бусаев помол¬чал и страдальчески поморщился, заговорил тише: – И прошу, Михаил Викентьевич: прекрати ты... свою кубаревщину. Не надо больше. Ей-богу, неудобно. И мне, и всем.
Бусаев умолк. Он, пожалуй, никогда еще не говорил сразу так много. И в этот момент видно стало каждому – устал он очень, отяжелел. Медленно обойдя Кубарева, Бусаев подождал, когда мужики расступятся, дадут дорогу, и грузно зашагал к выходу, где ослеплял после гаражного электрического настоящий солнечный свет.
Кубарев некоторое время стоял молча, заметно сбитый с позиций превосходства словами Бусаева, смотрел, как он уходит, но вдруг топнул со злостью ногой и крикнул вслед пронзительно:
– Сопляк! – все вздрогнули. – Учить он меня еще будет! Тебе ле-читься надо. А если ты это не поймешь, я тебе устрою!.. Думаешь, даром пройдет? Думаешь, я позволю?! На собрании ответишь за свои оскорбления. На партийном, понял? Я тебе покажу кубаревщину!
Бусаев остановился, помедлил немного и, повернув¬шись, пошел опять к Кубареву.
– Не желаю! – замахал тот руками. – Не хочу даже стоять рядом с тобой, сопляк полоумный! Мальчишка! Самозванец! На собрании мне ответишь за все! На со¬брании, понял?!
Мужики в первый раз взволновались по-настоящему:
– Да хватит вам!
– Что вы, в конце концов?!
– Прекратите, связались, как маленькие!
Но Бусаев успокоил их властным жестом и, поймав Кубарева за рукав, спокойно, но настойчиво потянул к выходу:
 – Не кипятись, Михаил Викентьевич. И вправду – чего это мы на людях... Пойдем. Хочу пару слов тебе одному сказать. Очень прошу: пой-дем. А вы, – обернулся он к мужикам, – не беспокойтесь. Все в порядке.
– Никуда я с тобой не пойду! Отцепись, сопляк! – кричал Кубарев, сопротивляясь.
Но почему-то все же шел за Бусаевым.
У выхода, щурясь от солнца, Бусаев тихо сказал:
– Ты, Михаил Викентьевич, что-то там про собрание заикнулся. Лад-но. Валяй стряпай докладную или заяв¬ление – как душе угодно. Подробно пиши. Только учти: я к собранию тоже подготовлюсь. В лепешку расшибусь, но наведу где надо справки – как и где ты служил, под какими обстрелами бывал. Я постараюсь, если тебе так хочется, – сделал он упор на слове «тебе».
Кубарев стеклянно смотрел на него и молча ловил дрожащими губами воздух.
Никто из оставшихся в глубине гаража сказанного Бусаевым не рас-слышал.

ГЛАВА  ЧЕТВЕРТАЯ

Дрогнула и сжалась душа, когда ударили пушки. Но едва взметнулись там, на линии вражеских траншей, пер¬вые разрывы, отпустило в груди и распрямилось в ней все, переходя в еле сдерживаемую радость: «Началось, так т-вашу мать! Ну, теперь держись, сволочи!..»
Хорошо били орудия – сначала лупили только по траншеям и вглубь, по деревне, а потом часть огня пере¬несли ближе, на склон, на проволочные и минные за¬граждения. Взрывы раскидывали столбы вместе с про¬волокой и порой каждый взрыв рождал вокруг себя еще несколько огненно-черных букетов – рвались потрево¬женные мины, которыми фрицы густо утыкали подступы к своим позициям.
В рассветном осеннем воздухе крепко запахло слад¬коватой пороховой гарью.
Не зря, значит, так часто в последнее время лазили на ту сторону разведчики, не зря с утра до вечера терся по окопам, мешая всем, длинный, как жердь, артилле¬рийский капитан, внимательно присмат-риваясь к фашист¬ской обороне и без конца записывая что-то в обтрепан-ный блокнот. Да, видать, немцы ничего подобного не ожидали. А мы-то ожидали разве? Догадывались, конеч¬но, – недавно, пасмурной ночью, потихоньку пополнение пришло, но уж о такой огневой поддержке и не мечтал никто.
И пушку эту новую удалось кому-то из ребят вчера вечером увидеть, хорошая, говорят, пушка, раза в два посильней сорокапятки будет, ствол длинный. Ну, дума¬ли, штуки две их притащили, не больше. А тут настоя-щий подарочек получается. Не две и не три лупят, дело посерьезней. Скрытно, выходит, подтянули, через лес, не считаясь с грязюкой непролазной, и ударили на рас¬свете из-за деревьев, с близкого расстояния. Вон как пашут, родимые. Хорошо пашут, молодцы. Да, не ожи¬дали фрицы, совсем заткнулись гады.
Ну, сейчас пойдем, командир уже орет. Ни черта не слыхать. А водки не давали. Да и хрен с ней, не нуж¬на она сегодня. Вместо нее лучше бы огонька вот такого почаще подбрасывали. Ну все, пошли. И опять под ло¬жечкой сосет, курва. Неужели сковырнем их нынче, от¬берем эту нашу деревню? Они, гады, там в избы бегают греться, а у нас позади, кроме леса, ни хрена. А ведь с таким огоньком сковырнем. Ну, держись, сволочь...
Многие уже вылезли из окопов. Он быстро поставил на попа круглый чурбак, служивший для сиденья, упер покрепче в стенку и, вскинув на него ногу, оттолкнулся другой ногой, схватился за колышек, вбитый для удоб¬ства в бруствер. Еще один рывок – и вот он уже с вин-товкой в руках наверху, посреди открытого пространства, где его может ударить в лицо, или в грудь, или в живот. Да куда угодно может ударить пуля. Страх из-под ложечки густо разлился холодом по всему телу. Но надо идти. Надо сковырнуть этих гадов.
– Эй, смотри давай! – сдавленно крикнул он тому, что был слева и немного впереди, и повернулся к друго¬му, который вылезал из окопа справа: – И ты не зевай там, гляди в оба! Пошли, ребята!
Они, трое, договорились между собой не упускать из виду, подстраховывать друг друга во время атаки, осо¬бенно там, в немецких траншеях, если удастся дойти. Только так и надо – проверено опытом.
Развернулась рота быстро, красиво даже – видать, взбодрила всех крепкая огневая поддержка, – и рвану¬лись по обширному пологому склону к впадине, где протекал гнилой ручей. Хорошо бы проскочить ее как можно скорее, пока фрицы не опомнились и не лупанули из пулеметов и минометов по этому давно пристрелян¬ному месту.
Жидкой, скользкой от выпавшего и растаявшего недавно снега была земля, она скоро налипла на ботинки до самых обмоток, и ноги сделались пудовыми, без конца опасно разъезжались.
Разрывы снарядов продолжали толочь немецкие тран¬шеи, орудия били, наверно, и дальше, в глубину. За¬граждения они покорежили отменно, проходов хватало. Можно пройти, надо только держаться ближе к ворон¬кам, чтобы не напороться на оставшиеся мины.
Ручей вроде бы проскочили нормально и начали подравниваться по-удобней уже на их склоне – ротный старался, сновал туда-сюда с перекошенным угрожающей гримасой лицом, кричал что-то изо всех сил. И тут вдруг стали падать ребята – один, другой, третий. Успели все-таки очухаться фрицы, зацепили, паразиты. Сейчас всем достанется. Спасение одно – вперед зигзагами, сби¬вать с прицела. Стук пулемета лишь временами проры¬вался из-за грохота рвущихся впереди снарядов, и откуда стрелял немец – пока было не ясно.
Когда прорвались, просочились через искореженные заграждения, немцы ударили еще и из минометов, но ничего у них не вышло, опоздали – мины отвратительно скулили в высоте, заставляя пригибаться, и рвались позади, у ложбины. Вперед, скорее вперед. Он охватил взглядом своих – много бежало людей, небольшие пока потери. Никогда раньше так здорово не удавалось. Лад¬но, посмотрим, как будет дальше. Только успел поду¬мать – поодаль, неподалеку совсем, снова кто-то упал, а бегущий впереди долговязый парнишка из пополнения, пригнувшись и путаясь в шинели, заметался, повернулся с обезумевшим лицом и бросился назад, чуть не сшиб с ног.
– Куда ты, дурак, прешь! – жестко толкнул он желторотика серединой винтовки обратно. – Давай впе¬ред, а то попадешь под миномет. Вперед, дура долговя¬зая, и не липни, не жмись ни к кому!
И в тот же момент заметил, как пулеметная очередь стеганула в двух шагах перед ними – резко выбила из земли несколько зловещих черных фонтанчиков.
 – Вперед, говорю! Не зевай! – рявкнул он прямо в ухо окрученному страхом парню и рванулся дальше, отыскивая горячечным взглядом ребят, с которыми до¬говорился о подстраховке.
Они, слава богу, были целы, и связка сразу восстано¬вилась – видим, мол, друг друга, все в порядке.
Фрицы, несмотря на сильный артобстрел, каким-то образом ухитря-лись-таки корректировать огонь своих минометов – разрывы мин приближались сзади, один уже взметнулся справа среди бегущих. Наши пушки внезапно замолчали – артиллеристы боялись, видно, накрыть сво-их. И на мгновение сковало ужасом тело – так густо наполнен был воздух пулеметными и автоматными оче¬редями, одиночными выстрелами, противным воем и раз¬рывами мин.
Вдруг позади лопнуло с оглушительным треском, го¬рячо толкнуло в спину и сильно рвануло под мышкой телогрейку. От этого мощного жаркого толчка он полетел вперед, прямо в воронку, которую хотел обежать, и распластался в ней, ткнувшись лицом в липкую, пахнущую взрывчаткой, землю, больно подвернув руку. Сознание не ушло, сразу же сквозанула мысль, что надо туда, вместе со всеми. И, нащупав винтовку, оскальзываясь, он стал выбираться из воронки, пытаясь совладать с раз-дражающей тошнотворной слабостью, с густым сплошным шумом в голове, возился на четвереньках, словно пьяный. Выкарабкавшись наконец и стерев рукавом с лица грязь, он загнанно оглядел склон доверху и понял: в траншеи ворвались. Там, на правом фланге, скупо всплескивали красным разрывы гранат и что-то быстро мелькало – наверное, шла драка. «Удалось. Видать, со¬седняя рота!» Радость подстегнула, и он побежал даль¬ше, покачиваясь, напряженно собирая в себе силы. Не дошли еще многие – одни, оглушенные, как и он, а может, и раненые, возились, стараясь утвердиться на ногах, другие лежали, не двигаясь, но большинство все же подтягивалось к немецким траншеям, спешило туда ли¬хорадочно, скользя по склону, по осенней искромсанной земле. «Ни-чего, – он бежал, тяжело дыша, и говорил вслух. – Ничего. Мы сейчас, сейчас мы им врежем. Дер¬житесь, ребята. Вон сколько нас нынче живых. Мы им, гадам, дадим... Сейчас...»
До траншей оставалось немного, какой-то десяток шагов, и тут неожиданно оборвалось все, наступила чер¬нота. А потом он увидел себя уже на деревенской улице, среди полуразрушенных бревенчатых домов. Бежал вме¬сте с другими, преследуя фрицев и думая лишь об одном: не давать им опомниться, гнать и лупить без остановки, а то обнаглели, сволочи, считают, мы уж ни на что не способны.
На этом эпизоде опять прервалось, но ненадолго, а ко¬гда пошло дальше, то он никак не мог определить – продолжается ли такой удачный бой? В руках у него была лопата, и другие тоже копали. Он снял телогрейку и обнаружил в ней большую, с торчащими клоками ваты, дыру. Рукав держался на честном слове. И сразу ста¬ло ясно: ну, конечно, закончился бой, в котором его даже не царапнуло, только контузило малость да телогрейку разодрало прошедшим под мышкой минным осколком.
Он оглянулся и узнал все: ну да, вон она, деревня, за нашими спинами теперь, позади. А ведь долгое время была под немцами, стоявшими в жесткой обороне. Сколь¬ко раз пытались опрокинуть их, и ничего не выходило. Сколько мужиков полегло здесь – даже думать тяжко, сердце сжимается. Каждый раз после атаки оставалось от роты самое большее двадцать пять человек, и в за¬щитных боях погибло немало – немцы-то сложа руки тоже не сидели, кидались, как черти.
А нынче – он оглядел разгоряченных, повеселевших товарищей – ух, и здорово же удалось! Большинство осталось в живых, а уж драпали, кувыркались фрицы – любо-дорого. Не атака, а настоящее наступление. Да ведь в первый раз получилось, первую деревню вернули, отобрали у них, елки-палки... Вот что значит крепкая огневая поддержка, вот что значит артиллерия. Если бы и дальше так...
Спешно закреплялись на новых позициях. Даже поесть еще не успели – надо утвердиться как следует, а то могут ударить ответно. Окопы тут остались с лета, но, видать, рыли их тогда наши наспех, не в полный профиль и повоевать-то в них, наверно, по-настоящему не удалось, отступали – это было заметно. Роте достался левый фланг – отсюда хорошо контролировать неглубо¬кую обширную ложбину, которая, сужаясь постепенно, выходила в поле. Впереди за полем темнел лес – туда сыпанули из деревни уцелевшие немцы. Оглядывая мест¬ность, он медленно перевел взгляд влево, на противопо¬ложный склон ложбины, и увидел, как лошади волокут на взгорье пушку. Бойцы расчета помогали конягам, об¬лепив орудие со всех сторон. «Ух, ты! – еще больше обрадовался он. – Опять поддержка! Ну, жить стало можно...»
Пушку тянули к поросли приземистых сосен, кото¬рые, будто напоказ кривляясь, заполонили песчаное возвышение. Хорошая позиция – и замаскироваться мож¬но, и поле как на ладони. Хотелось выбраться из окопа и пойти помочь артиллеристам, но в тот же миг желание это было подмято резким чувством беспокойства, распро¬странившимся среди бойцов роты и сразу же передав¬шимся ему. Он ощутил тревогу спиной, повернулся, ни¬чего пока не понимая и не слыша из-за шума в конту¬женной голове, а потом посмотрел в ту сторону, куда глядели все, и жестко подобрался внутренне: от леса отделились три темных зловещих пятна – их угловатые очертания еще не обозначились, – а за ними рассыпались крошечные, быстро перемещающиеся фигурки.
Но не засосало на этот раз под ложечкой от страха. Вместо страха в нем резко всплеснулось какое-то отча¬янное, прибавляющее сил злорадство: «Давай, давай, иди. Мы тебя сейчас угостим. Хрен тебе, а не деревню. Деревня теперь наша. Зубами будем грызть, – и он действительно скрежетнул зубами, – но уж не отдадим, не-ет, гитлеровская ты паскуда...»
Схватив лопату, он несколькими ударами расширил недоделанную ячейку. Быстро выбросив землю и утоптав дно окопа, полез в вещмешок за гранатами и вдруг вспомнил о пушкарях, испугался. «Успели или нет? Мо¬жет, и не видят?» Осторожно высунувшись из окопа, глянул туда, на взгорье. Артиллеристы позицию окончатель¬но еще не заняли, только-только подтянули орудие к сосняку. Возились они шустро, но видят немцев или нет – понять на таком расстоянии было трудно.
«Эй! – закричал он изо всех сил, не выдержав на¬пряжения. – Скорей! Танки! Быстрей шевелись! Повора¬чивайся там, тит т-вашу мать!» Потом увидел, что кричит артиллеристам не только он – кричат из окопов многие. И вслед за тем вздыбил землю перед сосняком первый снаряд – пока с недолетом. Немцы заметили пушку из танков и открыли огонь.
И в это время кто-то начал трясти его за плечо. Он дернулся нервно, проснулся и сел, дико озираясь. Не сразу разглядел, что рядом с ним, в темноте, сидит Шура, жена.
– Кричишь на всю квартиру, – тихо сказала она. – Ребят разбудил. И соседей наверху, видать, тоже – вон, шаги слыхать. Ей-богу, сил больше нет.
Бусаев молчал. Он еще не пришел в себя полностью.
– Беда ведь с тобой, – продолжала Шура с тихим отчаянием. – Чего на этот-то раз увидал?
– Да атака, понимаешь, была... – виновато, хриплым голосом загово-рил наконец Бусаев. – Хорошая атака.
– Эх, Витя, Витя... – чувствовалось, что Шура еле сдерживает слезы. – Ну сколько можно-то? Надо же принимать какие-то меры. Дальше ведь уж некуда. То ты идешь в атаку, то прорываешься из окружения. Орешь во сне, стонешь и материшься. С дивана падал, даже лоб расшибал. Спать с тобой невозможно. Ну чего еще ждать-то? Неужели мало? Болезнь ведь.
– Да ладно выдумывать – болезнь, болезнь... – уны¬ло возразил он. – Говорил же – возрастное, временное. Как пришло, так и уйдет. Днем-то чувствую себя нор¬мально. И не паникуй.
– Ну где там нормально-то, если на людей ни с того ни с сего стал бросаться, обвинять черт знает в чем. Сцепился вон с Кубаревым...
– И правильно сцепился. Хватит, всем его краснобайское вранье надоело. Терпеть не могу.
– Да откуда ты взял, что он врет? Имеет человек удостоверение участника войны, награды имеет.
– Участник войны – не отрицаю. Только не фронто¬вик. И нечего... А награды... Их и не такие трепачи имеют.
– Вон ведь как уверен. Ну кто тебе дал право? Пойми, у тебя же одни только сны, а он там был. Ты же Кубареву в сыновья годишься, а срамишь его при всех, упрекаешь в таких вещах. Вот вытащит действительно на собрание, тогда покрутишься, поморгаешь. Выговор влепят – и будут правы.
– Никуда он меня не вытащит, – с мрачным упрям¬ством доказывал Бусаев. – Побоится. Потому что не был он на передовой – торчал где-нибудь в резерве или при штабе околачивался. Уж это-то чую, не беспокойся. Я родился от фронтовика и вырос среди фронтовиков, и того, кто окопов нюхнул, отличу враз... – Бусаев начал заки¬пать. – И в сыновья я ему не гожусь, Шурочка. У нас с ним кровь слишком даже разная. У Кубарева она розовенькая. И – помяни мое слово – не собранием дело кончится, а будет Кубарев ко мне красивый подход искать. Бу-удет...
– Ну вот, понесло... А говоришь – не болезнь. Утверждать такие вещи без всяких оснований!.. – Но тут Шура осеклась, и тон ее сделался прежним, умоляю¬щим. – Ну чего мы опять спорим, а, Вить? Сам же чувствуешь – ненормально это. Не высыпаешься, нервы все время вздернуты. Надо же провериться. Хоть раз-то послушай меня, а, Витек?
– Слушаю, Шура, слушаю, – он погладил жену по плечу, привлек к себе. – Говори.
– Помнишь, я тебе про Веру Тукмакову рассказывала? Ну с которой мы в школьные годы в Артеке-то вместе были.
– Помню, – усмехнулся он. – А что – Вере Тукмаковой тоже война снится?
– Да брось ты смеяться, слушай. Верин муж Толя – кандидат наук. Один из лучших психиатров в городе. Очень хороший врач, добрый человек. Увалень такой...
– Ну-ну, – напряженно поторопил он. – Слыхал я и про Толю.
– Сходил бы ты к нему.
– Да ты что, ей-богу, всерьез, что ли, меня в психи выдвигаешь? Идти туда... Скажешь еще – ставиться на учет...
– Нет, нет! Никакого учета. Пойдешь просто так, без всяких записей. Надо только с Толей о времени условиться. Встретитесь, расскажешь ему все. Он поймет, поможет. Ну, лекарство какое-нибудь выпишет – спать хоть будешь по-человечески, без войны.
– Хм, без войны... – задумчиво, с недоверием произнес Бусаев, глядя в окно, за которым начал уже проявляться рассвет.
– Ну нельзя же так, Витя, – всхлипнула вдруг Шура. – Пойми ты наконец. Душа ведь болит. С Толей Тукмаковым я уже говорила, он тебя жде-ет.
– Ну, ладно. – Ему жалко стало жену. – Успокойся. Схожу к вашему знаменитому Толе. Вот к мужикам, к изыскателям своим, съезжу в район, а потом к Толе. Может, и вправду будет какая польза. Хотя – при чем тут врач?.. Но уж если ты так хочешь – схожу. И все. Давай спать.
Да, отдых он себе решил устроить после стычки с Кубаревым, но началось не с этого. Началось все гораздо раньше.

ГЛАВА  ПЯТАЯ

Война навалилась на Бусаева как-то странно, неожиданно, и случи-лось это, когда умер отец. Виктор в то время уже был женат, первый сын Ленька у них с Шу¬рой только что родился.
Пока отец жил, поддерживал в поселке дом с хозяй¬ством, никаких военных снов Виктор и видом не виды¬вал, ничего подобного не ощущал. Рос он на лесном приволье спокойно, не хуже, чем другие ребята-сверст-ники, потом учился в институте в Москве и сроду не за¬мечал за собой какой-нибудь особой, выходящей за рамки его возраста привязки к войне.
Знал, конечно, что отец прошел всю войну в пехоте, что ранен он был не один раз и контужен. Шутка ли – инвалид второй группы. Нередко случалось видеть его тело – все в рубцах от пуль и осколков. Отцовскую грудь пересекал жуткий шрам – след от немецкой са¬перной лопатки. Но диковины в этом не усматривалось. И у других отцы были на фронте, почти все они имели ранения, а некоторые без рук, без ног оттуда вернулись, так что смотрелось на подобные обстоятельства привыч¬но, думалось, будто иначе на свете и не жили никогда.
Слышал Виктор от отца о войне совсем немного: не¬которые названия – Волховский фронт, например, потом еще Тихвин, Тортолово, Малая Ви-шера, Кулебаки, Ива¬ново – там отцу пришлось валяться в госпиталях. Гово¬рил он как-то, что под завязку хлебнули лиха поначалу с одной винтовкой на двоих. А сверх того в подробности фронтовые не вдавался никогда, а если и рассказывал, то, видать, о чем-нибудь совсем незначительном, коль не зацепилось оно у Виктора в памяти.
И вообще, насколько помнит Бусаев, мужики, которые прошли фронт, ни о чем таком почти никогда и не гово¬рили. Может, где между собой, подвыпив, делились, а до¬ма, на людях – нет, молчали. Наверно, столько не по-люд¬ски страшного, столько жути всякой довелось им повидать и вытерпеть, что язык-то не поворачивался вспоминать об этом, рассказывать ребятам своим да же¬нам. Приукрасить там что-нибудь, героическое выду¬мать – соврать то есть – не умели, вот и молчали.
А потом и народ-то другой совсем тогда был. Считали так: да, тяжкая случилась война, не приведи господь пережить такую еще раз, сильно пришлось поднатужить¬ся, но прошла она, чего же теперь. Надо работать, детей рожать, на ноги ставить, хозяйство подымать. Вспоми¬нать да сокрушаться – этим сыт не будешь. Относились к войне так же, примерно, как к прошедшему тяжелому сенокосу, когда дожди крепко мешали. Заставили, мол, дождички всех поволноваться-помучиться, немало си¬лушки повымотали, но сено-то все-таки скосили, высу¬шили, стога поставили. Нелегко досталось, потеряли много, ну да прошло это, и нечего вспоминать. Некогда вспоминать, нужно жить дальше, другое дело делать, их, дел-то, вон сколько.
Медалям своим значения особого не придавали, не но¬сили их никогда. Покрасовались после Победы на груди, а теперь они зачем? Пускай детишки ими играют – ре¬бенку без игрушек нельзя. Помнит Виктор – хорошие биты получались из отцовских медалей. Да и ордена-то берегли, лишь пока те прибавку к заработку давали. Да чего там, считали, носиться с этими наградами-то? Дело делали общее, необходимое позарез, за себя же дрались, не ради наград.
Ну, словом, фронтовики войну как бы заслоняли со¬бой, отодвигали назад – дескать, мы с этим справились, а вы уж давайте живите спокойно, учитесь и работайте хорошенько. Бусаев, понятное дело, знал многое о войне, после которой родился, всегда с волнением ощущал ее отпечатки на жизни и людях, однако вряд ли занимала она в его мыслях настолько первостатейное место, что¬бы, как говорят на родине, в поселке, втемяшиться накрепко и постоянно держать в напряжении.
А вот поди ж ты – втемяшилась и держит.
Смерть отца Бусаев переживал очень тяжело. И осо¬бенно горько было потому, что как раз только-только начал понимать по-настоящему, сколько хорошего дал ему отец в жизни, сколько доброго, настоящего успел вложить в него. В пору детства и ранней юности вро¬де бы даже с неприязнью к отцу относился – он же без конца заставлял делать: одно, другое, третье. Виктор еще окрепнуть толком не успел, а уж вкалывали на равных. Сестра с матерью занимались бабьими делами, так что всю надежду отец возлагал на него, на Витька, и волей-неволей приходилось ее оправдывать. Не бил отец ни¬когда, пальцем сроду не тронул, но не послушаться его было нельзя – убедительный имел он характер.
А во время институтской учебы и позже, на работе, Бусаеву не раз открывалось, что не чувствует в душе боязни ни перед какими трудностями. Хлюпиков кругом полно, из пустяка могут целую беду себе раздуть, а он преспокойно одолевает все, причем быстро всегда, с азартом – прямо-таки орешки щелкает. И понял: сказа¬лась отцовская выучка.
А потом вдруг осенила мысль: да отец же удиви¬тельный, необыкно-венный человек. Прошел такую жут¬кую войну, изранен весь, инвалид, а как много успевает делать. Сколько насадил деревьев – и плодовых, и раз-ных других, – сколько сил потратил, чтобы выходить их. И о птицах всегда заботился, сковоречни мастерил, подновлял каждую весну. И хозяйство немалое – корова, овцы, куры, даже индюшек держали одно время. Сена, дров запасалось ежегодно с избытком, а ведь трудно раньше доставалось сенцо – за клок травы, скошенной где-нибудь на лесной поляне, запросто можно было под суд угодить. Здоровые мужики, которых не задело на фронте, не могли порой угнаться за отцом в труде, за¬видовали.
А отец никогда не завидовал никому и ни на что не жаловался. Он работал и работал. И на заводишке поселковом работал, и дома, и еще успевал рыбу ловить, грибами на зиму обеспечиться. И только во сне частенько стонал и кричал, страшно скрипел зубами. Да иногда во, время заготовки дров в лесу, побледнев, ложился на землю – пережидал, когда перестанет, как он выражал¬ся, «мозжить» в бедре, где сидел оставшийся с войны осколок и был свищ.
И часто Виктор размышлял о том, что у каждого человека свой круг на земле – у кого он пошире, у кого поуже, – и каждый должен свой круг обихаживать, от¬давать все силы, чтобы становилось в нем лучше, кра-сивее, не позволять никому топтать, всем сердцем защищать выращенное и сотворенное, стараться, чтобы осталось после тебя намного больше, чем было, когда ты пришел. Так вот отец делает, да уже, пожалуй, и сделал для своего круга все, что от него требуется, а может, даже и сверх того. У отца есть чему поучиться. Только начал Виктор понимать это по-настоящему, и отца не стало. Хотел поберечь его, обогреть как-нибудь душой во искупление своей детско-юношеской глупой неприязни, да так и не успел.
Через некоторое время после похорон ехал Бусаев по делам в Ленин-град, и вдруг на одной из остановок встряхнуло его название станции – Малая Вишера. «Ма¬лая Вишера... Малая Вишера... – заметалось в мозгу. И тут же вспомнилось: – Да отец называл это место. Воевал здесь». Повинуясь какому-то непонятному чув¬ству, он снял с полки свой портфель и, не раздумывая, вышел из вагона. Было ясное зимнее утро. Состав дер-нулся, потом все чаще застучал на стыках, набирая скорость, а Бусаев, так и не сознавая толком, зачем вы¬шел, натыкаясь на людей, зашагал по перрону в противоположную сторону. Он спустился вниз, перешел через станционные пути и, внимательно оглядывая все вокруг, направился дальше, вдоль пакгаузов.
Странное чувство вело его: казалось, будто уже был тут когда-то и вот-вот узнает, вспомнит все, ну вот, сей¬час, еще немного... Но не мог никак вспомнить, не узнавал пока ничего. «Куда я иду? Куда меня черт несет?» – время от времени спрашивал себя Бусаев, но все-таки шел и шел – сначала по широкой набитой в снегу тропе, которую отыскал неведомо как, потом спускался по пологому склону мимо каких-то обшарпанных домов, пока не оказался на открытом месте близ городка, где по пра¬вую руку, в низине, виднелась группа невзрачных доми¬шек. «А ведь раньше их не было», – подумалось по¬чему-то.
Он обернулся, глянул туда, откуда шел, повел взгля¬дом влево, к холмистому выступу местности, и внезапно вздрогнул, пригнулся: по-казалось, что сейчас там за¬пульсируют частые огненные вспышки – ударит по нему пулемет. Бусаеву стало жарко, лоб покрылся испариной. «Интересные штучки творятся с тобой, дорогой това¬рищ...» – сказал он вслух. И вдруг догадался: «Да это же, наверно, с отцом, с его переживаниями связа¬но...» И сразу стало легче, напряжение сменилось теп¬лой, вызывающей во всем теле слабость, грустью.
От домишек, разбросанных в стороне от города, шел по дороге человек. Снег весело поскрипывал под его валенками. Когда он приблизился, то оказалось, что че¬ловек пожилой, почти старик. Одно ухо ветхой потертой шапки висело, развязавшись, но он шел, не обращая на это внимания.
– Здравствуйте, – сказал Бусаев.
– Здорово, коль не шутишь, – охотно ответил тот. – Ты чего здесь, на ветру, мерзнешь?
– Да не мерзну, – усмехнулся Бусаев. – Наоборот, жарко мне.
– Ишь ты. С чего же это так разжарило?
– Отец мой вроде бы воевал тут.
– Вон как. А ты, значит, – проведать место? Моло¬дец. Да-а, бойня в этих местах происходила жаркая...
– А вы случайно не знаете, – Бусаев указал в сто¬рону холмистого вы-ступа, – вон там у немцев огневой точки не было? Пулеметной, к примеру?
– Может, и была. Место удобное. Здесь много чего было. Но я точно не знаю. Мне пришлось в других краях. Вернулся – одни головешки.
Обратно, в городок, Бусаев шел вместе с дядей Васей – так звали ста-рика. Тот расспрашивал про отца – Виктор рассказывал. Потом дядя Вася провожал его на вокзал. Когда приближались к станции, то увидели вдруг клубы черного дыма, вымахнувшие из-за строений, зловеще подсвеченные снизу багровым пламенем.
– Господи, – остановился дядя Вася. – Неужто по¬жар? Солярка или нефть горит. Чего-то там натворили... Пошли скорей!
Пробрались через вокзал на перрон. Здесь толпилось много народу, дальше никого не пускали. Горело где-то на запасных путях. В толпе говорили, будто опрокинули там что-то, разлили, ну и загорелось. Пожар, видимо, сумели заглушить – дым становился все жиже. И тут Бусаев почувствовал внезапно этакое вроде легкого удара электрическим током, и в тот же миг будничную станци¬онную обстановку подмяла жуткая картина: рвались, мощно разбрызгивая огонь, какие-то цистерны, грохота¬ло, ревело и горело все кругом...
Одно только мгновение длилось это, но Бусаев уже стоял оглу-шенный, потерявший всякую ориентацию.
– Ты чего? Или со здоровьем плохо? – дошел нако¬нец до него голос дяди Васи.
– Да нет, все в порядке, – поспешил ответить Бу¬саев. – Пожар, понимаешь... Ну и... чего-то не по себе.
– Да уж, считай, потушили. Вишь вон – милицей¬ские расходятся. Те-перь кого-нибудь за этот пожар взгреют. И правильно – пущай посидят лет пяток, по¬думают, можно иль нельзя на железных дорогах хлебала разевать.
Прощаясь, дядя Вася говорил:
– Ты приезжай еще. Дело святое. Дорогу-то к нашим домам знаешь. А там любой скажет. Только назови дядю Васю Шуткова – и скажут. Мы с тобой тут по¬расспросим кой-кого.
Бусаев коротко обнял его, как своего, и дядя Вася прослезился.
– Приезжай, сынок, – повторил он.
А в Ленинграде, ночуя в гостинице, Бусаев увидел во сне страшный бой. Подобного он не видел в кино, не читал о таком в книгах. И на сон это вовсе не похо¬дило – настолько все до мельчайших деталей выглядело жестоко правдивым, происходящим на самом деле. И чувства, которые он испытал, находясь в гуще боя, потрясали до глубин, как могут потрясать только подлин¬ные чувства. Ощущалась жгучая боль в виске, задетом осколком, вызывал тошноту и бросал в дрожь не сравни¬мый ни с чем запах крови. К тому же Бусаев узнал местность, сразу узнал: это было там, где, неожиданно для себя выйдя из вагона, он бродил совсем недавно – в окрестностях Малой Вишеры.
Разбудил его сосед по номеру – человек необщитель¬ный и мрачный. Он растолкал Бусаева, и тот вскочил, озираясь, лихорадочно ощупывая себя – пытаясь опре¬делить свое истинное положение. А когда наконец определил, то сосед заявил, что деньги за гостиничный номер он платил, чтобы спокойно отдыхать тут, а не для того, чтобы слушать, как рядом всю ночь орут и стонут. Бусаев извинился и остаток ночи пролежал тихо, без сна, неотступно думая о происшедшем с ним за последние сутки. Взбудораженные мысли его, вращающиеся вокруг столь странных явлений, сходились в конце концов к од¬ному твердому убеждению: по всем приметам и виденное во сне, и несколько связанных с войной мгновений, ко¬торые потрясли душу в Малой Вишере, – все это не что иное, как отрывки из пережитого на фронте отцом.
В то же время терзала сердце умопомрачительная загадка: разве воз-можно такое на белом свете? Почему в нем, Викторе, родившемся после войны и никогда не ви¬девшем ее истинного лица, воскресло это отцовское прошлое, проявилось вдруг теперь, когда отжито от Победы столько лет? Неужели и впрямь случается в человече¬ской природе этакое невероятное наследование? Обо вся¬ком слышал, читал, а тут... Он терялся в предположени¬ях, чего только ни передумал...
Может, сыграло свою роль соприкосновение с зем¬лей, где довелось отцу вынести тяжкие фронтовые испытания – ведь он же, наверно, не раз вжимался в нее, делился с ней своим ужасом, спасаясь от смерти, – мо¬жет, свежая еще боль от потери отца вызвала те видения в Малой Вишере, а потом жуткий военный сон, а воз¬можно, повлияло все вместе – подтолкнуло душу к та¬кому необычному состоянию.
В общем, точной причины Бусаев никак не улавли¬вал, приходилось только удивляться и гадать. Сделал, впрочем, одно интересное открытие – что сейчас ему как раз столько же лет, сколько было отцу, когда тот по¬пал на фронт.
Проезжая через Малую Вишеру обратно, Бусаев сосредоточился, внимательно прислушиваясь к себе, но ничего особенного на сей раз не ощутил. Было некоторое время какое-то непонятное глубинное волнение, но он решил, что происходит это от напряжения, вызванного наблюдением за своими чувствами. Долго еще думал Бусаев об отце, об удивительной связи с его военным прошлым, которую недавно испытал, пришел даже к вы¬воду о закономерности такого явления сейчас, когда отца больше нет, а боль от потери оказалась столь острой, но уж никак не предполагал, что подобное может повто¬риться.

ГЛАВА  ШЕСТАЯ

А оно повторилось. После памятного пребывания в Малой Вишере по ночам иногда мучили тяжелые во¬енные сны.
Снилось без всякой хронологии. Нынче, скажем, видел себя в сапогах, в гимнастерке с потертыми погонами и с автоматом в руках среди незнакомых строений, в непривычных местах, и определял по многим приметам, что это ближе к концу войны, где-нибудь в сорок четвер¬том, на чужой территории. А в другой раз оказывался в каком-то лесу, по ко-торому бежал вместе с товарищами под жуткий визг рикошетящих пуль, продираясь с тяже¬лой длинной винтовкой сквозь кусты, без конца задевая лоскутами обтрепанных обмоток за острые сучья ва¬лежника и задыхаясь от ужаса и усталости. Это – при¬кидывал потом, проснувшись, – скорее всего самое начало, попытка уйти из полукольца или вырваться из окружения.
Снились разные ситуации: бои, обстрелы и бомбеж¬ки, грязные разбитые дороги, зной и сушь, снег и холод, изуродованная земля и обгоревшие дома.
В этих снах всегда вокруг него были люди. Бусаев говорил с ними, называл по именам, вместе делали одно тяжелое дело. Многих любил как друзей – он отлично чувствовал это во сне, – многих при нем ранило смер-тельно или убивало сразу, и больно, очень больно ста¬новилось от таких потерь. Там он хорошо знал их, но стоило проснуться, как имена и фамилии забывались, уходило куда-то все, что ему известно было о каждом, и оставались в памяти одни только лица, да и те потом весьма смутно помнились.
Потом он выявил закономерность: война посещала его ночами тогда, когда днем приходилось сталкиваться с чем-то враждебным душе, когда сталкивался с хамством. Стоял однажды в «Кулинарии» в очереди за жаре¬ными курами. Подошел к продавцу, минуя очередь, по жилой, белоголовый от сплошной седины мужчина, предъявил удостоверение участника войны и попросил взвесить ему две вареных свеклы. И вдруг одна из жен¬щин, нетерпеливо подпирающая стоящих впереди, этакая с мячиковым лицом морковного цвета, фыркнула злоб¬но: «Ходят тут всякие с книжечками, а ты стой!» – «Да уж действительно, развелось их, любителей влезть без очереди!» – подпела ей другая, с нервно поджатыми губами.
Бусаеву хотелось сказать им что-то резкое, оскорби¬тельное, но он стиснул зубы и промолчал, сообразив вовремя, что подобным вмешательством лишь поставит себя на одну доску с ними – они же все равно ничего не поймут. Так же, видимо, подумал и ветеран. Он молча взял с весов свеклу, расплатился и, даже бровью не по¬ведя в сторону недовольных «куролюбок», словно их и не было вовсе, с достоинством вышел. И Бусаев мгно¬венно всем своим нутром понял – этот человек хлебнул войны по-настоящему. Молчали и остальные; согласно осуждая двух «обиженных» бабенок, молчали.
А ночью Бусаеву приснилось, как в чужеземном го¬родке, из которого только что выбили фашистов, наткну¬лись на винный завод. Облепили огромные бочки и, от¬талкивая друг друга, черпали чем попало вино, пили и тащили куда-то. А потом стали по бочкам стрелять, и вино брызнуло струями, натекли целые лужи. И вдруг резанула над головами длинная пулеметная очередь – это прикатил на бронемашине какой-то майор. Начали разбегаться. Бронемашину поставили у входа, и пулемет угрожающе повел рылом в сторону тех, кто еще надеялся «утолить жажду». Опомнившись, они драпанули от вин¬ного завода в разные стороны.
Тут увиденное во сне оказалось весьма схожим с си¬туацией в «Кулинарии» – то же позорное, время от времени проявляющееся в людях жадное стремление ублажить себя, не считаясь ни с чем, не думая о послед-ствиях. Но совпадение это скорее всего было случайным. В основном сны редко соответствовали по сути событи¬ям, вызвавшим их. По крайней мере, так казалось Бусаеву.
Вызывались «отцовские» сны самыми различными об-стоятельствами. Скажем, шел Бусаев по своему микро¬району и увидел, как бульдозер, расчищая площадку для стройки, крушит преспокойно деревья, посаженные много лет назад жителями деревни, которая тут была, – валит и корежит их все подряд, хотя многие вполне можно было сохранить. Или, к примеру, сосед Вася, ра¬ботающий в Водоканале на станции перекачки, шепнул по секрету, что нынче ночью опять по приказу началь¬ства тайно спустили в Оку излишки канализационной дряни. Или на работе обнаружился упорный любитель халтуры и приписок, и никак его не прижмешь – до то¬го, стервец, хитрый и наглый. Особенно частой причиной военных снов были для Бусаева чье-нибудь трибунное и прочее вранье и краснобайство, от коего всем делалось не по себе, хотя все и аплодировали. В бусаевской душе сразу же поднимался против этого резкий протест, и он никогда не упускал случая осадить трепача. Нередко заканчивалось тяжелым конфликтом с вышестоящими, и те считали Бусаева человеком неуживчивым и опас¬ным, побаивались его, высоко ценя тем не менее как специалиста. И каждую ночь после таких встрясок он переживал во сне жестокие фронтовые будни. Так было и после стычки с Кубаревым.
Постепенно Бусаев свыкся с «отцовскими» снами, со своей как бы двойной жизнью и уже не усматривал ничего странного в том, что наполовину владеют им, пре¬следуют его неотступно события, в которых сам он ни¬когда не участвовал. Даже перестало со временем удив¬лять – каким образом все это, пережитое отцом, переда¬лось ему словно бы по наследству, заняло в душе столь значительное место.
Чего удивляться, думал Бусаев, нет тут ничего особо удивительного. Родился-то сразу после войны, когда отец пришел с фронтов, – с пылу с жару, что называется. Передал отец свою пытанную-перепытанную войною кровь, да и расти-то довелось в постоянной связке с ним.
Сколько вместе поделали дел, сколько потрудились в единую душу, в общее дыхание. Дров одних пришлось перепилить – не сочтешь всех кубометров. Под каждую зиму же надо было запасаться. Вот оно и шло – налади¬лись поутру в лес, тащат за собой тележку. Отец в оглоб¬лях, а он, Витек, рядом за веревку тянет. Уже, считай, связаны. Нашли сухое дерево – становятся на колени, пилят под корень. Опять же через пилу проходит друг в друга все, молча ведь умели подладить так, что безоши¬бочно чувствовал один, как другой хочет сделать. Даль¬ше. Очистили от сучьев сваленное дерево, пилят на ча¬сти – та же между ними связка. Начали грузить на тележку: отец берется за тяжелый конец бревна, а Витек с другой стороны, и снова крепкий контакт, одна душа. Бревно, второе, третье, на них положить сверху сухие сучья, и увязать, закрепить, чтоб не съезжало, не пере¬тягивало назад.
И той же дорогой обратно, по той же земле, может, даже в след отца приходилось ступать, оставленный им, когда за дровами с тележкой двига-лись. Везли дрова, напрягались, все силы отдавая, сливая их воедино. И страх к тому же объединял – вдруг встретится лесник. Ведь даже валежник собрать на дрова – требовалось тогда разрешение.
А потом еще забота о сене – как она, в свою очередь, связывала. Ко-сят, бывало, – отец продвигается впереди, а Витек за ним и чуть поодаль. Взмахивают косами, и кажется, будто все в этот момент слилось в одно – и Витек с отцом, и земля, которую освобождает от тяжелой сырой травы коса, и деревья, и все чувствует жизнь обнаженно и восторженно, словно бы благодарно одно другому.
А усадьбу свою сколько раз перекопали вместе, схо¬дясь и расходясь на небольшом участке земли, ухорашивая эту землю, общим потом поливая. И так ведь каждый год. Да разве перечислишь все, на чем соприкасались их руки и сердца с той поры, как Витек родился, и до того времени, когда пришла пора уехать ему из поселка.
И разве не могло через такую крепкую связь пере¬даться сыну пережитое отцом на войне, да и после войны истязавшее жестоко тело отцовское и душу его? Могло. Это только думают, что земля, дерево глухие, ничего не чувствуют, не передают. Все они чувствуют, если человек трудится над ними в полную душу, безо всякого зла, все, в том числе и страдания человеческие, могут вобрать в себя, передать от одного человека к другому.
Так рассуждал Бусаев. И война-то, размышлял он, вон как была густо насыщена смертью, страданиями телес¬ными и душевными, и не только человеческими мука¬ми – ведь земля-то страдала тоже, и растущее, живущее на ней тоже прошло испытания беспощадным металлом, громом и пламенем. Такой выдалась война огромной и страшной, что вряд ли могло содеянное ею на земле уместиться лишь в тех, кто оказался в нее всосанным, кому пришлось пройти через кромешный ад ее.
Наверняка пережитое в войну людьми выплескивалось потом невидимо через край и теснилось всюду вокруг них – в воздухе, в земле, которую они обихаживали, в деревьях, которые растили, в стенах домов, выстроенных их руками на пепелищах и на новых, не обжитых еще местах. Многое может вместить человеческое сердце, но ведь и у него, наверно, есть свои пределы.
И неудивительно, думал Бусаев, если он вобрал в се¬бя, пока рос, от войны то, что не смогло уместиться в отце. Видел же, как переполняет оно отца, желал хоть чем-то помочь ему, очень желал, вот и притянулось: накапливалось, накапливалось исподволь – проявилось теперь.
Бусаеву даже казалось порой, что все они, родившиеся сразу после Победы, чуткими своими мальчишескими, юношескими сердцами вобрали в себя жуткие военные «излишки», только одни не осознают полностью сего фак¬та, лишь прислушиваются к своей душе настороженно и ничего толком не могут понять, а другие осознают, да не в силах в этом признаться – ни себе, ни тем более другим, потому что боятся: а не наваждение ли, не ущербность ли, не сумасшествие ли, в конце концов?
Но живет война в них во всех – не единожды при¬ходилось убеждать-ся.
Он словно продолжал нести отцовскую военную усталость по жизни, и странными на посторонний взгляд показались бы отношения Бусаева с теми, кто на самом деле воевал, знал, чем пахнет передовая.
Когда Бусаев встречался с кем-нибудь из них, то сразу же как бы расслаблялся и теплел – девалась ку¬да-то его всегдашняя напряженная собранность челове¬ка, готового к действию, к любым неожиданностям в ра¬боте и вообще в жизни.
Он расспрашивал о всяких жизненных делах, потом постепенно пере-ходило на войну. Фронтовик отвечал с облегченностью, которая появляется в душе во время общения с людьми, пережившими с твое или около это¬го, рассказывал, где, в каких войсках и как воевал, вспо¬минал, сколько холода натерпелись зимой, а жары – летом, и сколько хлебнули за войну боли и страха. А Бу¬саев кивал, и тоже вроде бы вспоминал, и любо-дорого было ему сидеть и разговаривать с этим человеком.
Бывало, что разволнованный фронтовик, куря вчастую, вздыхал со-крушенно всей глубиной души: «Да, браток ты мой дорогой, довелось нам с тобой хлебнуть, под завязку нахлебались, вряд ли кому раньше так доводилось...»
И вдруг, приглядевшись, вскидывался удивленно:
– Слушай, елки-моталки, а ты откуда все это зна¬ешь-то? Кажись, молодой же еще. Или тоже воевать где случалось? Может, на границе? Или в Афганистане?
– Да нет... – медленно приходил в себя Бусаев. – Отец у меня вое-вал... От и до.
И начинал прощаться.
– А-а... – несколько разочарованно тянул фронто¬вик. – А я думал...
И оставалось у Бусаева на сердце хорошее светлое чувство, словно поговорил с истинно «своим», родным человеком. Он давно уже ощущал, что говорить ему с такими людьми гораздо легче, свободнее и теплее, чем со всеми остальными. Точно связь какая-то тайная дей¬ствовала.
Из этого вовсе не следует, будто от других он был совсем уж от-чужден, просто в отношениях с ними не по¬лучалось той теплоты, а почему – и самому было невдомек.
Родными Бусаев ощущал и ровесников – послепобедных ребят, но они не очень-то открывались душой, и сбли¬жаться это заметно мешало. А что касается тех, кто был помоложе года этак на четыре и более, то тут об-щий язык удавалось находить с немалыми трудностями – ка¬зались ему эти парни слишком «отдаленными», что ли, очень уж не скрывающими желания жить в первую очередь для себя, очень уж здорово умеющими отчуж¬денно или попросту задумчиво стоять сложа руки и смотреть, как другие рядом делают дело, причем дело, которое должны делать и сами «задумчивые». Словом, это было уже другое, не его поколение.
Бусаев, конечно, и не думал утверждать, что все они сплошь «задумчивые», тут он оказался бы несправедли¬вым. Но больше всего «задумчивых» встречалось-таки именно среди этой, совсем иного пошиба поросли. И неудивительно, поскольку родилось-то уже в те вре¬мена, когда детишек стали сначала понемногу, а потом все настойчивей и настойчивей «облегчать», как сам Бусаев называл стремление подавляющего большинства людей сделать своих чад в отличие от самих себя сыты¬ми, обутыми и одетыми, а также свободными от простого человеческого труда, коему всюду ранее обучали сыз¬мальства.
Своих детей он старался растить по-другому – при¬учал к любому посильному делу.
Так вот и жил Бусаев со своими невероятными сна¬ми. Тащил в душе тяжесть, которая, конечно же, сильно сказывалась на его взаи-моотношениях с жизнью, и ду¬мал, что, видать, никуда не денешься, наверное, так надо – должен же кто-то тащить в себе это, коль не кончилось оно совсем, не растворилось окончательно в мире.
Он не знал, раньше это умрет или вместе с ним. Бо¬ялся, что перейдет в сыновей – кто знает, вдруг и им причитается частица? Поначалу надеялся: может, пре¬кратится, когда истечет промежуток времени, равный войне, и когда ему будет столько же лет, сколько было отцу, пришедшему с фронта.
Срок давно истек, но сны не прекратились.
Чувствовал Виктор: никакая это не болезнь, а про¬никло в него неведомыми путями прошлое – отцовское и еще многих людей. И к Тукмакову он согласился идти только, чтобы хоть малость успокоить Шуру – вконец измучилась ведь, бедная, переживая за мужа. Шура считала, что он опасно болен.
Ну и, конечно, самому интересно было – какое же заключение сделает авторитетный врач?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Бусаев вошел на территорию этой больницы, название которой и произносить-то как-то неудобно, и удивился обступившей его тишине, покою прямо-таки, царящему под сенью непривычного множества вековых деревьев.
Он представлял себе, когда ехал сюда, огромное се¬рое здание, стоящее где-нибудь на отшибе, на пустыре, а тут, оказывается, настоящая благодать. Асфальтиро¬ванные дорожки между могучими стволами вязов и лип, таинственный шорох в дремучей листве и всевоз¬можные голоса певчих птиц, словно бы и не ведающих о том, что совсем неподалеку лежит большой город, плот¬но заполненный людской суетой, шумом различных дел, несмолкаемым ревом и гарью проносящихся машин.
Бусаев прошел немного по аллее, оглядывая соеди¬няющиеся в вышине мощные верхи деревьев, с наслаждением вдыхая неповторимый запах, присущий лишь таким вот сохранившимся древним местам природы, и не выдержал, сел на скамейку, расслабленно раскинув руки на ее изогнутой спинке.
«Не так уж тут и плохо, – подумал он и усмехнул¬ся. – Веет этаким... Успокоением, что ли. Ну да, навер¬ное, это здесь и нужно». Изредка проходили мимо сосре¬доточенные мужчины и женщины в белых халатах, а впереди, удаляясь по аллее, несколько человек в одина¬ковой серой одежде, наверное, больные, размеренно выметали метлами мусор.
Больница размещалась не в одном здании, а в не¬больших двух-этажных корпусах, разбросанных там и сям среди этого старого парка и едва просматривающихся сквозь ветви деревьев и растущих меж их стволами ку¬стов, многие из которых еще цвели.
– Простите, – обратился Бусаев к молодой женщине в белом халате, спешащей мимо, – а где тут у вас нахо¬дится кафедра?
– Кафедра психиатрии? Вон там, – указала она в глубину парка. – Пройдете по дорожке до конца и на¬лево. Увидите табличку.
– Спасибо.
Бусаев посидел на скамейке еще немного, а потом встал и медленно зашагал в ту сторону, куда ему ука¬зали. «Смехота да и только... – рассуждал он мыслен¬но. – Ну, войдешь. А как, с чего начать? Воюю, мол, все время, видать, того, тронулся. И стой бараном. Шура доконала, а то бы ни за что не пошел. Ну кто в нем разберется, в этом моем наследстве? – усмехнулся он с горечью. – А может, ничего, нормальный мужик хвале-ный их Толя-кандидат?.. Может, как раз поймет, опре¬делит, что к чему, таблетки какие-нибудь пропишет, дей¬ствительно, чтоб спать без войны...»
И Бусаев подумал вдруг с неожиданным сожалени¬ем, что если и в са-мом деле ликвидируют у него эти сны, то будет без них как-то уж вроде бы и пусто, и человеком-то станет он совсем иным – с нехваткой, пере¬станет чувствовать себя самим собой. «Вот ведь... – он снова усмехнулся, покачал головой. – Так привык, что и расставаться жалко».
Зданьице, где была кафедра, отыскал быстро. На пер¬вом этаже две одинаковые двери – справа и слева – оказались закрытыми, видимо, тут размещались больные, и Бусаев поднялся наверх по звонкой, замысловатого чу¬гунного литья лестнице, которая делала удобный поворот между этажами.
На втором этаже дверей было несколько, и все без табличек. Бусаев толкнулся в одну из них – там сидела за пишущей машинкой девушка. Она объяснила, как найти Тукмакова. Отыскав нужную дверь и постучав, Бусаев вошел и несколько растерялся. Он почему-то ожидал увидеть этакого стройного, высокого, спокойно-проницательного человека, а тут поднялся из-за стола приземистый увалень с покатыми плечами, с широким добродушным лицом, одних примерно лет с Бусаевым и уже довольно сильно полысевший. И одет он был весьма небрежно – заметно поношенные брюки, видав¬шая виды рубашка с короткими рукавами.
Пока Бусаев пребывал в растерянности, собираясь назвать себя, Тукмаков заговорил первым:
– Это, надо думать, меня разглядывает Виктор Бу¬саев, муж подруги моей жены? Правильно я понимаю?
И широко улыбнулся.
Бусаев как-то сразу удивительно легко попал на эту волну веселого добродушия, тоже не сдержал улыбки и, решительно ткнув пальцем в сторону Тукмакова, под¬твердил:
– А ведь точно!
– Ну, тогда давай проходи, садись.
Они пожали друг другу руки, и тукмаковская рука Бусаеву по-нравилась – пожатие ее было плотным, креп¬ким, на ладони чувствовались жесткие шершавости. Бу¬саев считал, что по рукопожатию можно, хотя, конечно, и приблизительно, определить, какой человек перед тобой. Если оно вялое, слабенькое и нерешительное, то и на¬деяться на такого человека спешить не стоит. Может, и глупость, но он в эту штуку свято верил.
Бусаев сел, и Тукмаков вернулся на свое место за стол.
– Вот сижу, мараю бумагу, – сказал он. – Целая куча всяких отчетов. Сам тут с ума спятишь. Да, вот что, – поднял Тукмаков свою крупную голову, – давай-ка без всяких этих там... Я просто Анатолий, Толя, ну и ты – соответственно.
– Да я уж понял, – согласно кивнул Бусаев.
– Ну, рассказывай, что там у тебя. Не стесняйся и не утаивай. Валяй как со своим. Воюешь, говорят?
– Воюю, – усмехнулся Бусаев. – Причем крепко воюю.
И вдруг он увидел на правой руке Тукмакова, чуть ниже локтя, татуировку – этакую внушитель¬ную надпись: «Нет любви у меня». Тукмаков перехватил его взгляд, они посмотрели друг на друга и рас-хохота¬лись.
– Так вот всегда, – начал объяснять Анатолий. – Глянут – и хохочут. Я сначала и рубах-то с короткими рукавами не носил вовсе, стеснялся, а потом плюнул – черт с нею, думаю, чего париться? Тыщу раз собирался свести, и все некогда. И тоже махнул рукой – ладно уж, решил, пускай смеются, буду истинным представителем своего поколения.
– И в каком же это возрасте у тебя ее не было? Любви-то? – спросил Бусаев.
– Да лет, наверно, в четырнадцать-пятнадцать. Росли-то, сам знаешь, после войны, а тогда татуировка особым шиком считалась – мужество, мол, проявил и тому подобное. Романтика своего рода. Все ведь почти на-колками щеголяли.
– А ты какого года?
– Да сорок пятого.
– Ух ты! Свой. А я сорок шестого. Тоже вот начи¬нал, – Бусаев показал вытатуированную букву «В» на ле¬вом запястье. – Но как-то – уж не помню как – убе¬регся.
– Повезло, значит.
– В одном повезло, а в другом... Вот, видишь, при¬шел к тебе.
– И хорошо, что пришел. Ладно, давай рассказывай.
– Да чего тут много распространяться. Снится вой¬на. Стало уже казаться, будто на самом деле был там.
– Каждую ночь снится?
– Не каждую. Вот если днем поволновался, схлест¬нулся с кем-нибудь по работе или вообще – то ночью обязательно воюешь. Причем происходит вроде наяву. Орешь во сне, швыряешься. Короче, семье покоя нет. Как от пьяницы. Вот и все. А еще что расскажешь...
– Нет, ты уж давай поподробнее. С чего пошло, и так далее...
И Бусаев, вовсе не ожидавший от себя такого, открыл Анатолию о своей напасти все, стараясь не упустить ни единой мелочи. И с каждым мгновением легче и легче становилось на душе. Рассказал и об отце.
Тукмаков слушал спокойно, не перебивая, потом спросил:
– И давно начались твои сны?
– Когда умер отец. Почти сразу.
– А скажи: что ты обо всем этом думаешь?
– Да я думаю – передалось от отца. Только вот каким образом – конечно, загадка. Хотя есть некоторые соображения. Во-первых, кровь отцовская. Не успевшая остыть после войны. А во-вторых, рос-то все время в крепком контакте с ним. Сколько он в меня всего вкла¬дывал. Его душа в мою тыщу раз переходила. С научной точки зрения, может, и наивное объяснение, но иначе мне не думается.
– Ну а во сне как ощущаешь – сам там действуешь или кто-то дру-гой, а ты только наблюдаешь со стороны?
– Сам. Да я однажды во сне даже в зеркале себя видел.
– Расскажи.
– Ну, брали мы какой-то город, – начал Бусаев и вдруг рассмеялся невесело: – Вот, видишь, рассказываю, словно действительно был там.
– Давай, давай, не стесняйся.
Бусаев рассказал.
Молчали оба, и длилось это довольно долго. Тукмаков задумчиво постукивал авторучкой по настольному стек¬лу. Бусаев медленно облизывал сухие губы. Он и не предполагал, что, коснувшись непо-средственно событий, виденных им во сне, рассказывая об этих боях, будет испытывать столь большое волнение!
– Ты мне вот что скажи, – заговорил наконец Тук¬маков. – Как ты отдыхаешь?
– Во время отпусков, что ли?
– И в отпусках, и вообще...
– Еду в поселок к матери.
– Ну а там?
– А там дел полно. Дров матери заготовить на зиму надо? Надо. Починить то, другое... Корову мать упорно держала. Привыкла к ней – все не одна. Ну и прокор¬миться буренка ей помогала. Только вот недавно при¬шлось сдать на мясокомбинат – сил у матери уже не хватает. Так что о сене опять же мне приходилось за¬ботиться. Ну а потом – как не пожить у матери хоть месяц в году? Ей же тоже внимание нужно. Сестра моя далеко.
– Значит, на работе – работа и в отпуске тоже работа?
– Ну, в отпуске – это, считай, в удовольствие.
– Но сил-то такое удовольствие забирает ведь уйму.
– Да я как-то и не замечаю.
– То-то и оно – не замечаешь. А вот скажи: ощу¬щалось в последние годы – неожиданно так, мгновенно, скажем, – что накопилась у тебя где-то в глубине большая усталость?
– Слушай, действительно было такое. И не раз.
– Ну вот. А говоришь – не замечаешь. Отдохнуть тебе надо, Витя. По-настоящему отдохнуть, пожить без напряжения.
– В санаторий, что ли? – скептически усмехнулся Бусаев. – Я этого безделья не признаю. Я от него там усохну.
– Да почему обязательно в санаторий? Можно где-нибудь на приро-де... Постой! – оживился вдруг Анато¬лий. – У тебя отпуска еще не было?
– Скоро будет.
– Вот и отлично! Знаешь что – поедем с нами на Оку. Отрешись от всего на месяц, и поедем. Есть у меня друзья – так мы втроем который год отдыхаем на Оке. Живописное место. Живем в палатках, ловим рыбу... Во какую рыбу ловим! – развел он в стороны руки. – Солн¬це, воздух, вода. А рыбка, рыбка! Уха каждый день. Все мы непьющие.
– Да я тоже вроде с этим не вяжусь.
– Ну и прекрасно. Так что давай.
– Ты уж прямо как-то с налету. Разве так сразу решишь? С Шурой надо посоветоваться. Она же тоже в отпуск идет. И потом даже палатки у меня нет... Хотя на работе у нас, в профкоме, это добро, кажется, водится.
– Вот и хорошо. А не найдешь палатку – в моей будем жить вдвоем. Места хватит. И Шура твоя поймет. Она давно хочет, чтобы ты отдохнул.
– А что за компания?
– В школе мы учились вместе, дружим с тех пор. Один – реставратор, другой историю преподает. Гово¬рю – наши ребята, что называется, сразупослевоенные. Ну так как?
– Ладно. Обдумаю все и позвоню.
– Запиши телефон.
Бусаев записал. Спрятав бумажку, он помолчал немно¬го и спросил:
– Ну, а насчет этой моей катавасии что же все-таки думаешь?
Тукмаков вздохнул, сложив руки на краю стола перед собой, оперся на них грудью и, глядя на Бусаева теплым взглядом, ответил медленно:
– Понимаешь, трудно сказать... Думаю пока при¬близительно так же, как и ты. А там посмотрим. Вот понаблюдаю за тобой месячишко...
– За этим и зовешь на Оку?
– Не только за этим. Одно могу сказать определен¬но: надо тебе как следует отдохнуть, сменить обста¬новку.
– Таблеток прописывать не будешь никаких? Ну, чтоб сон нормализовать?
– Не буду. Ни к чему засорять организм твой, мозг. Может, смена обстановки все решит. А потом подумаем, как лучше.
– А знаешь... – радостно тряхнул вдруг кулаком Бусаев. – Нравится мне.
– Что нравится?
– Ну, что ты бережно отнесся к этим моим штукам.
– Иначе нельзя.
Бусаев пожал протянутую Тукмаковым руку, снова с удовольствием ощутив ответную силу, и пошел к две¬ри. И в этот момент услышал за спи-ной:
– А ведь мне тоже иногда кажется, что я был там...
– Где? – повернулся Бусаев.
– На фронте.
– Серьезно? – Бусаев так и остался стоять посреди кабинета. – А сны есть?
– Снов вроде нет. Просто кажется порой – и все.
– Во-во. Я давно чую, что это почти у всех наших есть. Только мол-чат. От тебя от первого слышу.
– От второго. Первый – ты.
– Ну пусть буду я. Вдвоем-то уже легче, а? – улыбнулся Бусаев. – У тебя отец жив?
– Умер через пять лет после войны. От ран.
– Понятно. Ну ладно, пойду. Беру отпуск – и звоню тебе.



ГЛАВА  ВОСЬМАЯ

Получив отпускные и спускаясь по лестнице в свой отдел, чтобы сдать дела и попрощаться со всеми, Бусаев лицом к лицу столкнулся с Кубаревым.
После той стычки в гараже Кубарев дня три не здо¬ровался с ним, потом стал отвечать на приветствие под¬черкнуто вежливо и вот совсем недавно заговорил – на¬тянуто, правда, но начал разговаривать с Бусаевым. О со¬брании никаких слухов не было.
Сейчас Бусаев хотел молча пройти мимо, но Кубарев сам остановил его:
– Послушай, Виктор...
– Если ты насчет собрания, Михаил Викентьевич, – резко перебил Бусаев, – то придется отложить. В отпуск ухожу.
– Экий ты гремучий, ей-богу. Да ладно уж, какое там к ляду собра-ние. Как-нибудь обойдемся, переживем... Мы не склочники. И терпеть нам не впервой... – нервно повел Кубарев головой. – Просто обидно, вот и все. Ты бы, Виктор, хоть извинился.
– А за что? Ты же прекрасно знаешь, Михаил Ви¬кентьевич, что ска-зал-то я тогда правду.
– Но откуда ты, собственно, взял...
– А-а, вон что тебя интересует, – опять перебил Бусаев. – Откуда взял. Неважно откуда. Одно могу ска¬зать, Михаил Викентьевич: шантажи-ровать или там укорять тебя не собираюсь. Только прошу: ради бога... – он поморщился, как от боли. – Не надо больше...
– Эх, Виктор, Виктор... – осуждающе качал головой Кубарев.
– Ну, я думаю, мы поняли друг друга.
Бусаев обошел его и заспешил по лестнице дальше.
Насчет поездки на Оку они с Шурой уже все об¬мозговали. Жена обрадовалась, что Толя Тукмаков при¬гласил его с собой, и всячески поддерживала это.
Решили так: Шура с ребятами поедут в Лебедь – в поселок к матери Бусаева, а он – на Оку. Подходила пора окучивать картошку, но Шура убедила, что спра¬вятся без него, сделают на материнской усадьбе все необходимое.
Бусаеву очень трудно было настраиваться на поездку в отпуск не в родные места, а куда-то еще, причем, без детей и без Шуры, и потому он ощущал непривычную для души неуверенность, беспокойство даже какое-то. К тому же предстояло знакомиться, а потом жить вместе с новыми для него людьми.
Палатки в профкоме действительно были, и Бусаев взял двухместную, совсем новую почти. Вечером сразу же позвонил Тукмакову.
– Хорошо, что ты звякнул, – сказал Тукмаков. – А то я уж сам хотел тебя разыскивать. Мы завтра как раз собираемся все у Женьки Лучкова, ну у этого нашего реставратора. Будем решать, кому что брать с собой, каким макаром добираться. На шестнадцать ноль-ноль назначили. Ты уже в отпуске?
– Сегодня оформил.
– Вот и давай приходи. Жду тебя в пятнадцать сорок на улице Есенина, у кинотеатра.
– Ладно, договорились.
Ехал Бусаев на эту встречу со смешанным чувством. С одной стороны – круг друзей и знакомых у него вроде давно уже устоялся, и знакомиться, строить и отлажи¬вать отношения с новыми людьми в таком возрасте, ко¬гда молодость, можно сказать, ушла за спину совсем, – нелегкое для души дело. Причем отношения эти должны быть только хорошими – иначе и нельзя, коль уж придется жить одной семьей. Словом, испытание предстояло немалое.
А если глянуть с другой точки – интересная полу¬чается штука. Мужики все одного возраста, «свои», сразупослевоенные, как выразился Тукмаков, и разве плохо пожить так вот вместе, поделиться друг с другом, при¬кинуть, что есть у них на сегодняшний день общего.
Это даже здорово. Ведь с той поры, когда окончил школу, а потом институт, почти и не доводилось общать¬ся по-настоящему с ровесниками. Всех их, с кем в одно время рос и учился, раскидало по жизни кого куда, и встречался он с ними лишь изредка, накоротке. Так только, в общем успевали узнать друг о друге. Женат? Женат. Дети есть? Есть дети. Кем работаешь? Тем-то и там-то. Квартира имеется? Имеется. И все. Это с ребя¬тами, которых знал по детству и юности. А с другими ровесниками и того меньше.
И Бусаев подумал вдруг с горечью: странно все-таки выходит на белом свете. Потерял он как-то свое поко¬ление, не знает о нем толком ничего. И оно о нем тоже ничего не знает.
Родились они сразу после долгой жестокой войны – ну кто, может, еще и захватил ее, кто наоборот, через год-другой после Победы на свет появился, это не столь важно.
Важно то, что росли среди разрухи и пепелищ, среди нехваток, голода и холода, бегали в одежонке, переши¬той из продырявленных на фронтах отцовских шинелей.
Воспитывались трудом, трудом и трудом. Бережным отношением к тому, что ели, во что одевались, ко всему. Первое послевоенное поколение. Первая жизнь после стольких смертей. Первая надежда.
Уже это одно, казалось бы, должно объединить, свя¬зать накрепко. А глянешь – не заметно ничего подоб¬ного. Как-то рассеялись все, раствори-лись во времени и пространстве, в общей численности населения, порой даже возникает чувство, словно пропали совсем. Или уж в самом деле родилось их так мало во время перехода от войны к миру?
А ведь в мгновения редких встреч ощущалось оно, проскальзывало это объединяющее. Тянуло сказать друг другу многое. Но почему-то не получалось никак.
Бусаев вовсе не желал утверждать, будто ребята его поколения и сам он не сделали ничего, не проявили себя ни в чем. Слава богу, делать они приучены, причем делать надежно, на совесть, не жалея сил. Уже немало. И куском своим, если надо, могут поделиться с кем угодно. Эта черта – он верил – сохранилась. И конечно, несут на своих плечах часть общей ноши. Все так.
Но осознавал Бусаев в то же время: не сказали они еще главного своего слова, дела своего главного еще не сделали. А пора бы, пора...
Бусаев подошел к кинотеатру на пять минут рань¬ше, но Анатолий уже ждал его.
– Ну, решился все-таки? – поздоровавшись, спросил Тукмаков.
– Решился. Была не была. Куда денешься, – улыбнулся Бусаев, – если такое светило, как ты, настаивает.
– Правильно. Ко мне надо прислушиваться. И по¬том – нельзя же вое-вать без отдыха. Ведь на фронте измотанные части во второй эшелон, на отдых отводят.
– Отводили. Только не в начале войны. – Да и ты уже не в начале.
– Кто ее знает.
– Ну-ну, – Анатолий весьма чувствительно, словно обжег, похлопал его по спине. – Не паникуй. Будет те¬бе и мир.
Они сели в троллейбус, проехали несколько остановок и вышли, а потом Тукмаков еще долго вел Бусаева какими-то проходными дворами, пока наконец не оказа¬лись перед кирпичной девятиэтажкой, выстроенной, судя по всему, не так давно.
В лифте поднялись на самый верхний этаж.
Вышел на звонок мужик в плавках, отчего Бусаев слегка оторопел. «Мужик» – потому, что назвать пар¬нем – вряд ли подошло бы. Во всем его теле уже чув¬ствовалась первая обрюзглость, живот наметился, вну-шительная загорелая лысина отливала блеском, а грудь... Да что там грудь – все от горла до пояса было покрыто обильным седеющим волосом. Небольшие серые глаза, как-то непонятно красиво посаженные под высоким лбам, глядели глубоко и умно.
Он спокойно выдержал взгляд Бусаева, которым тот окинул его с головы до ног, подмигнул неожиданно и спросил приятным баритоном, с издевкой, правда:
– Ну и чего нашел?
– Да вот смотрю – шерсть, как у старого бобра, – моментально включился Бусаев. – Седая, серебром отли¬вает. Шкура, видать, дорого стоит.
– А я и есть старый бобр, – ответил мужик в плав¬ках. – И шкуру свою по дешевке отдавать не собираюсь. Ну, давай знакомиться. Лучков. Женька, Женя, Евгений.
– Виктор, – Бусаев пожал его руку, она оказалась теплой, приятной, но неожиданно мягкой, податливой.
– Виктор... – хмыкнул Лучков. – Победитель, значит?
– Формально – да, – опять не спасовал Бусаев. – А на самом деле – вряд ли.
– Слушай! – ткнул его пальцем в плечо Лучков и сделал удивленные дурацкие глаза. – А ты мне ндрависси. Гы-ы...
– Да хватит выпендриваться-то, сколько можно? – вмешался Анато-лий. – И опять в чем мать родила. Ну что ты, Женька, все время голый-то ходишь! Аж против¬но, ей-богу!
– Я не голый. На мне легкая одежда. И потом, Толя, ты же знаешь: жарко мне в этом мире. Попробуй походи в такой шерсти. Душно. И тело завсегда просит свободы. Лесов, полей и рек.
Тукмаков повернулся к Бусаеву:
– Ты не обращай внимания. Привыкнешь. Это у нас такая личность.
– Да я уже почти привык.
– Гы-ы... – постучал Лучков Анатолия по плечу, указывая пальцем на Бусаева. – А он мине ндравитца.
– За сорок ведь, – щелкнув его в лоб, шутливо про¬ворчал Тукмаков, – а ты все комедии ломаешь.
– До трагедий не дорос.
– А Ванька пришел?
– Да нет Ваньки. – Лучков мгновенно сделался серьезным, и перед Бусаевым снова стоял тот же, что и раньше, кажущийся очень неглупым человек. – Если Ванечка не опоздает хоть на минуту, это будет не он, черт бы его побрал. Ну ладно, придет. Пойду ставить чай.
Квартира у Лучкова была однокомнатная, на стенах висело несколько обшарпанных старых икон, и что-то в их старости казалось непривычным Бусаеву, который вырос в глухом мещерском поселке и добра этого пере¬видал в домах земляков немало. Он поделился своим впечатлением с Анатолием, и тот объяснил: на иконах первый слой живописи, а все остальные, более поздние слои, сняты реставраторами – знакомыми Лучкова.
– Так он что – живопись реставрирует?
– Нет, его работа – архитектурные памятники, ну и тому подобное.
– А иконы тогда почему же?
– Просто очень любит древнерусскую живопись.
И все остальное в квартире – стулья, стол, кожаный диван – тоже было старым, какого нигде уже не встре¬тишь. И это отчего-то нравилось Бусаеву.
Прояснил Анатолий и насчет личной жизни Лучко¬ва. Жена у того приходящая, а с первой разошелся, двоим ребятам алименты платит. Ребята очень любят его – как ни старалась «бывшая» отвадить их, сколько грязи ни лила на Лучкова, а они все равно почти каждый день ездят к нему, и Риту – приходящую эту – уважают. С Ритой у Женьки вроде в норме, не могут друг без друга, а окончательно почему-то никак еще не законтачат, бес их знает почему.
Резкий звонок заставил вздрогнуть, Тукмаков даже вскочил с продавленного дивана и чертыхнулся. Лучков, однако, совершенно спокойно прошествовал из кухни к входной двери, привалился к ней спиной, сложил руки на груди и замер. Теперь на нем были старые, затертые донельзя и залатанные всюду джинсы. Пристрастие его к старым вещам являлось, видимо, поистине уникальным.
Звонок резанул по квартире снова.
– Открывай, чего опять дурака-то валяешь, – сказал Анатолий.
– Пусть немного подождет, – ответил Лучков. – Это будет справедливо. Мы-то его ждали.
И опять позвонили – на этот раз нервно, несколько раз кряду, потом за дверью послышался голос:
– Открывай, обезьяна! Я же слышу, что вы там! Открывайте, в конце концов!
Лучков быстро открыл, навис над пришедшим и про¬рокотал:
– И из конца в конец!
– Чего? – ошеломленно осведомился тот.
– Ничего. Продолжаю твою же ругань. Ты сказал – в конце концов, а я продолжил – из конца в конец. Так длинней и интересней.
– Да ладно чепуху молоть! Чего не открываете-то?
– Мы думали, ты не придешь, – не унимался Луч¬ков. – Уже полпято-го. Ты не пришел, а больше нам ни¬кто не нужен.
– Да отстань ты! Дай-ка пройти.
И Бусаев увидел наконец невысокого, щуплого, изящ¬ного даже какого-то в этой своей невысокой щуплости парня с угольными живыми глазами, быстрого в движениях, но в то же время и застенчивого – это сразу замечалось. Волосы его, аккуратно причесанные, были, как и глаза, темными, длинными по-современному, но в меру. Он смутно напоминал Бусаеву кого-то. И вдруг Бусаев понял кого. Он недавно читал Лескова, и в книге был рассказ о «тупейном художнике» – о парикмахере крепостном. Так вот вошедший парень напоминал того ту¬пейного художника. Именно таким сложился в вообра¬жении Бусаева образ, выписанный Лесковым.
– Здорово, Толян, – сунул парень свою небольшую узкую руку Тукмакову. Потом протянул ее Бусаеву: – Здравствуй. Я думаю, сразу на «ты» будем? Мне Толя говорил про вас... про тебя... – и он смутился, по-краснел.
– Конечно, на «ты», – Бусаев постарался ответить как можно ду-шевнее. – Неужели станем церемониться? Мы же вроде одного урожая. Меня Виктором зовут.
– А я – Ваня. Иван Жуков.
Маленькая рука Вани Жукова утонула в бусаевской ладони, но Бусаев почувствовал в ней непреклонную стержневую крепость.
Жукову явно не нравилось собственное смущение, и он продолжал знакомство, стараясь, видимо, прийти «в норму» с помощью разговора:
– Так ты тоже в сорок шестом родился?
– Ага. А ты разве сорок шестого? Анатолий-то вот сорок пятого, как же вы оказались в одном классе?! Я думал – все на год старше меня.
– Да я до сорок шестого полмесяца не дотянул, – внес ясность Тукма-ков. И погрозил пальцем: – Но все равно старше вас всех. Ясно?
– Ясно, что на кухне погасло, – успел вставить Луч¬ков и бросился на кухню.
Там действительно фыркало и шипело – наверное, закипел чайник и начал заливать газ.
Пройдя в комнату, Тукмаков направился к столу, стоящему в углу, и кивнул Ване Жукову: «Давай». Тот взялся с другой стороны, и они перенесли стол к дива¬ну. Вероятно, так делалось всегда. Потом Лучков принес чай, посуду, расселись все.
Выпили по чашке, похваливая погоду, которая в по¬следнее время установилась, порадовались насчет того, что по прогнозам она обещает обходиться без капризов, и Лучков приказал:
– Ну, ладно, хватит резину тянуть. Доставайте ручки, блокноты.
Бусаев глядел на всех и ничего не понимал.
– Держи вот, – вырвал ему листик из своей запис¬ной книжки Тукма-ков. – Будем записывать, кому, что и сколько брать. Чем записать у тебя есть?
– Да не взял я ничего. Ты бы хоть сказал вчера.
– Не беда. Женька, дай ему ручку.
Лучков принес ручку, и началось. Перебиралось словесно, перечислялось все, что нужно для жизни на реке, вдали от благ цивилизации: рыболовные снасти и принадлежности – за них полностью отвечали Женька с Анатолием; инструмент – тут оказался на высоте Бу-саев, у него дома были и кусачки, и ножовка, и острый топор, и гвозди разных величин.
Старались не упустить и то, как лучше одеться, и то, на чем спать, и то, из чего и чем есть.
Потом Лучков полез в угол, за шкаф, погремел там и достал же-лезный ящик с крышкой – коптильню, сде¬ланную ему кем-то по знакомству в театральной ма¬стерской.
– Вот, – сказал он, – теперь будем есть копчененькую.
И снова вспоминалось, перечислялось, писалось: по скольку каждому покупать сала, масла, луку, пшена и других круп. И соли – соли обязательно и как можно больше. И специй, и муки. И много еще всякого-разного: съестного, обиходного и лекарственного, что может понадобиться и что необходимо позарез.
Бусаев поначалу удивился – сколько всего придется брать с собой, а потом, наоборот, успокоился: жить-то предстоит почти месяц, значит, и хозяйство должно быть настоящее, чтоб не знать никакой нужды. Все правиль¬но. Он сам любил обстоятельность, и столь надежный подход мужиков к предстоящей поездке внушал крепкое доверие.
Одно только волновало: каким образом доберутся они до места с такой уймой вещей. Бусаев хорошо знал до¬роги окской поймы, их разбитые вдрызг колеи, в которых вязли порой даже трактора. А ведь дожди кончились совсем недавно.
Оказалось, что волнует это не только его.
– А как же насчет транспорта? – почти в один голос спросили Ваня с Анатолием. Вопрос адресовался Лучкову. – Тебе же вроде обещали.
Лучков важно встал, сложил руки на своей волосатой груди, и все поняли: у него есть чем обрадовать их.
– Ваня, разлейте, пожалуйста, чай... – Лучков пере¬шел на «вы».
Но его перебили:
– Хватит комедию гнуть. Надоело. Давай говори.
– Ладно уж, – улыбнулся он. – Не буду томить. Ав¬тобус начальство мне доверяет. Так что поедем на автобусе, ясно? С шофером я договорил-ся. По пятерке с рыла в его шапку.
Все облегченно вздохнули.
Бусаеву было хорошо. Он ничуть не ощущал себя здесь чужим, более того – подогревало изнутри какое-то отрадное родственное чувство. Мужики вели себя так, словно он связан с ними давно.
Когда засобирались расходиться, Лучков сказал:
– Значит, так. Завтра день на покупки, на сборы, а послезавтра в во-семь утра сидеть в полной готовности по домам и ждать. Будем заезжать и одного за другим подхватывать по пути. Ты где живешь? – спросил он Бусаева.
Бусаев назвал адрес, и Лучков начал выяснять, где это. Разобравшись, он сосредоточенно обдумывал что-то несколько мгновений, а потом решил:
– Давай вот так, Витя. Ты лучше выталкивай все свое к остановке, чтоб нам по этажам не путаться. Часов в восемь вылезай и жди нас.
Шли от Лучкова и на троллейбусе ехали поначалу втроем. Потом Ваня распрощался, душевно засияв гла¬зами, и вышел.
– Тоже один живет, – сказал о нем Анатолий.
– Вот те на. Отличный же вроде мужик.
– Таким-то как раз и не везет. Был он женат, да история вышла – до сих пор вздрагивает при одном упо¬минании. Мы с Женькой подозреваем – сильно боится теперь наш Ваня прекрасного пола. И в то же время первый бросается доказывать, что пол этот сверхпрекрасен.
– А дети есть?
– Нет детей. И мать умерла несколько лет назад. Он совсем один.
– Паршиво.
– Да чего уж там – у всех у нас какой-нибудь да перекосяк, выбоина.
– Уж не хочешь ли сказать, что после войны начали рождаться почти сплошь неблагополучные?
– Может, так оно и есть...
Вышли из троллейбуса и некоторое время шагали молча. Бусаеву надо было ехать в свой микрорайон на автобусе. Анатолий сказал:
– Провожу тебя до остановки. Хочется пройтись хоть малость.
– Поедем ко мне. Посидим – поболтаем, поужинаем вместе. Шура бу-дет рада.
– Да нет, надо на реку собираться. И дел полно. И снова шли и молчали, словно боясь помешать друг другу. Слова в эти мгновения почему-то казались ненуж¬ными. Перед тем, как расстаться, Тукмаков спросил:
– После нашего разговора на кафедре снилась тебе еще война?
– Нет. Пока все тихо. А ты что – уже начал на¬блюдать за мной?
– Да брось, – Тукмаков нахмурился досадливо. – Не напрягайся, ради бога. Просто надо же мне тебя узнать. И прошу: не скрывай ничего, что касается этого. Ладно?
– Ладно...

ГЛАВА  ДЕВЯТАЯ

Туча надвинулась еще во время погрузки вещей в лодки, но дождя не было, она шла стороной – злове¬ще-седая вдалеке, а здесь, над рекой, растрепанная и бессильная. Дул крепкий ветер, и волна поднялась нешуточная.
Лодки загрузили так, что они глубоко осели, и теперь волна угрожающе била в борт, осыпая крупными брыз¬гами, которые попадали даже на лицо. Вздымало и опускало опасно, и каждый раз замирало сердце – каза¬лось: вот сейчас махнет вода через борт, потом другой вал подоспеет, и тогда не зевай, спасайся кто как может.
Лучков греб впереди на красной железной лодке ба¬кенщика, с ним был Жуков. Красиво греб Лучков – ши¬роко и мощно, и лодка шла у него быстрей, они уходили от Бусаева и Тукмакова все дальше и дальше, порой едва видимые за поднимающимися волнами.
Во второй лодке на веслах сидел Бусаев. Он тоже умел неплохо грести, рядом с Лебедем – поселком, в ко¬тором вырос, текла речка, впадающая в Оку, и у многих были там лодки. Но с Лучковым – Виктор все больше убеждался в этом – вряд ли мог бы он сравниться в столь несложном на первый взгляд искусстве. Вот что значит вырасти на большой реке.
– Стоп! Подожди грести, – сказал Тукмаков. – Что-то кричат.
Бусаев поднял весла, обернулся, посмотрел туда, где виднелись Лучков с Ваней, и услышал сквозь плеск волн и шум ветра:
– ...ерегу!.. Ближе к берегу давай. Там тише!
– И правда, – Тукмаков глянул вдоль берега, проти¬воположного тому, от которого отчалили, – там намного тише. Ну да, ветер-то оттуда. Деревья вон какой стеной стоят, здорово его сдерживают. Давай заруливай поти¬хоньку, а то еще опрокинет нас. Барахтайся тогда. Жень¬ка это дело знает.
Бусаев слегка развернул лодку, под углом направив ее на сближение с берегом, и волны шли теперь навстречу, с глухими шлепками разрываясь о носовую часть перегруженного суденышка. Однако по мере при¬ближения к берегу действительно становилось все тише, и вскоре уже плыли спокойно мимо крепких, пригнутых когда-то буйными половодьями, закаленных ими и теперь мертвой хваткой вцепившихся в землю ветел.
Были эти деревья корявыми, мощными и разлапи¬стыми, и походили они на живых существ, которые хоть и согнулись, но выстояли под бешеным натиском жизни, обрели необыкновенную упрямую силу и ничего уже не страшатся. Волновал душу вид этих удивительных деревьев.
Все дальше позади оставались Высокое, его крыши, что виднелись в прогалах меж стволами мощных осоко¬рей, стоящих у берегового ската с угрюмостью немало испытавших на своем веку, паром и лодки по бокам от него.
А потом свернули за поворот, и Высокое скрылось совсем, ветер утих, река стала успокаиваться исподволь.
– Далеко еще? – спросил Бусаев.
– За следующим поворотом, – ответил Анатолий. – Давай сменю. Вижу – умотался.
Они осторожно поменялись местами.
Лучков с Жуковым маячили далеко впереди – уже срезали угол к следующему повороту. Тукмаков напра¬вил лодку за ними. Река тут была неширокой, течение поэтому – быстрым, и несло оно как раз туда, куда нужно. Лодка, ведомая Лучковым, скрылась за поворо¬том, и Бусаевым стало овладевать нетерпение – а что там, за этим обрывистым выступом, вправду ли так хороши те места, которые столь усердно расхваливали ребята?
Наконец миновали береговой выступ, словно из гор¬ловины вы-рвались, и открылось взору широкое водное пространство, напоминающее озеро овальной формы.
И Бусаев сразу понял: да, хорошо тут, отличное место, такое, пожалуй, каких он на Оке еще не видел.
И как раз в этот момент вышло солнце. Засияла, за¬искрилась водная равнина, ярко высветило на противо¬положной стороне проросшую тростником уютную за¬водь, длинную песчаную косу, на которой неподвижно стояли коровы.
А ближний берег, вогнутый огромной плавной дугой, захватывал душу, ошеломлял буйной, сочного цвета зе¬ленью, поднявшейся непроницаемой стеной на заднем плане ровного как стол, покрытого густой цветастой травой возвышения. Середину береговой дуги прорезал сбегавший в реку ручей, устье его обросло яркой стрель¬чатой осокой.
Туча прошла, белые облака высокими пышными клу¬бами стояли вдали как ни в чем не бывало.
И Бусаев почувствовал вдруг упругий толчок радости в груди и подумал с опьяняющей решимостью – в пер¬вый раз за все время пути, – что правильно сделал, по¬ехав сюда. Надо же хоть когда-нибудь пожить-подышать всем этим, надо же хоть иногда вот так, самой глубиной сердца, ощутить, что не только люди и дела их существу¬ют на белом свете.
– Вон там мы и остановимся, – кивнул Тукмаков на возвышение с де-ревьями позади, которое Бусаеву так понравилось.
– Эхма! Трава хороша. Жалко мять-то будет.
– Ее тут никто не косит.
Причалили к берегу. Срез его был крутой, глини¬стый. Лучков с Ваней уже таскали наверх пожитки. Начали разгружать свою лодку и Бусаев с Тукмаковым.
Здесь туча все-таки успела брызнуть дождем – круп¬ным, наверное, и стремительным, – поэтому глина берегового склона оказалась очень скользкой. Чтобы не упасть вместе с грузом, старались, поднимаясь на площадку, ступать там, где росла трава, а росла она тут редкими густыми шапками-клоками, на кусках дернины, видимо, подтачиваемой каждую весну полой водой и об¬валивавшейся понемногу вниз.
Богатое разнотравье на площадке доходило до пояса. Брюки выше сапог сразу же промокли. Лучков переобуваться не стал – недосуг, да и решил, наверно, что лучше так – в траве хоть грязь, облепившая кеды, оботрется. Траву действительно жалко было мять – то один, то другой вздыхали по этому поводу. Лучков даже остановился, сокрушенно оглядел искрящееся раститель¬ное великолепие и почесал в затылке:
– Да-а... Убыток.
Не сговариваясь, старались ходить по одной, с первого раза проложенной тропе.
Посреди площадки стояла огромная, обхвата в три, ветла, ее великанские сучья и ветви образовали обшир¬ную, матово-серебристого оттенка, зеленую крышу. В теле ветлы торчали ржавые гвозди, среди них были и старин¬ные, четырехгранные, с большими шляпками – как вид¬но, ветла давно уже привыкла служить людям.
Когда вещи перетаскали под нее, Лучков сказал:
– Давайте, братцы, так: вы ставьте палатки, обору¬дуйте тут, а я пойду заброшу донки. Чтоб вечером быть нам с ухой.
Никто не возражал. Женька покопался в рюкзаке, вытащил оттуда истертую старую перчатку, несколько плоских деревянных штуковин, узких и заостренных книзу, а вверху широких, с вырезами, в которых держа¬лась плотно намотанная толстая леска с грузом-свинчат¬кой, выплавленным, судя по виду, в ложке. По нескольку крючков торчало в каждой деревяшке. Потом Женька выудил из рюкзака пластмассовую банку с червями, коих успел накопать где-то в городе или за его пределами, достал из рюкзачного кармана горсть блестящих звонких колокольчиков. Он взял все это и, пробормотав: «Ну, с богом!», зашагал в сторону ручья, раздвигая высокую траву руками, прокладывая в ней еще одну тропу.
– Ну что, – сказал Анатолий, – надо рубить колья.
– Только давайте, мужики, все-таки траву мять по¬меньше, – попро-сил, улыбаясь почему-то смущенно, Бусаев. – Хорошая же трава. Может, кому пригодится.
– Да говорю – никто ее не косит. Мы тут отгороже¬ны как на остров-ке. Сзади, за деревьями, болотная впадина, дальше – озерцо. Во-он – где тальник-то гу¬стой. Так что техника сюда не пройдет. А вручную, с косой, разве будет кто сейчас валандаться? Вручную отвыкли. Налетом же все, штурмом.
– Пускай штурмом, но мять без толку ни к чему, – поддержал Бу-саева Жуков. – Пусть себе цветет-семе¬нится.
– Да я что – против? – взмахнул руками Тукмаков. – Протопчем куда надо тропы и будем по ним хо¬дить. Это же отлично. Здесь ведь теперь наш дом.
– Тогда давайте решайте, где лучше рубить колья, – сказал Бусаев. – Вы же здешнюю обстановку знаете. И проложим одну дорожку, чтобы лишних не делать.
– Пожалуй, лучше вон туда пойти, – указал Тукмаков в дальний край поляны. Деревья и кусты в том месте окружали луговину особенно высокой и плотной стеной. – Там выбрать легче – ветлы, черемуха, полно всякой всячины. А главное – поровней можно вырубить. Из од¬ной черему-шины два кола преспокойненько выйдет, а то и три.
Они двинулись цепочкой вдоль буйной древесной по¬росли, оги-бавшей луговину с противоположной от берега стороны. Росло тут все по-дикому пышно, упруго и раз¬машисто, переплетаясь между собой, и зелены были кусты и деревья необычной сочной зеленью, словно распирали их сильные здоровые соки. Остро, почти физически ощу¬щалось радостное довольство растений землей, укрытой толстым слоем перегноя и обильно питавшей корни влагой.
– Стоп! – нагнулся вдруг Анатолий, который шел впереди. – Ягоды! Клубника луговая.
Бусаев с Жуковым тоже, раздвигая траву, пригляде¬лись и сразу увидели эти ягоды. Кустики наподобие земляничных, только покрупней, и на них увесистые краснобокие ягоды с пупырышками – одна, другая, мно-го... И вскоре все, забыв о деле, собирали пахучую клуб¬нику, без задержки отправляя в рот сначала по ягодке, а потом уж и целыми горстями. Запах у клубники был особый, какой-то необъяснимой тонкой приятности запах, хотелось собирать и собирать ее, есть и есть.
– Ну? – с улыбкой выпрямился наконец Тукмаков. – А ведь не хотели мять траву-то.
– Не хотели, – рассмеялся Бусаев. – Но не пропа¬дать же добру.
– Теперь оно у нас не пропадет. – Жуков сказал это с такой убедительной серьезностью, что все рассмеялись.
Сам Ваня смеялся, как всегда в подобных случаях, неудержимым смехом ребенка, слегка даже подвизгивая.
– А потом смородина черная поспеет, – сказал Тукмаков, когда успо-коились. – Тут ее уйма. Дикая, но вкусней садовой. Ей-богу. А потом ежевика. В прошлом году мы из нее компот все варили.
– Да... – восхищенно вздохнул Бусаев. – Богато... Но, однако, сачкуем, стоим, – поднял он свой топор.
Топоров было три: два настоящих и один походный, несерьезный, – его вручили Ване.
Бусаев привычным с детства взглядом сразу выбрал в черемушнике подходящий ровный ствол и некоторое время стоял возле него в раздумье. Жалко опят же. Жалко мять траву, жалко губить черемуху, но ничего не поделаешь – надо. Раньше как-то вроде бы и не ощу¬щалось этакой вот проникающей тонко в душу жалости. Делалось все с легким сердцем, со спокойной душой. Ду¬малось всегда, что необходимое дело вершишь, а что губишь – не думалось. А теперь куда ни глянь – жал¬ко: одно, другое, третье. Может, оттого, что исчезает сейчас многое стремительно, тает на глазах. Или возраст подошел такой?.. У всех ли так?..
Он вздохнул опять и с двух взмахов – слева и спра¬ва – срубил черемуховый ствол. Дерево ткнулось свежим срезом в землю и стало медленно падать в прогал. На ветвях было множество плодовых кисточек с неспелыми, но уже начинающими чернеть ягодами.
Вообще же черемушник обосновался тут густо, непро¬ходимо почти, и Бусаев прикинул облегченно: небольшое прореживание только на пользу пойдет. Неподалеку в зарослях орудовали топорами Тукмаков и Ваня Жуков. Виктор быстро очистил срубленное деревцо от вет¬вей, разделал на основные палаточные колья. Ветви собрал и сложил в одну кучу. Колышков для растяжек нарубил из тальника. Томило какое-то непонятное чув¬ство, и, словно бы повинуясь этому чувству, но все еще не понимая его, Бусаев сначала сел, потом лег на паху¬чую зеленую охапку и стал смотреть в небо меж устремленных вверх черемуховых вершин. II ощутил, как постепенно расправляется, делается свободной сжатая в упругий комок душа, как тянется она вширь, сливаясь с окружающим тихим зеленым миром, растворяется в си¬ней бездонной высоте.
И подумалось вдруг ему, что вряд ли может этот не¬объятный мир, с которым сливается сейчас его душа, су¬ществовать сам по себе, без какого-либо сильного и муд¬рого организующего начала. Иначе, наверное, все сме¬шалось бы, превратилось в беспорядочный страшный сгусток бушую-щих, ревущих стихий. И надо же – еще тысячелетия назад люди сумели ощутить это связующее и управляющее, дали ему определение – Бог. И все века свято верили в Бога, свои действия и поступки стара¬лись соизмерять с тем, что угодно или не угодно Богу.
А теперь? Теперь потеряли это ощущение, стали ду¬мать: какой, мол, там еще Бог, мы сами всему голова, как хотим, так и повернем, как возжелается, так и преобра¬зуем. Да, преобразовали, повернули многое. А на поль¬зу ли себе? На пользу ли земле и всему огромному миру? И сжалось у Бусаева сердце от мысли, что это заносчивое человеческое «я», все эти преобразования, поворо¬ты и перевороты, совершенные в последние времена, не что иное, как отрыв человека от окружающего мира. Че¬ловек противопоставил себя ему, отгородившись от него, замкнулся в своем ложном «я» и перестал любить, це¬нить, а то и попросту замечать очень многое вокруг. Пе¬рестал помогать иной, безостановочно текущей рядом с ним жизни. А когда замечает, когда хочет помочь, то, глядишь, и поздно... И в панике отгораживается он раз¬драженно уже и от ближнего своего и ходит, носит оди¬ноко в душе горечь и неудовлетворенность. Да, тяжелое дело...
Никогда раньше не размышлял Бусаев столь остро на такие темы, тут вот нахлынуло вдруг, и так легко, так чисто думается... И ясность в душе какая-то непо¬колебимая, спасительная. Ясно, насколько необходимо оно человеку – ощущение Бога. Да ведь это же выход души в мир, связь ее с миром, слияние с ним. Это же лад в отношениях с ближними, лад в себе самом...
«Господи, помоги мне», – неожиданно для себя про¬шептал вдруг Бусаев.
Мужики готовили колья довольно долго. Наконец они управились, окликнули Бусаева и потащились все со своим грузом обратно к стоянке по проложенной травя¬ной тропе.
С палатками пришлось повозиться не на шутку. Ста¬вили их на прошлогодних местах, которые тем не менее густо поросли новой травой, и траву эту решили подре¬зать под корень складными лопатками, выбросить под берег, а землю тщательно, ровно утоптать. Иначе, сказал Тукмаков, в палатках будет волгло и неприятно.
Когда четыре брезентовых домика, надежно окопан¬ных канавками для стока дождевой воды, уже стояли в ряд близ старой ветлы, появился Лучков. Возник он, выбравшись наверх, неожиданно, и все вздрогнули от его веселого возгласа:
– С почином, братцы!
Лучков высоко поднял кукан, наскоро сделанный из прутика, на кукане болтались несколько подлещиков, небольшой судачок, ерши.
– Ух ты! – моментально загорелся Тукмаков. – Не¬ужели так цапает? Когда же успел-то?
– Последнюю донку еще только разматывал, а на первой – слышу – звонок. Потом на другой звякнуло. На пол-ухи есть. Еще бы столько, и хор-роша будет... Вот что, братцы. Жрать, конечно, охота – как из пушки. Но, может, потерпим, не станем сухомятку гнать? Сде¬лаем, оборудуем все, потом проверим донки. Там навер¬няка за это время сядет на крючки еще кое-что. И начнем первый день прямо с ухи. А? Как вы?
– Да правильно, – сказал Тукмаков. – Надо бы уж добить тут все дела.
– Конечно, лучше с делами скорей покончить, – подтвердил Бусаев. – Время-то к вечеру. Не умрем с голоду.

ГЛАВА  ДЕСЯТАЯ

Стол решили оборудовать под ветлой, в тени. Лучков предложил пройтись вдоль реки к заводи, в ту сторону, где рубили колья – там всегда выбрасываются поло¬водьем и остаются на склоне обрыва разные бревнышки и вполне приличные доски. Пошли втроем. Ваня взялся копать неподалеку от лагеря яму для мусора и отходов.
И действительно, сразу же нашли на обрывистом склоне несколько подходящих бревнышек под стол и ска¬мейки, две широких доски, большой и ровный – нериф¬леный – кусок шифера. Откуда взялся здесь этот ши¬фер – понять было трудно. Притащили все под ветлу, стали размерять, пилить, копать ямки.
Минут через сорок под зеленым шатром прочно стоял просторный стол из щита, подаренного попутчицей Ка¬териной, а вокруг него приколоченные к столбикам; вры¬тым в землю, удобной высоты скамейки.
Еще одну скамейку быстро соорудили неподалеку от стола – для посуды и всего прочего. Бусаев принес в пластмассовом ведерке воды с реки, тщательно вы¬скоблил концом широкого тукмаковского охотничьего ножа стол, потом скамейки, вымыл их раз и другой, и приятно стало смотреть на это удобное, обихоженное домашнее сооружение.
А Лучков с Анатолием распаковали тем временем какой-то тюк, раз-вернули его и расстелили на земле два обширных полотнища из легкого, приятного на ощупь брезента – затейливой формы, с тесемками, оттяжками и кольцами на тесемках и оттяжках, назначение которых не поддавалось пониманию. Женька объяснил, что это чехлы от военного самолета – один носовой, а другой – с крыла. Он приобрел их по случаю у похмельного забул¬дыги за бутылку водки, сообразив мигом, что они здорово сгодятся для дела. И не ошибся.
Прямо над столом, на двухметровой высоте, вытянут был мощный сук ветлы. К нему большими гвоздями при¬били вертикально надежный кол. Носовую часть чехла надели на этот кол – Лучков залез наверх, чтобы рас¬править, – а концы брезента, натянув как следует, при¬крепили к другим сучьям и ветвям, к нескольким ко¬лышкам, вбитым в землю. Командовал Женька.
Отличная получилась штука. Тент или шатер, как хочешь называй, но главное – никакой дождь теперь не страшен. И сколько же доставляет радости, сколько придает уверенности человеку надежно построенное собственными руками жилище!
Лучков так распалился, вдохновленный бесспорной архитектурной удачей, что моментально предложил соз¬дать новый шедевр – на вбитые у самого ствола ветлы колышки положить кусок шифера и воткнуть в землю наискось по бокам две жерди – с таким расчетом, чтобы соединить их вверху. А потом обернуть все это другим брезентовым полотнищем – оно же на конус, с крыла, – и получится прекрасный продуктовый склад. Приподнимешь брезент – положишь или возьмешь что нужно. Идею дружно поддержали и без задержки принялись вопло¬щать в жизнь.
Ваню послали за таганом, припрятанным неподалеку в кустах в про-шлом году. И когда увидели, что Ваня, пыхтя, тащит на животе облепленный грязью тяжелый таган, окрестность огласилась торжествующим воплем. Действительно, ценное было приспособление.
Однако уже чувствовалась усталость. Солнце отбра¬сывало длинные косые тени от деревьев – оно умиро¬творенным спокойным светом сияло над черемушником, в котором рубили колья. Оборудовав продуктовый склад, посидели малость, любуясь творениями рук своих, и Луч¬ков поднялся:
– Ну ладно, отдохнем после. Пойду я к донкам. Хо¬чешь со мной? – предложил он Бусаеву. – Бери са¬чок – вон около рюкзака, и пошли. Помо-жешь, если что... К вечеру рыбка может быть покрупнее.
Бусаев охотно согласился.
– А вы, – продолжал раздавать указания Женька, – валяйте тут... Доставайте посуду, тащите дров. Коро¬че – придем, и чтоб все было в ажуре. Воду для ухи поставьте, чайник вскипятите.
– Сделаем, сделаем, – устало улыбнулся Тукмаков. – Не волнуйся, начальник. Главное – несите рыбы.
Бусаев взял сачок, и они с Лучковым пошли к дон¬кам. Тропа, проло-женная Женькой в высокой траве, вела вдоль речного обрыва, а потом начался плавный спуск к ручью. Этот косогор порос травой совсем иного вида – невысокой, но плотной и мягкой, словно шелковой.
В том месте, где ручей впадал в реку, образовалась довольно обширная болотина. Осока росла на выпуклых кочках, и оказались кочки упругими, устойчивыми, дер¬жали хорошо, когда пришлось прыгать с одной на дру¬гую, чтобы пересечь ручей.
– А может, там, – указал Бусаев вверх по ручью, – лучше есть пере-ход?
– Там не перепрыгнешь, – ответил Женька. – Ши¬роко и ямища про-мыта глубокая. Если только пастухи доску проложили. В прошлом году не было. А проверять сейчас – только время терять. Потом посмотрим.
Перебравшись через ручей, пошли дальше уже вдоль самой воды. Обрыв высился слева, и таинственно-тихо было тут, внизу, лишь ласковые смиренные волны набе¬гали неспешно на узкую глинисто-песчаную отмель, гладили ее.
В Бусаеве начал пробуждаться рыбацкий интерес: что же это за штука – донка с таким большим количе¬ством лески, как ловят на них? В детстве он слыл в поселке заядлым рыболовом, но ловили-то в те времена в основном лишь удочками. И помногу, бывало, ловили.
Приблизились к месту лова, и Виктор услышал вдруг тихий прерывистый звон.
– Есть! – встрепенулся Женька. – На второй звонит. Сидит, стерва.
Он бросился вперед, и тут только Бусаев увидел воткнутые в берег невысокие, в палец толщиной, палки – каждая с рогулькой на конце. Стояли они вдоль воды метров через шесть-восемь одна за другой. Деревяшки челночного типа, которые Лучков вынимал при Бусаеве из рюкзака, торчали в земле перед палками. Размотанная леска шла от них к рогулькам и потом уж полого, заметно снесенная течением, уходила в реку. На леске около палок висели колокольчики.
Лучков вихрем подлетел ко второй донке, где, резко вздрагивая, звонил колокольчик, снял леску с рогульки, дернул, как бы подсекая, и отойдя немного в сторону, стал размашисто выбирать из воды снасть. Леска кругами ложилась справа у его ног.
– Ну чего стоишь? – азарт жарко полыхал в Женькиных глазах. – Готовь сачок. Крупная, видать. Дергает. Лещ скорей всего. А может, и судак.
Бусаев приготовил сачок, спустился к самой воде. Он уже видел, как водит леску то вправо, то влево. Показался один крючок, второй – с обкусанными червями, потом мелькнула спина увесистой рябины, и Виктор определил по высокому плавнику – лещ. Женька, не ослабляя лески, подтаскивал леща к берегу.
– Давай! – прохрипел он. – А то ткнется в дно – и поминай как звали.
Бусаев ступил в воду и, улучив момент, поддел рыбу сачком, вы-тащил на берег. Опасался Женька напрасно – лещ зацепился крепко.
– Н-ничего! – тяжело дышал он, освобождая выры¬вающуюся из рук рыбину от крючка. – Граммов на семь¬сот, не меньше. Потрескаем ушицы, а? – сбрасывая напряжение, подмигнул Женька Бусаеву.
– Да... – улыбался тот. – Давно не ел я такой рыбки.
– Так это, братец мой, для нас мелочь. Просто я радуюсь, что уха будет нормальная. И главное – в пер¬вый же день. Хорошая примета.
– Ничего себе мелочь, – удивился Виктор.
– Ладно, посмотришь, какую ловить будем. Будем – точно тебе гово-рю. Раз уж на донки такой лещ идет, то на ракетки – на главную нашу снасть, мы его станем таскать настоящего. Увидишь. Чует мое сердце – вовремя приехали.
– Что еще за ракетки?
– Увидишь.
Леща Женька с привычной ловкостью ударил пару раз головой о землю, чтоб не брыкался, и, отбросив по¬дальше от воды, достал банку с червями.
Виктор присматривался, как Лучков насаживает. Про¬ткнет головку червя, насадит до самого колечка и, об¬крутив цевье, прокалывает и обкручивает опять. Нанижет таким образом одного червя, потом другого, а если места на крючке хватает, то и третьего. И получается клу¬бочек.
И вскоре Бусаев уже помогал – на последний, чет¬вертый крючок, за которым висела на конце свинцовая блямба, червей насаживал он, хотя и не столь ловко.
– Интересно, как же ты забросишь такую махину лески? – спросил Виктор. – Метров пятьдесят небось будет.
– Точно. Угадал. А вот гляди.
Женька вытащил и надел на правую руку уже зна¬комую Бусаеву потертую перчатку, взялся за леску чуть выше крючков, привязанных на поводках в полуметре один от другого, и начал медленно, а потом все быстрее раскручивать над головой конец снасти, утяжеленный свинчаткой. Глаз у Лучкова был прищурен, словно Женька выцеливал место на реке. И вдруг метнул – свинчатка полетела вдаль плавной дугой, увлекая за собой леску, сложенную кругами на берегу. Деревяшка-челнок, воткнутая в землю, дернулась – леска ушла вся, и послышался смачный шлепок грузила в воду.
– Отличный заброс, – сказал Женька. – Не всегда так удается. Вот что значит удача. Главное – складывать леску туда, где нет травы. А то такую «бороду» сдела¬ешь – не распутать. Вроде ничего хитрого, но привычка нужна.
Подняв уходящую в воду леску, он укрепил ее на рогульке, потом, подтянув слегка и вдвое сложив, сделал впереди петлю, продел в ушко колокольчика и зафикси¬ровал спичкой.
Проверив еще две донки, – а всего их было четыре, – сняли несколько синцов и ершей, небольшого подлещи¬ка. Лучков сказал, что слишком синец костляв – лучше его не жарить, зато для ухи хорош, дает вкусный навар.
Последнюю донку Лучков доверил вытаскивать Вик¬тору. Тот тянул леску, старательно укладывал ее справа, и поначалу, кроме несильного равномерного сопротивления, ничего особого не ощущал. Но вот дернуло небольшим живым рывком – раз, другой.
– Есть что-то, – сказал Бусаев.
Лучков приготовил сачок.
Потом начало леску водить, но не так, как водил ее лещ, послабее.
Когда Женька поддел рыбу сноровистым рывком, Бу¬саев никак не мог сразу определить, что же это за рыба. Круглая, с острой головой и непривычного цвета, извивается змеей.
– Стерлядка, – сказал Женька с дрожью в голосе. – Надо же. И она идет, голубушка. Ну и уха, скажу я тебе, будет, Витенька, дорогой ты мой...
Бусаев вынул стерлядку из сачка и стал восхищенно рассматривать. Видел он стерлядь в детстве и даже ел, но когда это было... Чувствовалась под рукой упругая сила рыбы, не имеющей в теле, кроме позвоночника, дру¬гих костей. Вырывалась она упорно, свертываясь в кольцо.
– Реликтовая рыба. Мини-осетр, так сказать. – Луч¬ков любовался то-же. – Красавица. Ох и живуча, голуб¬ка! Час будет лежать и не умрет – по-плывет, если в воду бросишь. Ты смотри, осторожней – у нее боковые щитки острые. Поранишь руку – долго будет болеть. Держи лучше за голову, жабры пальцами сожми. Тогда она успокоится.
– Слушай, – сказал Бусаев, – а ведь ловить-то ее вроде запрещено?..
– Конечно, запрещено, – ответил Женька невозму¬тимо. – Штраф установлен – двадцать пять рэ за штуку. Так что ты сейчас четвертной в руках держишь. Счита¬ют, надо ей дать полностью восстановиться! Она же одно время исчезла почти совсем – химкомбинат, еще какие-то заводы отходы в Оку спускали. Нежная рыба, любит чистую воду. Ну теперь вроде построили очист¬ные, и вот – восстанавливается.
– Угу... – невесело усмехнулся Бусаев, – восстанав¬ливаем вот...
– Да полно тебе! Подумаешь – одна рыбка. Она же большими косяками ходит. Ее тут скребут пудами: и сетьми, и «курицами» – снасть такая вроде трала, – и перометами варварскими. Увидишь еще. А мы одну поймали по-честному – и, поклонившись, отпустить, что ли? Глу¬пость, Витя. Прижали бы этих гадов как полагается – тогда другое дело.
– А может, с себя начинать-то надо? – подняв го¬лову и встретившись глазами с Лучковым, спросил Виктор.
– Ну вот... – тот отвел взгляд и стал смотреть на реку. – Я так и знал... Да выбрось, если хочешь – пускай плывет. Но это, Витя, только для тебя. – Лучков говорил тихо, без раздражения. – У меня, браток, другие прин¬ципы. Я вырос на реке и давно понял: когда рыба сама идет на крючок, значит, ее вполне достаточно, чтобы ловить на крючок. И поэтому на одну доску с грабителя¬ми ставить себя не желаю. Конечно, если Плюха – это инспектора рыбнадзора здесь так зовут – подойдет и по-копается ложкой в ухе, то четвертной придется выло¬жить, никуда не денешься. Но я все равно буду считать себя честным человеком и рыбаком. И пойманную стерлядку все равно отпускать в реку не буду. Потому что знаю: в нашем городе кое-кто из высокопоставлен¬ных – уж поверь мне – трескает ее, реликтовую, от пуза каждую неделю. И доставляют им стерлядь, Витя, отсю¬да, с Оки. И тех, которые чуть не загубили ее химикатами почти всю, за хипок не схватили. Они преспокой-но живут и дышат. И тоже, наверно, жрут стерлядку. Им, значит, и губить можно, и жрать можно. А коли так – то и мы, честные, повторяю, люди, одну рыбешку для вкуса в уху бросить можем. Вот так, дорогой мой.
Бусаев молчал некоторое время растерянно. После столь катего-ричного объяснения Лучкова он ощутил в душе нечто вроде раздво-енности, и к тому же неудобно стало оттого, что выскочил так опрометчиво, заострил ситуацию.
– Сложный это, Женя, вопрос... – подобрал он нако¬нец слова.
– Для меня, Витя, этот вопрос простой, – ответил Лучков. – Я знаю, кто на реке грабитель, а кто честный рыбак. Ну, – кивнул он на стерлядку, которая все еще извивалась в руках Бусаева, – будешь ее отпускать?
– Не буду. Любезность за любезность.
– Правильно. И хватит нам митинговать.
Они наживили донку, и Бусаев хотел попробовать забросить ее сам, но Женька отсоветовал:
– Не надо. Вряд ли получится с первого раза. Со¬стряпаешь «бороду» – провозимся дотемна. Потом по¬учишься – времени будет уйма.
Он сделал заброс, но получилось не очень удачно – груз упал ближе, чем нужно, много лески осталось на берегу. Вытаскивать и пе-ребрасывать не стали, Лучков подмотал лесу на челнок.
– Хреновато, конечно, – сказал Женька. – Стоило мне помитинговать – и пожалуйста. Рыбаку нужны чистые нервы. Но зато, – с ехидной усмеш-кой подмигнул он Бусаеву, – стерлядка теперь уж не возьмет, она на глу-бине ходит.
В это время словно включилось что-то позади, за крутизной берега, и пронесся над рекой равномерный, словно буравящий пространство, гуд.
– Что это? – обалдело глянул на Женьку Бусаев. – Мотор вроде ка-кой-то...
– Да летняя ферма тут неподалеку и выпас луговой. Ручей, который мы переходили, вытекает из озера, а вдоль озера – ферма с загоном. Бабы на дойку приехали, вклю¬чили «елочку». Зудит, как бормашина. Терпеть не могу. Теперь часа на два.
Собрали в сачок рыбу, и Лучков предложил:
– Давай малость посидим, покурим. Ребята там наверняка еще во-зятся. Вон – дымок еле-еле, костер только разводят.
Сидели, как на скамейке, на выступе, спустив ноги на отмель, курили и молчали. Бусаев понял: недавний разговор о стерлядке не прошел для Женьки даром, за¬дел душу, и Лучков хочет поглубже успокоиться, обрести прежнее равновесие. И снова мелькнула у Виктора мысль, что, наверное, не очень-то привычен Женька к обострениям, избегает их, защищаясь смехотворчеством, а не удается избежать – воспринимает втайне многое как личную обиду, подолгу не может с собой справиться.
«Тяжело жить так», – подумал Бусаев, и ему вдруг жалко стало Лучкова. И была эта жалость не холодной, отчужденной, она была той, какой жалеют близкого, род¬ного человека.
Солнце уже спряталось, но откуда-то сквозь прогалы меж вершин деревьев все же прорывались его длинные лучи и плоско ложились вдоль по реке, покрывая вод¬ную гладь спокойным золотистым цветом.
Облака, словно причудливые белоснежные горы, вы¬соко и не-подвижно громоздились на горизонте за лист¬венной рощей, заполонившей обширное пространство пологого и ровного противоположного берега.
Бусаев глянул на донки – колокольчики висели немо, и усмехнулся благодушно про себя: рыба, как видно, не думает о презренной пище в такой сокровенный час.
«Странное дело, – подумал он. – Раньше рыбаку хва¬тало одной удочки, ну двух-трех. И занимал он полтора-два метра берега. А теперь... Эвона как размахнулись! Полста метров берега и шестнадцать крючков. Лихо. Вот это прогресс...»
– Жень, – тронул он за плечо Лучкова, – ты уж не обижайся, если я буду подбрасывать иногда какие-нибудь загогульные вопросики. Я ведь тут среди вас новичок, многого не знаю. А в курс войти охота поскорее.
– Да ладно! – ответно хлопнул его по спине Луч¬ков. – Обижаться еще. Нашел бабу-цацу. Не стесняйся, расспрашивай. Конечно, на реке для нового человека загадок уйма.
Бусаев почувствовал, что вовремя нарушил молча¬ние – удачно помог выровняться Женькиному на¬строению.
– Мне вот, например, интересно, – продолжал Виктор, – давно на Оке пятидесятиметровыми донками ло¬вят? Раньше-то, помнится, с удочками в основном рыбачили, а донки были метров по пять, ну, может, по восемь.
– Э-э, брат, царя Гороха ты вспомнил. С такой снастью сейчас будешь таскать одну мелочишку. А у нас, гляди: два заброса – и отменная уха. Давно уж все подобным манером ловят – и не помню с каких пор. А удочками только в озерах можно. Есть, конечно, лю¬бители – и на реке удочкой. Впроводку. Залезет в воду чуть не по грудь и бросает, бросает без конца.
– Ну вот заняли мы такую махину берега. А если тут еще кто-нибудь половить захочет?
– Как же он захочет? Место ведь забито.
– Неужто даже не возмутится никто? Заняли-то вон какой участок. Приди сейчас еще рыбак – даже и неудоб¬но, стыдно как-то...
– Да я смотрю, совсем ты у нас несмышленый в этих делах. Некото-рые занимают знаешь по скольку? По десять донок ставят. И никто не лезет. Нашел человек место, поставил донки – чего же лезть? Вон отмель на том берегу – метров сто будет. Посмотришь – придет ка¬кой-нибудь и всю займет. И никому не стыдно. Привыкли давно. Такая уж стала ловля.
– Хм... Ну а если уйдешь, оставишь донки? Вот мы, к примеру, сейчас уйдем...
– Уйдем, а они будут стоять. Появится захожий рыбачок, глянет – за-бито. Ну, матюгнется пару раз и потащится искать другое место. Настоя-щий рыбак не влезет, не нагадит. Он свое найдет. Ребятня если только повытянет втихаря донки и оберет рыбу. Эти мо¬гут и снасти утащить. Но нам же от лагеря хорошо видно. У меня бинокль с собой.
– Да... – покачал Бусаев головой. – Темпы...
– Чему ты все удивляешься-то?
– А как не удивляться? Раньше на таком участке пять, даже десять человек могли ловить, а нынче, оказывается, одному целую колонию иметь надо. Да этак ведь на реке и места-то всем рыбакам не хватит.
– Пока хватает. А ты просто от жизни поотстал. Неужто не замеча-ешь: чего ни коснись, все на земле убывает. А вот аппетиты прибывают и прибывают. Звер¬ски растут аппетиты.
– Да, замечаю. Но чтобы так уж вот явно, за какие-то двадцать лет... Черт возьми, комета Галлея нас инте¬ресует больше, чем проблема аппети-тов, с которыми землю свою ненаглядную опустошаем.
– Это ты прав. Аж тошно.
Женька помолчал, задумавшись. Потом сказал:
– Знаешь, Витек, открыл я для себя одну интерес¬нейшую штуку. Не так давно осенило, года два назад. Понимаешь, я очень люблю реку, чувствую ее, можно сказать, сердцем. И вот понял: река и то, что на ней происходит, – это точное отражение течения жизни в ми¬ровом масштабе. Маленькая копия всех земных перемен.
– Хм... – удивленно усмехнулся Бусаев. – Над этим стоит подумать.
– Думай, думай. Может, чего и надумаешь. Однако пора домой. А то вон мужики наши машут.
И приятное размягчающее душу тепло ощутил Бу¬саев от простого слова «домой».
В лагере у мужиков все было на мази. На решетчатом тагане, под которым весело играло пламя, стоял вмести¬тельный котелок с водой для ухи. Вода уже закипала, и старинный пузатый чайник шипел рядом внушительно.
Рыба, пойманная Лучковым сразу после приезда, ле¬жала неподалеку от костра на газете вычищенная и – та, что покрупнее, – порезанная на куски.
– Ух, елочки вы мои моталочки! – просиял Жуков, увидев очередную порцию улова. – Ну молодцы, ну гре¬надеры! Ох, царская будет ушица!
– Отменно, братцы, отменно, – басил Тукмаков, пе¬ребирая рыбу. – Сразу вся в котел не войдет. Придется двойную делать.
– Картошки, луку начистили? – с нарочитой стро¬гостью спросил Женька.
– А как же, а как же, начальничек, – попытался состроить подобострастную гримасу Анатолий. – Указа¬ния ваши чтим свято.
– Ну, то-то же! – продолжал выстраивать из себя взыскательного предводителя Лучков.
Пока варилась в воде картошка, а потом первая порция рыбы, Лучков с Бусаевым, спустившись к воде, быстро вычистили остальную часть улова. Колдовал у костра Тукмаков. Ловко выловив из котла и сложив в миску сварившуюся рыбу, он побросал в уху свежую, воткнул туда несколько лавровых листиков.
От усталости чувство голода у всех притупилось, но когда распространился вокруг костра запах крепкой ухи, оно мгновенно обост-рилось снова, причем настолько, что Лучков принялся ходить кругами и говорить, будто у него начинается умопомрачение.
Стол был застелен газетами. Ваня стремительно, круп¬ными кусками, резал охотничьим ножом хлеб.
Темнело.
Тукмаков пошел к своей палатке, покопался там в поклаже недолго и принес подвесную лампу «летучая мышь», небольшую канистру с кероси-ном.
– Вали, вали с керосином подальше от стола! – за¬махал на него руками Женька. – Не погань запах ухи, нечестивец!
Пока Тукмаков заправлял лампу, Женька притащил откуда-то кусок провода, спаренного полихлорвиниловой изоляцией. Забравшись на скамейку, быстро обмотал провод вокруг кола, на котором держался брезентовый тент, и выгнул на удобной высоте надежный крюк для лампы.
И вскоре уже сидели за столом в уютном световом кругу. Уху хлебали, постанывая и покрякивая от удо¬вольствия, переглядываясь и качая головами – ну и бла¬женство же, мол, – ходили к скамейке, где стоял котел, наливали деревянным черпаком добавки и опять ели. Стерлядку разделили на всех. Уничтожали каждый свою порцию молча, обсасывая смачно позвоночные ко¬сточки. Лучков протянул Бусаеву через стол нечто по¬хожее на белую веревочку.
– На-ка вот попробуй, – сказал он. – Это вязига. Ко¬гда-то на Руси отменные пироги с вязигой делали.
Бусаев взял и стал жевать, но не нашел в хрящевидной вязиге никакого особого вкуса.
– Эх ты, неуч, – огорчился Женька. – Нет у тебя понимания истинных деликатесов. Ну ничего, может, еще проявится.
– Да вряд ли уж... – добродушно улыбнулся Бусаев. Покончив с едой, вылезли, отдуваясь, из-за стола, и какая-то необъяснимая тяга повлекла одного за другим к костру, который медленно угасал под таганом, играя редкими язычками синеватого пламени. Угли были еще красными, излучали приятное домашнее тепло.
Лучков принес оставшуюся доску, положил под нее обрезки бревны-шек. Уселись рядком и... согласно молчали.
Небо казалось тут совсем иным – ниже будто бы, темней и внушительней. И звезды поэтому проступали на фиолетовом фоне крупно и ярко, четко просматрива¬лись даже мелкие, непостижимо далекие созвездия. Хо¬телось, запрокинув голову, смотреть и смотреть в эту загадочную, пронзительно сияющую светилами разных величин бездну, и захватывало дух от ее холодного всеобъемлющего величия.
Едва ощутимый прохладный ветерок тянул с реки, белый фонарь бакена вспыхивал на середине со строгой периодичностью.
– Эх, хо-хо, хо-хо! – первым нарушив тишину, тихо вздохнул Ваня. – До чего же хороша она, наша зе¬мелька!
– Хороша, – сказал Тукмаков. – Только вот добра ей от нас ни ши-ша.
– Погодите, – прервал Женька. – Тише, едри вашу...
Умолкли, напряглись все чутко. Позади, на большом удалении, слышались странные неведомые звуки. Нечто вроде приятного клекота или мягкого журчания – уми¬ротворяющего, счастливо будоражащего душу. Звуки медленно затихали, словно таяли постепенно в ночи.
– Что это? – чувствуя, как отчетливо бьется в груди сердце, спросил пораженно Бусаев.
– Журавли, – ответил Женька. – Журавли в Нежи. Нежа – это такое место в лесах, за лугами. Болота большие, озера. Заказник. Ну, журавли и гнездятся там испокон. Когда устраиваются на ночлег, – вроде как по-болтать перед сном охота. Вот и переговариваются... – он помолчал, прислушиваясь. – Кажись успокоились – уснули.
– Ну, братва! – Бусаев никак не мог опомнить¬ся. – Слов нет. В раю живем.
Когда он сказал это, грянул хохот. Виктор смотрел то на одного, то на другого, не понимая причины смеха, вконец сбитый с толку.
– Да в чем дело-то? Чего я такого смешного ска¬зал? – спрашивал он, недоуменно пожимая плечами.
– Ты сказал нашу коронную фразу, – отсмеявшись, объяснил наконец Лучков. – В раю живем. Мы когда тут пребываем, раз по десять на дню эти слова произносим. Ну, старина, ты теперь совсем наш! Проникся до конца.
– Вот это номер, – усмехнулся Виктор. – Надо же – как совпало...
– Ну что, – сказал Тукмаков. – Журавли уже спят. И мы вроде наворковались. Пора бы и на боковую.
– Наломались прилично, – подтвердил Женька. – По домам, братцы. Мне завтра еще лодку в Высокое гнать.
Он пошел к столу, приподнял у лампы стекло и, шум¬но дунув, погасил огонь.
Пожелали друг другу первой доброй ночи и разо¬шлись по палаткам.
Бусаев влез в свое жилище и сразу услышал, как зудят комары. Он распахнул полы палатки, взял полотенце, которое висело на сучочке внутреннего кола, и стад яростно крутить им, начиная от задней стенки и вытесняя комаров искусственным ветром наружу.
Спал он так, будто не было его на свете вообще – ничего не ощущая, без видений, без восприятия звуков сквозь забытье, и длилось это долго, счастливо долго для Бусаева, давно привыкшего считать сон не столько основ¬ным средством отдыха, сколько второй своей жизнью – тревожной и мучительной.
И все же проспать этим целительным сном до конца не удалось. Он вдруг словно вынырнул из глухоты и тьмы и сразу же четко увидел перед собой поле с поблекши¬ми, вмятыми в сырую землю стеблями неубранной ржи, низкорослый сосновый перелесок поодаль. Размятая, раздрызганная до вязкой кисельной цепкости дорога шла через поле, и он шагал вдоль нее вместе с другими людьми, подоткнув, как и они, под ремень полы шинели, пропуская свирепо ревущие, буксующие в суглинистой каше машины, груженные боеприпасами и другой воен¬ной утварью, изнуренных лошадей, которые, тяжко чав¬кая копытами, тянули из последних сил по дорожной жиже заляпанные грязью пушки и, видать, не ощущали уже боли, когда артиллеристы, матерясь озлобленно, на-хлестывали их с обеих сторон кнутами и прутьями.
Внезапно послышался впереди отдаленный ровный гул, он ввинчивался в душу все настойчивее, и отупевшие от усталости люди замешкались, засуетились растерянно, толкая друг друга в беспорядке и звякая оружием. «Са¬молет... Самолет...» – металось среди бойцов леденящее, придавливающее к земле слово, и вот уже начали разбегаться от дороги, карабкались многие на четверень¬ках, волоча за собой винтовки.
Он тоже бросился было в сторону, но вдруг почув¬ствовал: сапог цепко всосало в грязь. Опершись на вин¬товку, не пытался высвободить ногу и вырвал ее из сапога. Портянка, размотавшись, едва держалась на ней, сапог же остался торчать в грязи. Устоять на одной ноге не удалось, пришлось вляпаться в портянке в против¬ную жижу.
Хотелось завыть от отчаяния – жалко было, досадно, что промочил и вывозил портянку, что ноге станет теперь слякотно и грязно в сапоге, и самолет уже приближался, снижаясь, наваливался черной зловещей махиной. Сжи¬мало страхом тело, сдавливало в упругий комок, а он, уцепившись обеими руками за голенище, косясь затравленно вверх, все дергал, дергал и никак не мог выдернуть из грязи застрявший сапог...
В этот момент Бусаев рванулся во сне и, приподняв¬шись на своем ло-же, дико распахнул глаза, стал ози¬раться. В палатке было светло, однотонно гудела вдалеке доильная установка.
Поверив во все это окончательно, он с усмешкой покачал головой и лег опять, освобожденно закинув руки под голову. Приятно просачивался сквозь палаточное полотно солнечный свет, осеняя маленькое жилище про-стым необъяснимым уютом. И таким же вот приглушен¬ным, рассеянным светом начала проникать в душу утрен¬няя радость, та самая, которая в юности врывалась в нее буйным, заполняющим до краев потоком.
А потом он испугался вдруг этой радости, словно поймал себя на чем-то недостойном, и смутная тревога опять, как в те мгновения, когда окучивал картошку на огороде Женькиной бабушки, засквозила холодком в гру¬ди. «Зачем я здесь? Отдыхать, видите ли, обосновался. В раю. Лето, самое время для работы, дожди только грозовые, просыхает в момент, изыскания сейчас ве¬сти – благодать. А мужики-изыскатели возятся теперь на другом конце области одни. Да почему одни? Кубарев наверняка наезжает. Этот с ними копаться не будет, этот мастак лишь наезжать да «гвардейские проповеди» дол¬донить. Напортачат, обязательно напортачат, черти. А он «не заметит». Кубарев хорошо знает, что замечать, а что не замечать. У-у, кубаревщина...»

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Выбравшись из палатки, Бусаев зажмурился – утро ослепило его. Даже голова закружилась слегка. Освоив¬шись наконец, он стоял, не двигаясь с места, и медленно впитывал в себя все.
Безмятежно и тихо было вокруг, доильная установка на ферме уже умолкла. Высокая трава клонилась под тяжестью сияющей обильной росы, посвистывали в гуще переплетенных позади палаток ветвей деревьев какие-то шустрые пичужки.
Солнце, подернутое легкой дымкой, сонно висело над обрывистым выступом берега в той стороне, куда, сверкая гладью, с потаенной силой стремилась река.
Виктор глянул на часы – около семи. Тукмаков уже брился у ветлы, пристроив на ее стволе небольшое круг¬лое зеркало. Ваня, наверное, еще спал в своей палатке, а вход Женькиного жилища был распахнут – полы от¬кинуты и привязаны к оттяжкам, внутри пусто.
– Ну что, Витя, – обернулся Анатолий, – с первым утром тебя. А оно, как видишь, доброе. Настоящее утро.
– Здорово, здорово, Толя. – Бусаев хотел было по¬тянуться, раскинул уже свои крупные руки, а потом раздумал будто, усмехнулся с оттенком горечи. – Утро-то отличное...
– Как спалось? Или опять воевалось? – вгляделся пристальней Тукмаков.
– Честно говоря, давно так не спал. Будто в яму провалился. Отоспался – лучше некуда. Но под конец все-таки было.
– Опять фронтовое?
– Оно.
– И что же видел?
– Дорогу видел. Грязь жуткая. Машины, лошади вязнут, колеса у пу-шек еле крутятся. И мы тащимся поодаль, ползем, можно сказать, по этой грязи. Потом самолет на нас – сейчас, думаю, резанет, гад. У меня сапог засосало, – рассмеялся Бусаев. – Так и не вы¬тащил...
– Понятное дело. Вчера-то по грязи намотались. Ты не унывай. Обвыкнешься тут, отмякнешь – пройдет.
– Да уж, наверно, сто лет не спал таким крепким сном. Нормально. Уже отмякаю. Только вот... Самое го¬рячее время, самые дела, а я тут... Не по себе без на¬стоящего дела.
– Пройдет, – повторил Анатолий. – Это нервы. Рас¬калил их за годы до предела. А здесь – я давно заме¬тил – человек быстро становится самим собой. Вон, глянь на нашего подонка, – указал он бритвенным станком в ту сторону, где вчера Бусаев с Лучковым ловили рыбу.
Виктор глянул туда и обомлел. На склоне вогнутого обрыва, около донок, раскинув расслабленно руки и но¬ги, отрешенно подставив себя солнцу, лежал голый Луч¬ков. Бусаев сначала не поверил, что он абсолютно го¬лый – схватил висевший на суку бинокль и, отойдя от ветлы поближе к реке, откуда лучше было смотреть, раз¬глядел как следует. Точно, никакого прикрытия на Женьке не наблюдалось. Лежал он без движения, воз¬можно, даже спал.
– Ну дает! – смеясь, качал головой Виктор. – Адам волосатый. А если, к примеру, доярки нагрянут – руки помыть или искупаться?
– И доярки появятся – не шевельнется. Ему тут на всех и на все наплевать. Так и будет лежать. Это же особая личность. Ты просто еще не привык.
– Конечно, не привык. Только подонком-то ты его, пожалуй, зря...
– Подонок – звание у нас такое, а не ругательство. Кто на донки ло-вит – значит, «подонок». А кто на ра¬кетки – «ракетчик». Все мы тут «подонки» и «ра¬кетчики».
Со стороны Высокого послышался из-за речного поворота мето-дичный четкий стук – работал лодочный мотор, вероятно, устаревшей конструкции.
– Ну, тащатся, черт бы их не видал... – поморщился Тукмаков. – Сейчас из-за поворота покажутся – и перегар аж до нас дойдет.
– Кто тащится-то? – удивлялся все больше Виктор. – Какой перегар?
– Да ватага, – начал объяснять Анатолий. – Рыболовецкую бригаду почему-то здесь так зовут. Вообще-то ватага и есть. Одни пьяницы. Самый отброс – те, кто работать не хочет и без выпивки жить не может. Даже домик у них около Высокого на берегу. Контора, тай сказать. Все узаконено. Спят там вповалку, не раздеваясь, как цыгане. Ловят большим неводом. Половину улова продают по деревням и пропивают – с шумом, с дракой. А остальное сдают куда-то. Я лично в наших городских магазинах и ресторанах ни шиша из плодов их труда сроду не видел. Наверно, на чей-нибудь особый стол идет. А иначе куда она, эта рыбка, девается? Не за границу же.
Из-за поворота показалась большая неуклюжая лод¬ка – скорее всего старый баркас. Он тащил за собой на привязи еще одно суденышко – утлую круглодонную лодчонку. В баркасе было человек восемь мужиков, они торчали в нем, привалившись друг к другу и свесив головы. Некоторые вздергивались внезапно и снова никли, точно кланялись. И тот, что сидел на руле, тоже периодически клевал носом.
– Ну, точно, – сказал Тукмаков. – С похмелюги все как один. Досыпают. Плавучее горе. Едут ловить на лечение.
Баркас медленно проплывал мимо, мотор даже по течению еле толкал его, и мужики дремали по-прежнему, не проявляя ни малейшего интереса к окружающему миру.
Смешно и в то же время грустновато было смотреть на эту не-обычную речную процессию.
Когда ватага поравнялась с Женькой, рулевой, очнув¬шись, вдруг увидел его и подскочил даже, гаркнул на всю реку:
– Ух ты! Гля! Голый мужик! Тит твою мать! Вот те дуля! Мужик го-лый! Не, ты гля, елки точеные!
Ватага разом проснулась, вскинулись все дружно, глянули на берег. И дикие возгласы посыпались, поска¬кали над водой, будоража нежную утреннюю тишину:
– Ух-ма! Голый! Тить те некуда! От те дрын! Мать-те так! Ух ты!
Женька даже не пошевелился.
И ватага так же внезапно, как и взорвалась, смолкла, моментально возвратилась ко сну, головы похмельных рыбаков снова закланялись, свесились, и рулевой начал опять клевать носом. Лишь мотор деловито продолжал простукивать пространство.
Осовело протирая глаза, выполз из своей палатки разлохмаченный Ваня Жуков. Он медленно поднялся на ноги и тоже не мог сразу опомниться – стоял, крутя головой, моргал слепо.
– Просыпайся, просыпайся, Ванечка, – поторопил Тукмаков, улыбаясь иронически. – Начался новый день, жизнь продолжает свое движение. Не успеешь оглянуть¬ся, как и этот день канет в историю. А она ведь, исто¬рия-то, кормит тебя, Ванечка.
– Умолкни, Женькин подпеватель, – сонно отмахнул¬ся Ваня.
– Ну, братцы, пошли поплескаемся? – предложил Анатолий.
Прихватив полотенца и мыло, спустились вниз. Тук¬маков бросился в воду сразу же, едва ступил в нее, вы¬теснив своим грузным телом мощный каскад брызг, и поплыл быстрыми резкими саженками, окуная временами голову и шумно отфыркиваясь. Бусаев осторожно вошел в реку, ему хотелось узнать, какое тут дно. У самого берега было илисто, ноги вязли по щиколотку, потом пошло твердое – глина с песочком. Попадались ракуш¬ки, и Виктор осторожно отодвигал их ступнями.
Ваня, зябко подняв плечи и скрестив руки у горла, забрел по пояс, плеснул на себя боязливо раз, другой.
Потом окунулся по шею, оттолкнулся ото дна и тоже поплыл, забавно булькая набираемой в рот водой.
Бусаев нырнул, открыл в воде глаза. Мутноватой была она, но мягкой и в то же время свежей, приятно холо¬дила тело.
Наплававшись вдоволь и умывшись с мылом, потя¬нулись друг за другом наверх.
– Ступеньки надо бы выкопать, – сказал Анатолий. – А то неудобно ходить. Самое ведь ходовое место. И мостки необходимо состряпать. В прошлом году были, да, видать, снесло весной. Займемся? – обратился он к Бусаеву. – Материала по берегу поищем. Думаю, наскребем. А не хватит – можно вырубить слеги.
– Да сделаем, – радостно согласился тот.
– Ступеньки я беру на себя, – важно сказал Ваня. За дровами для костров пошли по проложенной тропе в черемушник. Трава от росы еще не освободилась, внизу было особенно сыро, и обувь сразу же промокла, у Бусаева захлюпало в кроссовках. Шли и, наклоняясь, рвали на ходу клубнику, торопливо отправляя ее в рот.
Валежника в чаще хватало, но много попадалось пресняка, подгнившего от постоянно царящей тут влаж¬ности.
На завтрак решили поджарить яичницу, но в это время появился Лучков. Теперь на нем были плавки. В сачке, который Женька нес на плече, трепыхалась рыба – подлещики, синцы. Как удалось ему натаскать их, если только и видели голого рыбачка лежащим в от¬решенной позе на берегу, – не поддавалось пониманию.
– Привет, шерстяной ты наш, – сказал Анатолий. – Насладился Адамовой жизнью? Прибор-то твой не украли там?
– А что, – довольно щурился Лучков, – в нынешний век и это могут стибрить. Свое имеют, а у тебя все равно сопрут. Дескать, пригодится на всякий случай. Рыбки вот принес, – кивнул он на сачок. – Сейчас жареной по¬пробуем.
– Мы уж яичницу хотели варганить. Думаем, поле¬живает наш Адам – значит, с рыбой дело туго.
– Не-е, дорогие мои, мягко. Опять, слава богу, мяг¬ко. Так что давайте уж и завтрак соорудим рыбный. Сам изжарю. Валяйте быстро чистить.
Когда Анатолий с Бусаевым принесли почищенную рыбу, Женькин походный примус «Шмель» уже гудел вовсю, и масло на разогретой сковородке шкворчало.
Жарил рыбу Лучков мастерски – не отходя от при¬муса, передвигая и вовремя переворачивая каждый кусок, обвалянный в муке. Куски получались золотистые.
И снова ели, урча и охая от удовольствия, с радостью ощущая укрепляющуюся домашнюю надежность.
– Толь, – сказал после завтрака Женька, – надо бы забуячиться. А уж потом доставлю лодку в село. А то ждут небось.
– Давай забуячимся, – согласился Анатолий. – Пора.
– А это еще что за штука – «забуячиться»? – спро¬сил озадаченный в очередной раз Бусаев.
Ему объяснили: забуячиться – значит спустить на дно в глубоком месте, рядом с фарватером, якорь, то есть груз на веревке, а сверху привязать пенопластовый буй, чтобы его было видно издалека. К бую крепится тонкий шнур, на котором чуть впереди опускается в воду сетка с подкормкой, утяжеленная камнями. К бую же во вре¬мя лова «ракеткой» – неведомой еще Бусаеву снастью – цепляют и резиновую лодку. Рыба таким образом при¬важивается к одному месту. И всем, кто видит буй, сразу ясно: место «забито».
«Ну и захват расплодился, – опять удивлялся мыс¬ленно Бусаев. – На берегу целый плацдарм, и на середке реки тоже. Там забито, тут забито... Это уже на какой-то сдвиг похоже. Действительно, как в мировом масштабе».
– Вон, гляди, – продолжал просвещать его Жень¬ка. – Во-он, у мыса. Забуячились и ловят. «Ракетчики».
Бусаев глянул и поразился: вдалеке, где река делала поворот, вырываясь из их «Палестины» – так Виктор окрестил про себя широкое водное поле и местность, в которой обосновались, – россыпью на водной глади виднелись рыбаки на резиновых лодках. На большом отдалении они казались игрушечными. На мысу, тоже словно игрушечные, виднелись легковые машины.
– От те на! – растерялся он. – А я думал, мы здесь одни.
– Держи карман шире – одни, – хмуро усмехнулся Тукмаков. – По-смотришь еще, что в выходные будет.
– Ну сюда-то не доберутся, – сказал Ваня. – На машине не поплы-вешь. И не объедешь – островок наш озерами и протоками отрезан. А резиновая лодка не транспорт, всю амуницию не выдержит.
– Откроют лодочный сезон, – опроверг его Жень¬ка, – и доберутся. Будут носиться мимо, – поморщился он, – реветь и бензином вонять. Волну по реке без конца гнать начнут... Какой-нибудь крендель, гляди еще, и к нам присоседится.
– Как же они на машинах-то туда прорвались? – спросил Бусаев.
– Видать, через Терново. Село такое километрах в шести отсюда, ниже по течению. Совхоз там – централь¬ная усадьба. С той стороны и про-рвались. Эти нам не помеха, – Женька вздохнул. – Но вот откроют ло-дочный сезон, разрешат моторщикам...
– Ладно, хватит об этом, – оборвал Анатолий. – Не¬чего каркать раньше времени. Вам-то забуячить? – спро¬сил он, обращаясь к Бусаеву и Жукову. – Будете на «ракетку-то»?
– Да я и не знаю... – пожал плечами Виктор. – Сроду не пробовал, не видал, что за штука... И приспособлений-то у меня – сами понимаете – никаких.
– Увидишь и попробуешь.
– Попробуй, попробуй, – сказал Женька. – Это очень интересная ловля. Положительные эмоции. Рыба – в основном крупный лещ. Мелкоты минимум. И отдыха¬ешь, – начал он загибать пальцы, – и загораешь, и обо всех мирских гадостях забываешь начисто, и, наконец, борьба – честная борьба с крупной и хитрой рыбой. Си¬дишь на середине реки – и никого для тебя не суще¬ствует. Бог если только. Один на один – ты и бог. Вот такая, брат, поэзия.
Тукмаков с Лучковым вытащили из палаток рюкзаки и начали копаться отрешенно – появились на свет божий куски пенопласта, веревочный шнур, полотно мелкой зеленой сетки, деревянные мотовильца. Переговариваясь вполголоса, мужики вымеряли, кроили, резали и привя-зывали. Потом Женька приволок из продуктового склада объемистый куль с сухарями – засушенными остатками черного и белого хлеба, пачку геркулеса.
Когда везли сухари в автобусе, Бусаев думал, что это для питания, а теперь оказалось – на подкормку рыбе. Сухари размокают на дне и вымываются течением из сетки медленно, геркулес же, как объяснил Женька, «дает сдобу».
– Не много ли? – кивнул Бусаев на сухари.
– Мало! Боюсь, не хватит до конца. «Оказывается, – подумал Бусаев, – не только свиней и коров стали кормить хлебом, но и рыбу. Крепко...» Однако промолчал.
Подготовив все, что нужно, «ракетчики» сели в лодку и с полчаса утюжили воду вдоль берега, выискивая на откосах железяки подходящей тяжести для якорей. По¬том они выгребли к середине реки и там, перемещаясь зигзагами то вверх, то вниз по течению, примерялись к чему-то, советуясь и споря вполголоса, возились в лод¬ке, свешивались из нее, тревожили реку неожиданными громкими всплесками.
Виктор и Ваня тоже не теряли времени даром. Про¬дрались сквозь плотные заросли позади палаток и обна¬ружили на склонах овражка-протоки несколько остав¬ленных вешней водой тяжелых, пропитанных грязной сыростью досок и бревешек. С трудом повыволакивали их оттуда и побросали с обрыва к реке – для будущих мостков.
В овражке было влажно и гнилостно, но дровья дей¬ствительно оказа-лось в достатке. Довольно толстые от¬мершие сучья, целые деревца с обле-тевшей корой по¬падались тут, кое-где они образовали даже труднопро-ходимые завалы. Топливная проблема, таким образом, решилась легко, и главное – совсем рядом дрова, под рукой, считай.
«Ракетчики», закончив свое дело, уже взяли курс к берегу. Три белых буя, оставленных ими, хорошо были видны на водной поверхности – расположенные на при¬личном расстоянии один от другого вдоль по реке, они словно бы сопротивлялись течению, взрезали волны, под¬нятые разгулявшимся мягким ветерком.
Собрались в тени у стола все вместе, сели покурить.
– Обедайте уж тут без меня, – сказал Женька. – А я погоню лодку. Поем у бабули. И червей накопаю там где-нибудь.
– А здесь разве накопать нельзя? – спросил Бусаев. Когда ловили с Женькой на донки, он определил, что черви земляные. – Земля-то вроде жирная.
– Земля отличная, – ответил за Женьку Тукмаков. – А вот червей в ней нет. Копали ямки – видел ты хоть одного? Если и попадутся, то хлипкие и слабые. Не го¬дятся. Не живут в таких местах почему-то. Наверно, из-за того, что заливает весной, влаги много.
Разговор был прерван внезапно – услышали шорох травы, обернулись и увидели приближающегося по тропе со стороны ручья невысокого мужика в грязной кепке и линялой клетчатой рубахе, с палкой в руке. Сидели и напряженно ждали – неприятно охладило всех это не-ожиданное вторжение.
– Пастух, – пробормотал вполголоса Лучков. – Про¬шлогодний.
Мужик подошел, стараясь казаться неторопливым и независимым, вгляделся поочередно в каждого и сказал хрипло, смятым каким-то голосом, выдававшим-таки неуверенность:
– Привет, значит, рыбакам... Приехали, гляжу, устроились...
Плечи у него были вислые, лицо темное, обшелушен¬ное от постоянного загара и морщинистое, словно сплю¬щенное. Потрескавшиеся губы, неприятный белый налет по углам рта. Возраст не поддавался определению.
– Здорово, – ответил за всех Лучков. – Приехали и устроились – правильно замечено.
Пастух перевел на него выцветший взгляд и оживил¬ся вдруг, точно зацепку отыскал.
– Да эт, я гляжу, вроде Егор Тимофеева Лучкова внук! Гришка?
– Евгений.
– Ну да, Женька. Во ведь – забыл. Опять, выходит, на родину? Пра-вильно, молодец. Родную землю всем необходимо навещать.
– А тебя-то как звать? – спросил Женька. – Тоже что-то запамято-вал...
– Дык Митяй же я! Митяй. Пасем тута. Молоко-то в прошлом годе брал у нас – помнишь?
– Помню молоко.
– Стоп! – пригляделся пастух к Тукмакову. – И этот был! Вишь, уга-дал я! – Потом повернулся к Жукову: – И этот! А тебя, – взгляд его остановился на Бусаеве, – не знаю. Ты, кажись, не был. Не-е, ты, лобастый, не был.
– Я не был, – сказал Бусаев, сумрачно рассматри¬вая его.
– Втроем мы тут стояли, – поддерживал разговор Лучков. – А нынче вот новый с нами. Первый раз. Вик¬тором зовут.
– Молодцы... Опять, значит, рыбкой побаловаться? Молодцы, дело хорошее. Так оно, значит... Ну, молоко-то будете брать?
– Молочка бы неплохо, – ответил Женька.
– А мы, выходит, это... Хвораем с Шурком – с напарником моим. Шурок еле ноги таскает. Сильно хвораем. 
– Чего, приняли вчера крепко?
– Много употребили. Аж ломит всего. Дай, думаю, сгуляю к рыбач-кам, ну, к вам, значит... Может, нужно, думаю, молоко.
– Молоко-то нужно. Но у нас этой штуки, – Женька щелкнул пальца-ми по горлу, – нету сейчас в наличии. Нету, Митяй. Вот поеду в Высокое, оттуда если к вечеру привезу...
– Нету, выходит... – живость с Митяя моментально слетела. – Плохо.
– А может – деньгами?
– Сказал! Куда мы с твоими деньгами пойдем от коров-то? Застукают враз и председателю доложат. Ты же наш порядок знаешь. Только натурой. Пойду, – пастух неуловимо как-то сделался равно-душным, даже враждеб¬ное что-то едва заметно проскользнуло в нем. – Пойду, а то коровы там... Мало ли чего...
Он пошел обратно, отбивая в стороны ударами палки склоненную траву. Потом обернулся и бросил хозяйски-покровительственным тоном:
– Ну ты там это... Возьми в Высоком на молоко-то.
Все молчали.
– Корявая личность, – сказал Бусаев, когда Митяй скрылся из виду. – На карателя одного похож – книгу я про карателей читал как-то. На-сколько я понял, умы¬кают молочко и меняют на выпивку?
– Да оставляют им доярки на жратву литра четы¬ре, – поморщился Тукмаков. – Вроде положено. А мо¬жет, и крадут еще к тому. Дело нехитрое. Рыбаки, от¬дыхающие избаловали их тут, берут все молоко в обмен на косорыловку.
– И вы брали?
– Брали и мы. Спирт у нас имелся в прошлом году на возможные ле-чебно-профилактические случаи. Весь обменяли.
– Так... – Женька внимательно разглядывал свою руку – кожа на пальце была содрана. – Опять, кажись, начинаются принципы...
Бусаев медленно повернулся к нему, но Тукмаков опередил:
– Никакого множественного числа. Принцип один – насмотрелись на эту харю прошлым летом. Ты же сам плевался. Поэтому хватит.
– Значит, не брать водки? – спросил Женька.
– Обойдемся, – решил твердо Тукмаков. – А ты, Же¬нечка, возьми водки, если без молока тебе совсем уж невмоготу.
– Эх вы, радетели... – Лучков поднялся со скамей¬ки. – Он же все рав-но обменяет молоко на выпивку. Не у нас, так у других. Тогда в чем же, спрашивается, польза вашего принципа?
– Вот пусть другие на эту корявую харю и смотрят. Виктор прав – именно корявая. От него в душе противно и липко становится. Особенно когда пытается корчить из себя хозяина, этакого молочного князька.
– Ладно, – сказал Женька, – я поехал. Донки не за¬будьте проверить, хорошисты. Приду, наверно, поздно. Свистну тогда с того берега.
Солнце палило нещадно – время близилось к полу¬дню. Даже ветерок не освежал больше, веял томящей духотой. Остро слепила искрящаяся водная ширь.
– Обедать рано, – сказал Тукмаков. – Да в такую духотищу и есть-то неохота. Сварганим чего-нибудь, ко¬гда жара малость спадет. Может, займемся пока мост¬ками? Там, в воде, все-таки попрохладнее.
– Конечно, – обрадовался Бусаев. – Давай займем¬ся. А то, ей-богу, тошно как-то без дела.
– Ну а я буду копать ступеньки, – поддержал Ва¬ня. – Авось, не изжа-рюсь. Невмоготу станет – окунусь.
Доски и столбушки, которые Ваня с Бусаевым при¬тащили из протоки, уже полностью просохли на берегу, земля пылью осыпалась с них. Предстояло сначала забить в дно на достаточной глубине от берега две пары надежных кольев, и вымеряв, где это лучше сделать, определив длину стоек, Анатолий с Виктором взялись за несложную плотницкую работу.
Тукмаков отпиливал у столбиков концы, подгоняя под нужный размер, а Виктор затесывал их, делая у каждого четырехгранное острие. Острие должно быть обязательно четырехгранным – это он усвоил с детства, – иначе кол в земле держаться долго не станет, быстро расшатается.
Залезли в воду и попробовали забить первый кол обухом топора, но топор оказался слишком легок для такого дела, лишь плющил и уродовал срез, а ведь к срезу предстояло прибивать поперечину. Тукмаков вспомнил, что в красной лодке осталась лишняя желез¬ка, которую хотели использовать на якорь для буя. Же¬лезка была вполне подходящей – видимо, отслужившая свой век ось от телеги.
Работа сразу же пошла быстрее, и вскоре готовые стойки с поперечи-нами для настила уже торчали из воды.
Бусаев прошелся взглядом по цепочке ступенек, по¬любовался прочно сколоченными мостками и снова, как и утром, почувствовал в груди тихое радостное волне¬ние. И почему-то вдруг подумалось с уверенностью, что сегодняшней ночью выспится еще лучше, что военных видений не будет.
Он уже ощущал: отпустило, угасло всегдашнее на¬пряжение, которое в последние годы стало для него нор¬мой. Нет, совсем оно не ушло, лишь ослабло и спряталось где-то в глубине, но дает возможность закрепиться, на¬дежно подготовиться к будущему, так подготовиться, чтобы выдержать, каким бы сложным это будущее ни оказалось. «Ладно, – незаметно усмехнулся Виктор, – может, и вправду... стану самим собой...»
– Ну вот, – сказал Тукмаков. – Большое сделали дело. Теперь наше имение в полном порядке. Не грех бы окупнуться.
Они долго плавали, ныряли и брызгали друг в друга, пока Ваня не замер по грудь в воде, ошеломленно про¬тирая глаза.
– Братцы... – он глядел туда, где утром торчали на своих «резинках» «ракетчики». – А ведь гроза идет. Ва¬лит прямо на нас. Ух, махина...

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Солнце туча еще не поглотила, оно, подернутое беле¬сой мутью, про-должало насыщать воздух угнетающей духотой, и подавленно-тихо стало вокруг. Вода в реке будто бы загустела, рябь исчезла на обширном зеркале «Палестины», листва на кустах и деревьях замерла в безнадежной истоме, и разомлевшая трава тяжко никла к земле.
Спешно убирали в палатки и поглубже под тент все, что могло промокнуть, испортиться от дождя. Грозу ре¬шили переждать под брезентовой крышей за столом. Пер¬вая для них здесь и, судя по всему, нешуточная надви¬галась гроза, и хотелось посмотреть, что начнет она вытворять и как выдержит оборудованное окончательно «имение» буйный натиск дождя и ветра.
Удары грома слышались с каждым разом все отчет¬ливее, молнии мгновенными блескучими зигзагами кром¬сали фиолетовую даль. Иссиня-седые космы тучи скрыли солнце, и сразу же помрачнело кругом, а потом и совсем почти стемнело, словно внезапно наступил вечер, лишь просматривалась вдали скрывшая очертания горизонта туманная завеса – это плотной стеной приближался дождь.
Бусаев чувствовал, как захватывает временами дух, подмывает сердце щемящей, тревожно-нетерпеливой ра¬достью. «Странное существо – человек, – подумал он. – Гроза жуткая наваливается, бушующая стихия, беда может случиться, а тут на тебе – распирает оголтелая радость...»
И вспомнил вдруг, что знакомо ему такое состояние души с детства, что всегда раньше с приближением гро¬зы испытывал нечто подобное. «А ведь это, наверно, и есть главная радость жизни... – поднялась у него в груди новая волна. – Дескать, вон какой ты грозный, мир мой разлюбезный, пристанище драгоценное. Вон как умеешь сердиться. А вот – я. Гремишь-сверкаешь, а я – живу! Живу, и ничего ты со мной не сделаешь. Не загонишь в нору...»
– Дрова! – оборвал вдруг Тукмаков размышления Бусаева. – Дрова намочит. Надо их под крышу, а то не разведешь потом костер, не сваришь ни черта!
Они бросились к кострищу, стали таскать охапками под тент нарубленные утром сучья. Управились момен¬тально.
Ослепительно сверкнула молния – совсем, казалось, рядом, над тем местом, где стояли донки, и тут же оглу¬шительно треснуло в высоте, глухо покатились по «палестине» могучие раскаты грома. Снова затихло все в мертвенном сумраке, почувствовалось только, как по¬тянул из-под тучи не сильный пока, но упругий и про¬хладный ветер.
И неожиданно услышали невдалеке непонятные странные звуки – за-вывание наподобие надрывного че¬ловеческого плача и беспорядочный звон, точнее, звя¬канье, похожее на то, как гремят одна о другую пустые консервные банки. Звуки эти остро резанули душу в зло¬вещей тишине, и мужики переглянулись тревожно. Над¬рывный вой повторился, теперь он сопровождался лаем, полным отчаяния, и снова доносилось глухое звяканье.
– Собака, – сказал Бусаев, чувствуя, как отчетливо колотится в груди сердце. – Убивает, что ли, кто?..
И сразу же вскочил со скамейки, бросился напрямик в ту сторону, путаясь в высокой траве.
– Куда ты? – крикнул вслед Жуков. – Ливанет же сейчас!
Но Бусаев, не отвечая, бежал к луговине.
Это был крупный красивый пес светло-рыжей масти, с длинной шер-стью. На хвосте у него большой гирляндой болтались пустые консервные банки. Собака крутилась по луговине, пыталась достать зубами хвост, завывая и взлаивая жалобно от испуга и бессилия.
– Дорогой ты мой, – бесстрашно зашагал к ней Бу¬саев. – Какая же это сволочь так надругалась над тобой?
Увидев человека, собака застыла на месте и глядела настороженно, в глазах ее дрожал страх. Но Бусаев, не мешкая, шел к ней и говорил успокаивающе:
– Ну, не бойся, бедолага ты мой, не бойся. Сейчас мы тебе поможем, сейчас мы освободим тебя от сволочных вериг...
И собака сразу поняла, что этот человек не сделает вреда, а может, измучилась со своей гремучей ношей настолько, что, не видя иного выхода, решила доверить¬ся – она легла, вытянув большие мягкие лапы перед собой, и горестно положила на них голову.
Бусаев склонился и смело погладил собаку, ласково потрепал мягкие, свисающие надо лбом уши. Пес глядел снизу вверх жалобно, и комок подкатил у Бусаева к гор¬лу от его взгляда.
С жутким треском рвануло над головой посвежевший воздух, и в тот же миг ослепило до черноты в глазах – такой внезапно яркой была вспышка близкой молнии. Пес вздрогнул и прижался к Бусаеву.
– Мы сейчас... Сейчас мы сделаем, уберем эту га¬дость, – стараясь, чтобы голос не выдавал волнения, го¬ворил Виктор. Он, гремя банками, судорожно искал на хвосте узел.
Дохнуло вдруг тяжким порывом ветра, вслед за ним налетел другой, и зашумели, начали с хрустом низко кланяться деревья, мгновенно замутило все кругом вы¬соко поднятой пылью. Ударила по спине, словно обожгла, первая капля, а потом еще, и сразу же хлынул сплошной холодный поток, и пошло охаживать охапками воды с разных сторон, до рези нахлестывая спину, голову.
Бусаев отбросил связку банок, в которые налилась вода, и яростно скрипнул зубами – носит же, все носит и носит земля на себе гадов, способ-ных на такую вот мерзопакость. Им ведь и с человеком сотворить подобное ничего не стоит.
Дождевые каскады налетали, не ослабевая, округа потонула в беснующейся водяной мути. Исхлестанного дождем, промокшего до нитки Бусаева начинала коло¬тить крупная дрожь, зубы стучали.
– Ну-ну, братец, д-давай к-к дому. Пойдем за мной. А то п-превратит нас тут в кашу. Ну, пошли.
Он приподнял собаку, подтолкнул вперед и побежал сквозь дождевые вихри, опережая, указывая направле¬ние. Потом оглянулся – собака стояла, не двигаясь с ме¬ста. Потоки воды окатывали ее, мокрая длинная шерсть прилипла к телу, и жалким, беспомощным выглядело животное – одинокий комок плоти среди разгулявшейся стихии.
– А ну пошли! – рявкнул Бусаев, звучно хлопнув по сырому колену. – Чего стоишь, растяпа? За мной! Ну, пошли!
И собака послушалась – побежала за ним. Сначала фырканье ее слышалось за спиной, но затем обогнала даже, встряхнувшись всем телом.
– Давай, давай! Быстро под крышу! Ишь, стесня¬ется. Принимай, братцы, нового товарища!
– Ух ты, животина разлюбезная, – сказал Тукма¬ков. – Откуда ты взя-лась такая разнесчастная? И как же тебя звать?
Собака, видно, сразу поняла его доброжелательность – внимательно глядя на Анатолия снизу вверх, склонила голову.
 – Ну, что там с нею стряслось-то? – кивнул Тукмаков на собаку, когда Бусаев переоделся и согрелся ма¬лость. – Чего это она так горько плакала?
– Да издевательство, – мрачно сказал Виктор. – На¬вешали на хвост консервных банок. А пес-то, судя по всему, умница, добрый. Чей, откуда – кто его знает...
– И как же мы его будем звать? – осторожно при¬близился Ваня. Ему хотелось погладить собаку, но чув¬ствовалось – побаивается.
– Знакомься, знакомься, – велел Бусаев. – И не тре¬пыхайся. Они боязливых не любят.
Ваня тихонько провел по мокрой собачьей голове ладонью, и собака благодарно глянула на него.
– Рыжик – вот как мы его будем звать, – решил вдруг Тукмаков. – Конечно, Рыжик. Ну, – ласково потре¬пал Анатолий пса за уши, – нравится тебе такое имя?
– У такого пса наверняка есть хозяин, – сказал Бусаев. – Это не бродячий пес. Сдается мне, молочный князек здесь руку приложил. – Ну, тот – корявая харя...
– Вполне возможно, – согласился Ваня.
Дождь утих, сеял едва заметно. Над мысом, из-за которого пришла туча, пооткрылось полотно чистого си¬него неба. Деревья и кусты, окружавшие «палестину», стояли тихо и благостно, словно обновленные, и чувство¬валось, как дышат они потаенно озоном, насытившим воздух, ждут воцарения солнца.
И когда солнце вышло, залило прозрачным, будто процеженным светом окрестности, снова захватило дух, но уже по-иному – это была радость полного слияния с миром, и Бусаеву даже странно стало, что совсем недавно он мог противопоставлять себя ему.

После обеда Тукмаков накачал свою резиновую лодку и принялся «настраивать» ракетки. Ничего особо хитрого не было в снасти, столь заинтересовавшей Бусаева. Небольшая спиннинговая удочка, катушка на ней с тол¬стой леской, на конце лески висит издырявленный, как дуршлаг, и утяжеленный внутри свинцом баллончик из-под аэрозоля: резервуар для подкормки; леска проходит через медную трубочку, впаянную в баллончик в виде стержня, и поэтому «ракетка», то есть этот самый баллон¬чик, ходит вверх по леске свободно.
Тукмаков стащил свою «резинку» на воду, разложил в ней все необходимое и вскоре уже плыл к одному из буев, часто булькая маленькими веселками, напоминая инвалида в коляске. А Бусаев с Ваней, распахнув полы палаток, вытащили оттуда все, чтобы проветрить – отволгло-таки внутри изрядно, – и решили пойти по¬смотреть донки.
– Черта лысого мы там сейчас обнаружим, – сказал Ваня. – Трава не-бось нацеплялась пудами, а может, и вообще прибило донки к берегу. В такую бешеную грозищу немудрено. Вот увидишь – придется повозиться.
Выбрались, продравшись сквозь кусты, на луговину, где Бусаев оты-скал во время грозы Рыжика, и сразу обнаружили тропу. Едва заметная в траве, она уводила в заросли ивняка, скрывающие русло ручья. Попетляв среди баклуш в этих ивняковых «джунглях», тропа вы¬вела к глубокой промоине, и точно – через ручей тут была перекинута надежная доска. Даже нечто вроде перил имелось справа.
С мостика Бусаев увидел узкое, с крутыми берегами, поросшими высокой травой и кустами, озерцо, из кото¬рого вытекал ручей. На противоположной стороне его просматривалась вдали за деревьями ферма, виднелось поодаль сквозь ветви какое-то небольшое строение из свежевыструганных досок.
А когда пересекли ручей и поднялись на взгорок, от¬крылась взору широкая зеленая равнина лугового выпа¬са. Стадо пестрело отрадно в дальних пределах ее – коровы казались отсюда совсем крошечными. Обширно было видно с этого места все вокруг «Палестины» – кры¬ши Высокого, выступавшие из-за речного поворота, ку¬курузное поле, которое начиналось сразу за селом, могучая лиственная роща на том же берегу, уходящая к горизонту, а слева от нее заводь с пологими тростни¬ковыми берегами, и за зеркалом заводи бесконечная цепь мягких плавных всхолмлений, поросших густым ку¬старником.
К донкам Бусаев с Ваней прошли по верху, вдоль речного обрыва, с предосторожностями спустились по крутизне вниз.
Ваня оказался прав – донки сильно стащило вбок. Леса шла тяжело, даже руки резало. Вместо рыбы вы¬ползали из воды длинные жгуты прице-пившихся водо¬рослей, и приходилось без конца обрывать их, отбрасывать в сторону. На нервы это действовало угнетающе.
– Какая тут рыба? – сказал Ваня. – Давай сматы¬вать. Бросать сейчас без толку. Опять на них теченьем травы навешает. Пускай уж пронесет всю дрянь, тогда поставим заново. Зато вон, вон – гляди-ка! – указал он туда, где торчал на своей «резинке» Тукмаков.
Анатолий, судя по всему, боролся с крупной рыбой. Конец удочки изогнулся, видно было, как водит ее туда-сюда. Раза два Тукмаков хватался за сачок, но тут же клал на прежнее место и напряженно подматывал на катушку или, может, наоборот, ослаблял лесу. Но затем в быстром рывке сунул сачок в воду – даже лодка за¬дралась сзади, – и блеснуло в сетке рядом с бортом, во¬рохнулось тяжко.
– Выволок, – облегченно вздохнул Ваня. – Молодец, Толян.
На последней донке попалась на крючок небольшая стерлядка. Выта-щил ее Ваня и дрожащими руками при¬нялся снимать с крючка. Бусаев зашагал к нему. Обер¬нувшись, Ваня глянул затравленно, словно боялся, что стерлядку отнимут, и, отцепив наконец крючок, быстрым движением бросил добычу в воду.
– Пусть живет, – выпрямившись и прижав руки к груди, глядел он виновато. – Пусть живет, а?
– Да, конечно, пускай себе плавает, – расхохотался Бусаев, сраженный отчаянно-просящим Ваниным ви¬дом. – Отпустил ведь уже. А чего так всполошился-то?
– Думал, обидишься. Станешь спорить: давай, мол, в уху...
– Не буду, Ваня, спорить. Не буду, – все еще сме¬ясь, положил руку на его щуплое плечо Бусаев.
Антрацитовые глаза Вани счастливо лучились.
– Спасибо, – сказал он вдруг.
– За что? – опять поразился Бусаев.
– За поддержку. Понимаешь... – Ваня смутился. – Мало от кого дож-дешься нынче поддержки в таких вещах.
– Ну, от Женьки, конечно, вряд ли. А вот Анатолий...
– И от него не всегда.
– Это почему же? Тукмаков вроде...
– Не отрицаю. Толян – душа. Но иногда ему без¬различно. Может, потому, что увлечен в основном изуче¬нием психики. Профессия такая – смотрит и смотрит в людей. А вокруг и не глянет порой.
– Хм, – усмехнулся Виктор. – Ты, брат, прямо ого¬рошил меня. Сам ведь радовался недавно, когда Тукмаков выволакивал рыбину.
– Он вытащил леща. А леща здесь тучи – я убедил¬ся. Стерлядь – другое дело. Стерлядь, Витя, для нас уникальнейший памятник. Она к нам через тысячелетия прошла. Ты же видел, какая красавица. Это же все равно, что убить лебедя... – Ваня очень волновался.
– Ты не горячись, – сказал Бусаев. – Я над такими вещами, конечно, не задумывался, но душой чувствую, что действительно нельзя. В общем, понимаю тебя.
Донки уносить с собой не стали – запустили без наживки метров на пять от берега, чтобы никто не занял место.
Когда вернулись в лагерь, Рыжик лежал под ветлой, положив на лапы голову.
 – Эх, брат ты мой, брат, – Бусаев склонился к нему, потрепал мягкие уши. – А ну, хватит киснуть. Вставай, милок, встряхнись хоть малость, – он опустился на колени и, с силой приподняв собаку, положил ее широкие лапы к себе на плечи.
Собака некоторое время покорно стояла на задних лапах и растерянно глядела ему в лицо. Но вдруг что-то трогательное промельк-нуло во взгляде Рыжика, он по¬тянулся к Бусаеву и быстро лизнул в щеку.
Теперь растерялся тот.
– Ух ты! – засмеялся, опомнившись, Виктор и, об¬няв Рыжика, повалился вместе с ним в траву.
– Эй, братва! – крикнул с реки Тукмаков. – Кто-ни¬будь греби срочно сюда! Подвалите потихоньку! Дело есть!
Ваня дернулся было, но Бусаев остановил:
– Я сплаваю. Ну, – обратился он опять к Рыжику, – пошли со мной? Пошли, пошли.
И Рыжик пошел – запрыгал следом за ним к реке по оплывшим слегка во время грозы, но теперь плотно затвердевшим на солнце глиняным ступенькам. Бусаев отвязал от мостков железную лодку, и со-бака решительно прыгнула в нее.
Подплыть к Тукмакову оказалось делом нелегким. Он стоял у самой стремнины, и течение было тут очень сильное. Бусаев не рассчитал с первого раза, и протащило мимо. Пришлось выгребать вверх, огибая тукмаковскую лодку, и наконец Анатолий уцепился за железный борт, подтянул их к себе.
– Нашумели прилично, – сказал он. – Привет, Ры¬жик. Входишь в курс, бедолага?
– Входит помаленьку, – ответил Бусаев. Тукмаков с трудом вытащил из висевшего в воде за спиной садка и бросил под ноги Бусаеву большого ле¬ща – рыба грузно шлепнулась о железо, судорожно дернулась несколько раз, двигая жабрами.
– Силен, – восхищенно разглядывал Бусаев широкую рыбину. Лещ взбрыкнул снова, подпрыгнул даже и ока¬тил его грязной водой, скопив-шейся на дне лодки. – Давненько я таких не видывал. – Виктор, улыбаясь, вытер лицо. – Пожалуй, и не определю, сколько в нем весу.
– Килограмма два точно будет. Это у нас считается средним. Надо почистить – и в рассол. Просолится, и за¬коптим на ужин.
– А сколько класть соли?
– Ваня знает.
В садке время от времени всплескивало – Анатолий поймал еще не-сколько лещей, те были поменьше.
– Сварим заодно и уху, – сказал он, – чтоб с завтра¬ком не возиться. Холодная ушица с утреца – отменная штука.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Бусаев с Рыжиком уже приближались к своему причалу – к мосткам, и в это время пронесся над водой, стеганул вечернюю тишину разудалый свист. На песчаной косе противоположного берега стоял Женька Лучков и махал призывно. Пришлось развернуться и отправить¬ся в новое плаванье.
Теперь Бусаев учел, что лодку может снести далеко, и греб под углом против течения с таким расчетом, чтобы попасть точно в то место, куда вышел Женька. На сей раз все удалось. Лучков держал в руке старый помятый бидончик – наживки, видать, накопал с избытком.
– А это кто же у нас такой? – удивленно уставился он на Рыжика. – Кто и откуда? Сидит, понимаешь, как лоцман...
Рыжик, не двигаясь, настороженно смотрел на него.
– Это новый член семьи, – ответил Бусаев. – Хоро¬ший парень, руча-юсь.
Лучков оттолкнул лодку и, вскочив, пробрался на корму, сел рядом с Рыжиком.
– Ну, – протянул он собаке руку, – раз такое дело, давай знакомить-ся.
Рыжик пошевелился, замахал хвостом, будто бы смущаясь, и вдруг положил свою широкую мягкую лапу в Женькину ладонь.
– У-у, брат... – еще больше опешил тот. – Да я гля¬жу, и вправду ты парень дельный.
Бусаев рассказал ему историю с Рыжиком.
– Вот же народишко, – презрительно усмехнулся Женька. – Друг другу гадить, значит, надоело. Приня¬лись теперь за этих... – Он погладил Рыжика по голове, потрепал за уши. Всех почему-то тянуло потрогать уши собаки. – Ничего, дружище. У нас тебя никто не обидит. Гарантирую. У нас... вроде пока еще демократия...
Леща, который лежал в ногах у Бусаева, Женька поначалу не за-метил. Только когда лещ взбрыкнул – он был еще жив, – Лучков удивленно склонился к рыбине. Огонь рыбацкой страсти сразу же полыхнул в его гла¬зах. Бывалый «ракетчик» заерзал на скамейке, бросил откровенно завистливый взгляд в сторону Тукмакова.
– Значит, уже ворочает?
– Ага. Вот велел засолить этого.
– Так... – даже руки у Женьки начали подраги¬вать. – Сейчас мы то-же... Слушай, чего-то ты ползешь тихо... Дай-ка я погребу.
Пришлось уступить. Женька быстро сел за весла, и лодка птицей по-неслась к «дому».
Высадившись на берег, Лучков опрометью бросился по ступенькам наверх, и когда Бусаев с Рыжиком под¬нялись к нему, он уже копался в рюкзаке, выкладывал «ракетные» принадлежности и горячечно поглядывал на реку.
– Он, видите ли, обловить меня вздумал... Он, голуб¬чик, меня вздумал обловить...
– Ну, завелся, – махнув рукой, сказал Бусаеву Ва¬ня. – Теперь это не человек, а сплошной добытчик.
Ваня налил в эмалированный тазик воды, достал соль. Бусаев взял нож и пошел чистить леща.
– А как его коптить-то? – кивнул Бусаев на леща.
– Вы пока разыщите где-нибудь ольху, срубите сук и настрогайте то-пором стружек. Так, чтоб дно в железном ящике прикрыть. А я вернусь – сделаем.
– Да уж поздно, наверно, ловить-то. Вон Анатолий вроде бы сматывается.
– Ничего. Хоть двоих, но уломаю.
Тукмаков действительно прекратил лов и, отцепив лодку от буя, направился к берегу. Однако Женьку это не остановило. Бусаеву слышно было, как Анатолий сказал, когда они поравнялись:
– Зря едешь. Мелочь пошла. Балует, и только.
– Ничего, – ответил Женька, упрямо загребая к своему бую.
Ольху Бусаев с Ваней искали долго. Прошли вдоль русла ручья, потом вдоль озера – здесь росли только ветлы и низкий ивняк. Обкошенная луговина, на которой Виктор во время грозы освобождал Рыжика от гремучих пут, лежала меж протокой, отрезавшей лагерь, и другой стеной деревьев, еще более высоких и пышных, чем те, что скрывали протоку.
– Пойдем туда, – сказал Ваня. – Там тоже озеро. Может, около него есть ольха.
Озерцо оказалось прямо-таки сказочным. Небольшое, овальной формы, оно было с одной стороны отгорожено могучими деревьями, а противоположный плавный склон берега порос плотными куртинами тальника, высокой, по грудь, наверно, травой, цветущей розовым. Дальше, за озером, шли неоглядные луга, синел на горизонте лес. Там, близ него, виднелись стога, а на переднем плане были рассыпаны по луговой равнине копны, лежали ровными рядами валы скошенной травы. «Не закончился, значит, еще сенокос, – подумал удивленно Бусаев. – А давно уж пора бы...»
– В раю живем, – вздохнул Ваня.
Среди деревьев на берегу озера и нашли ольху – она оказалась единственной тут и очень старой. В сочной листве проглядывало множество коричневых шишечек. Срубили нижний сук, и обходя протоку, потащили его к лагерю. Рыжик деловито бежал рядом.
На ферме включили дойку – нудный звук буравом ввинчивался в пространство.
Тукмаков чистил на мостках рыбу для ухи, и над водой кружились с криками чайки. А над ними, то сни¬жаясь плавными кругами, то снова уплывая вверх, па¬рили два коршуна.
Женька причалил к берегу, когда уху уже сварили. Солнце ушло за деревья, тихий и сокровенный был час.
К костру Лучков подошел сдержанно, с мрачноватой миной на лице – в садке его сиротливо притулились два небольших синца.
– Предупреждал ведь – не езди, – усмехнулся Тукмаков. – Да и вооб-ще зря стараешься. Обловлю я тебя в этот раз.
– Гм, – Женька подошел, натянув на лицо глупей¬шую улыбку, и толкнул его в плечо. – Гы-ы... – толкнул повторно и вдруг замахнулся как бы для удара наотмашь.
Тукмаков инстинктивно отпрянул.
– Гы-гы-гы-гы... – покатилось над рекою дурацкое Женькино ржа-нье. – И он еще хочет меня обловить! Я те обловлю, заморыш!
Женька ногой отбросил от кострища таган, разгреб жар и поставил на него коптильню. Сверху водрузил увесистый камень.
Сняли ящик минут через двадцать. Склонились все над ним нетерпеливо.
– Приготовились! – Женька обвел мужиков много¬значительным взглядом.
– Да хватит кобениться, – притопнул ногой Ваня. – Открывай.
И Женька откинул палочкой крышку. Копченый лещ был поистине великолепен – цвета красной меди, а от запаха слегка закружилась голова.
Рыбу осторожно отнесли на решетке к столу, бережно опрокинули на целлофановую подстилку. Лучков ловко разделал леща на куски, и вскоре уже ели, обильно сдабривая трапезу всевозможными возгласами восхи¬щения.
– В раю живем, – вздыхали благостно, облизывая пальцы.
Рыжику налили и остудили ухи, набросали в нее рыбных голов.
– Головами он не подавится, – сказал Женька.
Собака от еды не отказалась – проголодалась, видимо, не на шутку, да и тоска от потрясения, наверно, улеглась в ее душе.
– Ты смотри, как аккуратно управляется с голова¬ми, – удивился Женька. – Заправский рыбак. Поел, зна¬чит, рыбки на своем веку. Это, братцы, чей-то прибреж¬ный пес.
И вдруг Рыжик напрягся, оторвавшись от еды, по¬вернулся в сторону ручья и зарычал негромко сквозь оскаленные зубы. Все посмотрели туда. По тропе шел к столу «корявый» – с неизменной палкой в одной руке, с ведром в другой. Рыжик отбежал от миски и сел около Бусаева. Шерсть на его загривке поднялась дыбом, глаза застекленели.
– Все ясно, – пробормотал Бусаев.
– Хлеб да соль рыбачкам! – хрипло возгласил па¬стух. Походка на этот раз была у него хозяйской. Тон – снисходительно-покровительственный. – Значит, угодил я к вам как раз вовремя. Принес вот молочка. После рыб¬ки-то хорошо пьется.
Все молчали. Заметно было, что «корявый» не только подлечился где-то, но и прибавил еще к тому изрядно – водочный запах густо распространился в воздухе. Рыжик снова зарычал, и тут только Митяй заметил его.
– Глянь-ка! К вам, стервец, присоседился. Да гоните его в шею, поганца вонючего! Ух ты, паразитина, – за¬махнулся пастух на Рыжика палкой.
Собака прижалась к бусаевской ноге и подрагивала мелко. Удовлетворенный ее испугом, Митяй захохотал – неожиданно мелким, визгливым смехом. Виктор, успокаивая Рыжика, тихо гладил вздыбленную шерсть на собачьем загривке.
– Ты вот что, – сказал он сумрачно пастуху, – да¬вай-ка не размахивай тут. Чем тебе собака не угодила?
– Лезет везде... Тьфу! – криво усмехнулся Митяй. – Хороший пес... Вы небось хороших-то сроду не вида¬ли. – «Корявый» поставил на край стола ведро с мо¬локом – чуть поменьше половины, и с подчеркнутой медлительностью уселся на скамью, достал мятую пачку с папиросами. – Я, понимаешь, молочка им принес... Как обещал... Подкрепить надо, думаю, рыбачков... А они, по¬нимаешь, чего-то, смотрю, недовольные...
– Это хорошо... – Женька, видимо, решил ликвиди¬ровать напряже-ние. – Только, Митяй, выпивки опять у нас нету. Мужики вот и вино не пьют, и от молока, го¬ворят, животы у них пухнут.
– Да ладно, – изобразил «корявый» широкое вели¬кодушие. – Нужна мне больно ваша выпивка. Я с этой стороны сытый. А надо – еще приму. Ешьте молоко, чего там. Я принес без всяких. Егор Тимофеева Лучкова внук, думаю, приехал, пускай попьет молочка...
– Так чья же собака-то? – спросил Виктор, стара¬ясь говорить как можно спокойнее.
– Да есть тут у нас один... Охранитель, енть...
– Тоже пастух? – включился в разговор Тукмаков, зорко наблюдав-ший за Митяем.
– Пастух... Ежа ему в печенку... Скрутило, увезли недавно в больни-цу. Может, хоть загнется там, падла... А этот, – презрительно кивнул «корявый» в сторону Ры¬жика, – побежал за машиной, да не догнал. На ферму, гад, опять приперся... Лезет, сволочь, везде вроде своего хозяина.
– Куда же лезет-то?
– Куда... Увидит, корова отбивается – сразу несет¬ся, гонит в стадо... – Ненависть приплюснула коричневое лицо Митяя еще больше, глаза застыли мутным стеклом, не замечая уже никого. Чувствовалось, как необходимо излить ему эту ненависть, передать другим свою непри¬язнь к собаке и ее хозяину. – Бежит и гонит, сукин сын. Или у вязкого болота заляжет, чтоб коровы туда не ногой. Я, дескать, умный.
– Так ведь помогает, значит, – заметил Бусаев.
– Помогает он... Лезет, куда не просят. Яхонка. У нас с Шурком что – своих собак нет?
– Свои есть, и Рыжик еще помогает. Разве плохо?
– Да какой он к хренам Рыжик! Никакой он не Рыжик. Помощник выискался. Наши собаки идут только по приказу. Ясно? А этот суется везде сам. Лучше всех он, падла... – Митяю не нравилось, что его никак не мо¬гут понять. – Без приказа, гад... Ясно? Весь в своего борца кривоногого. Ясно?..
– Нет, не ясно, – плотно сомкнул свои крутые челю¬сти Бусаев. – Зна-чит, за эту тяжелую провинность ба¬нок-то на хвост навешали?
«Корявый» не заметил перемены в тоне Виктора, ему показалось, что поняли наконец.
– Ага... – освобожденно залился он своим визгливым смехом. – Вот уж покрутился, гад... Повертелся, умник...
Рыжик снова зарычал глухо, рванулся, но Бусаев сдержал, властно надавив ему на загривок, усадил на место. Мужики молчали.
– Во! – указывая на собаку пальцем, продолжал мелко хихикать Митяй. – Рычит, как правдашный. А у са¬мого и злости-то собачьей нету... Рыхляк.
– Так... – тяжело поднялся над столом Бусаев. – За¬бирай свое молоко и быстро вали отсюда.
– Ты чего? – все еще не понимал «корявый». – К ним с добром, ед-рена мышь...
– Я сказал – быстро вали отсюда. Ясно? – Виктор перекинул ногу че-рез скамейку. – И никогда тут больше не появляйся.
«Корявый» обмяк внезапно, плечи обвисли еще ниже, рот рас-крылся, и глаза опять застыли мутно – на этот раз от страха. Но в следующее мгновение цепко схватил ведро – часть молока выплеснулась на скамейку – и как-то неуловимо оказался в нескольких шагах от сто¬ла, в безопасной зоне.
– Не угодил, выходит... – обрел он наконец дар ре¬чи. – Ну спасибо. Вот, значит, вы каким макаром с добрыми людьми...
Бусаев молча зашагал к нему. Рыжик вскочил и ри¬нулся следом, нервно залаял.
– Я пойду, – Митяй зарысил по тропе, часто огля¬дываясь. – Я пой-ду... Но ты, лобастый... – обернулся он в последний раз у спуска в лож-бину. – Ты меня по¬помнишь. Вы меня, рыбачки, попомните. Точно говорю.
– Еще слово, – сказал Бусаев, – и ты, корявая ха¬ря, всю жизнь будешь помнить меня.
Пастух моментально скрылся.
Плотная тишина сразу же проступила вокруг, и никто не решался заговорить.
Темнело.
Женька пошел к костру, бросил на подернутые пеп¬лом угли не-сколько сухих веток, опустившись на колени, шумно дунул, и вскоре весело заиграло пламя. Опять, как и вчера, потянулись все к огню.
– Можно было бы, конечно, обойтись и без сканда¬ла, – подбрасывая в огонь сучья, негромко сказал Жень¬ка. – Начнут теперь пакостить.
– Женя, – удивленно глянул на него Тукмаков. – Мы же решили поставить на молочных делах точку. Точ¬ка поставлена. Турнули прожженного подонка. Так в чем же дело?
– Да в том, что отдыхать сюда приехали, а не конфликтовать. Стоило ли всерьез принимать недонос¬ка? У него же от пьянки ум за разум давно зашел. Там в голове-то небось куча дерьма, а в ней одна извилина. Нашли кого вразумлять. Только затем и ехали от город¬ских склок.
– Уж больно ты свято, Женечка, сплошной покой стал чтить, – заговорил Ваня, и черные глаза его жестко сверкнули в свете костра.
– Да я, Ванечка, тоже что-то не замечал, чтобы ты на амбразуры кидался.
– Много ты обо мне знаешь... – тихо ответил Ва¬ня. – А Виктор абсо-лютно прав.
 – Этот вот конфликт ни к чему, – сказал Бусаев. – Эх, Женька! – хлопнул он вдруг по плечу Лучкова. – Да разве такая собака, как Рыжик, не стоит того, чтоб за нее заступились? Да и хозяин у Рыжика, судя по всему, мужик настоящий.
– Я бы молочному дебилу с радостью морду начи¬стил, – поморщился Лучков. – Но пойми ты, Витя: очень хорошо знаю сей пас-кудный народец. Будут теперь га¬дить исподтишка. Вот увидишь.
– Да какой гадостью нас возьмешь-то? Всяких мы видали гадостей. – Бусаев говорил, а Тукмаков внима¬тельно смотрел прямо в глаза ему. И от этого взгляда почему-то все спокойнее и спокойнее становилось у Вик¬тора на душе. – А что касается, как ты, Женя, выра¬зился, «народца», то куда же денешься? Наш ведь он! Не спрячешься же от него в келью...
– Но и с дебилами я воевать не согласен.
– Зря ты так. Он не дебил. Там своя философия. Вонючая, правда, философия. Прогнивший насквозь и потому опасный человек. Но для таких мы и сами опасные.
– Ладно, поглядим, – успокоился наконец Женька. – Во всяком слу-чае, теперь ухо надо держать востро.
Снизу докатился по реке рокот мощного двигателя, приближались многочисленные красные огоньки. И вско¬ре небольшое, но, наверно, очень сильное буксирное судно уже волокло мимо против течения громадный сцеп осве¬щенных барж со щебенкой – штук пять.
– Во дает, – изумился Бусаев. – Раньше, помню, бук¬сирный колесник одну-две еле тянул. Колесами чап-чап-чап...
– А мне колесники жалко как-то, – сказал Жень¬ка. – Хорошо они на реке смотрелись. Гудят, бы¬вало... А этот буксир «Плотовод» называется. Сила неимоверная. И пассажирских пароходов больше нет. Теплоходы теперь – дизельные все. Но красавцы – хоть куда. Белые, этакие аристократичные. Благо хоть назва¬ния у них от колесников сохранились: «Достоевский», «Пирогов», «Собинов».
– Я гляжу, и движение-то по реке стало совсем небольшое.
– Конечно, на железные дороги в основном все пе¬решло. А здесь так, местного, прибрежного, считай, зна¬чения. Пассажирские, правда, туристов аж до Астрахани возят.
Потом долго сидели молча, думая каждый о своем. Лучков неот-рывно изучал звездное небо.
– Не-е, я, видать, никогда не пойму, – первым нару¬шил он молчание. – Земные мы или не земные? Ей-богу, странные существа.
– Ты о чем? – спросил Ваня.
– Да мыслю вот: земному обитателю лишнего не нужно. Что необхо-димо для поддержания жизни, тем только и пользуется. Все, кроме челове-ка. Мало ему и мало. Растет аппетит и растет. А сидим здесь, и каждый ясно ощущает: чего надо-то? Небо над головой, вода рядом, трава, деревья... А воздух-то какой! Ну чего еще надо? Живи и храни все это. Чем не счастье-то? Челове¬ком же себя чувствуешь, а не железякой механической. Так нет же!.. Мы, видать, – ткнул Женька большим пальцем вверх, – откуда-нибудь оттуда. Уж больно много аппетитов, и какие аппетиты! Откуда они! Зачем?
– Чтобы точно определить нужное и ненужное, – сказал Ваня, – человечеству необходимо пройти все, на что оно способно.
– Так ведь идем и идем, – возразил Женька. – Кон¬ца же не видно.
– А конца и не увидишь. Когда все же научимся жить не задним умом, будем приводить в порядок то, что наворочали, заново все перекраивать. Работы, Женечка, много.
– Утешил.
– Ну хватит, – поднялся Тукмаков. – Давайте спу¬стимся с глобальных высот в обыкновенный человеческий сон. Без него не решить по-настоящему ни одной даже самой маленькой проблемы. Пора, братцы.
Разошлись по палаткам и некоторое время возились в них, укладыва-ясь. Потом все стихло.
Бусаев лег, закрыл глаза и в этом момент услышал тихий шорох рядом с палаткой. Он поднялся и выгля¬нул. У входа устраивался Рыжик.
– Иди сюда, – позвал Виктор. – Тут места хватит. Иди, не бойся.
Но Рыжик не двигался, показывая тем самым: ему хорошо и там, не стоит беспокоиться.
– Ну ладно, раз ты такой скромный парень. Спи спокойно, не тоскуй.
Уснул Бусаев не сразу. Он вспомнил разговор Женьки и Вани... «Но вот ведь с Рыжиком история... – размыш¬лял Виктор. – Конечно, далеко не глобального масштаба случай. И «корявый» на значительность вовсе не претен¬дует, а из головы не выходит. Странное дело получается: ненавидит собаку, которая не желает ничего, кроме од¬ного, – честно работать. Сам, видно, может только по приказу и считает врагами тех, кто трудится по соб¬ственной воле, от чистого сердца. И тоже, видать, большой любитель приказывать. Не людям – пусть хоть собакам. И чтобы слушались. А тут глянь-ка – отлично справля¬ются без приказа. Лишают удовольствия. Банок на хвост! Нет, коли уж перекраивать жизнь на новый лад, то не лучше ли начинать с нижней ее части – с себя самих? Пускай кто-то там метет сверху, а нам надо разгребать здесь, внизу. Иначе весь мусор скопится среди простых смертных. Надо, надо разгребать... Беспощадно. Земля-то наша, родная и прекрасная, замусорена – дальше не¬куда...»
У него промелькнуло опасение, что опять нынче станет сниться война. Но снов не было. Бусаев спал глубоко и ровно.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Насчет «корявого» Лучков оказался-таки прав. Митяй вскоре попытался напакостить. Сидели посреди реки в лодках, ловили лещей и вдруг услышали заливистый лай Рыжика. Глянули на берег и вспо-лошились – со сто¬роны черемушника перло на лагерь стадо. Коровы боль¬ше мяли, чем ели высокую перестоявшую траву и насту¬пали на «домашние» владения неотвратимо. Рыжик бросался на них, отгонял от палаток, и коровы начали спускаться с обрыва, опасно скользя и бороздя землю копытами. Вслед за этими надвигались на лагерь дру¬гие – огромное было стадо. Пастухи не показывались.
– Вот же сволочь корявая, – ругнулся Бусаев. – Где они прорвались-то сюда? Там же заросли непроходимые, протока...
– Есть в одном месте через протоку узкий проход, – сказал Ваня. – Справа от черемушника, по болоту. Но это ведь надо поистине экзекуто-ром быть, чтобы заста¬вить все стадо пролезть через такое «ушко». Они, зна¬чит, озеро, которое около фермы, обогнули, потом мимо того, где мы ольху с тобой рубили, и сюда. Да-а, не по¬ленился – видать, было чем опохмелиться.
– Надо ехать, а то Рыжику одному не справиться. Попрутся через ла-герь, заденут за оттяжки – палатки повалят, еще чего-нибудь наворочают.
– Братцы, валяй туда! – кричал со своей лодки Лучков. – Скорей, братцы! Вам сподручнее!
Быстро смотав ракетки и снявшись с якоря, Бусаев с Ваней устреми-лись к берегу. Коровы к палаткам пока не прорвались – Рыжик работал на совесть. Мужики выломали из ветвей ветлы прутья и стали помогать ему. Заворачивали коров от лагеря, но те обратно не шли, спускались неуклюже вдоль воды по обрыву и двигались плотной массой вперед к ручью, уродуя сделанные Ваней земляные ступеньки.
– Ну и гадство, – сказал Ваня. – А ведь там, у ручья, вязко. Застрянут еще, чего доброго.
Коровы повалили через ручей между травяных кочек, и захлюпала, зачмокала под ними трясина. Вязли животные почти по брюхо. И вдруг одна из коров рух¬нула на бок со стоном, очень похожим на человеческий – она утонула в жиже правой стороной, в то время как левые копыта оставались на твердом, и потеряла равно¬весие. Сейчас корове было, наверное, больно – трясина надежно держала увязшие ноги, и под тяжестью буренкиной туши кости, судя по всему, мучительно выворачи-вало. Корова снова застонала и забила, заскребла по кочкам копытами свободных ног.
– Изувечится! – остолбенел Ваня, глаза его нали¬лись отчаянием. – Давай скорей! Надо помочь.
– Эй, корявый! – рявкнул во всю мощь легких Бусаев. – Митяй, сво-лочь, где ты там?! Быстро сюда! Корова гибнет!
Они с Ваней моментально разделись до плавок и бро¬сились к ручью. Увязли сразу же, но, с трудом выдира¬ясь, пробрались все же к корове, стали ее поднимать. Буренка почувствовала поддержку и старалась, рвалась изо всех сил.
Неведомо откуда появился Митяй со сплющенной от страха лягушачьей физиономией, дрожа крупно, скинул сапоги и прямо в одежде полез пособлять.
– Давай! – задыхался он. – Давай скорей... Лоба¬стый, взяли... Это как тебя по имю-отечеству-то? Не обессудь уж...
– Виктор Федрыч я! Понял, скотина?! – Бусаев так рыкнул ему в ухо, что тот замахал руками, пытаясь удержать равновесие, и едва не шлепнулся задом в жижу.
– Давай, Виктор Федрыч. Виноват я. Виноват.... Да¬вай! Вставай, халява.
Наконец-таки помогли корове принять стоячее поло¬жение и, подпирая, протолкнули через ручей. Вроде обо¬шлось – когда буренка выбралась на ту сторону, лишь на заднюю ногу прихрамывала слегка.
Бусаев, стоя по колено в болотной жиже и тяжело дыша, потянулся немедленно и сграбастал мертвой хват¬кой «корявого» за шкирку, подтащил к себе.
– Виктор Федрыч, не убивай, – трясся Митяй. – Ви¬новат я. Кругом виноват. Бес попутал...
– Не-ет... – Бусаев скрипнул зубами и, с силой на¬давив ему на загри-вок, ткнул физиономией в болотину. – Теперь сам, гадюка, грязи попробуй. Попробуй ее, ско¬тина, сам.
– Витя, не надо, – Ваня выставил перед собой руки, он был напряжен, как струна, ужас застыл в глазах.
– Да хрен ли там – не надо! – крикнул со своей лодки Женька. – Кунай еще раз! Бог троицу любит!
Рыжик, нервозно взлаивая, беспомощно бегал по краю болотины.
Грязь ручьями стекала на рубаху с негрообразной физиономии Митяя, он размазывал ее рукавом и просил:
– Не надо, Виктор Федрыч. Не бей. Виноват я. Бес попутал... Прости. Чего хошь для тебя сделаю. Ну чего сделать? Скажи.
Поморщившись от густого перегара, которым воняло от Митяя, Бусаев отпустил его и, переведя дух, сказал тихо:
– Сделай так, чтоб я никогда тебя больше не видел. Это – раз. А во-вторых, кончай вокруг себя пакостить. Понял? Иначе будем с тобой разбираться с помощью вашего председателя.
– Понял, Виктор Федрыч. Все понял.
– Вот и вали отсюда.
«Корявый» понуро полез к своим сапогам.
– В раю живем, – криво усмехнулся Бусаев. И все-таки вечером, по-сле дойки, Митяй притащился в лагерь – без палки на этот раз, только с ведром. Спесь с него будто корова языком слизала, наоборот, жалкий имел он вид.
– Вы это... – еще издали сделал Митяй предупреди¬тельный жест ладонью. – Только не ругайтесь. Дайте подойтить.
– Я же сказал... – начал было Бусаев.
– Не ругайся, Виктор Федрыч. – Дай подойтить.
– Ну ладно, подходи.
«Корявый» подошел. Все смотрели на него вопроси¬тельно, не произнося ни слова.
– Возьмите вот молока-то, – попросил подавленно Митяй. – Не брезгывайте. Это без всяких там... Мое мо¬локо, мне дали. Нам положено. Я, значит, виноват, Вик¬тор Федрыч. Хороший ты мужик. С коровой помог. И, зна¬чит... бить не стал. Возьмите, не брезгывайте.
– Странный ты человек, Митяй, – усмехнулся Буса¬ев. – Выходит, чтоб стать в твоих глазах хорошим му¬жиком, обязательно надо тебя мордой в грязь сунуть? И сам-то ты, гляжу, враз похорошел после такой процедуры.
– В грязь – это ничего. Это порядок... Я виноват.
– Ну, бог с тобой. Может, и вправду дошло. А молоко нам твое не нужно – пей сам. Я слыхал от людей – оно полезнее водки.
Митяй растерялся окончательно.
– Хоть ему-то налейте, – кивнул он на Рыжика, ко¬торый напряженно глядел на своего обидчика, сидя у ног Бусаева. – На молоке ведь вырос.
– Ладно, собаке налей. Вон ее миска.
Митяй наполнил миску до краев, и Лучков сказал:
– А, пожалуй, и я выпью, раз уж честное молоко, не ворованное. Лей-ка вот в кружку.
– Да бери все! – обрадовался Митяй. – Давай по¬суду.
– Не-не-не, – важно выставил перед собой ладонь Женька. – Мы лишнего не берем.
Когда пастух удалился, Ваня с усмешкой покачал головой:
– Надо же... Совсем другой человек.
– Вряд ли, – ответил сурово Бусаев. – Просто боит¬ся, как бы председателю не капнули. И насчет коровы, и насчет молока. И то хо-рошо.
Тукмаков участия в разговоре не принимал. Он сидел и ненавязчиво, но очень внимательно глядел опять по¬чему-то только на Бусаева. И снова тот почувствовал, как с этим взглядом вливается в душу теплое успокоение.
Грозы после той, первой, случались еще дважды, и оба раза «дом» с честью выдержал ураганные порывы ветра и ливень, тем более что брезентовую крышу, приняв во внимание прошлые недоделки, поднатянули и укрепили сверхнадежно. Приходилось лишь проветривать потом палатки и их содержимое да тяжелую железную лодку переворачивать всем вместе – выливать дождевую воду.
Часто собирали клубнику, хотя коровы и потоптали ее изрядно. Ели и черную смородину, которая исподволь поспевала в зарослях, варили компот. Смородина и в са¬мом деле имела удивительный вкус – была хоть и мельче садовой, но ароматнее и слаще.
В тот день, когда перед грозой строили мостик и ко¬пали ступеньки, сожгли на полуденном солнце кожу. У Вани потом даже температура поднялась. И Женьке тоже досталось – он греб тогда до Высокого голый по пояс. Но теперь «обзавелись» новой кожей – сожженная облупилась у всех, – и загорать старались осторожнее – только утром и ближе к вечеру.
Война после первой ночевки в палатке не снилась Бусаеву больше ни разу, и он уже начал соглашаться мысленно с Тукмаковым: да, наверное, очень уж горя¬чо – без остановок и передыху – волок свой воз в по¬следний десяток лет, переутомился не на шутку.
Конечно, сидит в нем это отцовское и будет, видать, сидеть, но проявляется, значит, мучит оно, когда организм сильно измотан, а стоило вот оторваться от дел, от сплош¬ной маеты, ослабить напряжение – и улеглось, пригасилось вроде.
«Ладно, – облегченно усмехался он, – будем знать, что надо давать савраске передышку. А то и вправду сдвинешься еще, окажешься в тукмаковских загородных «владениях». А дел-то тьма-тьмущая...»
Но как только вспоминал Бусаев о делах, о неуряди¬цах, нако-пившихся за годы и сплетенных в тугой клубок в его проектной организации, да и в других звеньях дорожно-строительного управления, как только проскаль¬зывала мысль о том, что пришло наконец-то время, когда можно с пользой побороться с «кубаревщиной», под ко¬торой он подразумевал много пустых громких фраз и мало настоящего дела, – сразу же становилось на душе тревожно и неуютно, и снова глубоким уколом проникал в нее стыд: «Ну чего я здесь толкусь? На кой мне к чер-тям сейчас отпуск?..» И Виктор понимал: никуда не де¬нется и это, будет мучить, пока не найдет себе душа истинно полезного применения.
Однако неотвязная «ракетная» горячка захватила не на шутку и его. Поначалу лещ клевал в основном небольшой, изредка попадались настоящие. Но со вре¬менем наоборот, чаще стала ловиться крупная рыба, а мелочь одолевала лишь с наступлением жары. Лещи в полкилограмма считались уже так себе. Даже кило¬граммовых окрестили снисходительно – «дерунами», по¬тому что они особенно резко и упрямо рвались с крючка, когда приходилось выволакивать их из глубины.
Донками больше не ловили – эти снасти продолжали торчать на берегу.
Самый крупный лещ был на счету Женьки Лучкова. Взвесили на портативных весах – три килограмма двести граммов. «Ничего, – уверенно хвастался Женька. – Это для меня не предел. Я еще возьму и четырехкилограм¬мового. Только бы в сачок пролез, голубчик...»
После рыбалки Женька ходил, блаженствуя, и без конца подначивал Тукмакова – тому действительно ни¬как не удавалось обловить его. Анато-лий лишь успевал добродушно отшучиваться.
Когда «ракетчики» сидели в лодках посреди реки, за «хозяина» оста-вался в лагере Рыжик. Он заметно освоил¬ся с новой обстановкой и вел себя превосходно. Ни разу не тронул ничего самовольно, исправно отпугивал ворон, которые в удобный момент наведывались к мусорной яме и не прочь были попутно стибрить что-нибудь. Рыжик всегда спускался к мосткам встречать рыбаков с уловом. К Бусаеву он питал особое доверие, всюду ходил за ним, но чувствовалось: тоска все же не покидает собаку. Часто Рыжик лежал в сторонке, сиротливо положив на вытя¬нутые лапы голову, и это было признаком того, что он не отрешился от прошлого. Думал, наверное, о настоя¬щем своем хозяине, о пастушьей работе. «Да, брат, – глядя на собаку, потаенно вздыхал Бусаев, – не наши тут дела, не наши заботы...»
У Бусаева с Ваней дела шли похуже, чем у главных «ракетчиков». Железную лодку, когда цепляли ее за носовую часть к бую, как и предвидел Тукмаков, водило ветром туда-сюда, а вместе с нею и лесу. Железо гремело во время различных рыбацких манипуляций, и это, ви-димо, частенько отпугивало рыбу.
Однако и они ловили. Бусаев быстро освоил снасть, приноровился и не раз уже испытал тот ни с чем не сравнимый момент, когда не только рукой, держащей удилище, но и всем телом ощущаешь живую дикую тя-жесть сопротивляющейся в глубине рыбы.

Солнце поднималось над мысом, облюбованным авто¬мобильными «ракетчиками», и Бусаев удивлялся в ко¬торый раз: почему не слепит-то оно почти совсем? Висит в мутноватой дымке, смотришь, можно сказать, прямо в лицо ему, и ничего – смотри себе на здоровье.
Ведь в былые годы, в детстве и юности, когда ходили с отцом на рас-свете на косьбу или на рыбалку, только выплывет из-за леса могучее светило, и уже не глянешь в упор – ослепляет так, что слезы текут. А тут – непо¬нятное дело. Неделю прожили, и каждое утро одно и то же – поднимается солнце мутным шаром, ярким, конечно, но вроде бы и без лучей вовсе, и лишь часам к восьми, когда наберет высоту, начинает светить по-на¬стоящему, слепит как полагается.
– Странно... – подумал вслух Бусаев.
– Что странно? – спросил Ваня.
– Да вот удивляюсь. Солнце по утрам какое-то не¬нормальное. Не ослепляет почти.
– Мы еще в прошлом году заметили.
– Да ну? И как, по-вашему, почему это?
– Толян говорит, в июле дует в основном западный ветер. Вот и волокет с той стороны, от города, всякую муть, которая застит солнце.
– Неужели доходит оттуда? Полтораста же кило¬метров!
– Толян считает – доходит. А мне кажется, вообще воздух загрязнен настолько, что с малой высоты солнце его полностью уж и не пробивает.
Лишь гораздо позже припекать начало вполне ощу¬тимо, железо нагрелось, и несмотря на то, что вокруг была вода, а над нею веял ровный приятный ветерок, душновато стало сидеть в лодке. Ваня обернулся и, до-тянувшись до средней скамейки, достал свой любимый колпак – старую фетровую шляпу с обрезанными поля¬ми, водрузил на голову.
– Вот теперь уже не глянешь, – прищурив глаз и наморщив лоб, примерился он к солнцу. – Теперь про¬бивает.
– Теперь по-настоящему пробивает, – подтвердил Бу¬саев.
И в этот момент его удочку, лежащую на корме, рва¬нуло так, что Виктор едва успел схватить за рукоятку. Катушка затрещала, разматывая леску, и, тормознув ее большим пальцем, он резко подсек, начал накручивать. И тут же почувствовал, как дернуло тяжко и упрямо в глубине – раз, другой, даже рука онемела.
– Ну, Ваня, – Бусаев стиснул зубы. – Там, кажись, целый слон...
Немного ослабив лесу, он опять стал крутить катуш¬ку, и наконец по-шло – сопротивляясь мощно, ворочаясь грузно, но пошло.
Внезапно натяжение ослабло, катушка завращалась легко, и Виктор уже подумал было, что все – сорвалась рыба. Несколько мгновений он свободно наматывал лесу, и вдруг опять последовал сильный рывок. Видно, стре¬мясь освободиться, рыба сама метнулась к поверхности и теперь была уже совсем близко к ней, но еще далеко от лодки, потому как леса уходила не круто в глубину, а полого – вдаль.
– Сиди и тащи, – запаленно дыша, тихо предупредил Ваня. – Не нервничай. Сачком я сам.
И вот всплеснуло, словно веслом, ворохнулось и сверк¬нуло белым на поверхности, метрах в трех от лодки. Глотнув воздуха, лещ сразу успокоился и лег плашмя на воду. И Бусаев, и Ваня растерялись. Виктор даже застыл на мгновение – настолько широкой, массивной была рыба.
Опомнившись, Бусаев стал потихоньку подтягивать леща к лодке. Тот, как мертвый, тащился всей тяжестью поверху, уже не сопротивляясь.
Оставалось метра полтора, и тут Ваня, не выдержав напряжения, слишком рано сунулся с сачком к рыбе. Леща, видимо, привело в сознание, испугало это резкое движение, он вдруг рванулся, извернувшись со всей своей силой, и Бусаев почувствовал, как лопнула натя¬нутая струной леска, успел засечь зрением момент, когда черным снарядом летела на них от воды железная «ракетка»-баллончик.
Она угодила Ване в лоб и, отскочив, громыхнула о корму. Ваня кач-нулся, нелепо взмахнув руками, и не удержал равновесия – кувыркнулся за борт, с громким всплеском исчез в глубине. От мгновенной мысли, что Ваня после удара «ракеткой» мог потерять сознание, Бусаева пронизал страх за товарища, и, не раздумывая, Виктор махнул через борт следом.
Когда открыл под водой глаза, то сразу увидел Ванины ноги – босые, в черном трико. Ваня болтал ими, удерживаясь на поверхности. Значит, уже выныр¬нул, все в порядке. Бусаев шумно вырвался из воды совсем рядом, и тот отпрянул испуганно, потом разо¬злился:
– Спасатель нашелся... Тьфу! Засандалил в лоб...
Длинные мокрые волосы смешно, по-тюленьи, обле¬гали Ванину голову, на лбу краснела небольшая ссади¬на. Из нее тоненькой струйкой сочилась кровь. Бусаев понял, что ничего опасного нет, и облегченно рассмеялся.
И Тукмаков, и Женька видели все с того самого момента, когда лещ громко всплеснул на поверхности, и сейчас сидели в своих лодках, ошеломленно перегля¬дываясь, приходя постепенно в себя. Бусаева с Ваней несло течением прямо к ним.
– Куда прете-то? – громко заворчал Женька. – Ры¬баки хреновы! Плывите к своей лодке, там наговоритесь. Короля проворонили-то, деятели.
С трудом преодолевая течение, поплыли назад. Когда забрались в лодку, Ваня сказал:
– Теперь Женька разгундится... Все, хватит. Больше ловить не буду. Это сигнал нам. Сигнал, что надо иметь совесть. И подал его самый главный из лещей. Король их, действительно. Вышел на преду-предительные перего¬воры. Я предупреждение во внимание принимаю.
– И вправду, – с легким сердцем согласился Буса¬ев. – Пора прекра-щать. Ну куда ее, столько рыбы? По¬ищем-ка лучше других дел.

ГЛАВА  ПЯТНАДЦАТАЯ

Утром, на зорьке, Тукмаков с Женькой по заведен¬ному обычаю отправились на свои «ракетные» места, а Бусаев и Ваня не встали – договорились накануне, чтоб не будили их.
Бусаев тоже проснулся – привык к раннему подъ¬ему – и слышал, как мужики собирались на рыбалку, переговаривались вполголоса. Он лежал в палатке, ис¬пытывая знакомое уже радостное чувство. Особых причин для радости не было, просто ощущалось сквозь брезент, как встает солнце, отмечало сердце, что птицы все шустрее возятся в листве и поют все смелее и громче, а земля вокруг начинает согреваться постепенно после ночного сна.
С этой радостью и уснул опять. Проспал долго. Па¬латочное полотно нагрелось, в маленьком жилище стояла невыносимая духота. Вчера, после полудня, снова шел дождь, несильный, правда, поэтому в воздухе, насыщен¬ном испарениями, густо стоял смешанный аромат трав, даже в горле щипало от него.
Но радости уже не было – наоборот, мгновенно про¬шила тело все та же схожая с безысходностью тревога, сжалось сердце: «Вязну... Вязну в сплошном безделье. Выход, нужен выход. – И усмехнулся вдруг язвитель-но: – Выход из рая...»
Ваня, только что искупавшийся, стоял над обрывом, оглядывал в би-нокль даль. Рыжик задумчиво сидел рядом.
Пока Бусаев брился и умывался, приехали с уловом мужики, и снова пришлось потрошить рыбу – неудобно-таки было оставлять удачливых «ракетчиков» без помо¬щи. К тому же быстрота требовалась в этом деле – круп¬ные зеленые мухи нахально лезли в брюхо, под жабры выпотрошенным лещам.
Рыбу промывали тщательно и без промедления относили к яме, где Ваня, натирая ее на клеенке солью, с ворчаньем пополнял запасы.
– Не дом отдыха, а рыбокомбинат, – изливал он свое раздражение Бусаеву. – Ей-богу, плюну я на это дело. Пускай сами как хотят. Пусть обижаются.
После завтрака «ракетчики» вытащили из палаток надувные матрацы и разлеглись отдыхать под ветлой. Ваня тоже устроился в тени – то ли дремал, то ли думал о чем-то.
А Бусаеву ни лежать, ни сидеть не хотелось. И де¬лать было совсем нечего. Он вспомнил вдруг о тихом сказочном озерце, подле которого рубили с Ваней ольхо¬вые ветки для копчения, и почему-то потянуло туда. Виктор позвал Рыжика, и отправились по тропе через протоку.
Вода в озерце оказалась темной и гладкой, точно стекло, – даже вете-рок не проникал сюда. Овальное зеркало строго обрамляла твердая песчаная отмель. Вик¬тор выбрал удобный прогал меж старых деревьев и сел на прохладный песок.
Хорошо, покойно было у тихой воды, под свисающими над головой ежевичными кустами, словно озерцо это специально существовало для того, чтобы человек мог побыть здесь наедине со своей душой.
Рыжик побегал немного средь зарослей, с фырканьем принюхиваясь к чему-то, потом спрыгнул на песок, усел¬ся рядом с Бусаевым и застыл строго.
– Тоскуем, брат, в раю, – обняв, привлек его к себе Виктор.
С лугов, которые лежали за озером, доносился пре¬рывистый тракторный рокот, и плыл он в душном воздухе поверху – казалось, будто звуки идут откуда-то с неба. Бусаев посидел еще некоторое время в неподвижности, потом встал и зашагал под берегом по песчаной отмели, огибая озерцо. Рыжик поспешил за ним.
Раздвигая заросли, Бусаев с трудом выбрался наверх, и перед ним открылась луговая ширь, которую в прошлый раз обозревали с Ваней с той стороны, где рубили ольху. Удивленно хмыкнул: валы скошенной травы все еще лежали, и копны продолжали торчать на большом про-странстве, хотя стогов вроде и прибавилось. И работа шла – неподалеку ползал трактор с копнителем, подби¬рал валы, а дальше тарахтел стогометатель, мужики возились вокруг только что начатого основания стога.
«Вот те номер, – поразился Бусаев. – Июль ведь уж к середине подходит, а они колупаются с сеном. Ну и де¬лишки...»
Он долго стоял в тягостном раздумье. И вдруг, под¬чиняясь какому-то непреодолимому порыву, злым движением руки стер пот со лба и решительно зашагал к мужикам.
Идти к стогометателю было примерно о полкилометра. По пути Виктор попробовал на ощупь сено в валах. Оно оказалось не сухим, не созревшим как положено, а лишь провяленным. А когда поддел ногой, то увидел внизу черноту, почувствовал сладковатый запах прели. По¬смотрел в другом валу, в третьем, перевернул пласт – то же самое. «Обалдеть же можно, – поражался все больше. – Неужели и в стога мечут такое?» И чем даль¬ше шел, тем больше убеждался: да, так оно и есть.
– Здорово, мужики! – громко приветствовал Буса¬ев, приблизившись. Напряжение переполняло его.
Мужиков было человек восемь. Загорелые мускули¬стые тела блестели от пота. Они продолжали работать вилами, укладывая в стог очередную копну, и почти не обратили на Виктора внимания. Так, скользнули взглядом – а, ясно, дескать: турист, отдыхающий, ма¬ло ли вас тут шляется.
– Здорово, коль не шутишь, – вяло бросил через плечо тот, что стоял наверху ближе всех к Бусаеву.
– Шутить мне совсем неохота.
Теперь глянули пристальней – чего, мол, надо?
– Мужики, гля-ка! – оживился вдруг мосластый, с соломенной гривой парень, ответивший на приветствие Бусаева. – Пес-то, кажись, Вась-Вася Борца. Э, Мушкет, ты чего тут делаешь?
Рыжик, услыхав свою кличку, вскинул голову. И Бусаев понял, что легче теперь будет завязать раз¬говор.
– Значит, Мушкетом его кличут? – спросил он. – А кто это такой – Борец? – Бусаев вспомнил: «коря¬вый» тоже называл хозяина Рыжика Бор-цом.
– Борец-то? Пастух. Во-он на той ферме пасет. Но счас Борца нету. Аппендицит старика прихватил, отвезли в больницу. А Мушкет, выходит, тут остался. Ты чего, Мушкет, с чужими шалындаешь? А?
– Я ему не чужой.
– Во как. А кто ж ты ему?
– Свой. Там, на ферме, Рыжику... Рыжиком назва¬ли, – улыбнувшись, развел руками Бусаев. – Не знали, как по-настоящему. Короче говоря, ба-нок собаке на хвост навешали. Прикрутили по-фашистски – намертво. При¬шлось выручать. Так что мы с ним теперь не чужие. Добро он умеет помнить.
– Понятно. Мушкет – пес хороший, – парень гово¬рил, не прекращая работы, остальные молча прислуши¬вались. – А банки наверняка прикрутил Митяй Харя.
– Точно, Митяй.
– А кто же еще? Харя Борца зверски ненавидит, а сделать ничего не может, кишка тонка – кладет перед ним в штаны. Значит, хоть на собаке отыграться... Сво¬лочь. Я бы таким, как Харя, камень на шею потяже¬лей – да в реку, куда поглубже.
– И вас следом! – жестко бросил Бусаев.
Все разом глянули на него, даже работу прекратили. Потом опять напряженно взялись за вилы.
– И за что же это нас?.. – не оборачиваясь, с едким звоном в голосе спросил мосластый.
– Так ведь сено-то сырое стогуете. Погорит же к чертям сено.
Мосластый, тряхнув своей соломенной гривой, повернулся медленно, воткнул вилы под ноги и оперся на них подбородком.
– Погорит сено, – сказал он. – Без тебя знаем. Слу¬шай, а ты кто та-кой? Начальник, что ль?
Мужики продолжали работу, поглядывая внима¬тельно.
– Нет, не начальник. Обыкновенный человек.
– Ага. Значит, обыкновенный. Ну и двигай отсюда. Ясно? Развелось вас тут – обыкновенных. И необыкно¬венных тоже. Вон с Мушкетом поговори – он тебя поймет. Двигай, двигай.
– Никуда я не двину, – стиснул Бусаев зубы. – С Мушкетом мы давно друг друга поняли. Мне вас понять охота.
– Нас понять? – парень угрожающе спрыгнул на землю. – Это мы можем подсобить.
– Давай пособи, – напрягся Бусаев. – С вилами, что ль, пособлять полезешь?
– Э-э, Гришка! – окликнул мосластого сверху му¬жик одних примерно лет с Бусаевым. – Не лезь! Тебя никто не трогал. А ты, – обратился он к Бусаеву, – зачем в самделе пристал? Приехал, едреныть, отдыхать, ну и ступай отдыхай.
 – Мужики, – прорвалось вдруг в Бусаеве. Он заго¬ворил резко, но больше с обидой, чем со злом: – Чего вы мурзитесь-то? Или с резьбы пососкакивало? Сено в навоз превращаете, да еще и людей с дерьмом норовите срав¬нять. Подошел к вам человек... На этой же земле ро¬дился, только в другом конце. Такой же, как вы. А они – гшору изжевать да выплюнуть. Попусту не подошел бы. Вижу, гадство творится – вот и решил узнать. Спросить по-человечески. Не приучен проходить мимо. Ясно?
Подъехал стогометатель, приволок большой ворох тяжелого сырого сена. Рев двигателя заглушил последние слова Бусаева, и один из мужиков – пожилой совсем, в изъеденной потом линялой рубахе, махнул трактористу раздраженно:
– Да погодь ты! Заткнись!
Тракторист приглушил двигатель. 
– Перекурим, мужики, – сказал пожилой и, опер¬шись на вилы, тяжело съехал вниз.
Спрыгнули остальные, стали закуривать. Бусаев за¬курил тоже. Вытирали пот, дымили, переглядывались и молчали все. Потом пожилой повернулся к Бусаеву:
– Зря ты на нас так, парень. Нам велели – вот мы и делаем. А что злые... Тоже пойми: сырость эту воро¬чать – не пух в подушки набивать. И противно. Стогуем опричь души... Гадство, конечно, чего там...
– Да кто велел-то? Взять бы этого велетеля...
– Председатель наш велел. Стогуйте – и все тут.
– Силен председатель. Или не видит?
– Видит. Только ему и самому приказали. Пора, мол, говорят, заканчивать.
– Что же это за приказчики, которые так хорошо в сенокосных делах разбираются?
– Находятся. Считают, им виднее.
– Ну, а вам-то неужели не жалко? Да когда такое было? Помню, за каждый клок душу отдавали.
– Отдавали когда-то.
– Вы же вот, – Бусаев тронул пожилого за плечо, – воевали, видать. У меня отец тоже... Кто на фронте был, правильные же мужики, крепкие. Да вспомните, как хранили все. Ничего ведь не пропадало.
– Да какая в нас теперь крепость... – усмехнулся с грустью пожилой, обведя взглядом мужиков. – На вас нынче надежа. А вы... Стоговать и то не каждый умеет. Сохрани тут...
– А чего мы-то? – вскинулся мосластый. – Мы!.. Сено в натуре высу-шить народу не наберешь. Раскиды¬вать надо, а оно сохнет в валах. Да не сохнет, а гниет. Высуши попробуй! Я жениться никак не могу – разбе-жались все, остались одни коряги! Ты-то небось в городе живешь? – сунулся он к самому лицу Бусаева. – А тут, вишь, ему гадство! Учителя, ети вашу...
– Я живу в городе, – ответил Бусаев. – Но на своей работе гадства не допускаю. Не приучен.
– Он не приучен! – подхватил другой мужик с ост¬рыми маленькими глазками. – А нас приучили! По уму, бывало, свое гнешь, делаешь как положено, а они тебе» свое! Нас крепко приучили, навроде щенят мордой тыкали! Нам не впервой. Ясно? Здесь добра гибнет – только поспевай оборачиваться. И ничего не сделаешь! Гавкнешь – в порошок сотрут. Вон, к примеру, Вась-Вась Борец. Ходит в пастухах. Доборолся на свою шею. Да и плевать на это сено! Нам его не жрать! Деньги плотют – и ладно. Им не надо, а нам что – наизнанку вывернуться?
– Не знаю, мужики... – опустил голову Бусаев. – А у меня вот душа болит. Глянул... Ей-богу, сильно болит душа...
Замолчали, начали шмыгать носами. Потом тот, что усмирял поначалу мосластого, сказал тихо:
– Да у кого она не болит? У всех болит. Так уж, прикрываемся...
– А чего прикрываться-то? – сказал Бусаев. – Взя¬ли бы да турнули своего велетеля. Какой он к черту хозяин, если в собственном доме добро гноит! Да под зад коленкой поганца.
– Ты гля-ка! – дернулся мосластый. – Умный вы¬искался. Турнули... От нас, что ль, зависит? Нам их, председателей-то, сверху сажают. Кого воткнут, тот и сидит. Он те турнет. Ему все прощают, потому что слушает-ся.
 – Хм... – покачал головой Бусаев. – Делишки... Ну тогда собрались бы всей бригадой – и в район. А лучше в область. Посмотрите, мол, какое сено заставляют нас убирать. Не враги же, дескать, сами себе.
– А там, – сказал пожилой, – как раз и налетишь на этого... Ну, кото-рый приказал убирать-то.
– Да бросьте вы в конце концов! – возмутился Бу¬саев. – Как малень-кие. Сейчас все по-другому. Телевизор не смотрите? Сразу пинка дадут вашему председателю. За такое сено в момент хвоста накрутят. Без умолку же твердят: корма, корма... Поймите, время-то другое пришло.
– Это, может, где-нибудь другое время, – растолкав мужиков, протиснулся к Бусаеву остроглазый. – А у нас оно все энто же. К нам сюда когда ищ дойдет. А ищ, гляди, и не дойдет совсем.
– Конечно, не дойдет, – Бусаев начинал злиться, – если послушно сено в навоз превращать будете. Разве дойдет, если вас устраивает? Не мне учить, ясное дело, но, между прочим, валы-то могли бы растащить, пере-вернуть хотя бы конными граблями.
– Ишь ты чего! – расхохотались дружно. – Коней вспомнил. Где их нынче найдешь, коней-то? Три лошади болтаются вокруг села – одичали совсем.
– Стальных-то коней небось хватает. Поставили сразу двое-трое граблей – сцепом... Просохло бы сено-то, несмотря на дожди.
– А граблей-то где столько взять?
– Тьфу! – кипятился Бусаев. – Где... Когда... Мне, что ли, за вас ду-мать? Сварка есть? Наверняка ведь есть. Таких приспособлений за неделю десяток можно наделать. Только захотеть.
– Ты, брат, зря плюесси, – похлопал его по плечу старый. – Пожил ба тут – узнал ба. Наделал ба.
Опять все засмеялись.
– Да вот живу и узнаю, – не принял смеха Буса¬ев. – Только каждый на своем месте должен кумекать и делать-то. По-человечески делать, а не как велетелям угодно.
– От умный! – тряхнул слипшимися патлами мос¬ластый Гришка. – От умник-то! На своем месте, гово¬ришь? Ну и дуй на свое место, кумекай там. Хватит, мужики, нечего его слушать. Всяких мы умников вида¬ли. Кончай стоять, а то время идет. Рассупонились... Ох, и жара, сука!..
Мужики затоптали окурки и начали расходиться, по¬лезли на ос-нование стога. Бусаев остался один.
– Валяйте, валяйте, – сказал он. – Переводите на дерьмо собственную душу.
Никто не ответил ему.
– Пошли, Рыжик. – Виктор с силой втоптал окурок в землю и порывисто, зло зашагал обратно.
Стогометатель взревел так, что заложило уши, потом вдруг заглох. И в зазвеневшей тишине Бусаев услышал за спиной слова пожилого:
– Да-а, едрена вошь... Чужой совсем человек, а ду¬ша-то, выходит, болит...
– Какой я, к хренам, чужой? – резко обернулся Бусаев. – Собака и то вот меня своим считает.
«Дома» царил полуденный сон. Разморенные зноем «ракетчики» лежали на матрацах под ветлой, вздерги¬ваясь изредка – стряхивая с себя назойливых мух. Ва¬ня, раскинув ватное одеяло, расположился под крышей неподалеку от стола и посапывал, приоткрыв рот, в позе застывшего в беге человека.
Лучков первым услыхал шаги Бусаева и приподнял¬ся, осоловело за-моргал набрякшими веками. На лысине блестели крупные капли пота.
– А, пришел... Куда таскался-то в жару?
– Да так... – стараясь глядеть в сторону, ответил Бусаев.
Женька спросонья не заметил его угрюмости.
Не произнося больше ни слова, Виктор спустился к реке. Жара на него не действовала. «А выход-то из «рая», оказывается, совсем рядом... – рассеянно думал он, усевшись на мостках и спустив ноги в воду. – Валя-емся себе, здоровенные бугаи... А там... А хотя и там бугаи – дай бог. За исключением того, фронтовика... И вроде ведь работают. Когда только кончится она, эта работа – издевательство над землей, над тем, что щедро дает земля нам, растит и носит на себе? И над собой самими тоже издевательство. Ну когда оно кончится?..» Виктор ничего не сказал ребятам о происшедшем на лугах – не захотел сбивать настроение «ракетчикам», да и Ване бередить душу. И к тому же не знал, как отно-сятся они к подобным вещам, может, и не усмотрят ничего особенного, усмехнутся лишь. Ведь не в первый раз живут здесь, привыкли небось ко всему. Еще больнее было бы, если так.
Он купался вместе с ними, охотно, даже, пожалуй, с излишним рвением, занимался необходимыми делами, тщательно поддерживал разговоры, но, видать, все-таки проскальзывало напряжение, заметно было, что ему не по себе. Тукмаков первым заметил. Однако молчал, пригля¬дывался, и Бусаев чувствовал его взгляд.
Анатолий с Женькой съездили на вечернюю зорьку, рыбу опять по-трошили и солили, потом запекали в же¬лезном ящике леща на ужин. К этому времени и Ваня ощутил перемену в Бусаеве. Но молчал поначалу и он. И только за столом, когда уже пили чай, сказал вдруг:
– Вить, а ты нынче какой-то не такой. Не узнаю я, брат, тебя. Или за-тосковал? Зря, если так. В раю ведь живем. He-тоскуй по аду.
Он хотел смолчать, но потом подумал, что нечего таиться – с кем же еще и поделиться, как не с ними, одна же, считай, семья.
– Да что-то расклеился я тут малость. Есть грех. Думал, не заметите.
– В чем дело-то? – тревожно вскинул голову Ваня. Лучков поставил на стол кружку и выпрямился. Ана¬толий смотрел своим опытным внимательным взглядом.
 – Не пугайтесь, – улыбнулся Бусаев. – Нашего житья-бытья это де-ло, в общем-то, не касается. На лугах я нынче побывал. Там стогуют сырое подгнившее сено. Через две недели это будут стога навоза. Не знаю, много ли таких поставили. Вот и все.
– Нашел, чем испугать. – Женька опять взял кружку с чаем и отпил из нее. – И нашел из-за чего расклеи¬ваться. Я думал, и в самом деле беда какая-нибудь.
– А разве не беда? – Бусаев оставался спокойным. – По-моему, беда и есть.
– Да брось ты. Тут кругом гробят – ой-ой-ой. Я уж давно привык. На все обращать внимание – нервов не хватит. Между прочим, колхоз – миллионер.
– Миллионер?! – обалдело уставился на него Буса¬ев. – Каким же образом миллионы-то они наживают? Ведь на глазах вон гниют миллио-ны-то.
– И тем не менее. Ты же видишь, сколько богатств кругом. Только бери да в карман клади. Луга из лучших в мире. Много лугов. Что-то сгниет, а что-то останется. Коровы на выпасах жрут от души, молочко летом рекой льется. Даже заводик в Высоком есть – сыр, масло де¬лают, еще там чего-то. Пойменные земли – все на них не растет, а дуется. Собираются миллиончики, не бес¬покойся.
– Понятно. Значит, берут, что земля дает. Берут, что само в карман лезет, а не лезет – в навоз. Миллиарде¬рами быть не желают. Скромные. И миллионы-то, ви¬дать, хранятся под задницей у председателя, иначе не тонули бы в грязи, построили б дорогу.
– А кому охота лишнее-то на себе тащить? Нынче таких дураков ма-ло. На таких дураках уж больно здорово воду возят.
– Ты, я гляжу, разбираешься...
– Устал уж разбираться-то. Зла не хватает. Надоело. Тукмаков с Ва-ней слушали молча. Ваня, вытянув шею, перебегал глазами с Бусаева на Лучкова и обрат¬но, и все больше беспокойства накапливалось в нем. Ана-толий опять, не мигая, смотрел только на Бусаева, слов¬но бы пытаясь осторожно, но глубоко заглянуть в душу. И впервые почувствовал Виктор от этого взгляда не об¬легчение, а наоборот, нечто вроде раздражения.
– Ну, что ты смотришь, Толя? – не выдержав, по¬морщился он. – Ну, что ты смотришь, ей-богу?..
– Не волнуйся, Витя, – виновато улыбнулся Тукмаков. – Я хорошо смотрю. На тебя же смотрю, а не на Женьку.
– А я там, на лугах, с мужиками переговорил, – сказал Бусаев.
– Вон даже как... – Женька снял с провода лампу и стал зажигать. Темнело уже. – И сколько же ведер грязи изволили вылить на вашу ми-лость?
– А почему ты думаешь, что лили грязь?
– А потому, что хорошо известен мне сей распре¬красный народец. Разве они без этого обойдутся?..
– Обошлись. И зря ты так, – поморщился Бусаев. – Народец. Зачем же уменьшительно-то? Не было никакой грязи. Просто устали люди. Тоже устали. Только не от равнодушного созерцания, а от бесполезной, бестолковой тяжелой работы. Огрызались, конечно. От безвыходности в основном. От сплошного безверия. Но я видал – душа-то у них болит. И, наверное, побольше, чем у тебя.
– А почему у меня она должна болеть больше, чем у них? – Женька напрягся, неуловимо вытянувшись, – даже полнота, казалось, исчезла. – Я же вроде бы не на сенокос приехал-то.
– Да как тебе сказать... Здесь ведь вот наш дом.
– Ну, полетели в эмпиреи.
– Между прочим, – перебил его Тукмаков, обраща¬ясь к Бусаеву, – тут, на нашем островке, стоял когда-то домик бакенщика. То бишь деда Женькиного.
– Да вы что?! – подскочил от неожиданности Бусаев.
– Вон там, около черемушника. И прожил в нем дед большую часть своей жизни. И Женька рос в этом до¬мике. И заседаем мы под ветлой, посаженной Женькиным дедом Егором Тимофеевичем.
– Почему же вы мне ничего не сказали сразу?
– А чего говорить? – Женька продолжал сидеть, вытянувшись неузнаваемо. Проступившая на его лице бледность обострила скулы. А может, свет лампы делал лицо таким. Говорить Лучков старался спокойно, но непроницаемое достоинство изображалось им с трудом. – Чего распространяться? Это мое личное. Да, здесь вот я вырос. И отнюдь не собираюсь предавать свое детство и память о деде, который меня вырастил. Потому и езжу сюда каждое лето, живу тут.
– И мы тут с тобой живем, – напомнил Ваня. – Си¬дит, как лом проглотил. Личное у него. Никто твое лич¬ное не отнимает. Таскай в себе свою собственность, про¬должай ее баюкать. Но ведь с сеном-то, братцы, – глянул он на каждого горящими глазами, – действительно свин¬ство творится. Надо что-то делать.
Лучков рассмеялся коротким снисходительным сме¬хом. Потом пере-вернул стоящую перед ним миску и, вы¬дернув из стеклянной банки полов-ник, торчавший там вместе с ложками, положил на миску, протянул все это через стол Ване:
– На, Ванечка.
– Зачем? – растерялся тот.
– Телефон. Звони давай. Жалуйся. В небесную кан¬целярию.
– Кончай, Женька, издеваться, – насупил брови Тукмаков.
– Тогда и вы кончайте. Или, может, пойдем завтра, раскидаем сырое сено, высушим, а потом состогуем по новой? Давайте посвятим этому оста-ток отпуска. Мужи¬ки помогут – у них душа болит. Ну как – согласны? Прибавим колхозу-миллионеру тысячи две. А миллиончик все равно сгорит. Ты глянь-ка – молчат. Не согласны. Максимализм у вас, братцы. А максимализм – такая штука: когда хотят много хорошего и правильного, но ничего подобного нельзя сделать.
– Ты прав, Женя, – сказал Бусаев после недолгого молчания. – Лиш-ний треп ни к чему. Но ведь сам го¬ворил про аппетиты. Возмущался. А тут наоборот – от¬сутствие здорового аппетита. Тоже болезнь. Тоже пробле¬ма, причем рядом, под рукой. Надо драться.
– Надоело. Пойми, надоело ходить с битой мордой. Да что там... Взять, к примеру, твоих мужиков – объясни, внуши им попробуй. Мне дед, помнится, рассказывал. В войну на реке строго было – жесткие законы. Маскиров¬ка от самолетов и тому подобное. Идет обстановочный катер – начальство, значит, с проверкой, а бакенщик должен стоять на берегу по стойке «смирно» и честь от¬давать. И вот на соседнем участке у бакенщика, дедова соседа, произошел такой случай. Идет катер с начальст¬вом, а у мужика рядом с домиком на веревке штаны ви¬сят, сушатся. Жена их выстирала да и повесила. Бакен¬щик катер увидал, вытянулся как положено, отдает честь. А ему орут с катера: «Сними штаны, такой-сякой, этакий-разэтакий!» Маскировку, дескать, нарушил. Он ничего не понимает, продолжает пялиться и отдавать честь. Ему опять орут: «Сними штаны, туды твою мать!» Ну и спус¬тил мужик с себя штаны. Кальсоны-то тогда не у каж¬дого были – стоит, отдает честь, и все хо-зяйство его пер¬вородное красуется перед начальством в своем естествен-ном виде. Вроде бы хохма, да? Какая уж хохма! Он по¬тому штаны снял, что привык подчиняться всему подряд. Плохому ли, хорошему ли, чему угодно, только под¬чиняться. Думал ведь, наверно: зачем снимать велят? Или бить будут? О тех, которые висели, он и в уме не вел, думал о штанах, которые на нем. Привычка. Ну, бить – так бить. И снял. А может, и вообще ничего не думал, снял – и все. Велели же.
– Значит, и ты гнешь в ту сторону? – хмуро спро¬сил Ваня.
– Как? В какую сторону?
– Что с нашим народом можно делать что угодно. Есть нынче, есть такая прослойка, которой подобные мыслишки прямо-таки ласкают душу. И ты туда же... Напрасно, Женечка, опасное заблуждение. Все до поры. Народ наш непредсказуем – этак может взбрыкнуться.
– Но ведь терпит же! – вскинулся Лучков. – Велели гнилое сено в стога метать, они и мечут. И в уме не ведут, что с самих себя штаны спускают. Им же приказа¬ли! Не заявили тому, кто приказал, – лучше тебя, мол, в сарае сгноим, чем сено. Поймут они тебя, как же...
– Зря ты, – сказал Бусаев. – Понимают мужики. Устали только, рукой на все махнули.
– Может, и понимают. Но при чем тут я? Я лично не виноват. Я им не приказывал, я не гноил сено.
– И все-таки мы, наверно, виноваты, – твердо сказал Бусаев. – Как и те, кто весь вред понимает. Слишком нас много в сторонке стоит.
– А мы разве не выполняли идиотских приказов? Положа руку на сердце – тебе ни разу не приходилось?
– Приходилось. Когда слабоват еще был. А теперь давно уже не вы-полняю. И думаю, что не придется.
– Хватит, ребята, – спокойно прервал Тукмаков. – Время – ночь.
Ваня не принимал участия в споре – сидел и напря¬женно смотрел го-рящими глазами в темноту, в одну точку.

ГЛАВА  ШЕСТНАДЦАТАЯ

Плохо спал в эту ночь Бусаев. Не то чтобы совсем не спал, а каким-то неровным, нездоровым был сон – Виктор временами вздрагивал и открывал глаза, мгно¬венно вспоминая увиденное и пережитое днем, потом погружался в тяжелую дрему, сквозь которую слышал таинственные ночные звуки, из дремы ненадолго прова¬ливался в глухое темное забытье и снова, вздрогнув от¬чего-то, начинал ощущать себя и окружающий мир, ста¬рался подавить лихорадочное волнение в груди.
Фронтовые видения не посетили его и на сей раз, но когда Бусаев об-рывался, словно в глубину проруби, в непроницаемую глухоту и тьму, все наполнялось в нем щемящей тоскливой тревогой. Чувство это было хорошо знакомо – в горячке прошлых «отцовских» снов оно появлялось перед атакой.
По-настоящему – спокойно и ровно – он заснул толь¬ко на рассвете. Но едва разоспался как следует – почув¬ствовал: теребят за ногу. Виктор открыл глаза и увидел Ваню, стоящего на коленях в проеме входа.
– Тщ-щ! – приложил Ваня к губам палец и зашеп¬тал: – Я, понимаешь, не спал почти всю ночь... Вышел из палатки – дай, думаю, рассвет встречу. А там... По¬шли скорей. Там цапли. Редкое животное, красота. Хо¬чешь посмотреть? Серая цапля.
– Пойдем, – протирая глаза, сказал Виктор вслух.
– Да тише ты!
Бусаев на четвереньках выбрался из палатки вслед за Ваней, и тот махнул ему рукой – пригнись, дескать. Они крадучись обогнули стол и приблизились к обрыву. Ваня глянул поверх травы в сторону ручья и шепнул Бусаеву:
– Смотри. Там, в ручье...
Бусаев тоже выглянул и увидел птиц. Две цапли неподвижно стояли неподалеку друг от друга в том ме¬сте, где ручей впадал в реку. Вдруг одна из них в неуло¬вимом движении ткнула клювом в воду и выхватила рыбешку, ловко повернув ее в длинном клюве, проглотила.
– Охотятся, – прошептал Ваня. – Надо же, совсем рядом.
Удивительны были эти незнакомые птицы. Грациозно выгнув шеи, высоко стояли они на своих длинных тонких ногах, и солнечный свет придавал их плотному серому оперению бледно-розовый оттенок. Хотелось смотреть и смотреть.
Но послышался хриплый кашель, Бусаев с Ваней обернулись, едва не скрипя зубами от досады. Женька выползал из своей палатки.
– Чего это вы? – пробасил он, уставившись с сонным недоумением на торчащих в траве мужиков. – Или воро¬вать собрались?
– Тише ты, граммофон хренов! – прошептал Ваня. Но было уже поздно. Цапли шумно сорвались, тяжело замахали огромными крыльями и, семеня длинными но¬гами, словно отталкиваясь от воды, полетели над рекой, медленно набирая высоту.
И теплый комок ощутил Бусаев в горле, наблюдая за их величествен-ным полетом.
От фермы донесся отдаленно-неразборчивый длитель¬ный крик – видимо, кто-то ругался на коров. Рыжик вскочил и, сделав несколько прыжков, застыл, напряжен¬но вслушиваясь. Снова закричали, и на этот раз удалось разобрать обрывки фраз:
– ...лезешь рогами-то, безмозглая! Поворачивай, дура! И Рыжик рва-нулся, вихрем понесся на голос, высоко перемахивая через кусты.
– Куда он? – вытаращил глаза Женька.
– Наверно, хозяин вернулся, – улыбнулся Бусаев. Он не был готов к такому внезапному расставанию с Рыжи¬ком, поэтому улыбка получилась растерянной. – Узнал, видать, по голосу.
– Так... – шмыгнул носом Ваня. – Значит, потеряли друга.
– Ну почему потеряли? – словно бы очнувшись, ожи¬вился Бусаев. – Другом был, другом и останется. Глав¬ное, хозяин нашелся. А зовут его Вась-Вась Борец.
– А ты откуда знаешь?
– Да знаю вот.
– Гляди-ка, – позавидовал Ваня. – Многое сумел тут разузнать.
На ферме включили дойку. Вскоре из палатки вы¬брался и Тукмаков. Когда умылись и перекусили на¬скоро, неутомимые «ракетчики» отправились на реку к своим буям, а Бусаев сказал:
– Надо бы, Ваня, сходить на ферму-то. Познакомим¬ся с хозяином Рыжика. По-моему, он того стоит.
– Ну, пошли.
Они пересекли по доске ручей и, выбравшись на взгорок, зашагали вдоль озера к ферме, видневшейся за деревьями.
Летняя ферма представляла собой длинный двускатный навес на столбах, под которыми были дощатый настил, многочисленные стойла. Позади, до самого озе¬ра, располагался загон, огороженный толстыми жердя¬ми. Коровы толпились в загоне, месили копытами жидкую грязь. Доярки запускали их поочередно в стойла, навесив на вымя аппарат, доили механически, потом жвыркали наскоро вручную, в ведро, и выгоняли коров наружу.
Молоко сливалось по трубе в большой, наподобие квадратной ванны, резервуар из нержавейки – это обору¬дование размещалось под отдельной крышей впереди фермы, только полы соединялись между собой дорожкой из трех широких досок. Доярки время от времени шли сюда, выплескивали молоко из подойников.
Бортовая машина стояла поодаль, шофер, дожидаясь женщин, спал в кабине, приплюснувшись щекой к боко¬вому стеклу.
Перед фермой тоже было грязно – жидкое месиво за¬нимало обшир-ный участок, и пробираться к стойлам без сапог не имело смысла. К резер-вуару шла широколицая, неопределенного возраста доярка с подойником, и Бусаев крикнул ей издалека:
– Здрасте!
– Здрасте, – едва глянув, неприязненно буркнула доярка.
– Говорят, Вась-Вась из больницы вернулся? – Бу¬саев поинтересовался так, будто знал тут все.
– Борец-то? Пришел. Вырезали ему эту... Кишку-то. Веселай.
– А где он?
– Да там, – махнула она рукой вдоль фермы. – Возля землянки своей. Там чевой-то возются.
Бусаев с Ваней, огибая грязь, двинулись дальше. По¬доенные коровы мрачно косились на них, и Ваня – за¬метно было – побаивался, когда та или иная буренка глядела на него в упор.
– Ты не бойся, – сказал Бусаев. – Это бабы добрые, не тронут. Просто мы для них чужие, вот и разглядыва¬ют. Любопытство-то бабье.
За дальним концом фермы, на лужайке, поросшей ярко-зеленой мелкой травой, стоял аккуратный, словно игрушечный, домик из све-жеструганого теса. Бусаев недоумевал: «Какая землянка? Чего она сморозила?» Но едва свернули за угол фермы, действительно разглядели у спуска к озеру землянку – верх овальной формы, тоже поросший плотной травой, и дверь внизу.
Около землянки было трое мужиков. Митяй лил из ведра воду на шею голому по пояс пожилому человеку – тот умывался, отфыркиваясь, растирая плечи. У изгороди загона сидел на бревне третий, с квадратным тупым лицом. «Шурок, наверно, – подумал Бусаев. – Напарник «корявого». Рыжик лежал в сторонке под густой темной липой. Увидев Бусаева и Ваню, он стремглав подлетел к ним и начал подпрыгивать, радостно шаркая лапами по груди то одному, то другому: все, дескать, у меня хорошо, все в порядке, спасибо вам.
– Порядок, Мушкет, порядок, – ласково успокаивал собаку Бусаев.
«Вот, – подумал он, – какая же простая и великая вещь... Бес-словесное животное, если к нему относятся по добру, по справедливости, и то сразу же начинает пони¬мать и добро это, и справедливость. Вон как благодарит Мушкет, всю свою собачью душу отдать готов за то, что пожалели его, приняли, приласкали. С работящим и, на¬верно, честным человеком – с Борцом и он стал честным да работящим. И понимает, видать, своего хозяина и дру¬га намного больше, чем вот эти двое, которые считаются людьми. И к плохому попробуй-ка теперь приучи соба¬ку – нет, не захочет она делать плохого. А человек?.. Мо¬жет, человека-то как раз к плохому приучить легче? Да нет, зря я так. Именно добра и справедливости людям не хватает давно, разучились они верить во все святое, вот и ведут себя зачастую хуже диких зверей. Да... Хуже ди¬ких...»
Тот, что умывался, выпрямился и поглядел на них. Действительно, это был пожилой человек: коричневое лицо иссечено многочисленными мелкими морщинами, похожими на шрамы, голова седая, сплошь белая, а глаза удивительные – когда-то они, наверно, имели ярко-синий цвет, а теперь выцвели, стали совсем светлыми и глядели остро, с каким-то веселым, вызывающим и бесстрашным задором. Старчески высохшее, некрупное тело его каза¬лось прокаленным и словно бы состояло из одних жестких жгутов, бугров и узлов, которые – чувствовалось – нико¬гда уже не обмякнут, не разгладятся.
– Вишь ты, как Мушкет ценит-то вас, – заговорил он неожиданно мягким, рокочущим голосом и начал вы¬тираться серым от длительного употребления полотен¬цем, которое услужливо подал Митяй, явно расте-рявший¬ся при виде гостей. – Уважает Мушкет. Знать, хорошие люди. Плохих-то за версту чует.
– Здравствуй, Василий Василич, – приблизившись, первым протянул руку Бусаев. Он улыбался, потому что человек этот сразу понравился ему. – Виктором меня зовут.
Светлоглазый стиснул бусаевскую ладонь своими ко¬роткими, клеще-вой крепости руками.
– Мушкет-то у вас, значит, был?
– У нас.
Ваня тоже подошел, поздоровался смущенно, назвал свое имя.
– А ты, Иван, чего-то больно худой, – сказал Бо¬рец. – Тебе, милай, молоко надо пить.
Ваня шмыгал носом, пожимал плечами и улыбался, не находя слов.
– Дал я тута Мушкету пропорцию, – продолжал Бо¬рец. – Приезжаю, а его и след простыл! Когда меня в больницу увозили, сказали: бежал за машиной долго, но не догнал, не успел к парому. Ну, думаю, ладно, ничего – останется, будет работать. Дождется, думаю. А он, оказывается, шатуном стал, – Василий Васильевич по¬грозил собаке пальцем. – Он, поганец, устроился нахлеб¬ником к вам... Отругал я его, непутевого.
– Зря ты его ругал, Василий Василич, – сказал Бусаев. – Мушкет, на-сколько я знаю, работал честно. От беды он к нам пришел. А собака ред-кая. Добросовестная собака.
– Та-ак... Чуял я – чего-то здеся не так. Чуял... Митяй исподлобья смотрел на Бусаева мутным прося¬щим взглядом.
– Давай, Митяй, – жестко отверг его молчаливую просьбу Бусаев. – Давай рассказывай сам. Ты свои дела лучше знаешь.
– Вон оно как, значит... – сказал приглушенно Бо¬рец, глядя себе под ноги. – А ну-ка пойдем-ка сядем, разберемся.
Он пошел к бревну, где молчаливо застыл идолоподобный Шурок, и тут только Бусаев с Ваней заметили, что правая ступня у Борца вывернута внутрь, гнется нога плохо, и пастух приволакивает ее. К тому же мешала, видимо, боль после операции. А глянув на спину, пора¬зились еще больше: от плечей до самого пояса белели продольно страшные извилистые рубцы, словно когда-то провели со всей силой острыми железными граблями. Успел Бусаев отметить взглядом и лучистый бугорок под левым плечом. Пулевое ранение, сразу определил он.
– Садитесь, ребятки, – спокойно внешне пригласил пастух. Он опус-тился на бревно, вытянув хромую ногу, и достал из кармана брюк сплюснутую пачку дешевых сигарет. Руки подрагивали.
Бусаев с Ваней подошли и сели. Митяй остался один, глаза его спрятались в сморщенной физиономии. Чув¬ствовалось, что «корявому» по-настоящему страшно, что не знает, как начать. Митяй взял зачем-то пустое ведро, потом поставил.
– Ну давай, Харя, – со звенящей ноткой в голосе поторопил Борец. – Давай рассказывай. А то ведь скоро стадо гнать. И рассказывай все. Ты меня знаешь. Я тебе открыто говорил: Мушкета никогда не забижай, он мне как родной брат, и завсегда за него заступлюсь. Говорил я тебе?
– Да брось ты, Вась-Вась... – замямлил Митяй. – Ни¬каких тут этих... Пошутили, значит, малость. Чего там... Ну, это... Банки на хвост привесили.
– И Мушкет с ними бегал?
– Ну, бегал...
– Ясно, – Борец повернулся к Бусаеву: – А вы, ре¬бятки, значит, Мушкета выручили? Так я понял?
Бусаев кивнул.
– Харя, – сказал Борец, – подь сюда. Быстро и враз.
И Митяй не посмел ослушаться, начал приближать¬ся – медленно, бо-ком, с трудом пересиливая себя. Неве¬домо, когда и как оказалась в руке Борца длинная гибкая палка, тщательно ошкуренная. С невероятной быстротой, словно и не была изуродована нога, не перенес недавно операцию, он метнулся с бревна и со всего размаха ожег «корявого» этой палкой поперек спины.
– Ой-ы-ы!.. – подкошенно выгнулся тот, хватая воз¬дух руками и ртом.
Бусаев с Ваней оцепенели, потрясенные.
– Хватит? – спокойно спросил Митяя Борец. Недокуренная сигарета слегка подрагивала в его губах.
– Хва-а-атит...
– Ладно, поверим. А тебе, Шурок, – резко повернул¬ся Василий Васильевич, – тоже надо?
– Не надо, – закрылся руками «каменный» Шурок. Бусаев с Ваней впервые услышали его голос. Говорил он так, будто мешала застрявшая во рту картофелина. – Мне не надо!
Борец сел, положил палку рядом и, выплюнув оку¬рок, вынул новую сигарету. Мушкет подошел и прива¬лился к его ноге. Он все понял. Бусаев с Ваней сидели, пораженные случившимся, не зная, что и сказать. Митяй, держась за спину и охая, тоже опустился на бревно с краю.
На ферме выключили доильную установку, и стало тихо, только ветерок мирно шуршал в густой листве липы.
– Эй, Митяй, Шурок! – донесся из-за фермы звонкий женский голос. – Поехали! Ждать не будем!
Митяй, с трудом разогнувшись, поднялся.
– Ну мы, Вась-Вась, значит, это... Пошли.
– Ступайте. И помни: в последний раз. Больше гла¬дить не буду. Буду судить своим беспрекословным судом. Понял?
– Понял... Да брось ты, Вась-Вась, обижаться. Понял я, теперь не бу-ду.
– Гляди.
Митяй с Шурком поплелись к машине, а Борец по¬вернулся в сторону землянки и крикнул зычно:
– Петька! Вставай, браток! Пора гнать!
Из землянки, протирая на ходу глаза, вылез худой длинношеий подросток.
– Подпасок мой, Петька, – сказал Василий Василье¬вич, снова веселея задорно. – Отца, дело такое, нету у него совсем. А он вот помогает матери, зарабатывает. А плотют нам не худо. Недосыпает, шкет еще. Но ниче¬го, обвыкнет, не пропадет со мной. Хороший будет му¬жик. Борца из него сделаю. Не пропадет... Иди-ка, Петя, поздоровайся с хорошими людями.
Петька подошел, закрасневшись от стеснения, и по-взрослому, молча, поздоровался с Бусаевым и Ваней за руку.
– И по скольку же дней пасете? – спросил Бусаев.
– Трое суток пасем, – объяснил Борец, – двое суток отдыхаем. Так-то. А вам, значит, за Мушкета, за доброту вашу – поклон и спасибо. Мы с Мушкетом не забудем. Па Острове остановились отдыхать-то?
– Да вон, за озером, – ответил Бусаев. – Где бакен¬щик Лучков жил.
– Значит, на Острове. Хорошее место. И Егор Тимофев Лучков, царство небесно, мужик был вернай. Откуда его знаете-то?
– Внук Егора Тимофеича с нами.
– От те... Обязательно приду к вам вечером.
– А может, зря вы так? – осторожно спросил Ваня, часто мигая своими угольными глазами. – Ну, Митяя-то?..
– Не зря, парень. Совсем не зря. Есть, которые и без палки... Есть. А с этим без палки нельзя. Упушщение получается. Палка по ему все время плачет, а он по ей. Точно говорю. Я не аспид.
– Пасти-то тяжело будет, Василий Васильевич, – по¬мог свернуть не-приятный разговор Бусаев. – И нога, и операция к тому же... Болит не-бось?
– И про операцию знаешь? – глаза у Борца по¬светлели.
– Знаю.
– Вот ить!.. Ищ кто-то обо мне знает... Ничего! – хлопнул он Бусаева по плечу. – Как раз велели расха¬живаться.

День протекал обычным своим чередом. Опять потро¬шили и солили рыбу, опять Ваня чертыхался, грозясь отстраниться от рыбных дел, и по угрюмой сосредоточен¬ности Тукмакова было заметно – ему тоже начинают надоедать лещевые авралы. Только Женька продолжал оставаться неутомимым добытчиком и потрошителем.
Хозяйственные нужды, хотя и мелкие, возникали по¬стоянно, но хватало времени, чтобы и в тени и на сол¬нышке поваляться, и поплавать, побрызгаться всем вме¬сте. А когда скатилась жара, Бусаев с Тукмаковым собирали смородину на компот, нарвали и ежевики немного – она уже начинала поспевать кое-где на солн¬цепеках.
Бусаев часто задумывался о Борце – заинтересовал его этот необыч-ный человек. Виктор чувствовал убежден¬но, что Василий Васильевич прошел войну, побывал в самом пекле, и хотелось знать, где и как воевал, откуда страшные рубцы на спине, не похожие на следы оско¬лочных ранений, каким образом «схватил пулю» – у от¬ца, помнится, было такое выражение.
Ощутил Бусаев в новом знакомом редкую душевную силу, очень ме-шавшую жить ему, наверно, ровной спокой¬ной жизнью. Такие ни перед кем не гнутся, не ломают¬ся, таких многие ненавидят, хотя и боятся. Но таких и уважают. Успел Виктор подметить в Борце и глубин¬ную, прочно укоренившуюся справедливость, основанную на доброте. И доброта эта, как представлялось, не могла довольствоваться бездействием.
Хорошее, но странное чувство испытывал Бусаев, размышляя о пожилом пастухе. Казалось, Борец близкий очень, родной человек, и когда-то Виктор видел и знал и его, и еще много таких же крепких, надежных людей, рядом с которыми легко было жить и думать о будущем. Но все они со временем как-то непонятно, неуловимо рассеялись, отдалились и исчезли совсем, и Бусаев остал¬ся один со своими душевными и житейскими трудностя¬ми, надеясь только на себя. А теперь вот встретил неожи¬данно одного из них, и хорошо стало на душе, словно праздник у нее сегодня.
Оказалось, не только Бусаев думает о Борце. Когда «ракетчики» сидели в лодках на реке, Ваня, долго мол¬чавший, спросил вдруг:
– А Борец – фамилия у него? Или прозвище? Ты не знаешь?
– Не знаю. Прозвище скорее всего.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Борец появился, когда уже заканчивали ужин – воз¬ник из глубины ложбины, тяжело приволакивая изуро¬дованную ногу и опираясь на свою гибкую палку, с вед¬ром в руке.
– Ну, опять... – поморщившись, пробормотал Женька.
– Прекрати, – тихо, но жестко сказал Бусаев. – Это хороший чело-век.
– А-а... – махнув рукой, снова поморщился Лучков.
Мушкет-Рыжик, который бежал рядом с Борцом, бро¬сился к му-жикам и начал «здороваться» со всеми, прыгал радостно.
– Во как! Во как он прикипел к вам! Хлеб да соль, ребятки, – загово-рил Василий Васильевич, приблизив¬шись к столу, и оглядел всех своим острым светлым взглядом: – Нут-ка, который тута Егора Тимофева Лучкова внук-то? Определю аль нет?
Он внимательно вгляделся в Тукмакова, потом по¬смотрел на Женьку и ткнул пальцем:
– Вот он! Точно? Да чего там – лоб Егора Тимофева и глаза его, се-рые. То-очно. А я ведь помню тебя маль¬цом. Мы с Егором Тимофевым крепко дружили. Жень¬кой, кажись, зовут-то?
– Женькой, – оторопел Лучков.
– Только вот жирен не в деда. Не в деда накопил. И грудь шер-стяная.
– Это трудовой жир, – попытался пошутить Жень¬ка. – А шерсть вме-сто свитера. Простите, как вас?..
– Вась-Вась меня звать. А еще Борцом кличут. Токо, ребятки, это... Не надо: «вы», «вы»... А то навроде как чужой я. Вась-Вась, и ладно. Привык уж.
– Василий Василич лучше, – сказал Бусаев.
– Ну уж хоть этак. А то «вы»... А насчет жира-то, Женя, малость ты зря. Жир – он либо от болезни, либо от лени бывает. А от труда не бывает.
– Садись, Василий Василии, – пригласил Бусаев. – Рыбки с нами жареной...
– Не-не, – отмахнулся Борец. – Мы уж поели. И Петьку я спать уло-жил. Вы молочка вот попейте... Ты, Иван, пей, – улыбнулся он, – а то совсем худой. Город – он доведет... А посидеть – посижу с вами. Послушать хоть молодых.
– Тяжеловато небось пасти, Василий Василич? – спросил Бусаев. – Шов-то свежий.
– А ничего. Разомнется. Дома сгниешь от тоски, чего там...
Познакомили Борца с Тукмаковым.
– Умнай, видать, мужик, – остро примерился к Ана¬толию Василий Васильевич. – Солидный и сымстаятельный. Глядит в точку.
– Такой, такой он у нас, – освобожденно рассмеялся Лучков, разливая по кружкам молоко. – А вы... А ты, Василий Василич, говоришь, деда моего хорошо знал?
– Твой дед меня любил как человека. Егор Тимофев один из всех меня понимал. Бывало, прижмут, упаду духом – и куда? Тащусь из Высокого к ему. Принесу чекушку, и сидим. Вот здеся как раз. Скамейка под вет¬лой стояла. Он, Егор Тимофев-то, умел людям душу настроить. Ты, говорит, идешь по нужной линии. Но помни: тута похлеще, чем на фронтах. В гада не паль¬нешь – нечем. Так что пустую горячку не пори. Но и не гнись, не отступайся, ежли в грязь начнут втапты¬вать. Подготавливайся к такому – будут. А втопчут – подымися. Кто подымается и опять... С такими, значит, привыкают считаться. Да чего там, – он ткнул себя в грудь. – Вот он где у меня, Егор Тимофев-то. Вернай был мужик, ох, вернай. Щас таких нету.
– Да... Дед это был дед... – тихо произнес Женька.
– Василий Василич, – сказал осторожно Ваня, – я, может, и не к месту вопрос... Почему тебя Борцом зовут?
Пастух усмехнулся, покачал головой.
– Дык борюся я. Верно присадили. У меня вся жисть – сплошная борьба. А по-правдашному – Зубатов моя фамилия.
– И с чем же это ты всю жизнь борешься? – улыба¬ясь едва заметно, спросил Женька.
– А с гадством. От гадства враз во мне трясь зачи¬нается. Навроде ли-хоманки. И никакого покоя. Не сплю, не ем. Вот и борюся. Иначе, кажись, и помру.
– И с начальством тоже?
– И с ими, прохвостами. Я на своем веку троих председателей срезал. Больше не удалось. Хотя и другим свою долю вложил. Нам ни хрена не везет. То разиня, то жулик, то мастак верхним задницы лизать за счет колхоза. Один лишь председатель и был-то вернай – Ленька Глухов, однодумщик мой. Себя не жалел, людей – жалел. Много добра сотворил. Сырный завод поставили при нем, культурный дом, новую школу. Много чего. Мильенчик-то первый он собрал. Но Леньку оттуда, сверху, срезали. Валили, как на ломового. Изорвали ему нервы, а потом ить контуженый, изранетый весь, с вой¬ны-то. Сердце-то не железка. Ну и сгорел – помер от сердца. Вам открыто скажу – сильно я плакал. Ищ жить бы да жить. С такими, как Ленька Глухов, толь¬ко бы и строить хорошую жисть-то. И чего таких стре¬мятся скорей угробить? А в опчем понятно чего: мешают жить спустя рукава, показывают твердо – во как надо. Глаза колют – вот чего. Твой дед, Женька, Леньку Глухова тоже крепко уважал. И Ленька не гордился ходить к ему за советом. И тоже... Когда прижмут. Посидеть – открыться душой.
– Я дядю Леню помню, – сказал Женька. – Он с де¬дом часто рыбу ловил. И тебя, Василий Василич, вспо¬мнил. Вспомнил – по ноге.
– Ну да? – обрадовался Борец. – Во ведь – вспо¬мнил. Бывали мы ту-та, Женя, бывали. Ты ищ за нами таскался везде.
– А с каким же гадством еще-то борешься, Василий Василич? – спро-сил Тукмаков.
– Тхы... С каким... Да его хоть отбавляй. Вон они, – кивнул Борец на Бусаева, – видали ноне утром. Куда ни ступи. То картовь оставют в земле – боле половины. То ломют люди – аж пар идет, а заработают шиш. То доярки недодаивают. Да не сочтешь. Эх-ма! Навроде как артиллерия лупит – там взрыв, тут взрыв. Где посильней, где помельче. Успевай токо оборачиваться. Научи¬лись гадить-то. Спецы. Вот и кидаюся туда-сюда.
– Вчера, – сказал Бусаев, – был я на лугах. Тоже пробовал...
– Чего там? – пронзил его взглядом Борец.
– Сено не досохло и гниет. А его стогуют.
– От гады! Я, значит, уехал, а они и давай... Я бы пресек. Следил же ить до этого. И они тоже сушили. Клали же навроде сухое. Неуж набедокурили?
– Стоговали сырье. А как бы ты не дал-то, Василий Василич?
– Я бы под трактор лег – валяй, стогуй. Меня они боятся. От же га-ды...
Борец замолчал. Видно было, что он сильно расстро¬ен сообщением Бусаева. «Зря я вылез, – укорял себя мысленно Виктор. – И зачем сказал? Изменить Василий Васильевич ничего не изменит, а огорчился. И не уснет теперь, а отдыхать ему сейчас позарез нужно».
Молчали и остальные.
– Василий Василич, – решил Бусаев хоть как-то успокоить его, – они же тут ни при чем. Председатель велел.
– Председатель?! – вздернулся Борец. – От сопли¬вец паршивый. Ухватил момент. Значит, меня в больни¬цу, а он скорей... Эх, не вовремя пендецит-то, кола ему в глотку, бок прихватил. Ить председатель-то в моих владениях не паскудит. Старается обходить. А тут ухва¬тил, значит.
– Как это – в твоих владениях?
– А так – где я нахожуся, тама паскудства не до¬пускаю. Вокруг меня порядок. Колька такое положение хорошо знает. И старается не паскудить. А тут, вы¬ходит...
– Какой Колька?
Ребята смотрели на Борца во все глаза. И Борец рассказал, что Коль-ка – его племянник, председатель колхоза. И идет между ними давно настоящая война. Долго боролись они на центральной усадьбе, в Высоком, и Борец начал уж было побеждать. Но Колька, стервец, нашел удобный ход – с помощью вся¬ческих ухищрений устряпал Василия Васильевича в па¬стухи, подальше от конторы, чтобы тот не подрывал авторитет и на глаза в жаркое колхозное время никому не попадался.
– Побеждает, паразит, – сокрушался Борец. – По¬беждает, раз уж и сюда залез. Понятное дело – кровь у нас с им одна, по крови и твердолобость. Стойкай и крепкай, паскудник. Но мое-то упрямство на дело идет, а его – чтоб жить по-легкому. И где, когда обучили? Рос-то ить на глазах. Токо вот институт, город, оно конешно... Через всех перешагнет-перепрыгнет, а угодит. Ну ни хрена! Стогомет теперь верняком в лугах торчит, копнитель тоже. Ноне видал. Я им устрою. Пойду со светом, сяду в трактор и развалю все сырые стога. Они у меня повозются, посушат, оглоеды. И Колька, сукин сын, никуда не денется – придется сушить.
– Как же это на тракторе-то? – спросил Бусаев. – Разве ты умеешь?
– Дык я ж тракторист. Всю жисть. И в войну на танке.
– С искалеченной ногой – и тракторист? – поразил¬ся Ваня.
– А чего нога? – усмехнулся Борец. – Нога работа¬ет. Обрубленную и то можно приучить. Ищ как работа¬ет! Орденок даже имею. Красное Знамя. И еще там... Токо не подумайте – я к орденкам не тянулся. У меня брига¬да была – командовал. Ломили от души, ни полушки не пропадало. Колька вот, поганец.... Четыре года с им борюся. Сначала от бригадирства оттер, а потом и трак¬тор отнял.
– Василий Василич, – подал голос Лучков. – Вот развалишь ты завтра стога. А ведь на других-то лугах наверняка есть такие же.
– За энти я не отвечаю.
– Как же так? Вроде...
– А ни хрена не вроде. Я отвечаю, где дотянуся. Вокруг себя – я отвечаю. А всю пользу мне не осилить. Ежли б кажнай держал свой круг, жили бы... Ох и жи¬ли бы!.. И круг бы у кажного стал помене. Работай тада в охотку, а не ломи дуром. Никак не поймут. Я не хвалюся, но кругом – куда дотянуся – блюду крепко. Вот покуда жив – и блюду.
Борец умолк. Чувствовалось, как взбудоражил душу каждому этот удивительный человек. А Василию Ва¬сильевичу неудобно было, что привлек сразу столько внимания к себе.
– Чегой-то я ноне разболтался... – улыбнулся он ви¬новато. – Вы молоко-то пейте. Дают нам на прокорм. По¬пьете у меня тута.
– Да вам с Рыжиком... – начал было Ваня, но сразу же вспомнил на-стоящую кличку собаки: – Вам с Мушкетом самим надо.
– Всем хватит, – сказал Борец.
– Интересные у тебя методы борьбы, Василий Васи¬лич, – вернул разговор в прежнее русло Тукмаков. – На современном языке экстремизмом это называется.
– А как хошь назови. Лишь бы польза была. Чего стоять смотреть? Ить тута кругом все свое.
– Много, видать, пришлось хлебнуть в такой борь¬бе-то?
– Под завязку хватало. Так, бывало, придавют – сил нету. Про себя думаешь: вот возьму и плюну! И вали оно к едреной матери. И баста. Аль мне больше других надо? – Чувствовалось, Борцу хочется высказаться, об¬легчить душу до конца – слишком давно, видимо, не общался он с людьми, которые могли бы понять его. – Открыто скажу: в худой момент иду я на могилу к Леньке Глухову и к Егору Тимофеву. Иду советовать¬ся. У того, у другого посижу и не стесняюся – плачу. Чего, говорю, мне делать-то, Егор Тимофев, чего делать-то, Ленька? Лежите вы тута, вам спокойно. А у меня сил боле не хватает. Как быть-то? Выложуся и чую, навроде они там потихоньку шепчут: «Держися, Вась-Вась, не сдавайся. Нас нету, а ты живешь. А раз живешь, зна¬чит, и держися. Жисть идет, и надо ее оберегать. Борися до конца. А придешь к нам, уж тада отдохнем вместе». Так-то оно, ребятки мои дорогие.
– А в семье к твоим делам как относятся?
– Э-э, семья... Развал тута полный. Баба моя борьбы не выносит. Считает – токо себя и людей страмлю. Ум-то куриный. Живем: она на своей половине, я – на своей. Кажный себе. Ищ помоложе была – ничего. А потом, как ребят отрек, сынов-то, значит, она и сама напрочь отреклася. Дочь Зойка со мной – энта баба верная. От меня – никуда. С ей хоть в разведку. Варит, стира¬ет мне...
– В каком смысле сыновей-то отрек, Василий Василич? – спросил Бу-саев.
– Смысел простой. Я им сказал: какие вы для меня сыновья, ежли все трое подались в город? У нас тута земля, она руки любит, делов непоча-тый край. И мы испокон токо ею и жили. Она вас, говорю, выкормила и взрастила, а вы свой долг вертать не хочете. Ну ладно, уехал один бы – ищ куда ни шло. Я ить не аспид, по¬нимаю. А то все туда – меду, вишь, захотелось. Короче, предатели. А с предателями я не знаток. Колбасы мне ихней городской не надо, я прокормлюся и картошкой. Ну пущай, который выучился бы. А то ить ломют на заводах. А здеся им зазорно. Скажу открыто – вину тута свою чую. Проглядел я ребят во время борьбы да пахо¬ты, не настроил с мальства и упустил. Обидно. Ездиют, останавливаются на материной половине. Со мной здо¬роваются издалека – руку я им не подаю. Но вот Зойка – никто ить ее не настраивал, сама к борьбе при¬билась. Энта – штык. Я считаю как: видать, борьба всешки не кажному в кровь дается. А Зойке далась, хоть и баба. Колька-то, председатель, думает: ежли я тута, на удалении, то и ни хрена не узнаю. Ан фига. Тама Зойка следит. И сама воюет, и мне собчит все. Она вети-наром. На всех фермах бывает. От вам, ребятки, и семья моя, едрена костыль.
– А Колька-председатель твой родной племянник?
– Родной. Брательника Мишки сын. Колька-то со мной с хаханьками, культурненько, а Мишка-брат, отец его, энтот пристрелил бы меня враз. Враги мы. А вобче вряд ли пристрелил бы – кишка тонка. Трусит. Гляну – и то голову вниз. Жидок вышел братка. При отце-матери ищ мы с им как-то якшались, а померли старики – и баста. Метют они в меня всячески. Но ни хрена. Я им не спущу.
– Василий Василич, – Женька ошеломленно пока¬чивал головой. – Ну а борьба-то... Какие же еще у тебя методы?
– А всякая, Женя, метода. От, к примеру, оставили в земле половину картови. Я со светом встаю, тачку в лапы – и на поле. Наковыряю полну тачку и делаю замер – с какой площади набрал. И с энтой тачкой к дому председателя. Потом иду по Высокому, долблю всем в окна и ору: «Эй, вылазь срочно! Пожар! Председателев дом горит!» Все сломя голову туда. Дыму нету, а бегут. А я уж у председателевых хоромов. Как тресну пал¬кой – стекло вдрызг. Выскакивает он, а тута уже куча народу. И тачка с картовыо стоит. «Вот, – говорю, – граждане колхознички, объясните и председатель вам пущай объяснит: можно так работать? С одной сотки набрал. А у нас ить гектары! И добро это наше». Ну, и тута шум-гам, туда-сюда... Глядь, послал добирать. Куда денешься? А то и не пошлет.
– Да ведь это же черт знает что, Василий Василич, – продолжал ка-чать головой Лучков. – Так ведь и в пси¬хушку упечь могут. Вон, к Толяну нашему. Он врачом там работает.
– Э-э, всяко стремились подсуропить. И пятнадцать суток в районе отсиживал.
– Так лучше, наверно, написать куда-нибудь, – ска¬зал Ваня. – Или съездить в район, в область – рассказать, сообщить. А то действительно как-то...
– Интересный ты, Ваня. Рази можно жалить¬ся, ябедничать? Это же навроде предательства. Сроду говорили: доносчику – первый кнут. Писать... – Борец сплюнул в сторону презрительно. – Р-распоследнее дело. Навроде как из-за угла. Такое гадство посреди русских людей рази когда любили? Он же, председатель, свой человек. Хоть и безобразник. И все тута люди свои. Надо открыто, в глаза. Грудь на грудь.
– Ну а толк-то какой, если ни в районе, ни в об¬ласти не знают ничего о том, что у вас здесь творится? – возмутился Женька. – Оно и дальше, безобразие-то, будет преспокойненько течь. Ну что толку – привез тачку картошки, побил стекла? Ну выбрали всю картошку на одном поле для ви-ду...
– В районе знают, – сказал Борец. – Покрывают токо. Он им лижет. А толк все равно есть. Я в открытую людям показываю, можно этак жить аль нельзя. Я при всех председателю цену определяю. И его работе. И свою цену люди тоже видют. Главное – устанавливать цену. И цена постепенно укрепляется.
– Хорошо укрепляется, – усмехнулся Женька. – Вон, стогуют сырое сено.
– Ничего, – не смутился Борец. – Осядет в башке цена как следоват – перестанут сырье стоговать. Оно не сразу. Когда у нас чего сразу меня-лось-то? Никогда. У нас цепу долго понимают. А как поймут – тада токо и меняется. Ну а чего от энтих, которые пишут и жалются-то? Сидят на задницах и ждут. Много дождались? А ни хрена. Их развелось ноне, писаков-то... Жалются, пишут и ждут. А ты ступай и покажи при всех. И сам сделай как надо. Хоть какая польза, но будет. А то – ждать... Дождешься... Это у кого работать-ломить кишка тонка и поджилки трясутся в глаза сказать, энти и пишут, ездиют жалиться. Точно говорю – не борьба, а слюни.
– Василий Василич, – сказал Бусаев. – Тебе бы са¬мому председа-телем-то. Ты же был бы хозяин...
– Предлагали в далекие годы. Уговаривали. Скоко раз.
– Ну и что же?
– А не пошел. Уперся и не пошел.
– Почему?
– Сознаю потому что.
– Чего сознаешь?
– Людей умотаю и покурочию. Работать привык не по-людски. Лом-лю, как зверь, без продыху.
– Ну и что же?
– Как я ломлю, так никто не могет. Не угоняются. А меня нетерпеж берет – чего они тянутся? Злюся, када отстают. Вот и начнет казаться, что отстают все. Брига¬диром был – тута я мужиков подобрал один к одному. И все на виду. И то усмирял себя, стремился, чтоб не умоталися. А колхоз вон какой – рази подо всех под¬ладишь? Тут себя усмирить глазу не хватит. Кто неспе¬хом любит – карахтер такой, а кто и совсем еле тянет – мочи мало. А я буду думать – ленются. Вот и боялся умотать и покурочить народ. Я же сознаю – надо жа¬леть. Ленька Глухов – энтот как-то умел... А мне от азарту глаза застит – могу вреда наделать. От своего безудержу мучаюсь – не приведи бог...
– Да... – только и произнес Бусаев.
Больше не нашлось ни у кого никаких слов – на¬столько озадачил Бо-рец. Было уже за полночь. Посидели еще минут пять, покурили. Чувствовалось, Борцу хорошо стало после разговора, облегчил душу и расслабился, от¬дыхает. Василий Васильевич расспросил, как ловится рыба, порадовался хорошим уловам.
– Ноне лето рыбное, – рассуждал он с добрыми нот¬ками в голосе. – Половите, наедитесь до отвалу. Ты, Женька, должон быть хороший рыбак, в деда. Егор Тимофев ловил... Токо жирноту скидывай. Не идет она тебе. Бона отдай часть Ивану – поделися. Видать, мало борешься – жир-то и прет. Не обижайся. А мне с вами хорошо! Сижу, как в молодые годы. Как-нибудь забегу ушицы похлебать. Поговорим ищ.
– Василий Василич, – спросил напоследок Бусаев. – Ты на фронте-то где был?
– А-а... – отмахнулся Борец. – Ну ее в задницу, вой¬ну. Чего о ней?.. Век бы ее не видать, суку. Ну, ребятки, пора мне. Надо со светом к стогам.
Распрощались, и Борец с Мушкетом исчезли во тьме.
На этот раз Бусаеву не удалось даже обдумать по-настоящему свои впечатления – он уснул незаметно для себя. Спал крепко и лишь к утру, когда не рассвело еще совсем, очнулся ненадолго. Вдалеке слышался надрыв¬ный рев трактора. «Верен себе Борец, крушит стога...» – едва успел подумать Виктор и, улыбнувшись, снова заснул.
Встали все гораздо позже обычного. Вылезли из па¬латок и сразу увидели – на столе стоит двухлитровая банка с молоком. И пена сверху – парное.

ГЛАВА  ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Неизвестно почему начала вдруг прибывать вода. Она плескалась те-перь под самыми мостками. И понесло по реке какую-то странную пленку мутно-зеленоватого цве¬та. Большие плыли пятна – целые полотнища их скользили по течению, и на лесы ракеток наслаивалось постепенно непонятное вещество – масло не масло, хи¬микат не химикат, не поймешь, что за штука, клейкая, отвратительная на ощупь. Лучков с Тукмаковым без конца стирали слизистую погань с лесок и нервничали. Но ловлю тем не менее продолжали.
Вдобавок еще тащило поверху всякий мусор, подхва¬ченный с берегов поднявшейся водой: траву, ветки, палки всевозможных величин, тряпки, бутылки, которые стояли в воде, и пустые консервные банки.
Лещ, видимо, отошел куда-то на чистые места, клевать стал совсем плохо. Женьку такое обстоятельство выбило из колеи, он сразу растерял веселость, юмор его сделал¬ся ворчливым, проскальзывали злые нотки. Распалив¬шийся азарт добытчика не угасал.
– Где-то что-то открыли, – брюзжал Лучков. – Где-то что-то спус-тили, и плевать им на весь белый свет. Плевать, что Ока впадает в Волгу, а Волга течет через всю Россию. Ну скажите мне, господа. Чистая вода вам больше нравится или синтетическая рубаха? Да я бы лучше летом в юбке из травы ходил, а зимой – в какой-нибудь шкуре, только б водичка в моей реке была чи¬стенькой да лещ ко мне шел с открытой душой.
– Тебе и без юбки можно запросто, – сказал Ваня. – Ты и в своей шерстяной шкуре не пропадешь в сорока¬градусный мороз. Это вот нам туго придется. А лещ тебя игнорирует – так слава богу. Пусть отдохнет и нам даст отдохнуть. А то полчища стервятников вокруг себя рас¬плодили.
– П-пораженец!.. – презрительно фыркал Женька. Тукмакова ухудшение клева не очень расстроило, но озадачило появление на воде химической пленки.
– Странно, – размышлял он. – Вроде настроили очистных, сколько раз хвалились, писали – ничто больше реке не угрожает... И – пожалуйста. Откуда же спусти¬ли-то? Неужели периодически спускают?
– Может, сломалось что, – сказал Бусаев, тоже очень расстроенный. – Мне сдается – прорвало где-то.
– Да... – покачал головой Анатолий. – Так же вот и самое страшное может прорваться. Черт... По лезвию ходим. В раю живем, а размышления самые что ни на есть адские.
А потом и лодочный сезон открылся. Моторные лодки с резким ревом проносились мимо – и по течению, и вверх по реке. Лодочники летели, спеша первыми захватить места, или искали новые удобные стоянки. Большие крутые волны шли от моторок к берегам, били длительным прибоем и подтачивали землю. Порой за час проходило по нескольку лодок.
От тяжелого речного транспорта – сухогрузов, барж, пассажирских теплоходов волна казалась совсем безобид¬ной. Плавная и неторопкая, она теряла свою силу у берегов. Но когда пошли моторные лодки, стало чудить¬ся, будто рядом не река, а море, где даже в тихую погоду слышится неутомимый плеск волн.
– Ничего, – успокаивал Тукмаков. – Разъедутся по своим местам, угомонятся – будет поспокойней. Но за¬раза, конечно, неимоверная. Я бы их вообще запретил. На дорогах тарахтелок расплодилось, и тут еще... Обнаг¬лели, черт бы их не видал.
А вскоре сбылось Женькино предсказание насчет того, что кто-нибудь к ним присоединится.
Со стороны Высокого вылетела из-за поворота плос¬кодонка с ветровым стеклом и мощным мотором и сразу же сбавила ход, нос ее осел. В лодке были двое – мужчина за рулем и женщина на скамеечке позади, ря¬дом с поклажей. Мужчина взял направление к берегу.
– Тьфу! – не выдержал Женька. – Принимай гостей. Но из лодки увидели лагерь и повернули в заливчик, в сторону черемушника. Когда лодка делала поворот, успели рассмотреть с высоты берега, что муж¬чина довольно пожилой, хотя стройный и мускулистый, а женщина молодая, гораздо моложе, и лицо симпа¬тичное.
И Бусаев заметил вдруг, что Лучков с Тукмаковым переглянулись суматошно и тут же почти одновременно зыркнули тревожно в сторону Жукова. Ваня же в крат¬кий миг переменился неузнаваемо: стоял весь какой-то напряженный и сухой, проступившая сквозь загар блед¬ность обострила лицо. Перекатывая на скулах желваки, он слепо смотрел на воду в одну точку.
– Тьфу! – Женька плюнул под ноги теперь уже с яростью. – Вот же гадство-то!
– Да в чем дело? – недоумевал Бусаев. – Что стряслось?
– После объясню, – сумрачно пробурчал Женька. Ваня продолжал стоять не двигаясь, и видно было, как нервное напряжение переполняет его. Потом, словно бы очнувшись внезапно, повернулся к товарищам с неесте¬ственной улыбкой, хотел что-то сказать, но слов не на¬шел, только рукой махнул обессиленно. И быстро зашагал к палатке, неуклюже залез в нее, опустил за собой полы входа. И Лучков и Анатолий продолжали мрачно молчать. Ваня из палатки не вылезал – отказал¬ся даже обедать.
– Так в чем же дело? – спросил Бусаев. – Кто это? Знакомые, что ли?
– Антонина заявилась, – глядя себе под ноги, тихо сказал Тукмаков. – Ванина бывшая...
– Ну и ну... – удивленно качнул головой Бусаев. – От те номер. Ка-кого рожна ей тут понадобилось? Да еще с мужем.
– Муж... – Лучков презрительно фыркнул. – Нет у нее никакого му-жа. И лучше бы не было вовек.
– Тогда вообще не понимаю, – сокрушенно развел руками Виктор. – К чему же этот фортель? Или она садистка?
– Хуже, – ответил Женька. – Она женская баба.
– Странный титул. Может, объяснишь по-челове¬чески?
– Ну... Есть бабы мужские. Как говорят, не мужик, а баба. Это еще куда ни шло. А есть женские бабы. Ма¬стера кишки на кулак наматывать. Страшнее их, по¬жалуй, уже никого нет. Вот примчалась на лихом коне, довольна теперь, что и тут Ванечку достала. Гля¬ди, мол, Ванечка, живу с размахом, с шиком-гиком.
– Да как она пронюхала, что Ваня здесь?
– Живали мы тут в былые времена и не одни. Жи¬вали, Витюша, и с женами-семьями... Помнит. Чует, что на июль нас всегда сюда уносит. Вот и прискакала – острыми коготками под кожу залезть.
– Брось ты! – оборвал Женьку Тукмаков.
Через некоторое время у черемушника завиднелся ярко-желтый верх палатки, поплыл к небу дымок от костра. Мелькали над травой головы новоселов «рая» – мужская, облысевшая наполовину, и ее – в легкой го-лубой кепочке. Возились у костра отчужденно, к лагерю «ракетчиков» не приближались.
Вылез Ваня из палатки только к вечеру. Был он хмур, нарочито настроен на дела по хозяйству.
Говорили мало, только по необходимости – прочно царила общая подавленность. Тяжелый выдался денек.
Мостки пришлось приподнимать. Оторвали настил, подложили слеги, вырубленные из сухостоя за лагерем, на склоне протоки, и причал был спасен от затопления. Неизвестно только, надолго ли, потому что вода продолжала незаметно прибывать.
Все дни после знакомства Борец исправно снабжал мужиков молоком утром и вечером, и как успевает он везде, не поддавалось пониманию. Посидеть, поговорить обстоятельно ни разу после той па-мятной ночи не уда¬лось – все время Василия Васильевича ждали какие-то неотложные дела.
Стога из сырого сена Борец действительно развалил. Мало того – разволок сено копнителем в разные сторо¬ны, чтобы хоть так высыхало исподволь.
– Тута я племянничку вмазал подходяще, – светло и пронзительно играл взглядом Борец. – Будет знать, как в моей «палестине» паскудить. Никуда не денется – придется сушить сенцо-то.
И Бусаев удивился совпадению – он ведь тоже назы¬вал округу «Палестиной».
Потом Василий Васильевич с подпаском Петькой за¬кончили свою трехсуточную пастушью смену и уехали в Высокое на два дня. Разваленное сено так пока и ле¬жало – никто на лугах не работал.
А под вечер, когда солнце больше не палило, а лишь грело лениво и благостно, Бусаев уловил вдруг слухом тракторный гул, доносящийся оттуда, с лугов. И понял, что работают уже не первый час – просто он, отвлечен¬ный неожиданными событиями дня, подавленный, как и мужики, столь беспардонным и нелепым вторжением в их «рай» бывшей Ваниной жены, не принимал во внимание отдаленный натужный рык трактора.
«Надо сходить глянуть, – немедленно решил Вик¬тор. – Интересно, какие у них там нынче дела?»
Старожилы «рая» держались понуро и натянуто, вро¬де бы каждый сам по себе, прикидывая, наверное, что же теперь предпримет «прискакавшая» так лихо и стреми¬тельно Антонина, а может, опасаясь лишним, неосторож¬ным словом задеть Ваню. Ваня, правда, старался всем своим видом показать: бросьте, мол, ничего особенного не произошло. Но давалось это ему с заметным трудом, отчего напряжение не рассеивалось, а напротив – лишь возрастало. Не помогали и отвлекающие несуразные шу¬точки Лучкова.
И потому Бусаев не стал им говорить ничего, зашагал не спеша – будто так, прогуляться – к протоке. Никто из ребят не окликнул, не спросил, куда это он – навер¬ное, даже не заметили, как Виктор удалился.

Работа на лугах шла, но Бусаев сразу же определил, что сушить сено по-настоящему и не думали – подбира¬ют разваленное Борцом и снова кла-дут в стога. И на¬пряглось, захолодало в груди, а вслед за тем обдало внут-ренним жгучим жаром, даже лицо начало гореть. И не помня себя, Бусаев опять, как в прошлый раз, заспешил туда.
Работала та же бригада. Увидев его с незавершенного стога, мужики замерли на мгновение, о чем-то перемолвились с теми, что копошились внизу, потом замахала на тракториста. Тот остановил тяжелую разгоряченную: машину и приглушил двигатель. Бусаев удивился: надо же – со вниманием ждут.
– Что же вы делаете, мужики? – заговорил он под¬ходя. Дыхание было тяжелым, прерывистым, и никак не удавалось усмирить его. – Не высохло же... куда оно такое... годится? Ну зачем?.. Зачем, елки-моталки?
Никто не ответил ему. Стояли и продолжали смотреть с молчаливой неприязнью. Тракторист-стогометчик, мо¬лодой веснушчатый парень, рас-пахнул дверцу кабины, сел, выставив ноги наружу, и зыркал то на Бусаева, то на мужиков, не скрывая веселого интереса. Так длилось с минуту. Потом взиравший со стога мосластый Гришка тряхнул своей выгоревшей гривой и спросил хрипло:
– Слышь-ка, жалетель городской... Это ты наши стога размахал?
– Я. – Нервное волнение перешло у Бусаева в злость. – Я развалил. Чтоб вы глаза разули. И предсе¬датель ваш сволочной тоже.
– Вон оно как... Ну... мы разули.
Гришка ловко съехал со стога и через мгновенье уже стоял перед Бу-саевым. Рыжие глаза его горели по-ко¬шачьи, нижняя губа заметно подергивалась.
– Так, значит, ты, сукин кот, раскидал стога? А мы думали, Вась-Вась постарался. Борца мы бы простили.
– Я, – повторил Бусаев. – И опять к едрене бабуш¬ке, раз...
Договорить он не успел – мосластый ударил. Целил¬ся Гришка в зубы, но Виктор отклонился, и попало вскользь. Язык, однако, прикусил, онемели губы. Мосла¬стый, который, несмотря на свой рост, был-таки жидковат против Бусаева, проскочил по инерции мимо и оказался как раз под рукой сбоку. И Бусаев, ощутив привкус крови во рту, без промедления отвесил ему возвратного – наотмашь, раскрытой ладонью. Получилось вроде крепкой тяжелой оплеухи – Гришка отлетел, крутясь и пы¬таясь удержаться на ногах, желтая грива, всколыхнув¬шись, свесилась на лицо.
И тут же посыпались со стога остальные, бросились и моментально окружили Бусаева, схватили сзади за руки. Он рванулся было, пытаясь освободиться, начал таскать их за собой из стороны в сторону, но вцепились надежно, будто канатами связали. Его держали, а подо¬спевший мосластый снова засветил по зубам – раз, дру¬гой. И опять попадал вскользь, не так, как хотелось бы, потому что Виктор старался уберечь голову, прижимался подбородком то к одному плечу, то к другому.
– Дай-ка!.. – азартно скакал, суетился перед ним Гришка. – Дай-ка я ему еще!
Но Бусаева уже пригнули к земле, заломив руки к затылку, словно бы на колени пытаясь поставить. Вик¬тор, однако, не гнулся в коленях, продолжал упрямо держаться, широко расставив ноги, и тогда его швырнули со всей силой вперед, он полетел и распластался на стерне лицом вниз. И в тот же миг перепоясало спину резким ожогом – приласкали черенком вил. Потом но¬гой пнули – пока не очень сильно, для примерки.
– Отступись! – резанул вдруг по загнанным нервам бешеный крик. – Живо отступись, паразиты! Припорю, волки, к хренам, никого не пожалею!
И сразу же Бусаев почувствовал; что отступились – отошли, тяжко сопя и отплевываясь. Он медленно под¬нялся, глянул по сторонам.
Ополчился на мужиков тот – пожилой, в неизменной своей линялой рубахе. Нежданный защитник все еще держал вилы наперевес, как винтовку, и видно было: угрожал не попусту – ударил бы, если бы не послу¬шались.
– А ну-ка отвали от него! – пожилой снова угро¬жающе встряхнул ви-лами. – Живо отвали все!
Послушались и на этот раз – нехотя, но раздвинули круг. Пожилой подошел к Бусаеву и с силой воткнул вилы в землю.
– Вот что, парень, – он подступил вплотную. Седая голова его за-метно подрагивала. – Мотай-ка ты отсюда. Приехал отдыхать – и отдыхай спокойно. Нечего тута, брат, без толку воду мутить. Поучили тебя малость – за дело поучили.
– Учителя... – вытирая сочащуюся из разбитой губы кровь, криво ус-мехнулся Бусаев. – Думаете, вы меня били? Себя же били-то. На это вас хватает, это вы ловко... А кого и в самом деле надо поучить – перед теми шапку долой... да в кусты с головой. Г-герои-х-хо-зяева...
– Ты глянь! – загораясь опять, дернулся мосластый Гришка. – По новой качает права! Эх, мало я ему...
Пожилой выдернул вилы из земли, быстро перехва¬тил и зло рва-нулся к Гришке, ткнул концом черенка в грудь:
– Да замолчь же ты напрочь, жердина заразная!
– Тьфу! – бессильно взъярился тот и вышел из круга, начал расхажи-вать за спинами мужиков, не находя себе места.
– Ступай, парень, – повернулся пожилой к Бусае¬ву. – Не мешай нам жить. Нам жить надо. Ты вот рас¬швырял стога, а нас вторично заставляют их вершить. Расшвыряешь опять – и опять заставят. Мы так ни хрена не заработаем. А у нас дети. В городе, навроде тебя. А им там все мало – тянут и тянут. А ты, пони¬маешь, разорять...
– И еще раз к чертям разорю! – Бусаев облизал губы и сплюнул кровь. Ему уже стало казаться, будто стога действительно развалил он. – Разорю, вот увиди¬те. Пускай лучше раскиданное глаза мозолит, чем в стогах гниет.
– Во гад, а? – удивленно оглядел всех мужик с хит¬рыми острыми глазками.
Остроглазый продолжал держать вилы за шейку около зубьев, и Бусаев понял, что черенком по спине угостил именно он.
– Развалю! – не унимался Виктор. – А как же ина¬че, если не понимае-те: вот они, деньги-то, – и ваши, и мои, и детей ваших. Большие деньги. А вы их – в навоз.
– Крепок ты, парень, – катанув желваками на ску¬лах, хлопнул Вик-тора по плечу пожилой. – Ничего не скажу – крепок. Но пока ищ по-крепше тебя имеются. Ты лучше с ими займись попробывай. Одолеешь – мы тебе спасибо скажем, поклон отобьем. И все! – Он по¬вернулся к мужикам. – Чего раззявились? Пошли! Хватит.
И молчавшая угрюмо бригада потянулась к стогу, взревел нетер-пеливо двигатель стогометателя. Шедший позади всех пожилой обернулся вдруг и, потоптавшись, сказал Бусаеву:
– А стога боле не разоришь. Солярку сольем.
И вскоре уже работа кипела по-прежнему, будто и не случилось ничего. На Бусаева никто не обращал внимания. Он стоял, смотрел некоторое время с отчая¬ньем, потом зачем-то сел на стерню. Но тут же поднял¬ся, постоял еще немного, отрешенно глядя под ноги, и медленно поплелся в свою сторону.
В лагерь Виктор не пошел. Приблизившись к тихому озерцу, он про-дрался сквозь высокую траву и спустился на твердую песчаную отмель. Встав на колени, Бусаев нагнулся и рассмотрел свое лицо, отраженное гладким зеркалом воды. Губы распухли, на скуле кровенела ссадина – след скользнувшего кулака мосластого Гриш¬ки. «Хорош, – подумалось вяло. – Что теперь скажут ре¬бята?»
Виктор умылся, осторожно вытер лицо платком, по¬том намочил платок и, выжав, приложил к губам. И дол¬го сидел на песке, покачиваясь легонько взад-вперед, не отрывая взгляда от позолоченной закатным солнцем воды. Пульсировала в голове одна только мысль: «Работать надо, работать. Дело надо делать...» Других мыслей не было.
Лишь гораздо позже пришло вдруг показавшееся спасительным: «А что, если собраться да уехать отсюда? И скорее туда – на службу?» И сразу же стало ясно: нет, не годится такой выход. Изыскательские работы теперь в самом разгаре, руководит мужиками кто-то другой – может, Кубарев, а может, еще кто. И негоже, нехорошо рвать из рук дело – дай-ка, дескать, я. Дела, конечно, и кроме найдутся, но Шура... Узнает, что удрал из отпуска раньше времени, расстроится – это уж как пить дать. А ведь твердо же решил успокоить жену понадежней, сбить семейное напряжение. Пора бы уж. Пробыв здесь до конца, можно потом сказать ей: все, мол, не снится больше. Отдохнул-де, мол, при водичке да речном воздухе, и прошло, а ты – болезнь, болезнь... Да и в самом деле – прекратилось же вроде, не снится.
Хм, уехать... А ребята? И вообще – как это будет выглядеть? Собрал манатки да и был таков. К тому же в такой момент, когда бывшая Ванина супруга с прово¬жатым неизвестно зачем пожаловала и, кажись, начинает нависать над ними над всеми этакое нелегкое... Что скажут ребята? Могут и не сказать ничего особенного – валяй, мол, коль уж такая нужда... Но на-виснет еще больше – это точно. Только до себя самого человеку – подумают, – одним только своим живет. Плохо.
А Борец? Если он узнает, что разваленное им сено, не высушив по-настоящему, опять потолкали в стога? Надо, чтобы не узнал, лучше не знать ему об этом.
Да боже мой, разве можно сейчас уезжать? Сколько с ребятами завязалось хорошего, давно хотелось именно такого... Семья же, считай. Свои. Только вот общей точки пока не нашли, все крутимся вокруг да около...
Бусаев не слышал, как умолк на лугах трактор, не заметил, как золотистая окраска исчезла с поверхности озера, и вода стала совсем темной. Очнуться его заставил шорох на противоположной стороне. Виктор поднял го¬лову – там стоял на песчаной полоске Жуков.
– Витя, – сказал он негромко. – Ну куда же ты делся? Ужинать давно пора, мы уж волноваться начали.
– Уфф... – Бусаеву стало вдруг легко. – Чего-то я, брат... И в самом деле припозднился. Решил, понима¬ешь... побродить малость, обследовать окрестности. На¬до же глянуть – чего тут... вокруг нашего дома.
Он поднялся рывком и болезненно дернулся – только теперь ощутил по-настоящему, сколько старания вложил остроглазый, протянув его по спине черенком вил.
– Гос-споди!.. – всполошился Ваня, когда Бусаев по¬дошел, обогнув озерцо по песчаной отмели. – Что это с тобой? – Он разглядывал Виктора, испуганно прижав кулаки к груди. Кто это тебя? – И сразу догадался – кивнул в сторону лугов: – Там опять был?
Бусаев уже приготовился к объяснению: так, мол, пустяки, спо-ткнулся, упал... А сейчас понял – беспо¬лезно. И оттого, что врать не придется, стало еще легче.
– Там, – сказал он.
– Кладут сырое?
– Кладут. Подсохло, но неважно. Которое Борец развалил. Ну, а у нас там какие дела? Не было... гостей?
– Пока не было, – и Ваня улыбнулся виновато, шаг¬нул и неуклюже обнял Бусаева на мгновение. – Да плюнь ты на этих гостей, нашел о чем... Пошли.
Ваня оказался прав – придумывать историю для «ракетчиков» тоже не имело смысла.
Женька внимательно присмотрелся к Бусаеву, хмык¬нул и покачал го-ловой.
– Та-ак... Осуществлял смычку с крестьянством. Так тебе, дураку, и надо.
Ужинали молча. Есть Бусаеву было больно, жгло разбитые губы.
– Говорил же тебе, – не выдержал наконец Луч¬ков. – Нашел, с кем связываться. Да там...
– Там, Женя, люди, – с твердым нажимом на по¬следнее слово сказал Бусаев.
– Ну, люди так люди... – усмехнулся Женька. Он взял кружку, налил туда юшки и пододвинул Виктору. – На вот – кончай мучиться, тяни поти-хоньку.
У черемушника тоже поднимался от костра дым, из¬редка мелькали тени.
Утро принесло новые перемены. Глухо взрыкивая и расстилая за собой густой черный дым, выполз из-за речного поворота сверху серый катерок-буксир, который видели раньше у берега близ Высокого, – паромный толкач. На катерке ехало несколько человек. Перекры¬вая рев двигателя, они горланили на всю реку какую-то дикую песню.
– Ну, – сказал Женька, – выплывают расписные... Кажись, прошлогодние, бамбушечники. Сами вдрызг и катерного мужика, видать, напоили. Точно, прошлогод¬ние, черти. Тем летом вон там, за нашими донками стояли. И сейчас, наверное, туда. Ох и жрут же! Ящик привозят.
– А почему «бамбушечниками»-то их называете? – спросил Бусаев.
– На «бамбушки» ловят, – объяснил Тукмаков. – Снасть такая – сми-нают в бамбушку корм с глиной и забрасывают.
– Да это сколько же нынче стало снастей?.. – про¬бормотал Бусаев.
Катер действительно ткнулся в берег метров на пятьдесят подальше того места, где все еще торчали беспо¬лезные донки, и бамбушечники начали выгружаться. Бу¬саев наблюдал в бинокль. Это были молодые крепкие; парни – трое, и «градус» сидел в них тоже не слабый. Стаскивая с катера рюкзак, один из бамбушечников, са¬мый рослый, не удержался на ногах и плюхнулся всем пластом в воду, подняв огромный сноп брызг. Сокруши¬тельное ржанье понеслось над рекой буйными раскатами.
Там, где высадились пьяные ребята, стояли над обрывом ветлы с гус-тыми купами, и бамбушечники, оскальзываясь и падая, полезли с тяжелой поклажей к ним, словно на штурм. А катер отъехал, развернулся и, распуская за кормой черный дым, поднимая высокую волну, потащился обратно против течения.
– Что-то слишком много грешников собирается в раю, – усмехнулся Бусаев.
Он чувствовал: опять начало накапливаться в нем былое напряжение, но сжимал, словно бы осаживал в себе эту тягость.
– Ничего, – успокоил Тукмаков. – Они сейчас тяпнут еще с приездом и угомонятся. Рыбаки настоящие, по¬многу ловят. Орут, правда, по пьянке. А все ж лучше, чем незнакомые.
Бамбушечники выбрались наверх. У обрыва паслись коровы, и один из парней сбросил вдруг с себя рюкзак, встал на карачки и, замотав головой, издав протяжное громогласное мычанье, попер на ближайшую корову. Ему хотелось бодаться. Животные в панике бросились от об¬рыва. Потом бамбушечники еще долго шумели, выражая восторг по поводу своего прибытия, и лишь к обеду затихли.
Суматошным выдался на «Палестине» денек, и по¬давленности это за-метно прибавило – привыкли ведь уже к безлюдью, к тишине и покою. В самую жару просту¬чала мимо рыболовная ватага на своем «катафалке с при¬цепом», как окрестил Женька неуклюжий баркас и привязанную к нему лодчонку. Рыбаки, разгоряченно переговариваясь, орали на всю округу – тоже, видно, были на хорошем «взводе». «Катафалк с прицепом» свернул к тростниковой заводи, что, сверкая гладким синим зеркалом, круто изгибала противоположный берег ниже по течению, и рыбаки причалили там, на дальней стороне, начали готовить к забросу невод.
А потом взревел мотор щегольской лодки у черемуш¬ника, и владелец ее, неприступно восседая за рулем, рискнув, наверное, на неко-торое время оставить бывшую Ванину жену на волю судеб, понесся на предельной скорости туда, где копошилась ватага. Мостки захлест¬нуло крутой стремительной волной, сорвало даже тукмаковскую резиновую лодку, и пришлось бежать вниз, ловить подхваченную течением утлую ладью «ра¬кетчика».
– Вот же свинья! – взъярился Лучков. – Не иначе, как бугор, управленец какой-нибудь. По выправке кале¬ного начальничка вижу, тысяча чертей и три ведьмы!
Ваня прятал глаза, словно совершалось все это по его вине.
А когда сели обедать, разлили по мискам поднадоев¬шую изрядно уху, на тропинке у лагеря возникла вдруг сама Антонина с плоским синим ведерком в руке.
– Здравствуйте, мальчики... – остановившись, привет¬ствовала она с деланной веселостью.
Давно ждали такого момента, каждый по-своему го¬товил себя к нему, и тем не менее обдало неожидан¬ностью. Застыли, будто после внезапного удара грома.
Бусаев поднял голову и растерянно смотрел на женщину.
Большие серые глаза, пышные светло-русые волосы аккуратно зачесаны назад и собраны ниже затылка в тугой пучок. Красивый лоб и слегка удлиненное книзу лицо. На ней были спортивные брючки, закатанные до колен, маечка с короткими рукавами, которая четко обрисовывала небольшую грудь. Действительно, симпа¬тичная женщина. И веселость шла ей, даже деланная.
– Здравствуй, Тоня, – тихо сказал Ваня.
– Здравствуйте, – произнес вслед за ним Бусаев и прикрыл рукой лицо, спохватившись, что, наверное, нелепо выглядит с разбитыми губами и ссадиной на щеке.
Тукмаков с Лучковым молчали.
– Женечка и Толя здороваться не хотят... – сказала Антонина. Тон продолжал оставаться веселым, но ей уже становилось явно не по себе. – Уху едят... Хоть бы ухи предложили.
– Тебе, – мрачно глянул на нее Женька, – твой на¬чальничек сейчас у тех охламонов рыбы выклянчит.
– Да какой он мне начальник... – Веселость иссяк¬ла, Антонина даже побледнела слегка.
Бусаеву стало жалко ее.
– Садись ешь. – Тукмаков взял свободную миску, со звоном положил туда ложку и пододвинул к краю сто¬ла. – Уха вон в котле и половник там.
Ваня, опять мгновенно осунувшийся, с пепельными щеками, сидел не шевелясь и слепо смотрел перед собой.
Антонина подошла скованно, села боком на краешек скамейки. Эти неловкие движения окончательно выдали ее растерянность. К миске она не притронулась.
– Наверно... совсем уж... дерьмом считаете... Вы из¬вините, – обрати-лась вдруг Антонина к Бусаеву, который по-прежнему смущенно прикрывал лицо ладонью. – Я вас не знаю. Вам, вероятно, странно... Извините, пожалуйста.
– Нам всем странно, – сказал Женька.
– Считаете, наверно...
– Да никем мы тебя не считаем. – Лучков глядел в сторону, и каза-лось, что даже шерсть на его груди жестко вздыбилась, словно у кабана. – Давным-давно не считаем никем.
– Я ехала... Не знала, что вы здесь.
– Все ты прекрасно знала.
– Ей-богу, думала, больше сюда не ездите. Хотела...
– А если чего хотела... – Женька, навалившись грудью на край стола, резко подался к ней. – То и еха¬ла бы общественным транспортом, катероч-ком «ПТ». А потом пешочком, пешочком... Как в былые времена, когда мы тут стояли! И нечего сюда своих бронированных бугров таскать!
– Прекрати, – сказал Ваня хриплым шепотом.
– В это святое для нас место, – добавил-таки Лучков.
– Я... – Антонина вдруг всхлипнула громко. – Я... Ей-богу, мальчи-ки... Ей-богу... Ваня...
И, не в силах больше сказать ничего, уронила голову на руки, за-рыдала, крупно вздрагивая всем телом.
Сраженные столь неожиданным оборотом, сидели и несколько мгновений глядели остолбенело – на нее, друг на друга. Один лишь Ваня продолжал каменно смотреть перед собой. Потом Женька поднялся, выбрался из-за стола и направился к обрыву в сторону мостков. Анато¬лий встал и зашагал следом. Поднялся и Бусаев. Он задержался у стола, потоптался растерянно, не зная, чем помочь плачущей женщине или Ване, и поплелся к протоке.
Обойдя полюбившееся озерцо сбоку по луговому пе¬решейку, Бусаев увидел, что возню с сеном заканчива¬ют – вершат вдалеке, у лесной полосы, последний, на¬верно, стог. Солнце палило нещадно, а Виктор опустился на траву на открытом месте – сидел и сумрачно смотрел туда. «А может, и подсохло за эти дни, – успокаивал он себя. – Может, и не погниет... – И усмехнулся с го¬речью: – Прямо-таки в клещи, братец, угодил. Вокруг дома творится гадство, и в самом доме черт знает что. Ни туда, ни сюда. Как-то надо разжимать клещи, как-то надо, друг ситный...»
Через некоторое время стеганул с реки резкий звук заведенного лодочного мотора, и Бусаев понял: началь¬ственный обожатель Антонины разжился у ватаги рыбой и направляется к месту стоянки. Виктор вскочил и за¬спешил к своим – не по себе было, какая-то смутная тревога подталкивала.
Выбравшись из ложбины к лагерю, Бусаев замер от неожиданности – совсем рядом увидел Антонину. Она поднялась на площадку от ручья – несла в синем ве¬дерке воду. Женщина вздрогнула от его внезапного по-явления, выплеснулась из ведерка вода. И такой безза¬щитной в этом свое коротком испуге показалась она Виктору, такой неестественной и жалкой была улыбка, которой Антонина хотела прикрыть испуг, что у него перехватило горло.
– Извините, – смущенно провел он рукой по лицу. – Немудрено меня испугаться.
– Ничего... – она опять попыталась улыбнуться. – Ничего страшного.
И медленно понесла воду по тропе вдоль речного обрыва.
Ваня продолжал сидеть под тентом за столом, спиной к Бусаеву.
Поравнявшись с ветлой, Антонина задержалась на мгновение и не-громко сказала:
– Ну... счастливо тебе, Ванечка.
– Всего хорошего, Тоня, – не поворачивая головы, ответил он.
И Бусаев понял, что волноваться тут особенно не за что.
Некоторое время Виктор смотрел, как Антонина удаляется со своим ведерком к черемушнику, все больше скрываемая высокой травой, а потом подошел к столу и сел рядом с Ваней. Тот был сосредоточен и спокоен.
– Ну, – Бусаев осторожно положил ему на плечо руку, – полегче ма-лость?
– Полегче, – простодушно признался Ваня. С минуту сидели молча-ли.
– Тебе, конечно, странно, – заговорил наконец Ва¬ня. – А в общем-то ничего странного. К прошлому чело¬века потянуло. Одно только плохо – Женька тут прав. Когда для человека любые средства хороши, чтобы про-рваться к прошлому. Это уже называется – себя ублажить.
– Еще хуже, – сказал Бусаев, – когда любыми сред¬ствами хотят про-рваться к будущему.
– Да, это еще хуже. Это беда.
Перед вечером исчез у черемушника желтый верх палатки. А через некоторое время заставил вздрогнуть взявший высокую мощную ноту хорошо отлаженный мо¬тор, и лодка, в которой сидели Антонина и ее внуши¬тельный обожатель, понеслась дальше по реке.

ГЛАВА  ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Бусаев отчетливо ощутил вдруг во сне тяжелый тошнотворный запах и вслед за тем увидел страшную картину.
На противоположной стороне пологой полевой впа¬дины, куда, скользя облепленными весенней грязью сапогами, спускались беспорядочной колонной бойцы, разветвлялись, уходили вправо, влево и в тыл разворо¬ченные, осыпавшиеся траншеи и ходы сообщения. Бревна от блиндажей и траншейных укреплений торчали по¬всюду, словно орудийные стволы, направленные как попало. Освободившаяся от снега земля была там чер¬ной, обугленной и взбугрившейся повсюду, походила издали на обожженную кожу, покрытую волдырями.
А когда приблизились, подтянулись туда, то увиде¬ли, что всюду – в провалах траншей и наверху, и даль¬ше, за траншеями, лежат в различных позах почерневшие трупы. От запаха тошнота поднималась к горлу.
«Наверно, еще зимой обработали внезапными залпами эти позиции скрытно подтянутые «катюши», – догадался он во сне, – а потом, видать, поднялась метель, и занесло снегом все, что перемесило здесь жутким бес-пощадным огнем...» Снег растаял, солнце припекало щедро, и тру¬пы начали разлагаться, распространяя запах далеко во¬круг – он плотно стоял в безветренном воздухе.
Пришлось задержать дыхание, прикрыть нос рукавом.
Бусаев заметался во сне и проснулся. Тяжело дыша и усмиряя противную дрожь внутри, он лежал на спине, глядя в палаточный потолок, сквозь который скупо просачивался солнечный свет. На ферме работала до¬ильная установка.
Виктор, все еще не в силах опомниться ото сна, ма¬шинально потянул воздух ноздрями и снова почувствовал тлетворный запах – не такой силь-ный, как во сне, но ощутимый явственно. «Что за черт? – содрогнулся он. – Сон опять был, вернулась зараза. Ну, это ладно, не впервой. К этому шло в последние дни. А запах-то! Наяву ведь вот чувствую! Или уж в самом деле умом сдвигать¬ся начинаю?..»
Он вскочил с фыркнувшего надувного ложа и, лихо¬радочно расшнуровав полы палатки, быстро выкарабкался наружу. Солнце висело над мысом в мутной дымке. И опять Бусаев уловил запах. Тукмаков стоял в трусах у своей палатки и словно прислушивался к чему-то.
– Толя, – саженными шагами заспешил к нему Бу¬саев. – Толя, – шеп-тал он тревожно, – тут, понимаешь... Хреновина какая-то со мной происходит.
– В чем дело? – напрягся Тукмаков.
– Да сон опять... – Бусаев нервничал. – Спал всю ночь отлично и вдруг...
– Успокойся, – Анатолий посмотрел ему в глаза пристальным долгим взглядом, потом взял за плечо и по¬тянул к столу. – Пойдем, расскажешь. Потихоньку, а то ребята услышат, разбудим. Они ведь не знают ничего.
– Понимаешь, какая катавасия... Сон – это ничего. Стоп! – Виктор настороженно замолчал и потянул но¬сом. – Вот, опять... Короче, сплю без задних ног, от души сплю, и вдруг это... Одни трупы кругом. Запах адский, чуть не стошнило во сне. Просыпаюсь – порядок, здесь я, ушел оттуда. А тут снова запах. Ну, думаю... Во, во, – втянул он опять ноздрями воздух, – запах!
– Не трепыхайся, Витюша, – шлепнув его по голому плечу, облегченно улыбнулся Тукмаков. – Я тоже чую. И тоже проснулся от вони. Воняет прилично. Только не пойму, откуда.
– Да ну? Х-хорош номер! А я уж было подумал, что придется в на-стоящие тукмаковские клиенты записы¬ваться. – Бусаев приглушенно засмеялся. – Откуда же так прет-то?
– Кажись, от фермы.
– Странно...
Доильная установка продолжала зудеть.
– Надо бы сходить узнать. Что за хреновина? 
– Не ходи пока никуда, – сказал Тукмаков. – Успо¬койся малость. Сейчас мужики встанут, позавтракаем. Пойдем искупаемся.
– Ну ладно. Пошли окунемся.
Они поплавали, поплескались в утренней освежающей воде, потом побрились. Вылезли из палаток ребята и тоже начали вздергивать носами.
– Воняет чем-то, – поморщился Лучков. – Опять где-то что-то гноят. Или падаль какая в ложбине...
Но постепенно притерпелись, да к тому же ветерок утих, стала непод-вижно накапливаться жара. После, немудреного завтрака Лучков с Анатолием погребли к буям пытать счастья. Вода в реке вроде бы не прибы¬вала больше, но и не спадала пока – держалась на одном уровне. Химическая пленка прошла вся, несло лишь мусор.
Без улова «ракетчики» не возвращались ни разу, но рыба попа-далась не столь крупная, как раньше, и кле¬вала лениво. На прокорм вполне хватало, но соление в яму приостановилось, отчего Лучков по-стоянно был не в духе. Ему очень хотелось поймать четырехкило-граммового леща. Женька считал, что этого леща упу¬стили Бусаев с Ваней, а теперь вот, ворчал он, прихо¬дится отдуваться за них, ждать, когда «король» снова пожалует в гости.
Тлетворный запах все же долетал до лагеря време¬нами, и это не давало Бусаеву покоя. Виктор сразу же вспоминал увиденное во сне, и его передергивало внут¬ренне. Ваня решил прогуляться – полазить в поисках ежевики, а Бусаев направился потихоньку к ферме. Дойка еще работала. Он вышел на мостик, переброшен¬ный через ручей, и остановился. Запах стал явственней, и Виктор понял – тянет откуда-то со стороны загона.
Он медленно двинулся по береговому откосу, раздви¬гая руками высокую осоку, и у самой изгороди, которая спускалась к озерной воде, внезапно остолбенел, увидев в яме сваленные друг на друга тушки совсем маленьких, недельных, может быть, телят. Опарыш уже делал свое дело – белые кучки его копошились в осклизших те¬лячьих тушках. Бусаев, зажимая нос, пошел вдоль огра¬ды наверх, к ферме.
«Что же произошло? – думал он с болью. – Малыши ведь, недавнего отела. Неужели болезнь какая?» И вдруг решил с уверенностью: да никакая не болезнь, просто отнеслись наплевательски, недосмотрели или вообще оставили на произвол, не ухаживал никто. Доярки-то приехали и уехали, очень им надо... «Эх, люди, люди... – жестко сомкнув челюсти, качал головой Виктор. – Разве когда так было? Ну в кого же мы превращаемся-то? Ну в кого?..»
Когда он свернул за угол фермы, доильная установка умолкла, и стали слышны крики на другом конце – мужские и женские голоса, вроде бы ругань. Бусаев сразу узнал голос Борца и вспомнил, что сегодня Васи-лий Васильевич начинает свою новую пастушью смену.
Виктор пошел туда. На лужайке близ дощатого до¬мика шумно толпились доярки, тут же были Петька и Митяй с Шурком. Белая голова Борца мелькала в центре толпы. Когда Виктор приблизился, то увидел: Василий Васильевич держит за руку молодую красно¬щекую доярку. Она плакала, размазывала чумазым кулаком слезы по лицу. Борец вдруг взмахнул другой рукой – в ней оказался гибкий ивовый прут – и сильно стеганул девицу ниже пояса:
– Н-на тебе, паскудница!
Она выгнулась, взвизгнув, и взревела:
– Не надо, дядь Вась-Вась! Не на-а-да!.. Прости.
Огрел ее Борец, судя по всему, не в первый раз. Бабы кричали, гомонили, но трудно было разобрать в этом гвалте что-либо вразумительное. За молодую доярку ни одна не вступалась, от Борца и наказуемой девицы дер¬жались на безопасном удалении.
Бусаев стоял немного рядом, не замеченный никем, и смотрел, как Борец вершил свой беспрекословный суд.
– Ах, ты, сучка меделянская! – Губы у него дро¬жали, глаза сделались совсем светлыми. – Три головы загубила, краснорожая... Щас отделаю задницу в ки¬сель – беги, жалься маменьке.
– Дядь Вась-Вась, прости. Не... не... Не бей боле. Гада я. Гада.
– Ищ какая гада-то! Не бей ее боле! Эх, ты! Как же со своими-то детями будешь, ежли появются? Тоже го¬лодом уморишь? Лидка ты Лидка, ети-т твою мать...
– Они кого хошь уморят, – сказала сквозь поджатые губы пожилая доярка. – Хошь – детей, хошь – стариков. Ироды модные... В башке-то одны штаны сто¬рублевые.
– А вы куда глядели, хахули? – метнув бешеный пронзительный взгляд, переключился на баб Василий Васильевич. – Знают, что ироды, сами их ростют, а про¬следить вас нету! Колоды безмозглыя! Токо уйдешь, отлучисси куда – беда тута как тута. Али я вас должон пасти-то?
– У нас не по десять глаз, и рук токо по две, – огрызнулась баба помоложе – мощная, с огромной вы¬пирающей грудью. – Уследишь, как жа! Да и не велика поруха, ище нателют. Гля-ка – беда.
– Тебя, а не корову надо в стойло-то! – повернулся к ней Борец. – Тебе на вымя аппарат-то повесить и доить заместо ие. А корова пущай идет в твой дом хозяйство¬вать, потому она умнея. Я щас и тебя окрещу, кубышка пустая!
Он сделал угрожающее движение, и баба испуганно подалась назад, чуть не сбив с ног стоящих позади подруг.
– От зверь-то! От зверь...
Остальные громко хохотали.
– Дядь Вась-Вась, пусти, – хныкала Лидка. – Не говори председателю.
– Не говори!.. Хоть бы закопала. Щас жа! – Борец начал вроде остывать понемногу. – Щас пойдешь и похоронь как положено. Ясно?
– Ясно... 3-закопаю... Не говори председателю, дядь Вась-Вась.
– И начнешь теперя доить всех своих коров пол¬ностью, – продолжал Борец. – И за отелом доглядывать заодно. И телятки чтоб – как умытые, навроде детей. Сам следить стану. До конца лета будешь так ломить. Ясно? На машину опоздаешь – сыпь к парому пешком. Молодая – тебе полезно. Аль вон мужики, – заметив Бусаева, Борец кивнул на него, – на ту сторону на лодке переправют. Поняла?
Борец подошел к Бусаеву, протянул было руку и вдруг застыл настороженно, только сейчас по-настоя¬щему разглядев его лицо.
– Слышь... Ты чего? Кто это тебя оприходовал?
– Да чепуха. Рвали в протоке ежевику... Поскольз¬нулся, ну и... поцеловался с сучком.
– Не врешь? – просвечивал взглядом Василий Ва¬сильевич.
– Да зачем мне...
– Гляди, как не повезло. А я уж испугался: неуж, думаю, промеж со-бой?..
– Ну, это у нас исключено.
– А тут, видал, какие кренделя? На два дня уехал – и получай брынзу. Распоясалися вконец, юбковертки. Жалко телят. И я, когда посля больницы при¬ехал, не глянул ладом, не озаботился. Плохо. Ну ничего, она у меня потанцует турстеп, кобыла рыластая.
– А не круто, Василий Василич?
– Покруче б стоило. Да все ить жалеем, валандаем¬ся с ими. Пойдем покурим, Витя, а потом погоню коров. Надо малость охолонуть, а то трясь внутри. – Ва¬силий Васильевич явно рад был, что Бусаев оказался тут. – Пошли, молочка попьешь парного.
Бусаев не стал отказываться. Мушкет радостно прыгал, забегая вперед, и норовил лизнуть в лицо. Петька молча уселся на бревно около жердяной изгороди заго¬на, а Виктор с Борцом спустились в землянку.
В глубине пастушьего жилища царили прохлада и су¬мрак, маленькое, как в бане, окошко едва пропускало свет со стороны озера. Пахло земляной сыростью и по¬том. Слева и справа были устроены у стен дощатые нары, на них – засаленные плоские тюфяки. Скомкан¬ные старые одеяла и подушки столь же неприглядного вида дополняли постельную скудость и запущенность. У окошка – столик, закрепленный на скошенных к сте¬не планках и многократно заляпанный всякой всячиной во время еды. Половину столика закрывала чистая газета, на газете стояли две банки с молоком и кружки, лежали свертки, наверное, с продуктами, какая-то по-трепанная книжица. Чтобы не удариться головой о потолок, приходилось пригибаться.
– Садися вот тута, поближе к столу, – Борец заме¬тил молчаливое удивление Бусаева. – Оно, конечно, не хоромы. А мы уж привыкли. Чево нам – ночь-другую переспать. Днем-то все время на воздухе. А тебе, понят¬ное дело, такая дыра непривычная.
– Да брось, Василий Васильевич, нашел о чем... Я не из чистюль, ко всякому привык.
– Это я замечаю. Чую – мужик свой. Есть в тебе эт-та... наша.
Борец налил в кружку молока, и Виктор с удоволь¬ствием выпил – не отрываясь, залпом. Теплое было мо¬локо, парное.
– Пей дальшей, – снова взялся за банку Борец.
Но Виктор остановил его руку и поблагодарил – не хотелось больше.
Выбрались наружу, сели рядом с Петькой на бревно и закурили. Приехал молоковоз и, быстро всосав в свое нутро содержимое резервуара, попылил обратно вдоль озера.
– Я гляжу, – кивнул Бусаев на приглядный дощатый домик, – новое жилище вам построили. Хороша избушка. А почему же не переселяетесь? Замок висит... Или внутри еще не отделано? Вот в таком домике жить можно.
– Да эт не нам... красный уголок.
– Чего? – раскрыл рот Бусаев.
– Красный уголок, говорю.
– Да сначала, наверно, вас надо было как следует устроить. А они – красный уголок. Хороша пет¬рушка.
– Ну, эт ты зря. Куда нам этакую благодать? Даже неудобно. А крас-ный уголок должен быть красивый. Ту¬та, понимаешь, эта... Культура, политика...
– И какие же мероприятия в вашем красном уголке проводят?
– Два поэта выступали, – сказал Петька.
– Ага, – подхватил Борец. – Привозили двоих поетов. Аж из области. Сказали – настоящие поеты. Я спер¬ва не поверил. Поедут тебе, думаю, живые поеты. При¬гляделся – один с похмелья. Ну, потом стали рассказы¬вать стихотворения. Мне пондравилось. Сами сочинили стихотворения-то. Ничего мужики, негордые – смеялись.
– И все? – спросил Бусаев. – Еще кто был?
– Кажись... – задумался Борец.
– Не было боле, – сказал Петька. – А я, дядь Вить, с тобой полностью согласный. Лучше б нам этот дом отдали. А то стоит без толку. Там хоть почитать можно.
– Не ершися сглупу, Петька, – осадил его Василий Васильевич. – Красный уголок есть красный уголок.
– Да не нужен мне твой красный уголок, – обидел¬ся Петька. – Обой-дусь и в землянке, не боись.
– Во... – Борец глянул на Петьку растерянно, вино¬вато даже, словно сомневался в своей правоте. Бусаеву непривычно было видеть его таким. – Чуть чего – он уж надувается. От горшка два вершка, а гордые нынча... Ох, гордые! Да рази нам с тобой в землянке плохо? – с добрым смехом притянул он к себе Петьку.
– Ладно, Вась-Вась, – улыбнувшись примирительно, хлопнул Борца по груди Петька. – Проживем и в зем¬лянке!
Бусаев смотрел на них, и подкатывало к горлу, ду¬шило спазмой острое щемящее чувство.
Коровы разбрелись по выпасу и, пощипывая траву, медленно удаля-лись от фермы – видимо, хорошо знали свой маршрут.
– Ну чего ж, – поднялся Борец. – Надо иттить. А Бусаеву не хотелось расставаться с ними.
– Я совсем рыбные дела забросил, – сказал Вик¬тор. – Наловился и наелся до отвала. Побуду с вами. Ничего?
– А то чего? – обрадовался Борец. – Побудь. Пого¬ворим хоть по-людски. Я в тебе чу-ую...
Стадо двигалось широким фронтом вдоль озера, ко¬торое оказалось очень длинным – с километр, – узким и извилистым. Бусаев прошагал не-спешно вместе с па¬стухами в самый конец его, и расположились за дорогой, огибавшей озеро, под развесистой ветлой, преградив таким образом коровам путь в луга, где стояли стога.
– Во, – кивнул Борец в сторону стогов. – Стоят. По¬вили, выходит, сенцо-то. Не видал случаем – ладом хоть сушили-то?
– Да вроде был там народ... – пряча глаза, ответил Бусаев. – Шевелили...
– Вот так-то. Значит, все можно. Токо захотеть. Бусаев молчал.
– Василий Васильевич... – заговорил он через неко¬торое время. – Меня временами аж оторопь берет. Течет, думаю, Ока, далеко течет. Богатств кругом тьма-тьму¬щая. И неужели на всем протяжении, везде такое гадство творится? Ну, где больше, где поменьше... Жуть. Ведь раньше-то берегли, изо всех сил старались.
– Как же тебе – везде? Не везде. Бона рядом, в Тернове, – тама гадст-ва не допускают. Директор совхоза Дмитрий Сергее Хлопов – от мужик-то, от мужик!.. У ево нигде клока не сопреет, кулишки осоки болотной нигде, не пропадет. Зимою едут к ему – дай сенца, кормить нечем, вернем. Дае-от... у Дмитрия Сергева подох бы тебе телок! Так что не везде, Витя. В Тернове и в дру¬гих ихних деревнях за Хлоповом живут крепше, чем за каменной стеной. Живут навроде как в другой стране. К им одежду и обувку-то покупать ходим. И поисть чего взять. Стыдоба. А начальство с Хлопова не слазит. Ва¬лют и валют, шпигуют и шпигуют, а он прет, и хоть бы хны. Токо улыбается. Уважаю. И Дмитрий Сергев ува¬жает меня. Скоко раз звал к себе. Даю, говорит, враз новый дом, даю новый трактор. Так-то, Витя... А ты думаешь – везде.
– У них там книжный магазин, – вздохнув, сказал Петька.
– Хорошо... – заметил Бусаев. – Молодец этот Хло¬пов. А я уж совсем приуныл... Так звал, говоришь, Хлопов-то к себе? Ну а ты?
– Эх, Витя... Сам ить видишь – рази можно тута фронт оголять?
– Здесь у нас делов – непочатый край, – по-взрос¬лому озабоченно глядя вдаль, сказал Петька.
– Вота! – опять со смехом притянул к себе подпас¬ка Василий Васильевич. – Хоть одного борца да вос¬питаю!
– Василий Василич, – продолжал Бусаев, – а насчет настоящего-то фронта... Я еще в прошлый раз хотел узнать: где воевать-то тебе довелось?
– Да ладно! – отмахнулся Борец. – Война эта... Ие, суку, Витя, я стремлюся напрочь давить в себе, чтобы жить не мешала. Чего там вспоми-нать? Ребят скоко хороших полегло, лежат ихние косточки везде... Я уж таких посля редко встречал. Потому, видать, и борюся в одиночку. Ну ие в задницу! Вспомянешь – душе тошно.
– Я, Василий Василич, не из пустого любопытства... – смущенно на-стаивал Бусаев. – Смотрю, сквозное пулевое у тебя... И шрамы на спине странные. Оттуда? Расскажи уж, прошу. Мне надо... Потом объясню, зачем.
– Ты глянь-ка... – глаза у Борца померкли, словно незрячими сделались. – Точно определил – сквозное пу¬левое. А рубцы... Ну ладно, раз такое дело. Слушай.

ГЛАВА  ДВАДЦАТАЯ

– Хлебнуть, конечно, пришлося. Всякого навидался: и драпали – зубами скрипел, и наступали – бесился от радости. Было. Токо страшней всего – ребят жалко. Как вспомню – в груди камнем затекает. Не могу... Другой раз подумаешь – уж лучше бы с ими тоже. Вернулся живой, а навроде сироты. Ну... это... Чего-то я не так.
Мне, в обчем, везло сильно. Куда ни кидали, нигде даже не ца-рапнуло. А пулевое... Ну и борозды-то на спине – залетел уж в конце войны. Ох, залетел! Наши немецкую оборону прорвали – в Восточной Пруссии дело было, – мы и рванули на танках в прорыв. Подавили их тама, погваздали – несть числа. По рации орут: не лезь¬те далеко, хорош, заворачивай, а то напоретеся. А я за¬водной был водитель, нескончаемой лихости. Сопляк ить. Говорю своим: «Катанем, славянушки, подале, щупанем, чего у их тама!» Ребята тоже в азарте: «Катанем, Вася, сыпь, милый!» А боезапасу-то – пулеметный токо и остался.
Ну и напоролися. Пушки у их так были упрятаны, что в щель-то смотровую я и не заметил ни хрена. И гвозданули нам, считай, в упор – прямо в лобешник. Под башню, суки, влупили. Меня окалиной охлестнуло, шваркнуло о броню – в голове огонечки и колесики покатилися. Сперва думал – ослеп. Потом очухался ма¬лость, гляжу – ребята мои свесилися, не шевелются. Цап за броню – мокреть сплошная. Кровища! Я навроде как обезумел. Люк свой еле-еле отпихнул, вылажу, а кругом все вертится. Дым, гарь, копоть. Скатился с брони на землю мешком и лежу, стремлюся скорей за силу взять¬ся. И тута мне в боковину – бух, бух. Глядь – немец с автоматом. Сапогом лупит. А за им другой, третий. «Ну, – думаю, – Вась-Вась, вот и отжил ты свое». А они: бала-бала – вставай, дескать, пошли, рус. Зло меня взяло несусветное. Не хватало, кумекаю себе, в плену вашем еще торчать. Встал на ноги, комбинезон рванул – на, говорю, сука, стрыляй. Стрыляй, курва. Раз я боле не танкист, угробил ребят по глупости лихой, то и жить мне нечего. А они – хрена! В спину – толк, сапогом под зад, и повели, гады.
Вот таким макаром и оказался я за ихней проловкой. Держуся, а на душе волки воют. Ребят угробил, сам попал. Ну, хрен с ей, думаю. Все равно убегу. Пуля достанет – тоже ничего. Я не заслужил, паскудину. По-тому как сам глупая паскуда. Лагерь наш был – вре¬мянка. Обнесли поляну колючей проловкой, сами в до¬миках живут-ночуют. Ну, вышки у их с пулеметами, прожектора – дело обычное. А мы под открытым небом в любую погоду. Жмемся, греем друг дружку. В настоя¬щие-то лагеря нас гнать им уж было некогда, и потом мы им тута были нужны. Все мужики недавние, всем злость-досада, что угодили в плен в конце, када к победе идет и разогналися лупить фрицев с отрадной ду¬шою.
Днями водили нас укрепленья строить – страшной прочности укрепленья. Рыли мы, камни и бревны воро¬чали, бетон опять жа. Своих-то у их на энто дело уж не хватало. Я сперва хотел драпануть оттеля, где строи¬ли. Жить опять чегой-то разохотился. Думаю: тута следят зорко – токо шаг вправо-влево, сразу и срежут оче¬редью. Уж мне чегой-то живому убежать захотелося. И отомстить гадам за плен, за ребят своих. Успею, мыс¬лю себе, вполне ищ можно успеть отомстить. Охраняют зверски энти, черные. Есесовцы. Один парень наш со¬рвался, напрямки стригуна дал – скосили враз, в решето превратили. Не-е, кумекаю, тута не уйдешь, надо пробовать ночью из лагеря.
В лагере проловка под током, таблички висят чер¬ные. Я как-то поздно вечером вдоль проловки в оди¬ночку хожу, приглядываю: мож, где подкопать под ее? А где тама подкопать – прожектора так и шарют ночью-то. Вдруг – толк меня кто-то в спину. Обертываюся – есесовец, унтер ихний. И – бала-бала, чего, дескать, тута зыришь, валяй к своим в кучу. И подвело меня зло. По¬шел ты, говорю, курва фашистская, к такой-то сучьей матушке! Он, видать, враз понял, куда я его послал. Полез в карман, перчатку надел аккуратно и ка-ак вмажет мне промеж глаз! Я – с копыт. Силы-то плохия, кормили какой-то дрянью навроде свиного пойла. В гла-зах потемнело. Лежу. А унтер наклонился – и ха-ха-ха. Хохочет. И опять – бала-бала-бала. Вота, мол, оно как – посылать-то. Ну, я возьми и со злости-то прямо в харю ему пяткой. Сапоги-то с нас спервоначалу посымали со всех, тряпье на ногах было намотано. Однако отлетел он и чуть не брякнулся на проловку. Утерся, гляжу, и подходит, навроде крадется зверски. И мигом – цап меня за ногу. Крепко вклещился, сука. Наступил сапогом на другую ногу, а энту, в которую вцепился, стал выворачивать, крутить навроде коловорота. Как я за¬ору! Тьмой меня покрыло, болью неимоверной, слышу токо – хрестит нога, ломается в ей все и рвется напрочь. А он крутит и крутит. И, видать, от боли-то вырвал я у него из-под сапога придавленную ногу и лягнул, попал унтеру повторно.
В голове мутится, боль страшная, но сознанье во мне осталось. Чую – отпустило вроде. Глядь – а он стоит и расстегает свой кабур на пузе, достает пистолет. «Все, – думаю, – Вась-Вась. Вот и убег ты». Себя уж теперя жалко. Унтер пистолет на меня наставил – пря¬мо в лоб, сволочь, прицелился. Лежу – и жалость к се¬бе, и боль, и злость адская. И смотрит дуло прямо в глаза. Потом, видать, чегой-то раздумал он бить в лоб. Решил в сердце. Я говорить не могу, голосу нету, хриплю токо: «Стрыляй скорей, гад!» И жвахнуло огнем, ударило под руку. И все. Полная тьма. Лишь однова, кажись, по¬чуял – ташшут куда-то волоком.
А отташшили за уборную. Думали, готов, чего там... Уборную-то они нам построили. От проловки недалеко, длинная такая сараюшка, но свет вокруг ее – видать, как днем. А дальше, у самой проловки, тень. Туда завсегда мертвых отволакивали. И прожектором-то, считай, не проходили тама. К энтой ночи один я мертвый оказался. Очнулся – не пойму: где я? Шевельнуться не могу – тута больно, тама – больно, сплошная боль. Потом враз вспомнил. Вспомнил звериную харю унтера, када он мне ногу крутил, как стрыльнул в меня. Правая рука, заме¬чаю, работает, нога одна тоже. Потрогал под левой рукой, плечом двинул и понял: кость-то не задело пу¬лей, мускул токо пробило. Лежу рядом с проловкой, и взяла меня ужасная грусть-тоска. Опять, думаю, при¬дется умирать – в другой раз. Какой же, размышляю, нещаснай-то я! Однова умереть мне мало. Вдругорядь в ствол глядеть придется. Утром увидют – живой, и бу¬дут целиться снова. И зло меня аж просквозило. «Вот уж хрена вам! – думаю. – Обойдуся и без вас, паскуды. Хватануся за проловку – и точка». И без промедления удавил в себе боль, подташшился – и хвать за проловку.
И понимаешь ты – ничего! Ничего, понял? Для острастки таблички-то повесили. Не было у их в проловке никакого току. Наши их, видать, так лупить пошли, что они и ток-то весь порастеряли, экономить стали. Держуся я за проловку и чую: радость-то у меня аж всю боль заглушила. И уж не помню, как, но скинул я с себя одежу, в штанах остался и подсунул под про¬ловку голову. Низко натянуто было, но подсунул. Зуба-ми-то не перекусишь. А дальше никак. Врезались колюч¬ки в зашеину – не пускают. И тута охлестнула меня опять злость вместе с моею лихостью. А хрен с ей, думаю, спущу шкуру – новая нарастет. Главное – продраться. И попер, продрался. Пропахали спину колючки на полную свою глубину. Кровища! Весь кругом ею об¬лился. «И скоко же это во мне крови? – кумекаю. – От пули текла, текла и теперя опять хлыщет ведерным по-током. Ну и кровяной же я человек!» На вышках ни хрена не заметили и не слыхали. И здеся повезло мне! И откуда сила взялася. Отполз я потихоньку, бочком, к лесу, а уж тама тряпицу от штанов как-то отодрал и за¬ткнул пулевую дырку – хоть, думаю, спереди, чтоб не сочилось зря. И потащился – одна рука и одна нога. Где как. Но больше ползком, двумя карачками. Токо бы, думаю, не потерять сознанье. Ползу, кондыляю. Лес, по¬том болото, потом польцо, а за им овраг и опять лес. На спине горит, тянет до тошноты. К оврагу подполз на рассвете и слышу: шепотят навроде как. И разобрал русские слова. «Братцы! – говорю. – Братцы!» А у са¬мого и голосу-то нету – хрип один.
И опять невозможно повезло мне – вышел-то на наших разведчиков. Из самой аж дивизии разведчики, и как раз надо было им разузнать про укрепления, ко¬торые мы немцам строили. Перевязали меня враз, уку¬тали бинтами и понесли скорей. Им теперя и язык-то не нужон стал, свой-то лучше расскажет. Во-от... А чего еще? Все. Хватит, ну их к хренам...
Руки у Борца подрагивали, сигарета жгла уже губы, а он не замечал. Долго сидели молча. Петька, закусив губу, таращил на Василия Васильевича глаза – маль¬чишка, видимо, ничего подобного не слыхал раньше от своего наставника.
– Эх-ма! – заговорил первым Борец. – Заставил ты меня, Витек, встряхонуться.
– Ты уж прости, Василий Василич, – сказал Бусаев. – Только хоте-лось мне знать... Чувствовал, нужно знать. Посоветоваться с тобой решил, тоже порассказать кое-что. Ну и требовалось убедиться, поймешь ли.
– Чего же такое?
Бусаев посмотрел на Петьку и подумал: а стоит ли при нем? А потом себя же укорил мысленно: да не толь¬ко стоит, а необходимо даже – обяза-тельно должен знать Петька такие вещи.
И рассказал Виктор Борцу все. И про отца, и про свое видение по пути в Ленинград, и про мучительные военные сны, вплоть до того, как почувствовал сегодня утром запах тления. Василий Васильевич слушал, не пе¬ребивая, удивления особого не выказывал, лишь покачи¬вал время от времени головой сокрушенно.
– Говоришь, всю войну – отец-то?
– От и до. Окопы и госпиталя.
– Чего тута гадать, – тихо сказал Борец. – Это он тебе со своей кровью всадил, отец тебе оставил, чего тама... Видать, похлеще моего хлебанул мужик, видать, крепко она в ем сидела – распирала, ежли уж даже в сына перешла. Да-а, Витек... Выходит, повязаны мы с тобою.
– Да я сразу понял.
– Оно и я чуял чего-то... Помолчали.
– Вот не знаю, как быть, – грустно улыбнулся Бу¬саев. – Не найду, чем эту штуку прикончить. Здесь с нами Толя Тукмаков, ну тот, приземи-стый-то. Он врач-психиатр. Кандидат наук, хороший мужик. Наблюдает, вроде обследует меня. Может, чем сумеет помочь...
– А ни хрена он не сумеет. Надо по-другому.
– Это каким же образом? – недоверчиво усмехнулся Бусаев.
– Я, Витя, всю жисть войну в себе глушу борьбою. Я ей, суке, вы-лезть не даю, замещаю ие в момент. Ты, говорю, прошла? Прошла. Вота и не суйся. Тута нонче без тебя войны хватат. Токо она другая. И враз нахожу срочную заботу с борьбой – забот полно. Глянешь – и сразу тебе объект. И начинаю бороться – ты видал. Борюся – себя не жалею, отдаю всю душу. Мож, я и чудной с виду – оно ясно. Но я войну в себе поборол и за ребят, навсегда полегших тама, тоже навроде как дело делаю. Мож, они ищ мне простят – которые со мною рядом погибали. Главное – ни хрена не бояться. Чего бояться – на своей земле живем, кто нас тута пристре¬лит, что ля? Я им пристрелю – вьюнам-рыбам бесхре¬бетным! С одной палкой трясуна давать заставлю. Так-то и живу, значит. Победил где – ложисся спать и доволен, и вота он тебе, мир, никакая война уж не лезет. Эх, люблю такие моменты! И ты так валяй. Вышибай борь¬бою. Видать, мало борисси, душу заполняешь не до конца.
– Да вроде спуску-то не даю нигде.
– Все равно, видать, мало. Ты, наверно, так: на чудышку поборолся, не пробил, а дум набрал под завяз¬ку. Внутрях-то и кипит без толку. Днем кипит это, ну из-за чего боролся-то, а ночью уснул – и отцова война, которая в твоей крови сидит, враз выползает. Знаю по себе. У меня тоже спервоначалу подобные кренделя бывали. И надо не стоять. Ежли уж ду-мать – то думать, как победить. Она и приплюснется, отцова война-то, – пшик из ее пойдет. Я лично считаю: токо этак и надо, Витя. Теперя, с новыми постановлениями-то, развернуть¬ся легше. Не мы одны – сверху тоже цену-то кой-чему начали устанавливать.
– Может, ты и прав, Василий Василич, – сказал Бусаев, задумчиво глядя вдаль.
Петька слушал разговор с раскрытым ртом, дыша учащенно.
– Вота, гляди, Петя, – шутливо чиркнул ему паль¬цем по губам Бо-рец, – и наматывай. Жисть – это тебе не конфетка в красивой бумажке. Надо же точно знать.
Петька перевел дух и сказал:
– Я, Вась-Вась, того... Прямо обалдел.
– Подрастешь, – усмехнулся Василий Васильевич, – ищ не так обалдеешь.
Поговорили еще немного о том о сем, и пастухи поднялись с земли – стадо ушло далеко, там, в дальнем углу выпаса, были болота, и Борец опасался, как бы коровы не полезли туда, завязнут в трясине, чего добро-го.
– А мне пора к своим, – сказал Бусаев. – А то уж беспокоятся небось – теперь с рыбалки приехали. Ска¬жут – пропал.
– Валяй, – одобрил Борец. – Увидимся ищ.
Они разошлись, и Мушкет бежал некоторое время за Бусаевым – хо-тел, видимо, проводить немного. Бусаев обернулся – Борец смотрел вслед.
– Проводи, Мушкет, проводи! – весело крикнул Ва¬силий Василье-вич. – Проводи друга, мы пока и без тебя обойдемся!
И Мушкет подпрыгнул от радости – все понимала собака. Она неспешно засеменила рядом с Виктором, изредка заглядывая снизу ему в лицо, и Бусаев на¬гибался, ласково трепал друга за мягкие вислые уши. У фермы Бусаев сказал:
– Ну ладно, спасибо, Рыжик, что проводил. Ты настоящий товарищ.
Мушкет понял и на сей раз – остановился. Бусаев погладил собаку на прощанье и зашагал вдоль фермы. Оглянувшись через некоторое время, он увидел: Муш¬кет, не двигаясь с места, наблюдает за ним.
– Иди, иди! – махнул Виктор.
Собака побежала обратно.
От ветел, стоящих на краю речного обрыва, где вы¬садились с паромного катера пьяные ребята, донеслась дикая музыка заграничного происхождения. Временами мелькали, показываясь из-под обрыва, головы самих ребят. Бусаеву стало не по себе. Муторно и раздраженно сделалось на душе.
И сам не зная – зачем, почему, он повернул круто и зашагал в ту сторону.
Подойдя к ветлам, Виктор увидел на траве портатив¬ный магнитофон – музыка оглушала, звуки доставали до печенок. Тут же были разбросаны рюкзаки, спальные мешки, рыбацкая утварь. Бусаев приблизился к обрыву. Внизу, дергаясь и хохоча по-сумасшедшему, толклись двое ребят в плавках, а третий, самый рослый, бегал кругами по колено в воде. В руке он держал, словно собачий поводок, узкий ремешок – от магнитофона, на¬верное, – и гонял, подталкивая ногой, большого леща, прицепленного к ремешку за жабры.
– Танцуй, Леша! – кричал он лещу. – Пляши, милай! Ходи веселей!
Лещ, пытаясь вырваться, взбрызгивал хвостом и ухо¬дил вглубь, потом выплывал наверх, лежал некоторое время на боку измученный, но парень пинал его ногой, а рыба снова начинала делать бесполезные рывки, пла¬вая кругами.
– Ой! – надрывались от хохота двое на берегу. – О-ха-ха-ха-ха.
«И опять творится гадство...» – машинально как-то, будто оглушен-ный, подумал Бусаев.
Он чувствовал в то же время, что нет здесь ничего» особо плохого – резвятся ребята, и только. И тем не ме¬нее не мог побороть в себе этих тяжелых мыслей, напря¬жение, которое накапливалось в груди в последние дни, подходило к своему пределу.
«И опять над кем-то издеваются...» – снова, теперь уже закипая внут-ренне, подумал он. И внезапно рявкнул со злостью:
– Кончайте, туды вашу мать, свою паскудную ка¬русель! Хватит ржать, жеребцы стодерьмовые!
Бусаев рванулся к магнитофону и начал нервно ша¬рить по клавишам, не зная, какую нажать. Наконец нащупал нужную и выключил дикий рев.
Ребята быстро вскарабкались наверх, таращась оше¬ломленно. Рослый опомнился первым – отбросил леща вместе с ремешком и медленно пошел на Бусаева:
– Ты чего тут хозяйничаешь? – округлив мутные глаза, угрожающе тихо заговорил он. – Ты чего тут командуешь, деятель? Откуда такой вылез, гад?
– Кто же из нас гадит, скотина? – Бусаев, сцепив зубы и сжав кулаки, двинулся навстречу.
Двое других ребят стояли у обрыва и глядели, все еще не в силах по-нять ничего толком. И вдруг глаза здоровенного парня, с которым Бусаев должен был неминуемо схлестнуться, налились ужасом, он попятил¬ся обратно к обрыву. Шумно мелькнуло мимо Бусаева, пронеслось рыжим вихрем большое, сильное тело, и по¬нял Виктор, что это Мушкет, лишь в тот момент, когда собака всей своей тяжестью, словно тараном, ударила его противника в грудь, и парень, нелепо взмахнув ру¬ками, рухнул вниз, под обрыв. Мушкет, оскалив зубы, сразу же нацелился на двоих других, и Виктор мгновен¬но осознал опасность, которая грозит ребятам.
– Рыжик, не трогать! – отчаянно крикнул он. – Не смей, Мушкет! Ко мне! Не сметь!
Собака остановилась и глядела на ребят, глухо рыча, едва сдерживая себя. Они тоже начали оцепенело пятиться.
– Стоять, дураки! – резко, но уже более сдержанно приказал Бусаев. – Стоять, не двигаться! Изорвет вдрызг.
Ребята оторопело застыли на месте.
– Рыжик, – Виктор заговорил успокаивающим то¬ном, – иди ко мне. Иди сюда, Мушкет. Не надо их трогать.
Видно было, как тяжело собаке смирить себя, и все же Мушкет послушался, пошел к Бусаеву. Виктор погладил его подрагивающее тело и вдруг, ощутив про¬тивную слабость, сделал несколько шагов к ветле, опу-стился и сел, прислонившись спиной к стволу. Из-под обрыва показалась лохматая голова поверженного пар¬ня – он опасливо присматривался к обстановке.
– Вылезай, – сказал Бусаев. – Хватит тебе там. Вы¬лезай, не тронет.
Парень, поглядывая настороженно, выбрался наверх, и Мушкет снова напрягся. Но Виктор слегка надавил собаке на спину, успокоил опять:
– Нельзя, Мушкет, нельзя.
– Чего ты в самделе? – разведя руками, растерянно улыбнулся па-рень. – Никому не мешали. Чего мы тебе плохого сделали? Ей-богу, не пойму.
– Может, я, ребята, и не прав... – сказал Бусаев после некоторой паузы. – Может, и не прав... Насмотрел¬ся здесь всякой гадости... То, понимаешь, сено гноят, то его вот, – кивнул он на Мушкета, – обижают. То телят уморят на ферме. А тут вы еще, едри вашу корень...
– Сено, телята... Да мы-то при чем?
– Гоняете леща под свою дурацкую музыку... Нашли забаву.
– Ну лещ-то наш, мы его поймали. Тебе-то ка¬кое дело?
– Да знаю, что ваш лещ. Только вот посмотрел да и не выдержал. Тоже на издевательство смахивает.
Один из ребят, оцепеневших у обрыва, приблизился осторожно.
– Гадства, конечно, хватает, – сказал он. – У нас вон тоже в бригаде. Мы на заводе работаем. Приезжаем из города – хоть отряхнуться малость.
– Крепко отряхаетесь, – усмехнулся Бусаев.
Неожиданно появился Ваня – прибежал запыхав¬шись. Бусаев оглянулся – от ручья спешили сюда Тукмаков с Женькой. Углядели, значит, услышали из лаге¬ря. Ваня, взъерошенный весь, без промедления устре¬мился к рослому парню, толкнул его в грудь запальчиво и заговорил дрожащим голосом:
– Ты... ты... Ты чего тут лезешь? Чего тебе надо, к-каланча дубовая? Мы... Ты у нас дождешься!.. – и толкнул нервно опять.
Голова Вани едва доставала до мощной груди парня, и тот, ото-двинув Ваню в сторону, словно легкий посто¬ронний предмет, сказал Бусаеву с добродушной улыбкой:
– Да убери ты от меня этого ерша.
– Ладно, ребята, – поднялся Бусаев. – Пойдем мы. А то вон всполошились наши, подумают еще, что и вправду тут... А вы уж отряхайтесь-то как-нибудь поти¬ше. Грохочете на полную ивановскую. И давайте без обид – постарайтесь понять меня. Я вам не враг. При¬глядитесь вокруг, может, и поймете. Пошли, Ваня. Муш¬кет, а тебе давно на дело пора.
Бусаев с Ваней зашагали навстречу своим. Мушкет бежал рядом. Ребята-бамбушечники молча смотрели им вслед.
– Чего там? – встревоженно спросил Тукмаков, ко¬гда сошлись все вместе. – Придирались, что ль? Наблю¬далась вроде какая-то буча. И куда ты испарился-то с самого утра?
Женька тоже был сильно взволнован.
– Портрет свой довершить решил? – едко спро¬сил он.
– Да не беспокойтесь, – махнул рукой Бусаев. – Нормально все. Так, поговорили...
– Сам ни черта не пойму, – развел руками Ваня. – Мирно беседуют, смотрю. Или нам показалось? Только вот Мушкет, кажется, бросался там. И я полез, как глупый.
Тукмаков и Женька ни о чем больше не спрашивали.
Бусаев глянул напоследок вслед быстро удаляюще¬муся Мушкету и подумал: «Ну кто я ей, этой собаке? Выручил лишь однажды, да и только. А она уж за меня и в огонь и в воду готова. Надо же – работает, живет рядом с Борцом и научилась понимать жизнь сердцем, поступать истинно по-человечески. И все молча, без пу¬стого бреха. А людей Борец и палкой научить никак не может...»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Вода немного убыла – на столбиках мостков остались отметины.
«Ракетчики» вернулись с промысла на сей раз довольные – оправда-лись надежды. Клев опять наладил¬ся, крупные были в садках лещи, и Лучков выволок-таки из речных недр настоящего великана.
– Вот он, господа неверующие! – ликовал Женька, высоко подняв рыбину и потрясая ею. – Верных четыре кило будет. Я же говорил – возьму старика.
– Не будет четыре кило, – мрачно сказал Ваня. – И вообще лучше бы нисколько не было. Надоело. Я... – он вдруг вскинул голову и, раз-дражаясь уже по-настоя¬щему, сверкнул глубинным огнем своих темных глаз. – Я... скоро восстание против вас подниму!
И круто повернувшись, полез от мостков наверх.
– Он чего? – крутнув пальцем у виска, удивленно посмотрел Женька сначала на Тукмакова, потом на Бусаева. – Совсем, что ли?.. Рево-люционер хренов.
Тукмаков молчал, скрыв глаза под насупленными бровями. Бусаев тоже промолчал. Он рассеянно глядел на взбрыкивающую в садках тяжелую рыбу и думал: «Прав Борец, полностью прав. Чего болтаться, стоять и смотреть без толку? Чего без толку болтать? Тону, за¬хлебываюсь ведь в самом себе...»
И неожиданно произнес вслух:
– Кубаревщина...
– Ты о чем? – недоуменно воззрились на него «ра¬кетчики».
– Давайте чистить рыбу, – сказал Бусаев. – Только я, братцы, это... В последний раз. Действительно, надое¬ло и мне.
Радость удачи упала у добытчиков до нуля, чистили рыбу, не произнося ни слова, обходясь одним только сопением. Работу однако пришлось вскоре прервать – снизу, из-за мыса, вылетела большая лодка с сильным мотором и шла некоторое время по фарватеру, а потом круто свернула к лагерю. За рулем восседал голый по пояс, приземистый мужик с бронзовым квадратным ли¬цом, в форменной фуражке.
– Это Плюха, – растерянно сообщил Женька. – Инспектор рыбнадзора. Ну, сейчас начнется представление. Инспектор заглушил мотор, приподняв его, опроки¬нул на корму, и лодка мягко ткнулась в берег рядом с мостками.
– Откуда столько рыбы? – решительно прошлепав сапогами по от-мели, сразу же приступил к делу Плюха. Голос его тоже казался бронзовым. – Причем не мелкая рыбка, не мелкая...
– Да вон буи наши стоят, – несмело ответил Жень¬ка, кивнув в сто-рону фарватера. – На ракетки ловим. Как и все...
– Как все, говоришь? Всем полагается по три кило на рыло. А у вас тут поболе наберется. Надо поглядеть, уж не сеточкой ли, айнделы вы мои сизоперые. А лодка откудова? – воззрился Плюха на красную лодку. – Не ваша, сразу чую.
– Из Высокого лодка, – продолжал нерешительно объяснять Женька. – Василий Мухарев дал, бакенщик. У нас все честно.
– А мы щас ширнем, как тут у вас честно.
– Что же вы – на слово не верите? – каменея ли¬цом, спросил Бусаев. – Или вправду обыскивать будете?
– Верю всякому зверю, – уперся в него Плюха оло¬вянным взглядом. – А тебе, айндел сизоперый, не верю. И обыщу – куда ты подеваишься?
Последние слова Плюхи заглушил рев другого мото¬ра – лодка неслась на этот раз от Высокого. И тоже неожиданно повернула к мосткам. В ней были трое – сильные рослые парни. Они лихо причалили по другую сторону от мостков.
– А-а... – голос Плюхи сразу утратил свою бронзовость, сделался мягким. – Альберт, Серега... Здорово, здорово, братцы. Какими судь-бами?
– Привет, Женя, – не обращая внимания на Плюху, поздоровался с Лучковым тот, что именовался, наверное, Альбертом. – Помнишь? Про-шлым летом заезжал к вам.
– Помню, – обрадовался Женька. – Здорово, Алик.
– Чего у вас тут? – Альберт словно только что за¬метил Плюху и гля-нул на него сурово. – Опять небось честных людей тиранишь, Арсенич? Привет, Арсенич, привет...
– Да какой там – тираню! – скованно рассмеялся инспектор. – Ехал – увидал рыбу. Дай, думаю, гляну.
Бусаев удивился – Плюха явно заискивал перед эти¬ми парнями. По-том он удивился еще больше – на носу их «казанки» лежала массивной грудой набранная сеть с крупной ячеей. Виктор переглянулся со своими – никто из мужиков удивления не выказывал, напротив, рады были такому обороту.
– Мы на минутку завернули, – сказал Женьке Аль¬берт. Он стоял в лодке – высокий, крепко и красиво сложенный. – Закусить, разлить в чего – найдется? На¬до, как говорится, войти в форму.
– Пошли, – ответил Женька. – Найдется, не бед¬ствуем.
Альберт кивнул одному из своих парней, и тот, поко¬павшись под си-деньем, достал бутылку водки. Они вы¬лезли и поздоровались с каждым за руку. Лучков повел гостей наверх, а Бусаев с Тукмаковым снова стали чи-стить рыбу. Плюха стоял рядом и молча переминался с ноги на ногу, не зная, как ему быть.
– Арсенич! – обернувшись, словно вспомнив, крик¬нул сверху Аль-берт. – Примешь малость?
– Дак... – попытался изобразить Плюха положенную по рангу солид-ность, – не откажусь. Можно.
– Ну иди.
Инспектор, тяжело переваливаясь, полез к лагерю.
– Что за люди? – спросил у Тукмакова Бусаев.
– Слуги дьявола. Ладно, потом объясню.
Минут через пятнадцать вся компания уже спуска¬лась к лодкам. Плюха, обретя уверенность, важно сове¬товал Альберту, где лучше брать сейчас рыбу «плавом», а где – «ставом». Парни, поблагодарив по-джентельменски за гостеприимство, распрощались с «ракетчиками». Плюха тоже сунул каждому руку и, напустив на лицо непроницаемую озабоченность, сказал:
– Вы это... Не берите во внимание. У меня работа – куда от нее денешься? Работа тяжелая – везде надо до¬глядеть. Так что, значит, ловите спокойно.
Вскоре моторы взревели, и лодки помчались, быстро удаляясь, – каждая в свою сторону.
– Так что еще за слуги дьявола? – хмуро спросил Бусаев.
– Вон Женька лучше знает, – язвительно кивнул на Лучкова Ваня. – Он популярней объяснит.
– Да чего там знаю... – состроил кислую мину Луч¬ков. – «Тузики» это. Не «тузы», а «тузики». Занимают в райцентре небольшие должности. Альберт, например, инженер мясокомбината, рядовой инженер. И осталь-ные – кто где. А по речному делу так: базируются на спасательной станции, имеют удостоверения обществен¬ных инспекторов рыбоохраны и охотинспекторов тоже. Имеют какой-то там допуск – разрешение ловить рыбу чем вздумается и когда вздумается. Вроде бы для проб¬ных, чуть ли не научных целей. Снастей у них всяких полно, лодки с моторами и тэ-дэ и тэ-пэ. Ну и ловят. В основном для вышестоящих – так мне кажется. Празд-ник, свадьба, именины... Да и в наш город эта рыбка идет кое-кому навер-няка. Я же тебе говорил.
– Ну а Плюха-то, – никак не мог понять всего сразу Бусаев, – чего он так перед ними пресмыкается?
– Эх ты, наив, – покачал головой Лучков. – Прикинь, кто там стоит за их спиной. Эти симпатичные ребятки Плюху в момент сковырнут, если потребуется. А Плюха не дурак, поверь уж. И далеко не слабый человек. Он один на четверых браконьеров с голыми руками выхо¬дил.
– Ну и хозяев же в нашем раю!
Когда разделались с рыбой, бросили в рассол боль¬шого леща для копчения и уложили в яму солидную порцию, обнаружилось вдруг, что кончается последняя пачка соли.
– Может, хватит солить-то? – сказал Тукмаков. – Действительно, куда ее столько?
– Ты что! – вскинулся Женька. – Вода спадает, лещ опять пошел. Сам же нынче таскал за милую душу. Это вы сейчас вот кочевряжитесь, а зимой запоете: какие мы молодцы.
Никто его пыла не поддержал.
Ваня удалился к обрыву, сел там на отшибе и бы¬стрыми нервными движениями стал строгать ножом палку. Бусаев подошел и опустился рядом.
– Что, Ваня, – тихо спросил он, – тяжело опять?
– Не тяжелей, чем тебе. Хоть и умолчал ты, а я все равно узнал.
– О чем?
– О телятах, которые пали.
– Откуда же узнал-то?
– Вчера я тут девицу одну перевозил с той сторо¬ны. Спросил, куда это она с лопатой, а девица и раз¬рыдалась. Пришлось успокаивать. Ну и расспросил. Рас¬сказала – и о телятах, и о том, как Борец ее прутом отстегал. Ты же ведь там был? И держишь в секрете.
– Да какой секрет... Просто... не хочется, честно говоря, лишний раз досаджать вам. Вы тут каждый год, ко всему привыкли. И к тому же мало от разговоров толку.
– В том-то и беда, что привыкли. В том-то и беда... Давай, Витя, договоримся: мне досаждать не бойся.
– Добро, Ваня. Спасибо.
– За что спасибо-то? Бусаев рассмеялся вдруг.
– Ты чего? – удивленно вскинул голову Ваня.
– Да вспомнилось – стерлядку ты отпустил. А по¬том благодарил меня вот так же за понимание, за под¬держку.
Некоторое время оба молча смотрели на воду.
– А знаешь... – заговорил Ваня. – Пронзительно как-то жалко... И те-лят жалко, и девицу эту белобрысую тоже почему-то. И Борца...
– Больно уж мастера мы жалеть задним числом и тех и других.
– А как же не жалеть?
– Да жалко, конечно, жалко. Только мало этого.
– Так что же делать? Скажи.
– Сам без конца о том же думаю.
Женька, удрученный тем, что соль кончается, обна¬ружил вдруг – хлеба тоже осталось всего лишь на обед.
– Надо идти в Высокое, – решил он. – Но одному мне тяжеловато придется. Кто со мной?
– Пошли, – сказал Бусаев. – Развеюсь хоть малость. А то, – невесело усмехнулся он, – сдается мне, будто в нашем раю стало адом припахивать.
– Я гляжу, – натянуто улыбнулся Лучков, – ты, Ви¬тя, где угодно ад себе устроить можешь.
– А ты, – опередил Бусаева Ваня, – наверно даже в кромешном аду ухитришься оборудовать своей персоне райскую жизнь.
– Ладно, ладно, – примирительно выставив ладонь, остановил его Лучков. – Хватит митинговать, Ванечка, все равно ничего нового не ска-жешь.
Когда собирались, Бусаев заметил, что Тукмаков старается держаться рядом, и все время ощущал на себе пристальный его взгляд.
– Да брось ты смотреть, Толя, – тихо сказал Вик¬тор. – Творилась и творится со мной эта хреновина. Снится опять.
– Чувствую. Вот и хочу помочь.
– Не поможешь ни черта. Совсем не так надо помо¬гать, Толя.
– Как же?
– И сам не знаю пока.
Ваня перевез Лучкова с Бусаевым на противополож¬ную сторону, и они пошли, углубляясь в рощу. Прохладный сумрак царил тут, среди высоких осокорей, разлапистых ветел и кустов тальника. А потом начали встре¬чаться липы – старые, с густыми непроницаемыми кронами. Деловитый шорох, щебетанье и разноголосое пенье птиц слышалось повсюду в листве, и напряжение отпускало Бусаева понемногу. В глубине рощи Лучков отыскал твердую, по-видимому, давно уже протоптанную тропу, и она, извиваясь плавно, поднимаясь на взгорки и опускаясь опять, повела их, постепенно забирая вправо.
Тропа вывела к картофельному полю, которое начи¬налось неподалеку от речного обрыва. Борозды уходили вдаль, туда, где темнел на горизонте невысокий хвойный лес. Сорняковая трава густо заполонила ложбинки бо¬розд, но это повылезали последние сорняки, уже после окучивания, и Бусаев определил по ботве, что урожай будет хороший. Он с детства научился чувствовать силу клубней под землей, но вряд ли смог бы сейчас объяс¬нить точно, по каким признакам.
Дальше или по открытому месту вдоль реки. На пути встречались палатки самой разной расцветки, возле них стояли мотоциклы и легковые машины. Рыболовы тор¬чали с удочками под берегом, сидели в резиновых лодках среди реки, люди загорали у палаток, раскинувшись под солнцем.
– Как же они сюда проехали? – спросил Бусаев.
– Да попросохло, – ответил Женька. – Дождей-то уж давно нет.
– А мне с той поры, когда ехали, все кажется, что прорваться в эти «Палестины» на легкой технике попро¬сту невозможно.
Картофельное поле сменилось кукурузным. Высокая, в человеческий рост, стояла кукуруза, завязались уже початки. «Да, прав Женька, – подумал Бусаев. – И в са¬мом деле, не растет здесь все, а дуется».
Завиднелись крыши Высокого. Они располагались среди старых де-ревьев словно бы ярусами-полукружья¬ми – нижний ряд, потом повыше, потом еще выше. И церковь на самом верху. Красиво. Отсюда хорошо просматривалось, какое огромное и уютное взгорье за¬нимает село и как удобно разместились на склонах Дома. По небольшой зеленой долине у подножия Высокого тянулась цепь прудов, поросших камышом и по-крытых почти сплошь широкими листьями кувшинок. В прудах плавали гуси и утки.
– Естественные пруды? – спросил у Женьки Бусаев.
– Ага. Пополняются из реки в половодье. Не всегда, правда.
– И красивое же село!.. – восхищенно вздохнул Бусаев.
– Я тебе еще не то покажу, – просиял от гордости за свою родину Лучков. – Сходим к деду на могилу. От¬туда, от кладбища, видок открыва-ется – рот разинешь и не закроешь. Покажу-у тебе, Витек... А то совсем ты раскис у нас.
– С радостью погляжу! – шутливо толкнул его Бусаев.
К магазину шли долго. Он был в самом центре, и при¬шлось немало попетлять по сельским улицам, поднима¬ясь все выше, не одним переулком пройти, чтобы сокра¬тить путь.
Хлеба в магазине не оказалось – ни черного, ни белого.
– Как же так? – растерянно спросил у продавщицы Женька. – А когда будет?
– В неделю два раза привозят, – ответила женщи¬на. – И то не всегда. Завтра, может, привезут.
– Да ведь своя же пекарня вроде имелась... Помню, раньше...
– Имелась, да чего-то утомилась вот.
Бусаев ощутил, как напряжение опять поднимается в нем – снизу, из-под желудка наплывает.
– Тогда хоть соли... – полез Лучков за деньгами.
– И соли негу. С неделю уж нету. Но обещали нонче. Должны вроде после обеда.
Кроме Бусаева и Лучкова, других покупателей в магазине не было. Чувствовалось, что женщине досад¬но – рада бы, мол, продать, угодить вам, да нету вот ничего, и виновата в этом не я.
– А как же обходитесь-то без хлеба и соли? – ста¬раясь не выдать на-пряжения, поинтересовался Бу¬саев.
– У кого есть на чем – в Терново мотаются, себе и соседям берут. А кому не на чем – закупают тут на неделю. Глядишь – уж он зачерствел, хлеб-то. Прямо беда. И не знаем, чего делать. Сто раз уж на собраниях по-лоскали, и все без толку.
– Ну после обеда-то стоит за солью заходить? – раздраженно спро-сил Женька.
– Заходите. Обещали.
Молча шли к бабе Поле. Потом Женька не выдержал.
– Вот же паскудство-то! – брызнул он слюной. – В голове не укладывается: в ракетный-то век...
Бусаев не проронил на это ни слова, и Лучков опять умолк мрачно.
На дворе у бабы Поли лежали кучей свежие дрова – кто-то уже успел распилить их на чурбаки и переколоть часть.
– Дров привезли... – удивился Лучков.
Старушка обрадовалась, засуетилась. Разожгла в сен¬цах керосинку, поставила на нее кастрюлю, самовар на¬чала готовить.
– А я жду, жду, – говорила баба Поля, сияя своим морщинистым личиком. – И прям кажется, что жду с сенокосу. Чего, думаю, не едут? Пора уж. Пришли, сын¬ки, слава богу. Счас растуганим самовар... Щей наварила щавельных. Счас мы в момент... – сгорбленная, торопливо семенила она по избенке.
– А у нас сенокос ничего, нормальный, – сказал Женька. – Вот, захватили тебе... – он развернул рыбу.
– Ой, хороши лещики! Токо куда мне столько? Куда мне?..
– Бабуль, кто тебе дров-то привез? – спросил Женька.
– Вась-Вась постарался. Он меня не забывает. По¬мнишь Борца-то? Вась-Вась-то Зубатов?
– Помню.
– Ну вот. Добился иде-то. Заставил Павлика Чуркова на колесном трахтуре, на прицепе, привезть. Павлик и распилил пилой-то энтой – товаркой.
– «Дружбой»?
– «Дружбой», «Дружбой»! Вот ить карга-то я старая, все забываю. И сам Борец колоть приходил. Дай ему бог здоровья, неугомонному. Ох, справный мужик.
«И когда он только все успевает?» – подумал Буса¬ев, удивленный со-общением бабы Поли.
– Да отец же собирался приехать, – хмурясь, пожи¬мал плечами Луч-ков. – И я бы с ним. Управились бы с дровами. А то неудобно даже как-то. Нанимаешь чу¬жих людей...
– Борец не чужой. Свой, считай, человек.
Пока старушка собирала на стол и разговаривала с внуком, Бусаев незаметно для них вышел во двор и сразу же отыскал у груды чурок колун. Хорошим оказался колун и насажен был удобно – уж в этом-то Бусаев толк знал. Он ловко раскроил на четыре части один чурбак, другой, и увлекся – колол и колол, словно поигрывая, отбрасывая поленья в сторону. Дрова коло¬лись легко – березовые, нетолстые и подсушенные уже малость. Любил он это занятие, успокаивало оно. Не только тело, но и душу вроде бы укрепляло и. уравно¬вешивало.
Женька вышел на крыльцо, когда горка поленьев заметно выросла.
– Во передовик-то! – усмехнулся Лучков. Легкая обида сквозила в усмешке. – А я гляжу – испарился. Потом слышу – бухает. Позвать, что ль, не мог? Пошли обедать. Потом вместе доколем.
– Пойдем. А звать не стал – тебе же с бабушкой побыть надо. Может, какие разговоры свои.
– Да какие у нас с бабулей секреты? Выдумаешь хреновину.
Баба Поля тоже вышла на крыльцо и, увидев Бусаева с колуном в руке, всплеснула руками:
– От ить неугомон-то! От неугомон... Дрова уж колет! Картошку-то надысь ты ить мне поокучил. И опять забыла, как звать. Все забываю.
– Виктором меня зовут. А картошку, баб Поль, – хитро улыбнулся Бусаев, – это не я, это ангелы окучили.
– Не омманывай, – радостно протестовала баба По¬ля. – Всю жисть в бога верую, всю жисть молюсь, а кар¬тошку ангелы мне ищ ни разу не окучили. Не омманы¬вай, заводной. Пошли исть. 
– Передовик он у нас, бабуля, передовик, – тоже улыбался Женька, но улыбка получилась неестествен¬ной, натянутой.
Старушка уселась за стол, подперев голову узловатым темным кулачком, и смотрела с радостью, как мужи¬ки едят.
– Помню, мы росли, – говорила она. – Девять чело¬век токо ребят и девок. Как рассядутся все – за столом теснота. Трескаем – за ушами пи-щит. А нонче?.. Один или два ребенка. И возются с ими. И туда, и сюда его. И то ему, и энто. Эх, жисть наша, жисть! От всех братьев и сестер я таперь последняя осталась. И исть-то ничего неохота, не идет в душу. Одна и одна, как кукушка. Хоть на вас посмотреть, сынки. Хорошо, что пришли, не забыли.
– Тебя, бабуля, сколько раз уговаривали, – сказал Женька. – Поедем жить к нам. Обосновалась бы у меня. Ох и зажили бы с тобой! Разве я тебя на жен проме¬нял бы? Ну чего упираешься?
– Всю жисть упиралась тута, а помирать в ваш город поеду? Не-ет, Женя, сынок. У меня душа здеся крепко привязана. Придет срок – рядом с дедом укладуся. Токо чегой-то долго не приходит, живучая я. Зажи¬лась совсем, чегой-то уже и неохота, скорей бы...
– Ну вот, бабуля, – нахмурился Женька, – опять ты за свое.
С удовольствием пил Бусаев и чай из самовара. Он вспомнил, что дома при отце был самовар, всегда этот добродушный пузан стоял на кухонном столе. И сейчас самовар цел – валяется где-то на чердаке.
Рассказали бабе Поле, какая получилась проблема с хлебом и солью.
– Так-то у нас, так-то, – печально кивала старушка головой. – У меня есть три буханки – припасла. Две вам и отдам. А привезут – еще куплю.
– Да ладно, бабуль, тебе самой надо, – отказывался Женька. – Нам две буханки все равно мало. Надо штук восемь, а то опять придется через день за хлебом бежать.
– Возьмешь пока хоть две, – настаивала баба По¬ля. – А соли – я уж и не знаю... Говоришь, рыбу со¬лить – это ведь надо много. А у меня вон токо пачка. Вот что, сынок. У нас бабы часто берут соль на сырном заводе. Зайдите туда и спросите у теть Вари Доминой. Она тебя знает, Варька, даст соли.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ВТОРАЯ

Соли в магазин так и не привезли. Женька, поправив на плече ремни рюкзака, в котором лежали две буханки взятого у бабы Поли хлеба, и покачиваясь с пяток на носки, хмуро оглядел полки с консервами и сказал Бусаеву:
– Ладно, пошли. Потом, от деда, на завод зайдем.
– На заводе дадут, – заговорщицки прошептала про¬давщица. – Дадут, дадут, зайдите.
– Спасибо, – иронически улыбнулся Женька.
Лучков повел Виктора по селу еще выше, и вскоре оказались у церкви, сложенной из красного, особо про¬каленного кирпича. Печальное зрелище являла она со¬бой. Железо с купола было содрано, и сделали это, судя по всему, давно. Там, где остались на ребрах куски' кровли, зеленела травка – прижилась в песке и пыли, занесенных ветрами в расщепленные кровельные швы и стропильные соединения. А на кирпичных выступах росли из щелей небольшие березки, густо распушился кустик бузины. Ступени, ведущие на паперть, провали¬лись, одна из древних створок, сработанных из кованого железа, валялась поодаль, сорванная с петель, и была сплошь побита ржавчиной.
– Конец девятнадцатого века, – сказал Женька. – Ценности особой нет, но приятное сооруженьице. Со вку¬сом делано.
– А ты... – повернулся к нему Бусаев.
– Пробовал, – перебил, не дослушав, Женина. – Предлагал. Ходил по инстанциям. Было время...
– Чего предлагал? – удивился Виктор.
– Отреставрировать под моим руководством собствен¬ными силами, отдать верующим.
– Ну и что тебе сказали?
– Как будто ты не знаешь, – сощурившись презри¬тельно и выплюнув былинку, которую жевал, ответил Женька, – что мне могли сказать. В принципе обещали дать «добро». Жду все!
Прошли по густой травке переулка между изгородями двух приусадебных участков, и кончилось село. Влево тянулась – все так же, полого вверх, – ровная аллея из старых ветел, и когда свернули на нее, Бусаев увидел между рядами деревьев твердо утоптанную песчаную дорогу. Лишь кое-где пробивались из земли пучки зеле¬ни. Впечатление было такое, будто дорога ведет к небу. Он сказал об этом Лучкову.
– К небу она и ведет, – печально усмехнулся Женька. – А куда же еще?..
Молча шагали по затененной деревьями строгой до¬роге, пока не от-крылась впереди густая зелень сосен, подчеркнутая внизу невысокой изгородью из штакетника.
– Вот и пришли, – глухо сказал Женька. Удивительное это было кладбище. Располагалось оно среди густых сосен давней семенной посадки. Всякие кладбища доводилось видеть на своем веку Бусаеву, немало поездившему по районам области; у них в Лебе¬де, например, хоронили в светлой березовой рощице за оврагом, но такое вот – сосновое – Виктор видел впер¬вые. И вовсе не показалось оно мрачным, напротив, празд¬нично как-то, уютно и чисто было меж хвои.
Густой смоляной дух стоял в разомлевшем воздухе, бегали по песча-ным тропинкам, усыпанным желтыми сосновыми иглами, озабоченные муравьи и другие бу¬кашки, весело стрекотали в траве кузнечики.
Могила Егора Тимофеевича Лучкова оказалась совсем неподалеку от входа. Обнесенная оградкой – тоже из штакетника, покрашенного в голубой цвет, – она разме¬стилась аккуратным травяным бугорком под невысокой раскидистой сосной. Небольшой пирамидальный памят¬ник, сделанный из листового железа, скромно голубел под холмиком. Рядом с могилой стояла небольшая ска¬меечка.
Женька откинул крючок и распахнул калитку. Во¬шли, постояли немного. Потом сели. На памятнике была фотография в рамке, под стеклом. Сфотографировался Женькин дед, наверное, еще в то время, когда старость только подкрадывалась к нему. Фуражка речника над высоким лбом и глаза – точно подметил Борец – очень похожи на Женькины, только больше в них открытой твердой уверенности и серьезная, обстоятельная доброта во всем облике.
– Да... – тихо произнес Женька. – Дед это был дед. Лучшие мои годы рядом с ним.
Бусаев молча положил руку ему на плечо. Так и си¬дели, думая каж-дый о своем, потом Женька поднялся:
– Ну ладно, пошли. Все равно остаток жизни не про¬сидишь тут.
Когда Лучков закрыл калитку и накинул крючок, Бусаев сказал:
– Жень, а где тут председатель-то, о котором Борец говорил? Ну Глухов-то.
– Где-то там, – махнул Женька рукой в глубину кладбища. – Пойдем, поищем.
Они медленно бродили среди могил, читая надписи на памятниках, и все никак не могли отыскать нужную.
– Стоп, – остановился Женька. – Там же ведь, по¬мнится, куст ивняка был. Красноватый, гибкий такой ивняк. Если, конечно, не засох или не вырубили. Сейчас найдем.
Лучков, пробираясь между оградками и вытянув шею, начал внима-тельно оглядывать все поверх могил и вскоре обрадованно указал вправо:
– Да вон он, вон он – этот куст. Точно.
Попетляв немного, вышли к оградке, сваренной из железных прутков. На могиле стоял памятник из мра¬морной крошки, и глядело с керамического овала веселое молодое лицо. Смоляной чуб на сторону по старинке, черные глаза с озорным блеском.
«Глухов Леонид Прокофьевич. 1920 – 1960 гг.» – гла¬сила надпись внизу.
– Елки-палки, – сказал Бусаев, – чувствуя, как ту¬гая волна подкаты-вает к горлу. – Он же совсем молодой. Он же умер таким... Ему лет-то было меньше, чем нам сейчас.
– Войну прошел. Помню, разденется в воду лезть – весь в шрамах. Лопатка даже вывернута, стянута по-страшному. Глядеть жутко – аж му-рашки пробирают. Вот ведь, – удивленно качнул головой Женька, – вспоми¬нается. Забыл уж вроде начисто, напрягал память, когда Борец о нем говорил, а теперь вспомнил до мелочей.
Постояли в задумчивости еще некоторое время, потом Женька вскинул на плечо рюкзак с хлебом, и стали выбираться к выходу. Когда вышли за воротца кладбища, Лучков повернул влево вдоль изгороди, и Бусаев молча зашагал за ним.
Тропинка, едва заметная в траве, вела по тенистому зеленому коридорчику – справа тоже стояли сосны, но эти были вроде бы помоложе кладбищенских. Местность понижалась постепенно, и когда изгородь кончилась, а сосны отодвинулись от нее, полукружьем уходя в сто¬рону, открылось и ослепило необъятное море света.
И действительно, как предрекал Женька, захватило у Бусаева дух. Они стояли на огромной высоте. Земля, покрытая плотной яркой травой, скатывалась вниз кра¬сивыми плавными всхолмлениями; далеко внизу, огибая гору, на которой расположилось кладбище, блестело длин¬ное широкое лезвие старицы.
Несколько коров, овцы бродили вдоль нее. Отсюда они казались со-всем маленькими. Все пространство за старицей занимала, поднимаясь высокой стеной, роща мощных лиственных деревьев. Верхи деревьев рощи были гораздо ниже того уровня, где находились Лучков с Бусаевым, и потому далеко было видно, как пенятся они своими зелеными купами. Лишь у самого горизонта вол¬ны древесных вершин прерывала светлая острая по¬лоска реки.
Сердце замирало перед этим величественно-спокойным простором земли, перед невероятным обилием ясного небесного света.
И Бусаев подумал вдруг с горячей дрожью в груди, что, наверное, многие из тех, кто лежит сейчас под кладбищенскими соснами, – люди разных поколений: от¬цы, деды и прадеды – в свой последний час устремлялись всей душой вот сюда. Именно сюда, откуда видно так далеко. И наверно терзала их одна беспокойная мысль: а как будет после нас на нашей родимой просторной зем¬ле, где столько труда, столько сил требуется, чтобы обиходить все, сохранить ее богатства, в какие руки попадет она? И утопали в смертельной тоске, не зная, не находя ответа.
Наверняка только такой заботой и мучились Егор Тимофеевич Лучков и Глухов Леонид Прокофьевич перед последним своим подъемом на эту могучую высоту, ца¬рящую над родной землей.
– Ну что? – негромко спросил Женька. – Проняло?
– Дальше некуда, – сдавленно ответил Бусаев. – Аж... с болью.
– Да уж вижу. Иначе тут и быть не может.
Обратно шли тем же путем – поднялись вдоль клад¬бищенской ограды до ворот и свернули на дорогу, обса¬женную ветлами. Когда миновали церковь, а потом и магазин, Женька вывел Бусаева на широкую, посте¬пенно забирающую вправо, улицу.
Маслосырзавод размещался в длинном кирпичном здании. Высокая черная труба чадила синеватым дым¬ком, доносился сквозь чумазые окна шум каких-то ме¬ханизмов. У распахнутых железных ворот стояло не-сколько машин. Лучков пошел в ворота, а Бусаев сел на скамейку у дома напротив и стал ждать. Женька не по¬являлся минут двадцать, а потом вышел наконец, тяжело ступая, сгибаясь под тяжестью набитого солью рюк¬зака.
– Ну куда столько? – укоризненно глянул Бусаев. – Полреки, что ли, хочешь засолить?
– Не пропадет. Останется – спрячем до будуще¬го лета.
От маслосырзавода поднялись недалеко обратно и свер¬нули на другую улицу, которая вывела вскоре на неболь¬шую пыльную площадь. Бусаев увидел необычное двухэтажное здание, облицованное блестящей розоватой плиткой, и спросил:
– А это что – правление колхоза?
– Угу, – ответил, пыхтя, Лучков. – Контора кол¬хозная.
Напрягшись весь внезапно, Бусаев остановился, глаза его недобро сузились.
– Давай зайдем, – схватил он вдруг Женьку за ру¬ку. – Пошли, пошли – ты мне нужен. Всего на минутку. Не упрямься, пошли.
И Лучков, не понимая ничего толком, потащился за ним, сбросил у дверей рюкзак, отодвинул в сторону, чтоб не мешал никому.
Перед председательским кабинетом оказалась неболь¬шая приемная, тут никого не было. Бусаев резко рас¬пахнул обитую коричневым дерматином дверь и бесцере¬монно протолкнул вперед Лучкова.
В просторном кабинете, где стояло у стен множество стульев, сидел за столом у противоположной стены худой светловолосый парень. Что-то общее с Борцом было в чер¬тах его лица, и глаза как у того – голубые, но не све¬тились они веселым задором – глядели с устоявшимся металлическим холодком. Председатель быстро окинул взглядом Женьку, потом всего Бусаева – с хлопчатобу¬мажных брюк, вздувшихся на коленях, до полинялой серой рубашки, по лицу коротко скользнул, и тот понял, что цена ему уже определена.
– Здравствуйте, товарищ миллионер, – стараясь при¬дать голосу нарочито угодливую нотку, сказал Бусаев. – А ты, Женя, садись. Садись вот тут. – Он подтолкнул опешившего Женьку к ряду стульев, стоящих у стола, придвинутого узкой стороной вплотную к председатель¬скому, и усадил едва ли не силой, надавив на плечо.
– При чем тут миллионер? – медленно поднимался со своего места председатель. – Вы по какому делу? Ты... – глянул он на Женьку, – Лучков, кажется?
– Правильно, это Лучков. – Бусаев уселся рядом с Женькой. – А дело у нас большое. Захотелось на живого миллионера посмотреть и спросить заодно: не найдется ли хлебца с солью? Нищие мы.
– Та-ак... – председатель опустился на стул и деланно расслабился. – Комедию решили поломать, театр нашли. Какого вам еще хлебца с солью?
– Да вот наведались в магазин, – усмехнулся Бусаев. – А там нет ничего. Ни хлеба, ни соли. Забежим-ка, думаем, к миллионеру – может, у него есть. Должен же быть, по идее, хлеб у миллионера? Ведь он же вроде бы выращивает хлеб-то.
– А-а... – рассмеялся неестественно хозяин кабине¬та. – Вон оно что... Дак это вы, дорогой товарищ, не по адресу. Тут не сельпо.
– Слушай, – Бусаев почувствовал, как все у него в груди успокоилось вдруг жестко. – Давай на «ты», а? Давай попробуем по-человечески. От души говорю. Не такие уж мы с Лучковым и старые, хотя и замечаю – постарше... Просто хочется узнать кое-какие вещи. Без всяких там... Без металла в голосе, Николай... – Бусаев вспомнил – Борец называл своего брата Михаилом, и добавил: – Михалыч.
Лучков, глядя в окно, хмуро молчал.
– Ну давай на «ты», – непроницаемо усмехнулся председатель. – Давай попробуем по-человечески.
– Ты какого года-то?
– Пятьдесят третьего. Только при чем тут возраст?
– Да интересно узнать. Вижу, что пятьдесят третье¬го, вижу... Ну лад-но, ты скажи все-таки: почему же хлеба-то у тебя нет?
– Хм... У меня... Хлеба нет в магазине. Это совсем другая система. Зарплата маленькая, вот и ушли пекари на фермы да в поле. Кому охота за фитюльку-то ра¬ботать?
– Но ты же хозяин. Накинул бы им как-нибудь, от¬куда-нибудь. Неужели нельзя придумать? Походил-посту¬чался бы куда надо. Да покрепче бы постучался – сапо¬гом. Глядишь, и пробил бы. Святое же дело. Да за такое дело глотку стоит перегрызть тому, от кого зависит.
– Тебя бы на мое место, – опять усмехнулся предсе¬датель, дернув гу-бами и не меняя холодно-напряженного выражения светлых глаз. – Вот тебе бы наверняка через месяц глотку перегрызли. Это уж точно.
– Я на своем месте упираюсь. И пока живой – сам видишь. Никто не перегрыз. И, думаю, не удастся.
Женька повернул голову и, глядя на председателя исподлобья, сказал негромко:
– В Тернове вон сидит – чем у него место лучше твоего? А глотка то-же вроде цела. И в магазинах все есть.
– А это знаете, как бывает? – Теперь у председателя не только губы искривились, он и шеей дернул нервно. – Как в армии, к примеру. Один без конца ходит в само¬волки – и хоть бы хны. Привыкли и не замечают. По¬хаживает себе и похаживает. А другой служит нормаль¬но, но чуть что – наряд. Не туда шагнул – наряд, не так ответил – наряд. Служит, старается, а не вылезает из нарядов, пашет и день, и ночь...
– Уж не из-за нарядов ли армейских, – не удержал¬ся от едкой колко-сти Бусаев, – ты до сих пор такой осторожный?
Председателю тоже не удалось сохранить равновесие до конца.
– Ну вот что, – рывком поднялся он. – Поговори¬ли – и хватит. При-шли мне тут порядки наводить. Зна¬хари. Без вас хватает. Сейчас из райкома приедут. Неко¬гда сидеть – пустой треп гнать. Давайте идите, идите с богом.
И в этот момент прошумела под окнами и скрипнула тормозами легковая машина. Председатель сразу же словно забыл обо всем, резким широким шагом заспешил к полуоткрытому окну и заглянул вниз. Ростом племян¬ник Борца был повыше Бусаева и Лучкова, узкоплеч, жилист.
– Ну, чего торчите? – повернулся он от окна. – Ко мне приехали, у меня дела. Я же сказал – кончен раз¬говор, некогда с вами... Шагайте, шагайте, пташки за¬летные.
Женька встал:
– Пошли, Виктор. Чего тут воду толочь?
– Из райкома, говоришь, приехали? – обратился к председателю Бусаев. Женькиных слов он будто и не слышал. – Это хорошо. Вот и по-говорим по-настоящему.
– Вы, братцы, зря нарываетесь, – неприязненная усмешка проскользнула по лицу председателя. – Зря. Идите лучше добром, отдыхайте себе спокойно.
Но тут распахнулась дверь кабинета, и вошел, отду¬ваясь шумно, невысокий грузный мужчина в сером костюме, широколицый, смуглый и лысоватый.
– Ну и жарища, разъедри ее в кузов! – Он сразу же начал снимать пиджак. – Ну и духотища! Прямо околеть можно.
Женька глянул на Бусаева и сказал тихо:
– Пойдем.
– Сядь, – сурово приказал Виктор. Поморщившись и крутанув голо-вой досадливо, Луч¬ков сел.
Вошедший удивленно стрельнул глазами в сторону Бусаева, повесил пиджак на спинку стула, потом, отто¬пырив белую рубашку, несколько раз громко дунул себе на грудь и только после этого обвел всех цепким взыска¬тельным взглядом:
– Что за собрание? Что за люди?
– Да вот, – опередил Бусаева председатель, – при¬шли тут, понима-ешь... Права качают. Насчет хлеба. За¬летные.
– Угу, – спокойно подтвердил Бусаев. – Пришли у миллионера хлебца с солью попросить. Нищие мы в этом смысле. Как и все здешнее село.
Райкомовский работник снова глянув на него – теперь уже с пробным прицелом, оценивающе и, выдвинув из-под длинного стола стул, уселся, вытянув ноги, расслабился.
– Да, Зубатов, – с медленной увесистой раздумчи¬востью сказал он председателю. – Плохие у тебя делиш¬ки с хлебом. Из рук вон плохие. Стыд, кромешный стыд. Надо, надо форсировать... – И повернулся к Бусаеву, посмотрел пристально, как бы придавливая взгля¬дом. – Что тут можно сказать? Принимаются меры.
– И давно они у вас принимаются? – глядя прямо в глаза райкомовскому работнику, спросил Бусаев.
Тот удивленно вскинул густые темные брови:
– Стараемся по возможности. Не все же от нас зависит.
– Странно... – рассмеялся вдруг Бусаев.
– Чего странно? – нахмурив брови, напряженно двинул скулами райкомовский работник. – Чего это вам так смешно стало?
– Да вторая ступенька – и то же самое. Вот он, – кивнул Бусаев на председателя, – сказал, что не все от него зависит. Теперь вы говорите, что не все от вас зависит. А от кого же все-то зависит?
– Я гляжу, – остро прищурился мужчина, – вы нам туг целый допрос учинить решили.
– Почему допрос? Не допрос. А узнать некоторые об¬стоятельства очень даже желательно. Вас поближе узнать. Вы сюда по какой дороге ехали?
– Через Терново. А в чем, собственно, дело?
– А почему же не завернули сразу от шоссе? Здесь ближе.
– Да ведь эта дорога никудышная, – непонимающе уставился тот на Бусаева. – Какого черта по ней ехать? На брюхо сесть в колее?
– Вот и хочется выяснить заодно у вас и у вашего подопечного мил-лионера: в грязи-то купаться и людей в ней купать он долго еще собира-ется со своими миллио¬нами? Долго вы еще к нему такого крюка-то давать намереваетесь?
Райкомовский работник задышал носом тяжко и уча¬щенно, ноздри задвигались – человек был, видимо, горя¬чим по характеру, взрывным. Однако ему удалось-таки сдержать себя.
– Принимаются меры и по поводу дороги, – сухо сказал он сквозь зубы. – Дальше что?
Женька продолжал молчать, лишь напрягся весь, как напрягаются, собираясь прыгнуть с высоты.
– Дальше? – не унимался Бусаев. Он казался абсо¬лютно спокойным. – А дальше уж вроде и некуда. По поводу стогования сырой травы на лу-гах, которая сгниет в стогах через две недели, меры уже приняты. Так ведь, Николай Михалыч? – всем телом подался Бусаев в сто¬рону председателя.
– Клевета... – разогнувшись медленно, поднялся тот над столом. – Чистейшей воды клевета, Валентин Карпыч, – обращаясь к райкомовскому работнику, развел он руками с удивленно-наивной улыбкой. – Ну когда у нас стоговали сырое сено? Вы же сами знаете – никогда. Клевета...
Бусаев с самого начала предполагал, что они заодно. А теперь деланно-невинная улыбка председателя, его жест и тон, в которых не удалось скрыть фальши, только окончательно убедили: ну, конечно, заодно. И сено-то сырое стоговать отдал, видимо, распоряжение не кто иной, как сидящий сейчас рядом Валентин Карпыч. Во имя благополучного отчета приказал, по привычке.
– Вот, слышите, друг любезный? – подобрав ноги и скрипнув стулом, упруго повернулся к Бусаеву Вален¬тин Карпович. – Клевещете, говорят. А мы своим людям верим. Они нас не обманывают. И вообще хочу поинте¬ресоваться: кто вы такой, чтобы перед вами тут отчиты¬вались? Пришли, понимаешь, отрывают от работы.
«Во-во, – проскользнуло в мозгу у Бусаева, – знако¬мое дело. Стоит лишь вмешаться по-настоящему, и сразу: кто ты такой, откуда взялся? Чужак ты сразу. Не име¬ешь никаких прав лезть, не твоего ума – и точка. Никто ты. И мужики тогда, у стога, подобным же образом... Вот ведь зараза...»
– Да человек я, – сказал он. – Не обезьяна, как видите. Живу на од-ной с вами земле. Ну и решил спро¬сить...
– С нас есть кому спрашивать, – резко прервал Ва¬лентин Карпович.
– А сами-то с себя спрашиваете?
Райкомовский работник вскочил, громыхнув стулом.
– Я еще раз повторяю, – он уже начинал кричать. – Кто вы такой, чтобы лезть не в свое дело?!
– И я вам повторяю, – Бусаев тоже поднялся. – Че¬ловек я. Нормаль-ный русский человек. Не иностранец.
– Много вас таких нынче права качает! Лезут...
– Много, – оборвал его в свою очередь Бусаев. – Вон, вдоль всей реки и в стороны от нее аж до самых пределов. И в земле, где фронты про-шли, и на горе за селом, – кивнул он на окно, – на кладбище здешнем. Много нас таких, много.
– Ты глянь-ка, – с кривой усмешкой обернулся к председателю Валентин Карпович, – опытный демагог-то.
– Излюбленный прием, – сказал Бусаев, – ставить все с ног на голову. Вы демагогией-то занимаетесь. К-ку-баревщину-то... вы разводите.
– Какую еще к чертям кубаревщину?!
– Кубаревщина-то?... А это когда тонет все в пустом трепе и псу под хвост катится. Кубарем. Ясно? Ух и надоели вы... Ну ничего. Как ни цепляйтесь – не удер¬житесь. Сметем ведь вас.
– Это кого сметем?! – угрожающе шагнул к нему Валентин Карпо-вич. Бешенство кипело под бровями в прищуренных коричневых глазах. – Может, партию?
– Если такие, как вы, сколотили себе отдельную партию, то значит, точно – партию. Вашу сметем, а наша останется.
– Ах ты... – Валентин Карпович, сжав зубы, жестко подвигал желваками. – Партию они... А ну-ка быстро катитесь отсюда! Разговорился, хулиганье! Живо катись, а то дождешься. Угостили вон где-то, – ткнул он пальцем едва не в лицо Бусаеву, – да, видать, мало. Милицию сейчас враз вызовем – целый наряд! Отвезут куда на¬до – поговоришь там!..
– Вызывай давай. – Тоже перейдя на «ты», Бусаев сделал движение к нему, и тот отпрянул. – Вызывай милицию. Поедем в район. И свидетель вот есть, – кивнул он на Женьку. – Можно прямо в райком, к вашему пер-вому. Ты-то ведь не первый. Так? А можно и дальше – в область. Ну чего же ты, Валентин Карпыч? Вызывай, поехали.
И райкомовский работник, и председатель глядели взбешенно и молчали. Получилась немая сцена.
– Ладно, Женя, – звучно хлопнул Бусаев Лучкова по плечу. – Пошли. Кажись, все обговорили. Не хотят вызывать. А жалко.
Он быстро зашагал к двери, распахнув ее, пропустил Женьку и замер у порога, несколько мгновений стоял спиной к ним – тело сковала злость. Потом обернулся и сдавленно бросил в тишину кабинета:
– П-паразиты...
На улице ослепило солнечным светом. Женька, никак не попадая в лямку рукой, навьючивал на спину рюкзак с солью и хлебом. Бусаев заслонил глаза ладонью, застыл на ступеньках на секунду, осваиваясь на ярком свету, и пошел, не оглядываясь, словно забыл о Лучкове начисто.
Тот хотел догнать, даже побежал было, но тяжелый груз мешал, и он, сразу же покрывшись потом, начал выдыхаться, отставать постепенно. Бусаев шел и шел, Женька еще метров пятьдесят протопал следом за ним, а потом не выдержал, крикнул:
– Ну куда ты так прешь? Куда разогнался-то, Витя, елки-моталки? Погоди!
Бусаев обернулся, увидел Женьку, согнутого под тяжестью ноши и, усмехнувшись, двинулся навстречу.
– Дай-ка сюда, – рванул он с лучковского плеча ре¬мень рюкзака. – Тащится, как проклятый!
Лучков покачнулся и чуть не упал от этого рывка. – Ну чего ты? – укоризненно глянул Бусаеву в гла¬за, тихо сказал он. – Чего психуешь-то попусту?
– Давай рюкзак, – уже спокойно попросил Буса¬ев. – Мне сейчас тя-жесть нужна. Понимаешь? Тяжесть.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ТРЕТЬЯ

Он тащил тяжелый рюкзак, а Лучков неудельно плелся рядом. Не-сколько раз Женька пытался отнять у товарища ношу, чтобы тот отдохнул хоть малость, но Бусаев отмахивался – волок и волок, не сбавляя шагу и не говоря ни слова.
Не по себе было Женьке – не желал Виктор делиться с ним ни той тя-жестью, которую нес на спине, ни той, которая душу угнетала после стычки в председательском кабинете.
Вышли из села и зашагали по дороге вдоль берега. И вдруг Бусаев увидел пассажирский катерок – «ПТ» выруливал навстречу со стороны «Палестины». Виктор остановился, будто дернул его кто, и замер, что-то напряженно соображая.
– Ты чего? – удивленно спросил Женька. – Устал же ведь. Давай понесу, брось блажить-то.
Бусаев, все еще продолжая раздумывать, медленно снял рюкзак и, не дожидаясь, пока Женька подхватит ношу, бросился со всех ног обратно к селу. Рюкзак бухнулся на землю, а Лучков стоял и смотрел вслед ошеломленно, ничего не понимая.
Виктор бежал, задыхаясь, по тропе мимо прудов, вытянутых цепью у подножия Высокого. Утки и гуси, которые плавали в них, пугаясь тяжело бегущего чело¬века, с суматошными криками бросались к противополож¬ным берегам. «Успею, – стучало в мозгу. – Обязательно должен успеть...»
Однако тропа поворачивала на взгорье к селу, а путь к вековым осокорям, стоящим у реки близ паромного причала, преграждали картофельные участки, обнесен¬ные жердями. Бусаев заметался, не зная, как быть, поскольку обегать пришлось бы далеко, а потом-таки ре¬шился и, перемахнув через жердяную изгородь, устремил¬ся напрямик по ботве широкими прыжками. Что-то возмущенно кричали ему вслед с пригорка от ближнего дома, но он не обращал внимания – бежал и бежал.
Когда Бусаев наконец вырвался к реке, катер уже повернул с фарватера к паромному причалу. На площад¬ке парома стояли у перил две пожилых женщины с тем¬ными от каждодневного загара лицами, в белых плат¬ках. Непоседливо крутилась возле них худенькая дев¬чушка с огненными волосами, вся щедро усыпанная веснушками. Она тщетно пыталась оторвать от пола корзину с чем-то тяжелым.
– Идет катер до райцентра? – с трудом переводя дух, спросил Буса-ев.
Пот заливал ему лицо, рубашка была мокрая.
– До Чалова он и идет, – удивленно глянули жен¬щины, – а то куда же еще... 
На катере Виктор устроился на нижней палубе с те¬невой стороны – тут хоть немного освежало. Неспешно уплывали назад залитые щедрым солнцем пологие зеле¬ные берега, время от времени почти вплотную к катеру придвигались крутые сумрачные обрывы, на срезах ко¬торых просматривались различные слои таинственного земного нутра, и понемногу Виктор остывал, успокаи¬вался. Он стал смотреть, не встретится ли местечко, спо¬собное соперничать по красоте и уюту с их «палестиной», но нет, не встречалось такого.
До райцентра «ПТ» шел больше часа. Поднявшись от пристани в городок, Бусаев спросил у женщины, си¬дящей у дома на скамейке, как ему найти райком, и, попетляв минут пятнадцать по улицам, вышел на неболь-шую площадь, где стоял маленький, словно игрушечный, памятник Ленину. Здание, в котором располагался райком, он определил сразу – почти везде в райцентрах у них одно и то же лицо, у этих зданий.
В вестибюле никого не было, зато висела на стене табличка с расположением кабинетов. К первому секре¬тарю – на самый верхний этаж, на третий. По лестнице Бусаев поднимался медленно, стараясь понадежнее со¬браться внутренне. Дверь приемной была распахнута, там, склонившись над бумагами, сидела за столом женщина средних лет, приятного облика. Виктор вспо¬мнил вдруг про свои ссадины и вошел, как можно есте¬ственнее прикрывая ладонью щеку. Женщина глянула на него мельком и сказала:
– Вадима Сергеевича нет. Уехали вместе со вторым в обком.
Бусаев стоял, растерянно переминаясь с ноги на ногу. Выглядел он теперь вполне естественно – озадачен, рука подпирает щеку.
– Может, секретарь по сельскому хозяйству вас устроит? – проник-лась сочувствием секретарша. – Он у себя.
– Устроит, – обрадовался Бусаев. – Как раз и надо-то.
– По коридору направо и вторая дверь с правой стороны.
Бусаев ступил в кабинет секретаря по сельскому хо¬зяйству и оторопел: перед ним сидел тот самый Валентин Карпович, с которым он совсем недавно схлестнулся в правлении колхоза. Тот поначалу тоже окаменел от удивления, но тут же справился с собой, изобразил иро-ническую усмешку:
– А-а... Великий воин Албании... как там его?.. Бы¬стро прискакал. На паразитов приехал жаловаться? Ну давай, давай. Жалуйся, не стесняйся.
– Зря ты смеешься, – глухо проронил Бусаев. Он взялся было за ручку двери.
– Э-э, куда же ты? Постой. Погоди, раз уж приехал. Бусаев обернулся.
– Чего ты все кипятишься? – заговорил секретарь совсем другим, примирительным вроде бы тоном. – Где там сено-то сырое стогуют? Отды-хаете-то вы где?
– Островом это место называют. Рядом ферма. А лу¬га за озером.
 – А, знаю, знаю. Доводилось бывать. Как же, рыбные места. Ты вот что... Не пыли без толку. Меры примем, не беспокойся.
– Не верится.
– Ну, брат... – откинувшись на спинку стула, на¬смешливо смотрел секретарь, – совсем уж ты нас ни во что не ставишь. Обязательно примем меры, обязательно...
Муторно, противно было на душе, когда вышел Бусаев из райкома. Не замечая ничего вокруг, он пересек площадь и некоторое время грузно шагал по улице незнакомого пыльного городка, не сознавая, куда идет и зачем. Потом наконец мелькнула мысль, что надо же как-то возвращаться туда, к ребятам, и Виктор остано¬вился, соображая, где же это он находится и почему понесло его от райкома не обратно к пристани, а совсем в другую сторону.   
И вдруг в глубине скверика увидел в просвет меж ветвей черную вы-веску на розоватой стене и на вывеске четкие белые буквы: «Прокуратура». И, не раздумывая ни секунды, Бусаев решительно направился через скве¬рик к дверям.
Перед прокурорским кабинетом тоже была приемная, правда, маленькая совсем – этакий узкий закуток, и здесь тоже сидела секретарша. Молоденькая девушка, навер¬ное, после десятого класса. Бусаев поздоровался и, за¬метив, что она с удивлением рассматривает его лицо, запоздало прикрыл щеку, а потом махнул рукой – а, все равно, дескать.
– Девушка, – он приложил руки к груди, – вы не обращайте внима-ния. Я не по личному. Ей-богу.
И, видать, столько было отчаяния во всем его облике, в сказанных умоляющим отрывистым голосом фразах, что девушка вскочила и с поспешной готовностью выставила перед собой ладони:
– Сейчас, сейчас. Подождите секундочку.
Она быстро проскользнула мимо него в прокурорский кабинет и через минуту вышла, сияя радостной улыбкой:
– Проходите. Александр Леонтьевич ждет вас.
Прокурор был одного примерно возраста с Бусаевым. Худое аскетичное лицо, слегка затемненные очки. Интел¬лигентная внешность. Поздоровавшись, Бусаев заговорил смущенно:
– Вы, Александр Леонтьевич, не придавайте значе¬ния. Вид у меня... Далеко не праздничный, конечно. Я к вам по важному делу.
– Да проходите, проходите, – поднялся тот навстречу из-за стола. – Присаживайтесь вот сюда, рассказывайте, что там у вас.
И Бусаев рассказал все: сначала в деталях о сене, а после уж и о том, что ни хлеба, ни соли в Высоком нет, и дела до этого нет никому. И о стычке с председа¬телем и секретарем райкома по сельскому хозяйству рас-сказал тоже.
– Не понимаю... – Виктор волновался, даже руки дрожали. – Живут на этой земле и гробят сознательно... Со-зна-тель-но!.. Да чего там – внаглую прямо. Враги. Настоящие враги земли и народа, поймите хоть вы-то, ради бога.
– Не горячитесь так. – Прокурор снял очки. Лицо его было напряженным и бледным. – Что касается сена... И говорить нечего – преступление. Не волнуйтесь, рас¬крутим как полагается. А скажите... Кстати, давайте уж познакомимся по-настоящему.
– Виктором Федоровичем меня зовут. Инженер-гео¬лог, в областном дорожно-строительном управлении ра¬ботаю, в проектной конторе. Нужно дороги строить, мно¬го надо дорог, а вот видите... куда занесло...
– Скажите, Виктор Федорович, а спасти-то можно еще? Сено-то?
– Конечно! Только медлить нельзя. Раскидать стога и сушить, сушить по-людски. Погода-то пока стоит хо¬рошая. Которое внизу, видать, уже не годится... А остальное вполне еще можно спасти – точно говорю. Но... по¬скорей бы.
– Понятно. Медлить не будем. – Прокурор тяжело вздохнул. – Да, дела... Видите ли... Нелегко вникнуть сразу во все. Я новый тут человек, лишь первую неделю работаю. Поэтому...
– Господи... – облегченно выдохнул Бусаев. – Ну и повезло же мне.
– В чем повезло?
– Да в том, что вы тут новый.
– Бросьте, Виктор Федорович. Вам спасибо. Куда здесь без помощи... Все бы так – не по мелочам, а по настоящему делу. Насчет хлеба-соли, кстати... Подтолк¬нем в порядке надзора. Свинство, тоже на преступление смахивает.
Несколько мгновений оба сидели молча. Бусаев тяжело привалился к спинке стула и опустошенно смот¬рел перед собой.
– Болит душа? – спросил вдруг прокурор.
– Болит, – подняв на него глаза, вымученно улыб¬нулся Бусаев.
– Ничего. – Александр Леонтьевич улыбнулся то¬же. – Сдвинем как-нибудь. Своротим. Не такие уж мы и хлипкие.
Хорошо стало Бусаеву от этих слов.
– А на лицо-то у вас, – спросил прокурор с едва заметной иронией, – уж не следы ли того объяснения с мужиками? Ну, на лугах-то – вы рассказывали.
– Это... – встрепенулся Бусаев, схватившись за ще¬ку. – Это не берите во внимание. Мужики – они... Нор¬мальные мужики. С этим все в порядке.
– Ну ладно. – Александр Леонтьевич надел очки. – Придется однако еще вас помучить. – Он выдвинул ящик, достал оттуда и положил перед Бусаевым несколь¬ко чистых листов бумаги, протянул ручку. – Садитесь поближе к столу и все подробно излагайте – теперь уже письменно.
На пристани Бусаев узнал, что катер придет не ско¬ро – не меньше полутора часов надо ждать. А ждать – изнывать столько времени на одном месте – казалось ему сейчас истинным мучением. В движении легче – это он с давних пор себе усвоил.
Виктор вернулся в городок, расспросил, как лучше выйти к шоссе, и зашагал по улицам, с удовольствием ощущая прохладу надвигающегося вечера, вдыхая от¬радный запах яблок, созревающих в садах за глухими наборами.
«Голосовать» на шоссе пришлось довольно долго. Ма¬шины, не сбавляя скорости, проносились мимо, но нако¬нец остановилась одна из них – заляпанный цементным раствором самосвал.
– Мне бы до Высокого, – сказал Бусаев шоферу, гу¬бастому, с большими добрыми глазами, пареньку. – Зна¬ешь такое?
– Знаю. Но я не туда, мне дальше. До развил¬ки могу.
– Давай до развилки.
Вел парень машину по шоссе с предельной ско¬ростью – спешил куда-то к матери, и пустой кузов старого самосвала все время оглушительно громы¬хал.
У грейдерной, со щебеночным покрытием, дороги, ко¬варство которой Бусаев хорошо помнил с той поры, когда пробирались к Высокому на автобусе, парень остановил машину, и Виктор продолжил путь уже пешком, стара¬ясь обходить глубокие выбоины, рискуя подвернуть какую-либо из ступней, поскольку куски щебня без кон¬ца попадались под ноги. Пока он шел, начало незаметно сморкаться, и Высокое Бусаев смог узнать лишь по рос¬сыпи огней на отдаленном взгорье.
Виктор спустился с насыпи и зашагал к селу но глубокой автомобильной колее. Колея была поначалу сухой, но вскоре стали попадаться лужи, и пришлось двигаться обочь. Потом он угодил в какое-то вязкое болотце рядом с дорогой и теперь старался ступать осто¬рожно, где ощупью, где зрением выбирая проходимые места. Нервы от этого напряглись до предела. «Ничего, ничего... – язвительно подбадривал себя Бусаев. – Поты¬кайся, покондыляй тут как следует. Может, и поймешь получше: чтобы строить в России хорошие дороги, надо побольше ножками ходить по земле, ножками, разлю¬безный...»
Он шагал в темноте к подрагивающим вдалеке огонь¬кам села, и пе-чальными, горькими были его думы. Солн¬це отдает тепло земле – вот, уже смеркалось, а от нее веет набранным за день теплом. Земля отдает тепло лю¬дям. А люди? Казалось бы, только трудись – расти-со¬бирай урожай, делай честно каждый свое дело, и все бу¬дет. И сыты будем, и одеты будем, а уж от этого всего и радость жизни – главное наше счастье, тоже будет, как ей не быть на такой-то богатой земле!.. Как просто! Про¬сто, а зачастую-то и нет ни того, ни другого, ни третье¬го. Почему, господи ты боже мой?
Вот сегодня – из-за одного только дела, чтоб завершили его по-человечески, сколько пришлось потратить нервов, сил и времени... Из-за одного только насущного дела. Сюда ткнешься – налетаешь на удар, туда ткнешься – попадаешь лбом в каменную стену. Случайно ведь к прокурору-то угодил, совсем случайно. Мог бы пройти мимо, не заметив надписи «Прокуратура», и насколько горше было бы тогда... А разве мало других дел, из-за которых тоже надо колотиться в стену лбом, налетать на удары? Да уж стало казаться, что и не найдешь такого, которое выполнялось бы нормально, с душой. Везде необходимо хватать пятерней за душу и толкать душу дело. Что же это такая за родина?
И хватать за душу-то, идти на непробиваемую стену, выставив лоб, разве каждый захочет? Это только уж самые-самые, такие, как Борец, с врожденной человеческой болью, могут еще за что-то воевать, чего-то добиваться.
А остальные-то устали давно, отступились, изверились. Думают так: пускай мы будем и не сыты, и не одеты как полагается, и радость жизни – плевать нам на нее, толь¬ко не трогайте нас, не хватайте за грудки, надоело все, пропади оно пропадом...
А кому-то, может, именно этого и надо. Да, конечно, только этого и добиваются – чтоб махнули люди на все рукой, и тогда верти ими как хо-чешь, сколько хочешь греби из-под них к себе.
Бусаев даже остановился на мгновение – настолько стало ему пакост-но от пришедшей нежданно мысли.
Выходит, думал он, стены-то выставляются специаль¬но – чтоб уто-мить, измотать, к равнодушию приучить, а потом... А потом простая происходит штука – одна часть людей, меньшая, но наиболее сволочная, живи себе при¬певаючи, имей что угодно да еще властью своей упивай¬ся, а большая часть, имя которой народ, пусть довольст¬вуется тем, что ей предложат. Вернее, не предложат, а кинут, как собаке кость... Господи, но ведь было уже все это, было.
Боролись же против этого с винтовками в руках, кро¬ви пролили столько, что и земля-то наша, наверно, про¬питалась ею от края до края и до самых глубин. Мо¬жет, тут Бусаев усмехнулся мрачно, и нефть-то, которой нынче торгуем с заграницей, и не нефть вовсе, а наша почерневшая кровь...
Приблизившись наконец к Высокому, он решил сре¬зать путь к реке – двинулся краем села, мимо огородов. Но к ним почти вплотную примыкало колхозное поле, и снова Бусаев был вынужден идти по картофельным по¬садкам.
В темной, будоражащей душу таинственной тишиной Роще, которую можно было считать уже частью их «палестины», Виктор умудрился-таки не сбиться с петляю¬щей по взгоркам тропы, и на берег удалось ему выйти прямо перед лагерем.
Там горел костер, колебались в его нестойком свете силуэты жителей «рая». Мужики громко о чем-то спорили, резкими нотками выделялся Ванин голос.
– Братцы! – крикнул Бусаев. – Братцы, возьмите меня к себе!
У костра умолкли, метнулся к обрыву один, за ним другой, и вслед за тем загремела у мостков цепь железной лодки.
Перевозили Бусаева «домой» Ваня с Лучковым. Мол¬чали поначалу, потом сидящий на веслах Женька спросил прерывисто:
– Куда ты, в самом деле... испарился-то? Рванул от меня... Как чумо-вой. К районному начальству, что ль мотался?
– К районному, Женя, – устало произнес Бусаев.
– Ну и... наверняка только нервы себе опять потрепал.
Виктор ничего не ответил. Ваня не задавал никаких вопросов. Он скованно застыл рядом с Бусаевым на ска¬мейке и поглядывал искоса с потаенным беспокойством. Бусаев ощущал в темноте его взгляд.
На мостках ждал Анатолий.
– Ну ты даешь, брат... – хлопнул он Виктора по спине. – Мы уж всесоюзный розыск хотели объявлять, сцепились тут из-за тебя не на шут-ку... Где носило-то непутевого?
– Да ладно, – вяло махнул рукой Бусаев. – Потом...
Он первым направился к костру, тяжко опустился на чурбак и смотрел на затухающий огонь неподвижным взглядом. Мужики потянулись следом, стали устраивать¬ся вокруг костра – ждали объяснений. Но Бусаев поднялся вскоре и, вздохнув, улыбнулся виновато:
 – Вы, братцы, это... Не обижайтесь ради бога – устал я, как пес... Пойду лягу.
– Да ты хоть... – вскочил было Женька.
– Ляг, ляг, Витя, – перебил Тукмаков. Он положил руку на плечо Бу-саеву. – Ступай отдыхай. Утро вечера мудреней.
Бусаев поплелся к своей палатке.
– Поел бы, может... – растерянно глядя вслед, пред¬ложил Ваня. – Го-лодный ведь.
– Я лучше завтра... – обернулся Бусаев.
Уснул он мгновенно, и почти сразу же начались во¬енные видения – беспорядочные отрывки: окопы, в которых скопилась вода, сырость, пронизывающая тело, тяжкий отдаленный грохот, отрывистые пулеметные оче¬реди. Мелькали чьи-то лица, слышались крики, и сам он кричал – ругался, тыча какому-то солдату в грудь пу¬стым котелком.
Но постепенно затихло все, словно бы потонуло в гу¬стом тумане, и глухой темный сон сковал его надолго. Потом опять Бусаев услышал громкий разговор, но тут же сообразил, что это уже не во сне, рванулся нерв¬но и сел, с трудом разлепив глаза.
В палатке было светло, полотно нагрелось.
– ...Так ведь сколько лет уж сюда ездим... – услы¬шал он возмущенный Женькин голос. – И сроду нам никаких претензий не предъявляли.
– Ничего не знаю, – возражал кто-то незнакомый.
Виктор быстро натянул брюки и вылез из палатки. И всполошился: проспал все на свете – солнце успело набрать высоту, слепило и уже начинало палить. Ребя¬та, по-видимому, давно позавтракали – пожалели бу¬дить его.
В лагерь, оказывается, нагрянули гости: инспектор рыбнадзора Плюха в своей неизменной фуражке, Альберт – предводитель «слуг дьявола» и какой-то мили¬ционер. «Хозяева» стояли с ними у речного обрыва, веля непонятный пока для Бусаева разговор. Бросилась в гла¬за необычная растерянность ребят.
– Здравия желаем, – подошел Бусаев. – Что это у вас тут за совеща-ние?
– Совещание сурьезное, айндел сизоперый, – сощу¬рившись, глянул на него Плюха. – Сурьезные, брат дела...
– Да вот... – недоуменно пожал плечами Лучков, – из дома, понима-ешь ли, гонят... Из родного дома.
– За какие же такие прегрешения? – напрягшись неуловимо, сразу же похудел лицом Бусаев.
– Я уже объяснял! – резко возвысил голос милиционер – невысокого роста, остролицый парень со светлыми глазами навыкате. На его фор-менной рубашке были погоны лейтенанта. – Нельзя здесь лагерем стоять. Колхозная территория. Траву помяли вон кругом... К тому же заказник. Ну? Заказник или нет? – повернулся он к Плюхе. – Подтверди, Ефрем Арсенич.
– Ясное дело... – крутя носком сапога и внимательно рассматривая его, буркнул Плюха. – Заказник...
Альберт жевал травинку и с едва заметной усмешкой молчаливо взирал на всех поочередно с высоты своего роста.   
– Так ведь вы же тут у нас не в первый раз, – сказал Бусаев. – И ни о каком заказнике речи не было. А что касается травы – ее не мы, а колхозные коровы помяли. Никто этой травой не нуждается. Она уж осеменилась давно.
– Ну заезжали, правильно... – Плюха продолжал рассматривать свой сапог. – Токо времена-то, айндел сизоперый, на ходу меняются. Нонче перестройка... – Он вдруг поднял голову и жестко примерился к Бусаеву. – Постановления пошли строгие – надо выполнять. Бо¬на, – кивнул он на милиционера, – пущай тебе власть разъяснит, ежли добром вникнуть не желаешь.
И Бусаев понял, что еще с той, первой, встречи зародилась у инспектора неприязнь к нему.
– Перестроиться, значит, решили? – желчно усмех¬нулся Виктор.
– А мне кажется, – Ваня, выпрямившись вдруг весь и судорожно вытянув шею, подступил вплотную к ми¬лиционеру и Плюхе, – темните вы чего-то. Темните напропалую, граждане-товарищи.
– Это кто темнит?! – милиционер дернулся к нему, чуть было грудью не толкнул. – Ишь ты, как разговори¬лись! Я сказал! Свертывайте манатки, а то...
– А то – что? – глухо спросил Тукмаков.
– А то...
– Да погоди ты! – оборвал милиционера Лучков. – Кончай глотку-то драть. Братцы... – беспомощно разведя руками, обратился он к Альберту и Плюхе. – Вы что, елки-палки, или с катушек послетали? Из родного дома гоните-то. Алик, ты же ведь знаешь – вырос я тут, де¬дова избушка вон у черемушника стояла. И ветлу вот эту мой дед посадил. Я же тебе говорил. Какой к хренам заказник? Ездим сюда, считай, всю жизнь...
– А я говорю, – округлил свои белесые глаза мили¬ционер, – тут заказник, и сматывайтесь, пока...
– А я тебе сказал... – сцепив зубы, подался к нему Лучков, – здесь моя родина, здесь мой дом!..
Опасно напряглись все, и неизвестно, чем кончи¬лось бы, но тут вдруг вмешался Альберт.
– Стоп, стоп, стоп! – неторопливо втиснулся он между Лучковым и милиционером. – Так, други мои, не пойдет. Ну чего ты, лейтенант, кипя-ток-то гонишь вглухую? Надо по-хорошему. Ты же власть. И вы, други мои... – он повернулся и, широко расставив свои сильные длинные руки, обнял за плечи Бусаева и Женьку, – зря к сердцу берете. Пошли, поговорим ладком... – Альберт слегка подтолкнул их к ступеням, ведущим вниз. – А на¬чальство пускай пока покурит. Глядишь, все и обра¬зуется.
Спустились втроем к мосткам, и Альберт, улыбаясь добродушно, заговорил в нос укоряющим полушепотом:
– Ну чего вы, братва, без пользы в пол-литру-то лезете? Сказали бы: так, мол, и так, нельзя – значит нельзя. Вещичек у нас много, укладываться долго. Со¬беремся, дескать, потихоньку и к вечеру переедем. Ин¬теллигентно, мол, вам обещаем. Ну?.. Увезу лейтенан¬тика, и живите себе с богом, добра наживайте. Плюха нe тронет – я его налажу. Только уж не суйтесь больше никуда – это я вам твердо советую. А то сено тут какое-то... Нужно оно вам. Ты, что ли, порядка-то на лугах захотел? – перестав улыбаться, спросил он у Бусаева.
– Я захотел, – ответил тот. 
– Ну-ну. А людям вот приходится из-за тебя; страдать.
– Да, черт... – Бусаев озадаченно почесал затылок. – Приходится страдать... – Вид у него был такой, будто осознает свою вину и полностью согласен с вариантом, предложенным Альбертом. – Значит... – приглушив ше¬пот, спросил Виктор, – из райкома распорядились?
– А откуда же? – сразу пошел на откровенность Альберт. И назида-тельно похлопал Бусаева по плечу: – Конечно, оттуда, миленький ты мой.
Лодки Альберта и Плюхи стояли по обеим сторонам мостков. На носу Альбертовой «казанки», как и в про¬шлый раз, грудой лежала сеть, непросохшая еще. На дне топорщилось что-то прикрытое брезентом. «Вместе с ми¬лиционером, видать, ловили рыбку-то, – успел подумать Бусаев. – Не иначе».
Поднялись по ступенькам обратно к лагерю, и мили¬ционер нетерпеливо шагнул навстречу:
– Ну? Долго я еще с вами буду чухаться-то, деятели?
– Да замри ты, служитель... – вяло махнул рукой Женька. – Уедем. Прояснили нам тут... Уедем, собраться только надо.
– Никуда мы не уедем, – четко сказал Бусаев. – И нечего собираться.
– Что-о?! – вскинув голову, уставился на него круг¬лыми злыми глазами лейтенант.
Смотрели пораженно и все остальные.
– А ничего, – подходя, спокойно ответил Бусаев. – Не все еще прояснили. Во-первых, – спросил он у ми¬лиционера, – как ваша фамилия, лейтенант?
– Моя?! – оторопело ткнул себя в грудь тот.
– Ваша, ваша. И в каком подразделении работаете? Ну, розыск там уголовный или еще какая служба?
– Да ты...
– Давайте-ка лучше не тыкать. Документы есть хоть у вас?
– Документы? Ну... не взял я с собой документы. Листиков моя фами-лия.
– Так. Значит, лейтенант Листиков. Документы не взяли – побоялись во время рыбалки утопить ненаро¬ком. Ладно. А работаете-то все-таки кем, и по какому отделу?
– Отдел борьбы...
– ...с хищением социалистической собственности, – закончил за него Бусаев. – ОБХСС, выходит?
– ОБХСС. Ну и чего же?
– Хорошо, лейтенант Листиков, – усмехнулся Буса¬ев, – хорошо. Вы тут насчет колхозной травы пеклись. Так вот. Мы, честные граждане, хо-тели бы сделать заявление вам – сотруднику ОБХСС.
– Какое еще заявление?
– Вон там на лугах, – кивнул Бусаев в сторону про¬токи, – уложили в стога непросохшее сено. Гноят социа¬листическую собственность. Надо, лейтенант, принимать меры. Причем срочные меры, лейтенант.
– Хм... – растерянно мялся Листиков. – Насчет лугов у меня никаких указаний не было. А насчет вас...
– А насчет нас было, значит? Тогда придется дальше прояснять. Это указание дали те, кому свои темные делишки замазать надо. Свидетелей стараются подаль¬ше убрать. А вы-то, лейтенант Листиков, не скрывать преступления должны, а наоборот – раскрывать их. Вот пойдемте сейчас...
– Никуда я не пойду. У меня приказ...
«Как собака у Митяя Хари, – подумал Бусаев. – Не по долгу, а только по приказу. Прикажут стре¬лять – и будет палить во всех подряд».
– Выходит, не желаете, – продолжал он. – Ну что ж – невольник не богомольник. Обойдемся и без вас. Я вчера был у прокурора...
Плюха с Альбертом настороженно переглянулись.
Лучков смотрел на Виктора, медленно раскрывая, рот. Удивленно вскинул глаза Тукмаков.
– Ну и... – нетерпеливо подался к Бусаеву Ваня. – Пресекут, Ваня, луговое гадство, медлить не будут. Заставят сушить все до клока. Наверняка теперь! этим уже занимаются. Так что... – Бусаев глянул поочередно на Альберта, Плюху и милиционера, – никак нам нельзя отсюда уезжать, дорогие блюстители. Мы тут можем понадобиться в качестве свидетелей. Ну а по поводу ОБХСС... – Бусаев пробуравил побелевшего милиционера жестким взглядом, – придется сказать, что лейтенант Листиков за сохранение социалистической соб¬ственности бороться не желает. И к тому же на честных людей волком кидается.
Он умолк, и остальные стояли молча, не шевелясь. Стало слышно, как шелестят на старой ветле листья.
– Тишина... – Бусаева раздирало прямо-таки. – На¬верно, где-то новый милиционер родился. Настоящий честный милиционер.
Первым опомнился Альберт.
– Д-да, други мои... – он перекусил и выплюнул изо рта травинку. – Д-даете...
– Вы того... – заиграл своими каменными скулами Плюха. – Зря воз-вышаете хвосты-то. Рыбкой-то... не по закону баловались. А? – зыркнул инспектор в сторону Альберта.
– Это твое дело, – отводя глаза, невнятно пробур¬чал тот.
– Рыбка-то... – продолжал Плюха.
Бусаев быстро шагнул к нему, решительно взял за плечо и повернул инспектора лицом к мосткам.
– Ты, айндел сизоперый, лучше вон туда глянь. Ступай в «казанке» брезент приподними. Сеть-то еще не просохла.
Плюха сопел, упруго двигая скулами.
– Сеть у браконьеров отобрали! – резко повернулся к Бусаеву Аль-берт. – И рыбу тоже! Ясно?
– Да ясно, Альберт, – усмехнулся Виктор. – Чего тут неясного. И хо-рошо, что пока нам одним все так ясно-то. И хватит. Пора прекращать концерт. – Он ото¬шел от Плюхи и внезапно навис над милиционером. – До свиданья, лейтенант Листиков!
Тот отпрянул.
Тукмаков, а за ним Ваня пошли под тент к столу. Женька продолжал стоять на солнцепеке – бледный, даже серый весь, с застывшими глазами. Бусаев напра¬вился к своей палатке, слазил туда за рубашкой и стал надевать ее.
Блюстители все еще переглядывались, медлили у обрыва.
– Ладно!.. – неожиданно звонким, натянутым, как струна, голосом сказал Альберт. – Поживем – посмот¬рим, други мои!.. – И, не выдержав значительной ноты, сорвался, рявкнул на Плюху и лейтенанта: – Ну чего выставились?.. Двигай давай! К хренам эту идиотскую музыку.
Они затопали по ступеням к мосткам, некоторое вре¬мя о чем-то при-глушенно спорили, бубнили там, внизу. Потом взревели поочередно моторы, и лодки на предель¬ных скоростях ринулись в разные стороны – одна вверх по реке, другая вниз, к мысу.
– Вот же гады... – прохрипел Женька. – Вот своло¬чи! Меня... с дедовской земли, из моего дома... А ведь это ты... – он довернулся и кинулся вдруг к Бусаеву, задыхаясь от бешенства схватил за грудки. – Ты вино¬ват, справедливец липовый! Везде лезет, везде сует нос! – И начал трясти Виктора с такой яростью, что у того треснула рубаха, отлетела пуговица. – Думаешь, я не знаю эту свору?! Думаешь, отлипли и раскаялись?! Будут тебе сушить сено? Растравил гадов и успокоился, Виктор-победитель...
Бусаев не сопротивлялся – стоял с опущенными pуками и, сжав зубы, с холодным прищуром смотрел Женьке прямо в глаза. 
Подскочил Тукмаков, вклинился между ними и стал отдирать от бусаевской рубашки Женькины пальцы. Ваня, посиневший от ужаса, беспомощно суетился вокруг. Анатолий наконец оторвал Женьку и, сграбастав своими тяжелыми ручищами за грудки его самого, резко встряхнул. У Лучкова даже зубы клацнули.
– Ты вот что, – сурово сказал Анатолий. – Давай кончай свою гнус-ную истерику. Заело, что растрясли в райских покоях. А потом еще и нос утерли хозяину. Такого хозяина, как ты, и надо гнать к чертям. И дед бы твой вытолкал в шею – и тебя, и нас вместе с тобой. Опрохвостилась семейка, обособившись в райских-то кущах. Это вон ему, – Тукмаков кивнул на Бусаева, – за хозяина вполне можно оставаться. Нашел в себе силы и вокруг дома глянуть, гадство пресечь, и дом защитить, как полагается от тех, кому хочется, чтобы из окошен не высовывались.
– Да брось ты, – тяжело дыша и разглядывая свою разорванную на груди рубашку, глухо сказал Бусаев. – Всякое бывает...
– Ничего не брось! – Тукмаков все еще держал Женьку. – И... и пускай сумеет... признать честно.
– А пошел ты... – Лучков отпихнул тукмаковскую руку и обессиленно поплелся под тент.
Он сел на скамейку спиною к ним и вдруг, ссутулив¬шись над столом, заплакал – глуша рыдания, сотряса¬ясь всем своим крупным телом.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

К вечеру, подминая обычную для этого часа умиро¬творенность про-странства, начал наплывать с лугов мощный деловой гул. Работали, судя по всему, не два и даже не три трактора – много, видать, нагнали тех¬ники. Голоса – мужские и женские – прорывались вре¬менами сквозь рокот машин, и непривычное обилие звуков сообщало округе какое-то совсем иное, словно бы приподнятое настроение.
Бусаев не пошел туда – отнесся к столь желаемому событию почему-то довольно спокойно. «Молодец проку¬рор, – думал он. – Оперативно сработал. Свой, значит, мужик. Только зачем же они вечером-то? Выпадет ночью роса, обильные выпадают росы, а сено развалено. Начи¬нали бы уж с утра. То наплевательства через край, то излишек усердия. Скачем из одной крайности в другую, всю крестьянскую сметку-то на скаку растрясли, расте¬ряли. И долго ли будем так скакать?..»
Ни разу еще со дня приезда не случалось в лагере настолько давящей молчаливой обстановки.
Женька не показывался из палатки весь день, не вы¬лез даже обедать. Как он выдерживал там в духоте, да еще с задернутым входом – непонятно. Обедать его звали, а когда отказался, больше уже не беспокоили.
Из-за этого муторно было на душе у Бусаева. Он чувствовал, что тяжело, очень тяжело сейчас Женьке, а чем помочь, не знал, никак не мог придумать. Тукмаков хоть и махнул рукой – пускай, дескать, позатворничает-поразмышляет, но однако тоже не находил себе места, с хмурым видом принимался то за одно, то за другое от¬влекающее дело. Ваня потемнел от переживания. Но, встречаясь с ним взглядом, Бусаев тем не менее ощущал в его глазах затаенную твердую уверенность – ничего, мол, все нормально, перемелется.
Сейчас Ваня постукивал топориком по чурбаку – рубил на дрова тонкие сухие ветки. Тукмаков, устроив¬шись поодаль, сосредоточенно точил напильником но¬жовку.
Виктор сидел у обрыва спиною к ним и смотрел, как на той стороне, за рощей, громоздятся высокие, причуд¬ливых форм, горы белоснежных облаков, полюбившиеся ему здесь с самого начала. В последнее время они постоянно собирались вот так у горизонта к вечеру, и какие природные силы создавали, ваяли и сдвигали их подоб¬ным образом – не поддавалось пониманию. Хотелось глядеть и глядеть, рассматривать, не отрываясь, удиви¬тельные вершины, перевалы и пропасти.
Ощутив на плече чью-то руку, Виктор вздрогнул и обернулся. Над ним стоял Женька.
– Обижаешься? – тихо спросил он.
– Мы все обижаемся, – опередил Бусаева Тукмаков.
– Да брось ты, – Бусаев поднялся. – Бросьте вы, братцы. Всякое бывает.
– Мужики... – Лучков сумрачно смотрел на воду. – Простите меня, дурака. Давайте поговорим, мужики.
– Та-ак... – Тукмаков продолжал точить пилу. – На откровение потянуло.
– Давайте, мужики, поговорим, – упрямо повторил Женька.
Он отшвырнул ногой отлетевший из-под Ваниного то¬пора сучок и сел на траву. Бусаев опустился рядом. Ваня перестал рубить и, присев на чурбак, выжидательно за¬мер. Волнение было заметно в нем, темные глаза пота¬енно посверкивали.
– Ну давай, давай, – Тукмаков все еще жвыркал на¬пильником. – Начинай, Женечка.
Ваня протянул руку и выдернул у него напильник. Анатолий приподнял голову и сурово глянул из-под бровей.
– Я начну... – шумно вздохнул носом Женька. – Я, братцы, все равно начну. Как же так, братцы? Как же так вышло, что я оказался сволочью? Пресмыкался перед этими... псами. Только бы отстали. Оскорбил... друга. Чего смотрите? Думаете, вы лучше? Если и лучше, то не намного, сами знаете. Вот я и говорю: как же так вышло? Ведь мы одного поля ягоды – от войны по земле ножками вместе топаем. Поколение, что называется. А состоялось поколение-то? Да черта с два. С коптящим дымом в трубу вылетело. Я там, – он кивнул на палат¬ку, – думал, думал, весь потом изошел...
– И я думал, – сказал Ваня. – Я давно хотел...
– Хотел, – оборвал Женька, – да хотелка не велела. Несколько мгновений напряженно молчали.
– Не велела... – продолжил все-таки Ваня. – Ты вот, Женька, сказал: от войны по земле ножками топаем. Правильно, с нас оно пошло, послевоенное возрождение жизни-то. – Он сидел, обхватив руками колено, и от нарастающего волнения и колено и руки подрагивали, даже вены проступили на худой шее. – Наследники по¬бедителей... – Ваня усмехнулся с горечью. – Они побе¬дили, а мы сдаем что-то без конца. Разбиты во всех; смыслах, раскиданы, разбросаны друг от друга. Вот нас трое – со школьных лет держимся вместе. Дружим, считается. И тем не менее – раз-бросаны же. У каждого, свое. Один врачует – кроме своего пациента, не видит ни хрена, другой реставрирует, третий историю препода¬ет. А об-щего-то есть хоть что-нибудь? На чем наша дружба-то держится? На рыбалке-ухе, на чае-трепе, на школьных воспоминаниях да на хаханьках? Паршивень¬кий фундамент, прямо скажу. Давно ведь мы с тобой, Толян, заметили: Женечка наш всем сердцем райскую жизнь полюбил, едет на принципе «не тронь мою личную свободу». Замечаем и притворяемся: ничего, мол, страш¬ного, характерец такой, куда денешься – друг же, надо терпеть, прощать милые слабости...
– Да хватит! – резко махнув рукой, опять перебил его Женька. – Пошел воду лить, по гнилому древу мыслью растекаться. Историк тоже мне... Неужели не ясно? Родились-то мы когда? А именно в то драгоценное времечко, когда людей за любой пустяк могли за лагер¬ную проволоку швырнуть, а то и к стенке поставить. Когда люди вкалывали за нули да палочки. А детство-то наше милое да босоногое в какую, позвольте сказать, годину проистекало? Да в годину распашки вот этих богатейших лугов, в доблестное время выращивания на них великой «королевы полей» – дохлой кукурузы. Насмотрелись мы, как отцов да дедов по рукам-то шлепали. То нельзя, это не положено, коровку лучше сдай – нaм три плана до мясу выжать из вас угодно... А юность наша, а молодость? Волоки свой воз, причем сколько велят вези, больше не смей, кабы чего... И носа не поднимай, на облучок не оглядывайся. На облучке умный дедушка сидит погоняет, ему видней. А тебе рано, тебе сопляку, всего-то лишь тридцать пять лет. Да, крепенько нас учили. С наглядной агитацией. И выучили! Вбила все-таки. Деваться некуда, каждый полез в себя. Вот и сидели там... в себе. И теперь чего же? Потревожили неудобство причинили – и вылезает... сволочь. И кидает¬ся на своих. Вот тебе, Ванечка, и вся анатомия нашего шагающего от войны поколения.
– Ах, какие мы самокритичные, – болезненно по¬морщившись, сказал Ваня. – Я, между прочим, ни, на кого не кидался. И при наличии огромных аппетитов человечества оголтелую фирму «Лучков и Ко» по солению рыбы не создавал.
Бусаев поразился: у него у самого несколько последних дней крутилось в мозгу это определение – «Лучков и Ко». Сколько раз усмехался с горечью, произнося мысленно. Он раскрыл было рот, но тут же опомнился, недовольный собой, крепко стиснул зубы.
– А я вот создал, Ванечка, – ответил Женька. – Милый ты мой слуга истории. Страстишки, увлечения, удовольствия – тоже выход. К выходу всегда кто-то устремляется первым, а уж за ним, словно овцы за бараном, тащатся остальные.
– Ну ты, Женя... – скованно заговорил Бусаев, – как-то уж совсем... Про нас, про наше племя-то. Конечно, зажимались. И зажимало. Но сейчас... Сейчас можно ведь развернуться-то.
– Угу, Витя, можно. Одно только плохо. На данный момент истории мы имеем то, что нервишки-то вдрызг. От семей – пшик. Бывшие члены се-мей на шикарных лодках с бронированными начальничками катаются. В душе от плевков... Не душа, а помойная яма. Да чего там – говорю вот и ловлю себя на том, что делаю Ваньке больно. Прости, Ваня. Нервы, несет подлеца. Плесень, плесень выползает. Развернись-ка тут попро¬буй. Полноценные мы, чтоб развернуться-то по-настоя¬щему? А, Витек?
– Ну... – Бусаев искал, но так и не нашел ответа – растерялся отчего-то.
– А у меня вот все в порядке, – сказал вдруг Тукмаков. – Жена, дети. Любимая работа. Работа – о-го-го, удовлетворения тут хватает. А в остальном... Я, братцы, честно. В остальном от себя самого тошно иногда поче¬му-то. Дефицит... уважения к самому себе. Здорового уважения. Не спишь по ночам – ищешь, ищешь – ну почему? А здесь – открыто скажу – обострилось это до крайнего предела. Не в прошлые годы, а вот, – кивнул он на Бусаева, – рядом с ним. И вроде начал я понимать, кажись, улавливаю причину...
– Да брось, Толя, – глядя в землю перед собой, ска¬зал Бусаев. – Вся-кое бывает.
– Ты же меня опередил! – шлепнув Тукмакова по колену, встрепенулся Ваня. – Я ведь тоже хотел...
– Ага... – перебил Женька. – Значит, все трое схо¬димся на одном. То-гда сначала я спрошу...
– Ну какого черта без конца перебиваешь-то? – не выдержав, поднял перед грудью кулаки и судорожно напряг свою худую шею Ваня. – Какого хрена?..
– Ладно, не кипятись. Просто я думал, что мне, пи¬томцу вот этого всего... – Женька окинул взглядом окру¬гу, – первому надо у него спросить.
– Да чего у меня спрашивать? – с едва заметным раздражением проронил Бусаев. – Дался я вам.
– И все-таки, Витя, спрошу, – настоял на своем Женька. – Ей-богу, понять охота. Голову ломал – отче¬го же так вышло? Короче, я, который родился тут и вы¬рос, спокойно шлепаю себе мимо всяких этих махровых, а ты явился в первый раз и, не раздумывая, поворачиваешь на них, прешь на рожон, лезешь даже в драку... Один. Сознавая, что один. Я много думал. Ну... почему это у тебя... сохранилось? Ведь когда-то и мы тоже... У-у, вздымали протесты! А потом-то пшик. Почему...
– Откуда я знаю? – раздражаясь теперь уж по-на¬стоящему, крутнул головой Бусаев. – Отчего-почему, со¬хранилось – не сохранилось... Рытье-копанье. – Он помолчал. – И... удивляюсь. А как же иначе? Это ведь наша! земля, вся на крови да слезах лежит. А ты – почему... Вон Борец... Полуграмотный мужик, а ему ясно – поче¬му. По капельке, но пользу-то выжимает. Столько выжимает, сколько два десятка таких, вроде нас, не вы-жмут. Для того и продрался из фашистского плена сквозь колючую проволоку. Глянь ступай – у него спина от эсэсовской колючки в шрамах сплошняком, полосатая, словно у зебры. Да я ради одной только солидарно¬сти с таким человеком, как Борец, и то должен был завернуть к этим прохвостам и влепить им в наглые морды все, что о них знаю и думаю... А вообще-то... Тоже, может, в разнос бы пошел... Но... крепко помогла одна штука. Анатолий вон знает. Э-э, да чего там! Война мне без конца снится. Толя-то, – усмехнулся Бусаев, – лечит ведь меня здесь.
– Вылечил, елки зеленые... – пробормотал Тукмаков.
– Какая война?! – удивленно вскинувшись, в один голос спросили Женька с Ваней.
– А та самая.
– Не понимаю... – таращился Лучков. – Снится – и чего же? Что за хреновина, как снится-то?
– Да почти постоянно. Настоящая война. Говорю – та, прошлая. И я в ней. Грохот, страх. Кровь... Так-то вот. Давно уж воюю – видать, от отца перешло. И... и хватит. – Бусаеву было не по себе. Он быстро встал, по¬том опять сел.
– Вот это номер... – Женька тоже встал и начал ходить, хмыкая время от времени и сокрушенно качая головой.
– Кончай мотаться-то, – приглушенно проворчал Ва¬ня. – Всю жизнь белый свет заслоняет.
Лучков застыл на месте и несколько мгновений стоял, невидяще глядя в сторону мыса. Потом повернулся к Тукмакову:
– Может ли такое быть, бакалавр психиатрии?
– Есть уже, – хмуро ответил тот. – Чего тебе еще?
Никто больше не произносил ни слова. Из-за протоки доносились голоса – женские в основном. Трактора умолкли, слышен был лишь мерный шум работающего на месте автомобильного мотора. Наверное, усаживаясь в кузов машины, бабы беззлобно переругивались с му¬жиками.
– Да-а... – негромко, с хрипотцой заговорил Ваня. – У вас с Борцом, значит, так... А нас, выходит, затыкательство доконало...
– А это что за катаклизм истории? – покосившись на него, скептиче-ски усмехнулся Лучков. – Затыкательство-то?
– А это примерно такая штука. Когда на большом корабле всюду течь, во все щели и дырки вода хлещет-свищет, а один человек бегает и пы-тается заткнуть то одну, то другую. А вода течет и течет, хлещет и хлещет. А он бегает и бегает от дырки к дырке – туда палец сунет, сюда палец сунет.
– Так ведь надо же затыкать-то, – сказал Бусаев. – Это вон если Женькина резиновая лодка прохудится, он может плюнуть на ракетки, на пойманную рыбу, прыгнет в воду – и к берегу. И то небось жалко будет. Рыбу-то... И лодку заткнуть постарается. А большой корабль тем более необходимо спасать. Утонет – плыть некуда, бере¬гов не видать. А сейчас речь-то идет уже не о затыка¬нии – о том, что новый корабль необходимо строить. По¬строй-ка его в одиночку...
– Ведь пытался тебя успокоить с применением гипноза,– открыл вдруг свою профессиональную тайну Анатолий.– Старался, пыжился... Не поддаешься ты, брат.
– Я чувствовал, – не выказал удивления Бусаев. – Поначалу помогало.
– Знамо бы дело, – сказал Женька, – не сюда, а на терновскую территорию надо было податься. Тоже места подходящие – вон, за мысом. У них в совхозе порядок – это тут каждый знает. Хоть не лезла бы на глаза вся¬ческая... нечисть. А уж в дедовскую вотчину в любое время наведаться можно – здесь совсем рядом. Пожил бы, может, где ладом идет, где хорошо – глядишь, оно и за¬глохло  бы...  твое  военное-то.  Когда  ехали,  намекал, Толян, что отдохнуть тебе необходимо капитально. Но кто же знал...
Бусаев рассмеялся невесело.
– Ты чего? – обиженно выпрямился Лучков.– Чего смеешься-то? По добру же...
– Да я уж, наверно, и жить-то не смогу там, где хорошо.  И  потом – куда  убежишь?  Не-ет,  жить надо там, где живешь.

Мужики, переговариваясь вполголоса, возились у ко¬стра – собирались коптить вынутого из ямы леща, а Бу¬саев нарезал хлеб, подготовил все на столе для ужина и, убедившись, что дела для него больше нет, сел у обрыва.
После того, как прошел «Окский», груженный щебнем и глубоко си-дящий в воде, волны похлестали в берега недолго, и снова успокоилась река, сделалась гладкой и блестящей, закат багрово отражался в обширном зерка¬ле у мыса. Белые горы облаков за рощей размело верховым ветром и теперь, вытянувшись в плоские длинные полосы, они уходили за горизонт, а может, попросту таяли перед ночью.
Виктор еще раз медленно окинул взглядом «палестину» – удивитель-ную российскую местность, которая стала ему родной за время пребывания здесь, и почув¬ствовал вдруг, что душу потянуло дальше, за пределы этой местности.
Бусаеву показалось, будто взгляд его проникает за речной поворот, скрытый мысом, и душа будто бы сколь¬зит уже над рекой, повторяя все изгибы ее течения, и видит с высоты, вмещает в себя огромные пространства, уходящие в стороны от зеркального русла. Словно бы открываются взору с неторопливой последовательностью зеленые массивы лугов, полей и лесов, светлые слитки озер и прихотливо извивающиеся ленты речушек, пи¬тающих основную реку, большие и малые, изветшавшие и обновленные деревни и села, погосты их, столь непо¬хожие один на другой, отрешенно дремлющие в тихом закатном свете.
Потом ему показалось, что в своем стремительном, волнующем полете душа достигла быстрой речки, впа¬дающей в Оку, и он сразу узнал эту речку – нельзя ее спутать ни с какой другой, только в ней такая корич-невая, насыщенная целебными торфяными взвесями, мяг¬кая вода, извлекаемая неизъяснимой силой жизни из лесных мещерских глубин. Это была Лебедь, на берегу которой – всего в нескольких километрах от Оки – он, Бусаев, родился и вырос, и там сейчас его старая мать, его жена и дети, могила отца. И внезапно пронизала его трепетная, острая тревога за то необозримое простран¬ство земли, которое сумел он в несколько мгновений окинуть своим мысленным взором, за всех, кто живет на этой земле, за все, что растет и дышит на ней, за мать, за детей и жену и за отцовский могильный хол¬мик.
«Надо...– силился погасить он неуловимую тревож¬ную дрожь.– Надо бы поехать и поглядеть. Ну да, по¬глядеть как полагается. Не случилось ли где чего? У отца побывать... По пути надо хоть поговорить с кем-то. С од-ним, с другим поговоришь – ясней станет и лучше. Свои же все...» Он пока не мог объяснить себе точно, зачем нужно ехать, есть ли в этом какая особая нужда, но уже решил, что поедет. Поедет вниз по реке завтра же, с первым же катером. Кажется, в девять с чем-то.
– Братцы, – Бусаев встал и шагнул к мужикам. – Я завтра поеду.
Они мгновенно оторвались от своих дел и, выпрямив¬шись, смотрели ошеломленно. Потом Женька приблизился и положил руку на плечо Виктору:
– Что с тобой? Или уж так обиделся на меня?
Тукмаков тоже раскрыл было рот, но Бусаев опере¬дил – схватил Женькину руку и потряс ее горячо, заго¬ворил торопливо, с радостным каким-то испугом:
–  Никаких обид. Просто надо мне съездить. А обид никаких.  Мне  не  туда, – указал  он  кивком  вверх  по реке, – не в город. Проедусь вниз, до дома, погляжу... Мать там.  Шура с ребятами...  Я вернусь. Слетаю на денек-другой и вернусь. Может, сына Леньку с собой прихвачу. А обратно поедем все вместе. Я быстро... А то на душе как-то... Сам не пойму.
– Съезди, – сказал Тукмаков. – Обязательно съезди. И давай возвра-щайся.
– Смотри, будем тебя ждать, – улыбнувшись, сказал Ваня. – Без тебя с места не двинемся. Утром поедешь?
– Ага. Прямо утром.
– Тогда, – озабоченно пробурчал Женька, – придется нам с тобой, Толян, на утренней зорьке поднатужиться. Надо ему рыбки с собой поймать. Чего же пустой-то по¬едет.  Возьмешь с собой лещей-то, гроза рыбных фаб¬рик? – насмешливо глянул он на Бусаева.
–  Не откажусь. Мои рыбу любят.
Когда закоптили леща, сели за стол, и Лучков начал разделывать на куски сводящую с ума невыразимым ароматом, сочную рыбину, неожиданно появились Борец с Петькой.  Собака была  с  ними – Мушкет  сразу же бросился к Бусаеву и, как всегда, начал высоко под¬прыгивать, пытаясь лизнуть Виктора в лицо.
– Мушкет,  не  дури! – одернул  его  Василий  Ва¬сильевич. – Ишь, раздурачилси!  Люди за столом,  исть собралися...  Молочка вот вам принесли – он поставил на скамейку ведро. – Ну и... посидим немножко, ежли вы не против. Рано ищ вроде ложиться-то.
– Какое  там  против! – засуетился  Ваня. – Скорей за  стол,  молодцы,  что  пришли.  К  лещу копченому попали.
– Да мы уж ели... – застеснялся Борец. – Мы токо маненько приткнемся, а вы ешьте.
–  Василий  Василич, – укоризненно  развел  руками Женька. – Да хватит тебе стесняться-то, сколько мож¬но? Поужинаем все вместе, по-семейному.  С дедом-то сидел здесь. Ты ведь такую рыбу никогда не ел. В Высо¬ком так сварганить не сумеют, где им.
Петька стоял,  переминаясь с ноги  на ногу, щеки пылали – он не знал куда себя деть.
– Петя, – Бусаев освободил возле себя место, – при¬земляйся вот сюда. Мы же старые знакомые. Давай-ка быстро.
–  Ну ладно, раз уж это... – все еще стесняясь, со¬гласился наконец Ва-силий Васильевич. – Когда за тобой долго гоняются – тоже не дело.
Он перекинул через скамейку здоровую ногу, потом ловко перетащил хромую и опустился рядом с Женькой. Петька стыдливо примостился справа от Бусаева. Лучков быстро раздал огромные куски рыбы.
Борец отщипывал от своего куска нехотя, чувствова¬лось – его занимает гораздо более важное.
– А на лугах-то... – с трудом сдерживая радость, все-таки заговорил он. – На лугах-то, ребятки, чего деется... Народу нынче привалило всякого, стога растаскали бес¬пощадно. Сено шевелют и так и этак. Ух, покатилися дела. Я слыхал – дознались в районе  верхние.  Коль¬ку-то,  племянничка  мово,  прямо  с  утра  приехали шерстить – аж первый секретарь, еще какой-то из прокуратуры... Говорят, каюк председателю, отходную надо петь. Дошел, шшенок, до точки.
– Да это вот он, – кивнул на Бусаева Женька, – лобастый наш черепком своим прошиб.
– Ну зачем ты? – с суровой укоризной глянул тот на Лучкова. – Кто тебя просил? Сушат, и слава богу. И нечего тут... Василий Василич это дело начал, а я так... Чего я...
– Ты уж тоже... – смущенный его суровостью, смешался на мгновение Лучков. – Нашел время щеголять скромностью. Тут, понимаешь, вся душа горит, а он скрывать от своего человека. Нечего скрывать, пусть Василий Василич знает, как ты нас тут всех «на попа» поставил. Такое, да не рассказать. Давай, давай, не жмись.
– Да хватит вам! – раздраженно уперся Бусаев.
– Хм, я гляжу,  всурьез чего-то деялось... – перебегал взглядом с одного на другого Борец. – Чего же деялось-то? Витек, ты зачем же передо мной-то молчишь? Мы же с тобой это... Однодумщики ведь, не молчи.

Бусаев все никак не мог начать.
– Короче, Василий Василич, – не выдержал Тукмаков, – был наш вояка и у племянника твоего, у председателя, и в райкоме, и с прокурором успел побеседовать насчет сена. Ну и, кажись, прошиб.
– Ты?! – вытянулся  над столом Василий Васильевич. – Ты,  Витя?  Да как  подвезло  прошибить-то? Ну и ну... Выкладай щас жа, говори, а то сидят телются!..
И все-таки рассказывать пришлось Лучкову, Бусаев вынужден был лишь дополнять подробностями.
– Ну  лихо,  ну  знатно,  Витя! – торжествовал  Борец. – Во, Петька, гляди, милок. Дай-ка... – Василий Васильевич потянулся к Виктору. – Дай-ка от всего свово сердца помну тебе руку-то. Ух, чуял я... Не зря я в тебе чуял...
Он долго тискал, тряс бусаевскую пятерню. Успокоившись понемногу, сидели с минуту молча.
– А я ведь узнал, – первым прервал молчание Борец. – Узнал я, Витя. Фотографию-то тебе мужики на лугах начистили. Чего ж не открылся-то?
– Как-то... – замялся  Бусаев, – не  хотел  лишний раз...
– Выходит... энто мое, разваленное-то... без просуш¬ки обратно стоговали?
– Было, Василий Василич.
– Вот... Вот оно и здрасте...
– Да брось ты печалиться, – попытался успокоить Бусаев. – Делают же теперь по-человечески.
– Это, Витя, твоя заслуга. Это тебе спасибо. А я-то... Не пробил, значит. Видать, перестаю пробивать. Болтать стал много. Хожу к вам и... токо болтаю и болтаю. Неуж остарел? Ругал уж себя, крепко ругал. Болтовни ворох, а делов получается – нуль. Эх, Борец, Борец...
Он, покачивая головой, медленно вытер газетой руки и сидел, не произнося больше ни слова, глядя перед собой каким-то особенно светлым, пронзительно печаль¬ным взглядом.
– Василий Васильевич, – осторожно положил ему на плечо руку Ваня. – Давай прекращай расстраиваться-то.
– Вы, ребятки, не глядите... – виновато улыбнулся Борец. – Это я так... Все равно праздник нонче у меня. С вами вота сижу, дело пробили – оно и праздник. Вы мне свои. А то один и один. Живешь, а нет-нет, да и заволокет в груди тоскою. Хорошо, хоть Петька не бросает, а без ево ба хреново... Сижу, душевно задумался... Я тута, ребятки, про Егора Тимофева как-то говорил. Ну, дескать, умел он съединять людей и щас тоже съединяет. Большое дело. Другой раз одолеет дума: а сам-то помрешь – съединишь кого аль нет? Соберется кто лет через пяток, поды-мет стаканчик за тебя? Я мыслю так: ежли ты, к приме¬ру, помер, а людей съединять не перестал, то, значит, прожил как верный мужик. Ежли я помру, мне чужих не надо. Зачем тута чужие? Зойке, дочери, накрепко приказал: закроешь мои глаза – чтоб никого постороннего. Пущай придут люди, кто мне верил, кто меня понимал и уважал. Их не ужасть как много, но пущай придут токо они. Посидят и помянут. Где добрый был – за добро, а где злом пальнул, тоже пущай помянут – я не откажуся.  А  чужие – ни  боже  упаси.  На  кой  хрен они – энти, для которых я голый дурак? Жена – бог с ей. Хоть и задом друг к дружке, а жисть прожили рядом. Чего с ее спросишь – баба, ум-то куринай. А на¬счет сыновьев велел Зойке, чтоб на моих похоронах и духу ихнего не было. Мненье мое не уважают, оставили одного, всё тута кругом предали. Предали тута, предадут и тама. Не верю им боле. И не хрена делать предателям над отцовским гробом. Вона Петька пущай будет – он мне заместо сына и внука. Он ищ малец, а жисть уж чует правильно и без страху за свою шкуру. И вы, ре¬бятки, обязательно приходите, ежли чего. Ты, Виктор, приходи. В тебе есть... За Виктора, братцы, держитеся – чую нутром, он мужик вернай, пропасть не даст. Держи-теся  друг  за  друга,  одному  худо...  Так-то  вота  себе и думашь... Думашь, припрет срок – и лечь ба рядом с Ленькой Глуховым аль с Егор Тимофевым. У Леньки тама стало совсем тесно, тама уж некуда и всунуться. А возля Егора Тимофева есть местечко. Токо бы не за¬нял кто. Бабка Поля с им в оградке, а я бы уж рядом...
Мужики сидели, словно парализованные, не в силах опровергнуть ничем эти простые и жгучие слова о смер¬ти. Петька напрягся весь болезненно, застыл, вытянув шею. Но первым заговорил все-таки он.
– Ты, Вась-Вась, чего мне тут горюешь?! – сказал Петька дрожащим голосом. Чувствовалось, что мальчиш¬ка подавляет комок в горле. – Ты мне брось. Живи и бо¬рись давай. Сам ведь учишь. И не бойся, никто твое место не займет. Вот пойду на кладбище, набью там колышков покрепче и обтяну проволокой. И фанерку привешу, напишу на ней: «Не трогать. Место Вась-Вася!» Никто не займет. Давай живи дольше и не горюй, Вась-Вась.
Бусаев наконец справился с собой и поддержал маль¬чишку:
– Действительно,  Василий  Василич...  праздник,  а сам о таких вещах. Рано тебе об этом. Еще не одного прохвоста в бараний рог согнешь, палкой или прутом отчешешь, не одно доброе дело сделаешь. Я уж на что буйвол вроде, и то завидую: иметь столько жизненной, силы... Да ты, Василий Василич, бессмертный.
– Жила во мне крепкая, – прервал Борец, – это точ¬но. Угомону не знаю. И сила, конешно, есть. И не поду¬майте, ребятки, что я вам здеся слюнями пузыри пускаю. Уж чего-чего, а смерти-то не боюся. Помру – мне в тыщу раз легше будет. Я токо хочу сказать: жисть надо в ру¬ках держать верно, порядки в ей мы должны править беспрекословно, бороться на кажном шагу и над шкурой своей  трясуна  не  давать.  Это  правильно.  Но никогда нельзя забывать и про смерть. Нам уж больно завсегда кажется, что она кого хошь хапнет, а нас не хапнет. А она может хапнуть в любой момент. Даже самого здорового мужика. Я такой хреновины на своем веку повидал. Жисть и смерть шастают рядом друг с дружкой. Тута у меня разуменье простое. Кто живет по душе, тому и помереть охота по душе. Лежать тама, под землею, сложа руки, – дело сурьезное. Охота, чтоб тама отдыхалося, а не просто... Чтоб добрые люди сказали: ломил на пол¬ную железку, не приберег, не утаил себя нигде, выжал до последней крохи – пущай теперя отдыхает. Навроде как и сам ты себе отдохнуть разрешил, и люди тоже разрешили. А мне-то рази можно об этом не думать? Ленька Глухов на два года младше был, а вона – лежит уж давно. Ох, рано, Ленька... А я прожил много, теперя думать надо.  Оно ить сидит тута, – приложил Борец руку к груди, – а нас не спрашиват, када ему заломить аль заныть. Возьмет и заноет, и заломит...
– Болит сердце? – спросил Тукмаков.
– Не, щас не болит. Щас мне с вами хорошо. А ино¬гда, особо под дождик, ломит. Ноет, как зуб. Ну вот... – нахмурился вдруг Борец. – Опять болтаю и болтаю, пирюрюкаю, навроде перпелки. Нагнал мути, испор¬тил всю обедню...  Боле не буду, – виновато  улыбнулся он. – А  ты,  Петька, не боись – поживем ищ, поборемси.
–  Давно бы так, – насупился Петька.
– Давай-ка завтра, – уже со строгим, деловым видом обратился к Бу-саеву Василий  Васильевич, – приходи, глянем, чего там у их, на лугах. И с мужиками энтими я поговорю – поучу аспидов, узнают, как на честных людей кидаться.
–  Он завтра уезжает, – сказал Женька.
– Уезжаешь? – удивленно вскинул голову Борец. – Куда так рано? Делов, что ль, накопилося в городе?
– Да не в город я, Василий Василич. Вниз поеду. Мать надо прове-дать. Жена там с детьми. А потом вернусь. На душе, понимаешь, как-то...
Борец уперся взглядом в стол, потом снова поднял голову.
– Раз душа об матери болит, враз надо ехать. Пра¬вильно. Съездий. А куда вниз-то?
– Да в Лебедь. В соседнем районе это. Может, слы¬хал? Леспромхозовский поселок.
– Слыхал. Речка такая есть – Лебедь, На катер-то небось в Высокое решил итить?
– Конечно. Там и сяду.
– Не ходи. Я тебя здеся посажу. Капитан катера, Желудков Виталь Тихоныч, знает меня давно. Махну ему с обрыва, и ткнется в берег вон тама, за ручьем.
– Залезет еще на мель, беды не оберешься.
–  Не залезет. Места глубокие. Я тута многих са¬жал.
Бусаев проводил Василия Васильевича и Петьку до самой землянки.  По дороге Мушкет держался рядом с Виктором, жался к нему, словно чувствовал, что тот уезжает. Посидели с Борцом еще немного на бревне, вы¬курили по последней.
– Значит, утром выходи за ручей к обрыву, – сказал на прощанье Василий Васильевич. – Катер тута после девяти проплывает. Подгоним с Петькой коров поближе, и я Виталь Тихонычу махну.
Долго не мог уснуть Бусаев. Лежал в темноте, слушал редкие, ночные звуки. Ребята, видимо, тоже не спали – ворочались, покашливали в своих палатках. Ощущалось влажное дыхание земли, и радостно было Бусаеву думать, что завтра отправится на катере по реке, а потом и по земле пройдет, и проедет по ней, и даже полетит над ее просторами, как летел мысленно вечером, когда сидел у речного обрыва.
И только сейчас Виктор понял, почему вдруг столь властно потянуло в этот путь. Огромной душой, дорогой и близкой подобно материнской душе, стало казаться ему могучее земное пространство, на котором жил он сам, жили его друзья и родные. На котором трудились и враждовали, страдали и радовались многие другие люди – хорошие и плохие, где шумели леса и травы, задумчиво сверкали тихие, неподвижные и неудержимо стремились вперед текучие воды, боролось привычно за свое законное место под солнцем множество больших и маленьких живых существ.
И хотелось глубже узнать, острее и точнее почувство¬вать состояние этой огромной души, охватить сердцем значительную часть ее. А потом остановиться ненадолго в том месте, откуда просочилась в мир его собственная жизнь, побыть рядом с теми, кому обязан ею и кто обязан тем же ему, и лишь после этого начать новый, очень ответственный этап работы и борьбы, как опреде¬лял он теперь свое существование на белом свете. Здесь будут ждать.
Уснул Бусаев незаметно для себя и спал глубоко.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ПЯТАЯ

Виктор вылез из палатки и, увидев «ракетчиков» при полных доспехах, подумал, что они только наладились выехать к буям, но потом понял, что безбожно все проспал – не слышал, как Тукмаков с Лучковым встали и собирались на рыбалку. Они, оказывается, уже вернулись с уловом.
– Ну  и  раззява  я!.. – встрепенувшись, засуетился Бусаев.
– Не волнуйся, – успокоил Анатолий. – Успеешь вполне. И позавтра-кать успеем, и собраться время есть. Хорошо, что выспался по-настоящему. Ехать-то придется на перекладных, неизвестно, когда дотащишься.
Лещей поймали хороших, две рыбины были примерно такими же, как та, которую коптили вчера. Лучков настаивал, чтобы Виктор взял с собой весь улов, специально ведь старались, но Бусаев отказывался: куда такую уйму – путь неблизкий, испортиться может рыба, та¬щить тяжело, да и не съедят дома столько.
– Ну тогда бери самых крупных, – сдался Женька. – Штук пять бери. А пропасть – не пропадет. Крапивы побольше нарвем, переложим получше крапивой, и довезешь гавриков свеженькими.
Рыбу – трех самых крупных лещей, – укутав крапивой, тщательно завернули в газеты и уложили в бусаевский  рюкзак.  Сверху  Виктор  положил  причудливый свиток из корня ветлы, который нашел в ложбине. Сын Ленька собирал замысловатые корни и красиво оформлял их. Лучков поджарил на примусе яичницу с салом. Горячий чай хранился в большом термосе еще с ужина. Быстро позавтракали. Бусаев, подтянув рюкзачные ремни, пристроил  ношу на спине – вес был прилич¬ный, – и зашагали все четверо к ручью. Когда пересекли ручей и поднялись на взгорок, сразу же увидели стадо. Коровы паслись неподалеку от реки, и Борец, а с ним Петька и Мушкет уже спешили вдоль берега навстречу. Собака вырвалась вперед, под¬скочила и положила свои тяжелые лапы на грудь Бусаеву.
– Ну, что ты, Рыжик, – поддерживая собаку, глядел в ее умные глаза Виктор. – Что опечалился, Мушкет? Я же не совсем. Скоро приеду.
–  Врет, – наклонился к Мушкету Женька. – Смота¬ется – и поминай как звали.
– Хватит тебе еще собак-то с толку сбивать! – с неподдельным раздражением сверкнув глазами, оттолк¬нул Ваня Лучкова. – Разыгрался хуже маленького.
Мушкет растерянно смотрел то на одного, то на другого.
Борец с Петькой только подходили, а из-за речного поворота уже показался катер. Привычно приволакивая ногу, Василий Васильевич устремился к краю обрыва и замахал палкой призывно. «ПТ», не меняя курса, шел по фарватеру, но потом из рубки, видимо, заметили сигналы, и «речной трамвай» сбавил ход. Василий Ва¬сильевич снова махнул, указал на Бусаева и поднял вверх кулак с оттопыренным большим пальцем – одно¬го, мол, взять надо. И, поравнявшись с местом, где они стояли, белый катер круто повернул к берегу и вскоре ткнулся носом в отмель, с носовой палубы начали спускать дощатые сходни.
Бусаев спешно пожал всем руки, ласково потрепал за уши Мушкета.
– Давай налаживай себя, – сказал Борец.
Соскользнув по суглинистой осыпи вниз, Виктор сноровисто вскарабкался на борт. Невысокий загорелый паренек в речной фуражке со вздернутой тульей, подав руку, помог ему спрыгнуть на палубу, а потом они вместе втащили тяжелые сходни.
Бусаев прошел на корму и поднялся на верхнюю палубу. Тут было почти пусто – всего несколько чело¬век.  Мужики махали ему с обрыва.  Мушкет  сидел в строгой позе и смотрел на катер. Виктор снял рюкзак, поднял руку ответно.         
«ПТ» набрал свой обычный ход и быстро удалялся. И постепенно уменьшались, словно бы становились беззащитными, люди и собака на берегу, с которыми совсем недавно свела Бусаева судьба и которые за столь корот¬кий срок стали для него родными. И от этого неожи¬данно защипало в горле, подкатил тугой комок. Бусаев стоял, время от времени помахивая им рукой, и из них ни один не двигался с места – продолжали глядеть вслед. Но вот катер миновал мыс, стал уходить за по¬ворот, и скрылся из виду обрывистый берег, где остались ребята, Борец с Петькой и Мушкет, исчезла, медленно загородилась поросшим густыми ветлами откосом и вся «Палестина».
Виктор опустился на скамейку и вздохнул.
– Чегой-то расстроился, сынок, – заговорила остро¬лицая старушка в белом платке, сидящая рядом. – Видать, своих кого-нибудь оставил?
– Своих, – ответил он.
– Со своими прощаться тяжко. Я уж знаю. Всю жизнь токо и проща-юсь, токо и прощаюсь... Боюсь вот, со мной-то проститься будет некому.
– Не горюй, мать, – улыбнулся Бусаев. – Пока жи¬вы, надо жить.
– Жить  надо, – согласилась старушка. – Чего  не жить! А прощаться все тяжельше.
– Сыновей-дочерей, наверно, провожаешь-то все?
– До внуков давно дошло. Пожил у меня внук ме¬сяц и соскучился, надоела я ему. Ездила сажать на поезд. Никто с нами жить не хочет. Одна благодать кругом, а они кудай-то бегут и бегут. И куда бегут?..
– Ничего, мать. Поймут – время придет. Я вот не так давно понял кое-что...
– Дай-то бог, сынок, дай бог. А то уж ни во что и не верится.
Катер с глухим рокотом скользил вниз по реке, и открывались взору новые места – пологие, с песчаными отмелями берега с одной стороны, крутые и обрыви¬стые – с другой, тихая ивняковая заводь, потом стари¬ца, таинственно уходящая, манящая за собой в глубину темной лиственной рощи, крыши сельских домиков, уют¬но притаившихся вдалеке, у леса, под покровом могучих тополей, зеленый и ровный, словно срезанный каким-то специальным гигантским приспособлением, луговой про¬стор с россыпью строгих стогов.
Бусаев оглядывал проплывающие мимо виды, подолгу останавливался  взглядом  на  сверкающей  водной  глади и  думал  о том, что  теченье  реки  действительно,  как сказал однажды Женька, похоже на течение всей жизни. Очень даже похоже. Вот течет река, напоминающая огромное, сильное и нежное живое существо, и чего толь¬ко ни приходится испытывать ей. Ходят по реке, носятся вниз и вверх, вдоль и поперек большие и малые суда, будоражат, кромсают воду винтами, изрыгают в нее ма¬зут, бензин и соляр, швыряют с этих судов по пути, да и с берегов тоже, различные отходы и мусор, сливается и сбрасывается сюда из городов – попадает  всякая  про¬мышленная и прочая дрянь. Роют дно земснаряды, упи¬раются в него своими мощными  основаниями опоры тяжелых постов, задерживают течение плотины и шлю¬зовые сооружения, неотступно помышляют люди повер¬нуть, соединить русло с какими-то чужими руслами, ста¬раются все делать для собственного удобства, а не для удобства реки.
Да к тому же еще лазят по реке, шарят по разным глубинам любители рыбы всевозможных рангов: бра¬коньеры в штатные рыбаки, подобные тем, что курси¬руют на «катафалке с прицепом», «ракетчики» и «бамбушечники», доночники и переметчики, удильщики и спиннингисты. Скребут речное нутро неводами, сетьми и бреднями, вершами, «пауками» и «курицами», крюч¬ками и блеснами.
И все это терпит река. Бусаев почти физически ощущал, как неприятно тащить ей в себе скопища чуждых отвратительных веществ, как тяжело обтекать расставленные всюду на пути преграды, выдерживать груз вытесняющих воду, рычащих и пыхтящих судов, суденышек и лодок и чувствовать, что лезут без конца в самое нутро, бесцеремонно роются и скребут там.
Но она течет и течет, стараясь очиститься светлой водой речушек, впадающих в нее, родниками, которые просачиваются снизу, из земных недр, из последних сил восполняет свои рыбные и многие другие богатства. Стремится вперед, как и много веков назад, оставаясь верной главному назначению – являть собой и поддерживать вокруг бесценную земную красоту, быть полезной жизни. И сама жизнь – точно так же. Несет в себе невероятное количество вредных, страшных примесей, терпит бесцеремонное опасное вмешательство, напрягается под тяжестью небывалого смертоносного груза, и все время боязно за нее душе. Кажется порой: вот-вот оборвется где-нибудь,  лопнет, перестанет работать какой-либо из важнейших органов, и случится непоправимое. И сколько же должно влиться в русло свежих притоков, пробиться из глубины новых родников, чтобы вытолкнуло и унесло в небытие ненужные примеси, сколько сил потребуется, чтобы освободить жизнь от бремени, которое становится невыносимым для нее... Но надо, надо везде, где только можно, да и где нельзя – тоже, в себе самих и в других, и всем вместе, ни капли, ни крупицы не теряя, собирать эти очистительные целебные силы, расчи¬щать любые наносы и заторы на их пути, направлять в общее русло. Надо. Медлить уже нельзя.
Теченье реки круто поворачивало влево, и когда катер обогнул высокий обрывистый мыс, впереди, на правом берегу,  открылось  уходящее  полого вверх просторное взгорье с красивой плавной впадиной посередине, густо усыпанное избами, ступенчато вспененное зеленью старых и молодых деревьев. Хорошо просматривалась часть широкой  центральной улицы, застроенной домами  из светлого кирпича – не частными, как сразу определил Бусаев. Непривычной была застройка – каждый дом имел свою планировку, даже двух одинаковых не удалось выискать взглядом. Радовали, сразу же поднимали на¬строение жилища своими диковинными выступами, при¬стройками и мансардами. Из этой светлой улицы вытека¬ла, спускаясь удобным изгибом к паромному причалу, асфальтированная дорога. Она влажновато поблескивала под солнцем.
– К Тернову, наверно, подъезжаем? – спросил ста¬рушку Бусаев.
– К Тернову, – вздохнула та. – Посмотреть любо-до¬рого. Живут люди.
– А тебе не сюда? Прости уж, мать, что я на «ты». Пошло у нас как-то сразу по-человечески...
– Чего тут – «прости»! Оно и приятно-то поговорить по-нормальному. Нет, мне, сынок, не сюда. Мне дальше.
Катер сбавил ход и приближался к причалу. И Бу¬саев подумал вдруг, что надо побывать в Тернове. «Дей¬ствительно, – усмехнулся он про себя, – не все же время жить только тревогами, глазеть на потери и ущербы. Может, и прав Женька – вполне стоит подышать и там, где хорошо. Вот в Тернове, говорят, хорошо. Зачем же проезжать мимо? Пойти и поглядеть, порадоваться, если и в самом деле есть чему радоваться...»
Он решительно встал и взялся за рюкзак. Старушка удивилась:
– Ты куда, сынок? Я думала, тоже дальше поедешь.
– Обязательно поеду дальше. Но не сейчас, мать. Хочу посмотреть,  как  люди  живут. Иногда нужно останавливаться.
Спустившись вниз и пройдя к выходу, где паренек готовился перебросить на стоящий у причала паром сходни, Виктор спросил где и кому заплатить за проезд, но молодой речник отмахнулся добродушно:
– Да ладно тебе – платить! Проехал-то – раз плю¬нуть.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ШЕСТАЯ

Никто, кроме Бусаева, здесь с катера не сошел. Виктор надел рюкзак, подбросил его спиной слегка, поправляя поудобнее ремни на плечах, и не спеша зашагал по асфальту наверх, в село.
Приятно удивила жизнерадостная чистота широкой центральной улицы, той самой, которую разглядывал еще с палубы. Всюду чувствовалась уверенная хозяйская рука. Ворота, ограды палисадничков, наличники каждого дома были устроены по-особому, и покраска-то была со¬вершенно разная, с различными орнаментами. Видимо, какое-то  необычное  соревнование  происходило между соседями: кто больше горазд на выдумку, у кого краси¬вее получится. Удивило и то, что дети, играющие на улице, даже совсем маленькие, завидев незнакомца, ка¬ковым оказался здесь Бусаев, сразу же прекращали свои игры и говорили: «Здравствуйте».
Взрослых на улице никого не встречалось. Колесный трактор с прицепом, обдав пылью, лихо промчался к парому, да через некоторое время проехала туда же бортовая машина, в кабине которой мелькнуло молодое беззаботное лицо водителя и прогремела оттуда на мгновение разудалая музыка.
Потом пожилая женщина вышла из зеленых, с белой зубчатой отдел-кой, ворот – она неожиданно распахнула дверцу, встроенную так мудрено в одну из створок, что если бы дверца не открылась, то Виктор прошел мимо и ничего в большой створке не заметил бы. Он поздоровался с женщиной, та весело ответила на приветствие и, вглядываясь усиленно, сказала:
–  Смотрю и чего-то не угадываю. Не наш, видать!
–  Не  ваш, – смущенно улыбнулся Бусаев. – Exaл вот мимо и решил заглянуть. Любопытный я. Говорят, хорошо вы тут живете.
– А и не на что жалиться, – все с тем же веселым задором ответила женщина. – Мы народ удашный – у нас хозяин есть. А при нашем хозяине и мужики все хозявы.
Бусаев неожиданно рассмеялся.
– И чего ж тебе в моих словах смешного? – светло прищурилась она, готовая рассмеяться тоже.
Хорошее и просторное какое-то от доброты было у нее лицо. Мягкие серые глаза с лучиками морщинок вокруг, седые волосы, которые гладко умещались на голове.
– Смеюсь-то чего? – сказал Бусаев. – Чужие мысли вы читать умеете. Я как раз шел и думал: где главный хозяин хороший, там и люди хозяева настоящие.
– Во ведь угадала! – простодушно всплеснула рука¬ми женщина. – Эт у тебя задумка сбудется – примета есть. А мужики наши и вправду хозявы справные. Хаять их не за что – сам видишь. Вона – никого не видать, не шалындают без толку.  Каждый на деле. А ты уж не начальник ли какой?
– Нет, – усмехнулся Бусаев, – не начальник. Я свой человек.
– Оно и я гляжу – чужой, а говоришь как свой. Не-е, у нас работают. Эт у других вином заливаются, а у нас утопают в работе. Конечно, в семье не без урода. Кой-кто балуется, мается дурью. Но Дмитрий Сергеич, директор, струнить умеет. Ох, умеет струнить... Дай бог ему здоровья.
– В бога-то веруете?
– А как же? Во что-то верить же надо. Лбом в пол, понятное дело, не бью,  но и не забываю. Оно вроде и легше.
– Ну,  ладно, – сказал  Бусаев. – Похожу,  посмот¬рю еще.
Он попрощался и с теплым чувством в душе неторопливо двинулся дальше. Впереди завиднелись красноватые здания городского типа. Там, на ровном верху, располагался, судя по всему, совхозный центр – сельсовет, конторы, магазины. Однако Бусаева почему-то не потянуло туда. Захотелось побродить по более скромным, тихим местам. «В центре, – подумал он, – наверняка красивая площадь. И тоже все удобно, по-хозяйски. Дво¬рец культуры, наверно, богатый. Иначе и быть не может. Но мы лучше пойдем-ка вот сюда». И Виктор свернул влево, на другую улицу – неширокую, застроенную про¬стыми бревенчатыми домами. Она, понижаясь плавно, вела к впадине. Отсюда видно было – впадина делит село на два огромных крыла.
Асфальтового покрытия тут уже не было, но посе¬редке улицы шла дорога из битого красного и белого кирпича с примесью гальки и щебня. Она оказалась плотно укатанной чем-то тяжелым, может, мощным кат¬ком, и была поэтому ровной, без ямок и бугорков. А за кромками дороги росла вдоль домов яркая густая трава, по ней бродили куры. «Да, – удивился в очередной раз Бусаев, – и в самом деле, не пропадает здесь ничто. Строительный мусор, и тот употребляют на дело». Он шагал, и приятно шуршало под ногами.
Радовали своим видом и обычные сельские дома – надежно обихоженные, обитые тесом, крытые листовым, зачастую оцинкованным железом, с верандами, пристро¬енными вдоль всей дворовой стены, и опять же свое¬образно изукрашенные.
Но нет-нет да и проглядывали между ними такие избы, которые каза-лись жалкими сиротами. И сразу било по сердцу: эти посеревшие, исхлестанные дождями и ветрами жилища с покосившимися воротами и обвет¬шалыми крышами, очень похожие на избу Женькиной бабушки Поли, отвыкли, причем давно уже отвыкли от заботливых мужских рук, доживают свой век обреченно, словно покорившись разрушительной силе времени, и каждое вопиет молчаливо о том, что иссяк в нем источ¬ник древнего крестьянского рода.
Спустившись по улице к впадине, разделяющей село и пересекающей путь, Бусаев остановился, пораженный. Склоны впадины были ровно срезаны по всей ее длине, спланированы красиво – опытным бульдозеристом, вероятно, – отрадно зеленели молодые деревца, нечасто, в строгом порядке рассаженные по обоим откосам, и гу¬стое пышное разнотравье покрывало окультуренную землю. Часть травы скосили – сверху вниз шли прямые тщательные прокосы. А внизу протекал потаенно ручей – вода кое-где проблескивала среди зарослей камыша и ши¬рокой осоки. И по противоположной стороне, и здесь, где стоял Бусаев, тянулась вдоль склонов ложбины, повторяя ее изгибы, невысокая изгородь из штакетника, покра¬шенная в голубой цвет.
Виктор приблизился к изгороди и, увидев калитку, приподнял немудреную щеколдочку, вошел. Твердо на¬битая тропа спускалась к мостику, перекинутому через ручей – этакому веселому, с перильцами, а от него стре¬милась, прорезая зелень, дальше, на подъем – к другому крылу Тернова.
Бусаев закрыл за собой калитку и некоторое время не двигался – стоял, прислонившись к изгороди, думая о том, что даже овраг, который в селе используют обычно для свалки, при желании можно, оказывается, превра¬тить в такое вот красивое уютное местечко.
Неугомонный стрекот кузнечиков, разнообразный по¬свист невидимых птах висел в жарком воздухе. И вдруг послышалось четкое вжиканье косы. Бусаев глянул впра¬во – совсем неподалеку, метрах в пятидесяти, высокий сутулый старик косил на склоне траву. Большая дву-ручная корзина стояла рядом с ним. Виктор не заметил, когда и откуда пришел тот сюда. Скорее всего там, вы¬ше, тоже имелась калитка, да и не одна, видать. Бусаев направился к нему. Старик, завидев незнакомца, перестал косить, вытер косу клоком травы – по привычке, навер¬но, поскольку росы не было, – и, медленно распрямив свое сухое тело, ждал. Смотрел он приветливо.
– Здравствуй, отец, – подойдя, решительно протянул руку Бусаев.
– Здорово, сынок.
И Виктор с удовольствием ощутил пожатие стариковской руки – шершаво-костистой, еще не утратившей силу. Он без промедления снял рюкзак, отнес его в тень под молодую липу, стоящую поодаль, и попросил:
– Дай покошу, отец. Давно не косил. А ты отдохни, а то уж больно жарко.
– Бери, – протянул косу старик. – Покоси, коль охота. Оно, конечно,  если с детства привык, то завсегда тянет. Валяй, а я посижу вон в теньке. Точить не надо – вострая.
Небольшая коса – «семерка», как определил сразу Бусаев, оказалась насаженной удобно, точно под его рост, и отбита была, видимо, совсем не-давно – брала сухую полуденную траву отлично, прямо-таки брила.
Виктор косил, с наслаждением отдаваясь ритму, переступая размеренно, оставляя слева ровный вал срезанной травы, и росло в груди радостное, почти восторженное чувство. Тут, видимо, подсевали – костер, клевер, тимофеевка густо примешивалась к неприхотливой. травяной растительности здешнего происхождения. Бусаев сделал прокос уже метров на восемь вниз, к ручью, только в настоящую форму вошел, и в это время старик остановил его:
– Хватит, сынок, боле не надо. Эка ты, брат, размахался! Другим тоже требуется. Хорошо косишь. Частишь токо малость – устанешь так быстро.
– Спешка – это от радости. Дорвался.
Бусаев стал подгребать траву косой в кучу. Старик сразу же поднялся, подошел с корзиной, и они вместе набили ее до краев, сверху еще положили остатки, подоткнув, чтоб не падало. Виктор поднял тяжелую корзину за веревку, привязанную к ручкам, повесил на плечо и потащил плоды труда своего наверх, к липе.
– Ты прям какой-то это... – старик, тяжело дыша, поднялся следом, положил косу и медленно, неуклюже уселся в тени рядом с Бусаевым. – Все б тебе самому. А гляжу – нездешний.
– Нездешний.
– А откедова будешь-то все-шки?
– На Лебеди вырос.
– У, Лебедь. Хорошие сани там раньше делали.
– Делали когда-то сани. И баржи – «лебедяны», и еще много всего. Крепко мастеровали. Я помню.
– Звать-то тебя хоть как?
– Виктор.
– Ну а меня зови дядькой Андреем.
– А по отчеству?
– Да ладно, отчество еще. Поликарпыч я, в целом-то.
– А это что же – парк у вас тут?
– Тута? Как те разъяснить...  Стариков-то все-шки много.  Кто коз-овец,  кто кроликов держит. И  коровы кой у кого. Надо же подкормить свежей травкой. На усадьбах-то, по межам, быстро выкашиваем все. Чего там – мелкие кулишки. И куда после этого податься за зеленым кормом? Вот – в середке села. Пришел, накосил неспехом в меру – и корми, поддерживай. Лишнего не хапай, чтоб всем старикам доставалось. Это у нас, в це¬лом-то, как  стариковский заповедник. Маленькие лу¬га наши.
–  Ну и ну... – качал головой Бусаев. – А молодым что же – нельзя?
– У молодых-то и  мотоциклы, и еще там колеса всякие. И  силенок у них намного поболе. Приволокут откедова хошь. А это директор наш, Ди-митрий  Сергев, специально для нас придумал – для старых.
– И никто из молодых не трогает?
– Поначалу совались. Завсегда же находятся на¬хальные. Но Димит-рий Сергев такого перцу всыпал – не приведи бог. Раз и другой отчихвостил на виду у всех. Прям вытаскивал на сцену в Доме культуры. За столом на сцене и он сам, и партейный секретарь, и председа¬тель Совета, народищу полон зал, а косарей-то этих вы¬зывают на вид – и давай, и давай их все по очереди из президиума.  Из  зала  тоже  орут,  страмят  напропалую. Димитрий Сергев говорит: что же, милые вы мои богатыри, подобную слабину-то выказываете? Ножки у вac устали, не хо-дют ножки? Челюсти не держут – на ста-риковскую траву рот разевается? Старики за вашу жисть кровью своей, жилами платили, а вы им плотите вон чем! Шурка Поскряков – он было позарился тута однова покосить – на сцене аж слезу не удержал, ревуна зачуть не дал и стоял красный, как из бани. А уж на что ухарь! Прекратите, говорит, казнить, обещаю, Димитрий Сергев: травинки стариковской боле не трону и башку отшибу любому,  кто  полезет туда за травой.  Ну, это сначала лезли. А счас – никто.
– И детишки не лазят, не мнут?
– А зачем им мять? Они, пионеры-то, деревья по скатам с нами вместе сажали, траву подсевать помогли. Потому и сами не портют, и маленьких остерегают. При¬учились. Ну, было, конечно, разок-другой. Где по заднице наваляли отцы-матери стригунам, где словом проняли. Дите – его если учить, а не потакать, то оно приучает¬ся.  Вот  и  косим.  В  одном  месте  выкашиваем,  а где раньше  сбрили – подрастает.  Влажно здеся  всегда – быстро растет.
– Да, – просветленно глядя на старика, вздохнул Виктор. – Дружно, смотрю, живете в своем Тернове.
– У нас иначе нельзя. Кто лихостится, ссоры воз¬буждает, тому полный каюк.
– Это как же так?
– А вот так. Запрещает Димитрий Сергев возбуждать ссоры. Для хорошей жисти, говорит, требуется полная спайка. А которые палки суют друг другу в колеса и главное совхозное колесо тормозят – таких выметем под метлу. Кого утихомирил, кого помирил.
– А он фронтовик? – спросил Бусаев.
– Димитрий Сергев-то? Да ты что! Сверстник твой. Молодой ищ, крепкий.
– Ваш он? – продолжал  расспрашивать  Бусаев. – Местный?
– Не-е, Димитрий  Сергев не местный. Человек он сибирский. И кличут за глаза – Сибирский. Вырос где-то тама в детском дому. Без отца, без матери воспитался, родных никого.
– И давно у вас директором?
– Да лет уж... Лет пятнадцать или поболе. – Андрей Поликарпович снова задумался на мгновение, потом за¬говорил медленно: – Ты вот, Витя,  спросил: местный директор или нет? Я чего хочу сказать... Странно полу-чается. Замечаю, что свои становятся как чужие. Сколько раз замечал. Глядят, а тебя и не видют. Вроде тебя и нету. А чужие наоборот – как свои. Приехал откуда-то Димитрий Сергев – и сразу родной человек, жисти уж без  него  не  мыслим, боимся, как бы чего с мужиком не случилось. Да хоть взять тебя. Никогда раньше не встречались, а сидим рядом и говорим по-свойски. Инте¬рес друг к дружке, и в целом... По-доброму, значит. А со своими ребятами мне так не посидеть. У меня их пяте¬ро – три сына и две дочери. Сыновья – двое – тута живут, отдельными домами. Остальные в городах. Сой¬демся – и ни поговорить толком, ни хрена. Так себя ставют, будто мы уж и ничего не понимаем. Некогда им, дела у них, это им  надо, энто надо, туда,  сюда снуют. Чего токо нету, и все мало. Захапистые, горла¬стые какие-то стали, скромности почти не видать. Вроде и дети-то не твои – глядят скрозь тебя. Я ведь считаю как:  на  ноги  поставил,  душу вложил,  жисть в  руки дал – на, держи. Ну, уцепились за жисть, окрепли, ло¬бастые стали, поперли – дык  поделитесь тоже своею душой-то. Мы с матерью старые, нам необходимо. Так-то если чего надо, они, конешно, привезут, притащут. Но душой – не-е... Душу скрывают при себе. Ей-богу, обид¬но другой раз... Пойдешь к совхозному центру, увидишь Димитрия Сергева – он хоть и напрочь занятой, хоть и большой человек, а остановится и пару добрых слов для тебя всегда найдет, спросит, как оно, и в целом... И живешь весь день в хорошем настроении, и ночью спишь нормально.  А свои...  Или уж недодали мы им где? Кажись, уж все отдавали-то. Вот странность-то творится, в самделе...
Старик умолк, горестно покачивая головой, и Бусаев сразу же вспомнил о Борце. И у того с сыновьями нела¬ды. Да что там нелады – полный и, судя по всему, окон¬чательный разлад. Семью Василия Васильевича семьей не назовешь, с родным братом враги, с племянником-председателем борется, можно сказать, не на жизнь, а на смерть. А Петька – чужой по крови парнишка, не имеющий отца, – сделался для Борца родным. И Борец родной для Петьки. Да, получается, что есть в словах Андрея Поликарповича горькие зернышки правды, есть...
– И рад бы я тебе возразить, Андрей Поликарпыч, – положив руку старику на плечо, тихо сказал Бусаев, – да, видать, не сумею. Нечем возразить. Прав ты, немало творится такого на белом свете. Я тоже хорош – отца научился понимать, когда его уж не стало. Ребята, с кем рос, школу, институт кончал, разбрелись, разлетелись кто куда, а случается встретиться – чужие, да и толь¬ко. А недавно судьба свела с ровесниками, которых сроду не знал, и теперь мы, считай, братья. И еще люди есть – даже и не подозревал об их существовании, а они своими стали. Тебя вот мне уж не забыть. Ехать ли буду мимо, окажусь ли рядом, да и просто так не раз вспом¬ню: живет в Тернове свой человек – Андрей Поликар¬пыч. Да, отец, правильно. Видать, идет в жизни какая-то тяжелая внутренняя ломка, и понять ее полностью, осо¬знать нам пока еще трудно. Оттого и больно порой. Я вот тоже пытаюсь понять. Это ведь не ледоход. Там подняло лед, разломало и поволокло ночью. Приходишь утром, а на реке чисто. А тут душевное дело. Ломка-то душевная, самих нас ломает-ворочает-то, по сердцам бьет-толкает, на глазах меняет местами, на нервах от¬зывается. Ох, как сложно понять!.. Наступает время – и сорвалась, пошла перекраивать на свой лад, как ей луч¬ше. Конечно, многое приходится терять. Но многое и приобретаем. Отдалились от тебя сыновья, и нет слов – горькая штука. Но зато есть в Тернове Дмитрий Сергеич, который, насколько я понял, всем вам вместо сына и вместо отца тоже. Был здесь такой когда-нибудь? Не был. Вот. Значит, приобретение. От него сколько хоро¬шего в людей вольется и в людях останется. Выходит, не всегда в худшую сторону ломается и перекраивается-то. Главное – правильно осознать этот наш ледоход. Чтоб не вслепую крушило-то. Чтоб знать, где может наломать лишнего, где необходимо без промедления выставить крепкий заслон. Тут во многом надо разобраться, раз¬глядеть самую суть... Ну, я, кажись, уже только для себя понес... – усмехнулся Виктор. – Пора выставлять заслон.
– Не-е... – удивленно смотрел старик. – Ты говоришь дело. Мне от  твоих слов прям легше стало. У меня у самого тута, – ткнул он себя костлявым пальцем в лоб, – похожие мысли другой раз толпятся. Правильно говоришь: жисть идет, сумей-ка останови ее, милую. А Димитрий Сергев, конечно, для нас отрада. Завсегда о нем думаю. Хошь скажу, в чем он особо  ценный мужик?
– Скажи.
– Токо не знаю, как попрямей. Ну вот, значит, гля¬ди. Счас, толкуют, пришло новое время. Я тоже кой в чем в курсе. Телевизор смотрю и радио слушаю. Две газеты  носют.  Короче,  признавать стали, что ушами хлопа-ли. Говорят, надо браться и это... переделываться. Ладно. К примеру, взяли себя в руки, переладились. А вдруг опять какое изменение? Мы  их, изменений-то,  повидали – несть числа. И если еще  будут – не удивишь. И что же – значит, энти, которые перелади¬лись, начнут загибаться уже в другую сторону? Снова перелаживаться? По-моему, опять начнут. Привыкли – им раз плюнуть. А вот Димитрий Сергев переделываться не станет никогда. Ему не надо. Он для жизни завсегда одинаковай человек. Корень жизненный чует крепко. Та¬кому туда-сюда гнуться ни к чему. Как шел прямо, так и будет итить. И сшиби такого – сумей пропробуй. Сшибить  стремились,  да  обвалились.  Димитрию  Cepгеву можно верить в любые времена – тута и есть его главная ценность. Я думаю так: кто из загубителя в один момент превратился в делового и доброго – этих необходимо бояться и обезвреживать. Им лучше определят места, где обратно в загубителя обернуться уж нельзя А на крупные человеческие дела надо поболе копить людей  вроде  нашего  Димитрия  Сергева – кото-рые  переделываться не умеют, зато жисть переделать  на крепкий лад мо-гут враз. Конечно, они на дороге не валяются, их мало. Но надо их копить.
– Один мой хороший знакомый, – улыбнулся Бусаев, – о таких, как  ваш директор, говорит: «Мужик вернай».
– Отт удивил! – всплеснул своими длинными руками Андрей Поликарпович. – Да знаю я, у кого эта приговорка. У Вась-Вася. Борца. В Высоком живет.
– Знаешь Борца? – с радостным удивлением уставился на него Вик-тор.
– А кто ж его не знает? На тридцать километров кругом один он такой отчаянный. Истинный мужик, справедливый.  Тоже  никогда не переделается.  Помладше меня будет лет на десять. Бузует тама, в ихнем шалтай-болтае, словно на фронте. Грудью идет и много делает пользы. Всю жисть себе исковеркал, а не глядит, бузует. Эх, грамоты бы, образованья Вась-Васю, он бы дал разворот! А счас уж совсем больной. Димитрий Сергев к нему с полным уважением. И мы с Вась-Васем душа в душу. Давно. Помню, ищ с войны по реке на одном пароходе ехали снизу. И он из госпиталя, и я, токо я из другого.
– Вот ведь... – пораженно качал головой Бусаев. – Оказывается, общие  у  нас мысли, общие знакомые. И война...            
– Так оно и должно.
Постояли  немного  молча,  и  Виктор  потом  сказал:
– Пора мне, Андрей Поликарпович. Загостился у вас. К матери в Ле-бедь еду. Ну и забежал посмотреть, как живете. Василий Васильевич рассказывал.
– Да я понял. Ты интересуешься – и мне радостно. И за жисть уж вроде спокойно. А останусь один, опять начнется мандраж. Вернется опять тоска-зараза...
– Не волнуйся особо сильно-то, отец.  Не все еще потеряно.
Виктор помог Андрею Поликарповичу поднять кор¬зину с травой, подал косу, потом устроил на своей ши¬рокой спине рюкзак. Они крепко пожали друг дру¬гу руки.
– Ну, счастливо тебе. Вон мой дом, – старик повер¬нулся, сгибаясь под  тяжестью корзины, и указал на зеленую четырехскатную крышу. – Заходи  когда хошь. Примем со старухой. Отдыхать приезжай.
– Спасибо. Буду в этих местах – мимо не проскочу. Бусаев сделал не-сколько шагов вдоль ограды к ка¬литке и вдруг услышал за спиной:
– Витя!
Он обернулся.
– Я вот чего... – Андрей Поликарпович смотрел себе под ноги. – Ты спрашивал, не воевал ли наш директор, и  в целом поминал про войну как-то  со смыслом. Вот я и...
– Когда  умер  отец, – сразу ответил  Бусаев, – мне война стала сниться. Мучаюсь иногда по ночам. Погля¬дел, прикинул – вроде все отцово.
– Да ты что! – вскинул голову старик, и веревка соскользнула с его плеча, корзина с травой глухо уда¬рилась о землю. – Неужто и в вас она, стерва, пролез¬ла?.. Это... Может, пообедаешь, отдохнешь, а потом поедешь? Старуха там теперь щи сварила. Побудь у нас, отдохни.
– Нет, Андрей  Поликарпович, – Бусаев подошел, поднял корзину, и старик, опершись на косу, забросил веревку на плечо, снова ссутулился под тяжестью. – Надо ехать. Мать, жена там с детьми. Рыбы им везу – боюсь, испортится. Я думаю, увидимся еще с тобой. Не пере¬живай. Отцовская война мне кое в чем крепко помогла.
– Ну, раз надо ехать – значит, надо. Токо смотри, береги себя.
– Ничего со мной не случится. А вот травы-то я тебе навалял многовато. Тяжело тащить.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Сидели с паромщиком под ветлой на пустынном бе¬регу минут пятна-дцать уже и прикидывали, как Виктору побыстрей добраться до Ужбора.
– Катер обратно, наверх, еще не проходил, – гово¬рил паромщик – седой,  краснолицый  мужик,  который назвался  Пахомычем. – Его прождешь – дай бог. На моторке если  кто  подхватит. Увидим  какую – надо помахать.
И в это самое время показался из-за поворота идущий вниз обстано-вочный катер, тот, что обслуживает речные знаки – створы, бакены.
– Может, они возьмут, – поднялся Пахомыч. – Толь¬ко не знаю, идут ли до Ужбора. Махнем им на всякий случай. Там Кульков есть – мужик добрый.
Вышли на паром и стали махать катеру. И обстано¬вочный причалил.
– Кого и куда? – высунулся из рубки коренастый мужчина в желтой майке.
В глубине рубки маячили еще двое.
– Да вот, Алексей Иваныч, человеку в Ужбор на¬до, – вступил  в  переговоры  паромщик. – «ПТ»  не  до¬ждешься,  долго загорать придется. А ему в Личанское на самолет. Может, возьмете?
– Давай лезь. Только мы ведь идем с остановками – у нас работа.
– Ничего, – сказал Бусаев.
Белый красавец катер мгновенно набрал скорость, и стремительно скрылись за обрывистым выступом про¬сторные, с уютной зеленой впадиной посередине, пестрые крылья Тернова. По пути судно время от времени сбав¬ляло ход, направлялось к берегу и мягко тыкалось носом в землю. Двое мужиков – они были намного помоложе коренастого – спрыгивали, лезли на береговую кручу и проверяли речные ориентиры. Иногда возвращались сразу же, а иногда копались подольше, заменяя там что-то.
Встретился «ПТ». И обратно «речной трамвай» вез всего несколько человек. Виктор сначала сидел внизу, а потом коренастый выглянул из окошка рубки и сказал:
– Чего ты там паришься? Иди сюда, тут ветерку побольше.
– Да вам небось и без меня тесно.
– Иди, иди. В тесноте – не в обиде.
Бусаев пристроил рюкзак в тени, поднялся по кру¬тому трапу и вошел к ним. Коренастый вел катер. Вик¬тор сел на скамеечку, пододвинутую одним из мужиков, и привалился спиной к прохладной лакированной стенке. Помолчали, а потом коренастый Алексей Иванович – на¬верное, он и был тем самым Кульковым, которого паром¬щик Пахомыч считал добрым, – спросил, не оборачи¬ваясь:
– Сам-то откуда будешь? Терновский, что ль?
– Нет, не терновский, – ответил Бусаев. – Отдыхал тут поблизости на реке со своими мужиками, а теперь вот еду к матери в Лебедь. Жена с детьми тоже сейчас в Лебеде. Решил проведать.
– Своих проведать – дело хорошее. А где на реке отдыхали-то?
– На Острове. Между Высоким и Терновом. Может, знаете – там  ко-гда-то  бакенщик Егор Тимофеич Луч¬ков жил?
– Как же мне не знать Егора Тимофева? Я реке тридцать с лишним лет отдал. А Егора Тимофева кто знал, тот его уж никогда не забудет, – обернувшись строго посмотрел Кульков. – Так это ваши палатки-то на лучковском Острове стоят?
– Ну да! – обрадовался  Бусаев. – Ребята остались. Женька, Егора Тимофеича внук, сейчас там. Мы с ним друзья.
– Женька? – удивился Алексей Иванович. – Не знал, что он  на Острове, а то бы обязательно ткнулись на минутку. Женьку я еще мальцом помню.  Смышленый был малец. Как хоть живет-то? Я слыхал – с женой разошелся...
– Живет один. Чего-то у них не сложилось.
–  Эх, Женька, Женька... А дети есть?
– Двое. Она их забрала. Но Женьку ребята очень любят, насколько мне  известно. Почти каждый день ходят к нему.
– Это, значит, попалась какая-то зубастая стерва, – качал головой Алексей Иванович. – Эх, Женька, Женька.... И Егор Тимофев не узнает уж ничего. А, пожалуй, и xoрошо, что о таком не узнает...
Бусаев слушал, как сокрушается речник Алексей Иванович Кульков по поводу неудавшейся Женькиной семейной жизни, наблюдал, как притихли двое других, сочувствуя то ли Кулькову, то ли Женьке, и наполняла, забирала постепенно душу волнующая теплота. Вот ведь удивительное дело, думал он, насколько все связано на белом свете. Течет себе река, обитают, трудятся на ее берегах разные люди, и на первый взгляд нет между этими людьми ничего общего. Но стоит только сойтись поближе, заговорить – и сразу же выясняются связи, Андрей Поликарпович знает Борца, Кульков хорошо знал Егора Тимофеевича и Женьку знает, беспокоится все о его судьбе, Борец тоже был другом Женькиного деда, к внуку относится по-родственному и с Кульковым наверняка знаком... Словно протянуты от одного к другому, от живых к мертвым и от мертвых к живым тонкие невидимые нити. И вряд ли замыкается связь лишь на небольшом круге людей, нет, нити разветвляются, уходят дальше и дальше по земле, соединяют всех, и сам он, Бусаев, участвует в этой связи, о которой хоть и за¬думывался изредка, но не ведал по-настоящему.
А, может, и беды-то наши заключаются как раз в утрате ощущения бесценных земных уз? Забыли, что проходят нити через каждого из нас, и не только к родным и близким, а тянутся еще к кому-то и чему-то, что они очень тонки, чувствительны, и надо постоянно оберегать, укреплять их. Чуть отвернулся, выпустил из сердца, занялся собой одним, ограничил круг любви своей и боли – и уже рвется, и вот тебе несчастье, вот тебе печаль. Да разве одному лишь тебе печаль и несча¬стье? И страдаем, мечемся, не в силах понять: откуда свалилось, почему так плохо-то все, как же быть, куда деваться? А причина, выходит, вон в чем. Да, пожалуй, именно в этом главная загвоздка. Что ж, значит, необ¬ходимо заново нащупывать, учиться ощущать спаситель¬ные нити. Нужно восстанавливать связь.
– Оно ведь как... – словно бы подслушав мысли Бусаева, а скорее всего сочувствуя Кулькову, который так расстроился из-за Женьки Лучкова, заговорил один из мужиков. – Когда люди лоб об лоб – и в разные сторо¬ны, то хорошо, если найдется человек с мудростью в баньке, который сумеет помирить. Это большое дело. Я знаю – раньше многих мирили, и живут, ничего. К при¬меру, Хлопов терновский вложил одним ума...
«И тут про Хлопова», – подумал с удивлением Бу¬саев.
– Хлопов таких на ум настроил... – продолжал реч¬ник. – Уж, кажись, только одна лишь могила их зами¬рила бы. Правда, это не в одной семье, а между двумя семьями. Шелудневы и Уховы. Не слыхал, Алексей Ива¬ныч?
– Не слыхал.
– Рассказать?
Помощнику, наверно, очень хотелось отвлечь Кулькова от печальных мыслей.
– Ну расскажи, – согласился тот.
– Дело, значит, было так. У Шелудневых и Уховых вражда завязалась с кой поры. Ищ матери-отцы ихние грызться-то начали. А потом и на молодых перешло – жены и дети  зрить друг дружку не могли, так уж оно воспиталось. И Мишка Шелуднев и Гришка Ухов трактористы оба, механизаторы, значит. Как чуть один вперед выходит, так у другого зубы ноют и в заднице зуд. Что в поле, что в своих домашних делах. У этого получилось лучше, а тот ему чем-нибудь да насолит, подгадит. И наоборот. Излихостились в пух и прах. Ребятишки на улице полыщутся чем ни попадя, жены, Валька и Зинка, при людях страмят одна другую, орут вплоть до мату на весь край. Ужасть. И чего Дмитрий Сергеич удумал? Не, Алексей Иваныч, тебе не угадать. Он, значит, такую дипломатию утворил. Вызывает перед Первым маем в свой кабинет Гришку Ухова и говорит: уважаю, дескать, тебя, Григорь Петров, за твою честную передовую работу и приглашаю на первомайский вечер к нам с Алевтиной Павловной в гости. Так что будь при параде и, ясное дело, вме-сте с женой Зинаидой. Гришка аж воссиял, что тебе медный пятиалтынный. К Дмитрию Сергеичу в гости – это же заслужить надо. «Ясно, – отвечает. – Будем, Дмитрий Сергеич, с Зинаидой, как штыки, придем без опоздания». И вот приходят они с Зинкой к Хлоповым. Дмитрий Сергеич встречает, жена его, Алевтина Павловна, берет Зинку под руку. Проходите, мол, гости дорогие. Заводят их в большую комнату, а там стол на всю длину, от закуски, от напитков ломится. И сидят за столом... Мишка Шелуднев со своей Валькой.  Как Уховы вздерганутся! И сразу ходу обратно к двери. Но Дмитрий Сергеич в дверях спокойно встал и говорит внушительно: «А ну-ка счас же назад. Где ваша российская культура? Мы к вам с уважением, мы с Алевтиной Пав-ловной целый день готовили и стряпали. И тоже просим нас уважать! Может, кто-то вам здесь и не нравится, но у культурных нормальных людей должно быть так за¬ведено, чтоб никаких своих видов в таких случаях не по¬казывать». Куда денешься? Авторитет. Ну, значит, приш¬лось им все-таки сесть с Шелудневыми за один стол. Дмитрий Сергеич налил по маленькой и говорит: «Вы¬пьем, братцы мои, хорошего винца за великий наш празд¬ник май, за крепкую солидарность трудящихся людей». Выпили, закусили. Вражеские стороны молчат. Красные сидят, дутые, друг на дружку не глядят. Ну, Дмитрий Сергеич гнет дальше. «Мы, – говорит, – счас поднимали за солидарность, прошу это заметить. А теперь, братцы, вот что я вам хочу всерьез пообещать. Если вы не пре¬кратите враждовать, строить друг другу всевозможные гадости, то изживу с корня и тех и других. И не подко¬паетесь, управы на меня нигде не найдете. По изживанию во многих местах нашей Отчизны имеется богатый опыт. И я этого опыта подзайму, его подзанять легко. Свету белого не взвидите, из домов, которые вам совхоз по¬строил, придется уйти. Потащитесь искать счастья по ми¬ру в разные стороны. Изведу, я вам точно говорю. Пото¬му что и совхозу и стране народ нужен дружный и доб¬рый. А на ваше место другие приедут – только свистнуть. Если уж обещаю, то выполню, несмотря, что родились тут и выросли. Мое слово твердое, вы хорошо знаете. А то, понимаешь, два лучших механизатора, и никакого у них добра, никакого ладу... Все ясно?» Молчат. «Ясно, Шелуднев?» – спрашивает. Чего Мишке делать? «Яс¬но», – бурчит. «А тебе, Ухов, ясно?» – поворачивается Дмитрий Сергеич к Гришке. И энтот тоже: «Ясно». По¬том директор и баб так же опечатал. И встает: «Ну, раз уж вам всем все ясно, то поднимаемся из-за стола, и да-вайте знакомьтесь-ка по новой. Вы друг для дружки те¬перь новые люди». Они уставились и не понимают. Тог¬да Дмитрий Сергеич берет Мишку Ше-луднева за руку и подводит к Ухову: «Знакомьтесь, знакомьтесь, если вам все ясно». Чего тут попишешь? Ну, Гришка первый руку протянул,  морду воротит и бухтит под нос: «Ухов Гришка». Шелуднев губу отвесил, смотрит исподлобья но руку Гришкину все ж таки принял. И отвечает: «Шелуднев Мишка».
Кульков и другой его напарник засмеялись. Бусаев улыбнулся тоже.
– Во-во, – продолжал рассказчик. – И Зинка Ухова за столом тоже как захохочет! И Валька за ней, и Хлоповы. А потом и два жеребца этих заржали. Хохочут все. Но Алевтина Павловна берет за руки баб и гнет дальше: «Посмеемся еще, успеем, бабоньки, а теперь вам необходимо познакомиться. Но только по-своему, по-женски. Поцеловаться обязательно надо». «Ждем!» Дмитрий Сергеич подзызыкнул. Строго сказал. Бабы смеяться остановились, глядят одна на другую, но глядят уже нормально. «Зин, – тут Валька быстрее отважилась, – а меня ведь Валей зовут». – «А меня, Валя, Зиной звать», – отвечает энта по-хорошему. Алевтина Павловна подтолкнула их, и в один момент куда чего подевалось. Обнялись дурехи и давай реветь, слезами поливать друг дружку. Короче, и смех и слезы. Самим уж, видать, надоело злиться-то. Дмитрий Сергеич хлопнул в ладоши, рука об руку потер: «Порядок! Вот теперь можно и за знакомство». И наливает всем. Так-то. Ну а через пол-часа пошло уж как по писаному – смеялись, песни пели. У Дмитрия Сергеича голос сильный, любит он петь. А потом Хлоповы провожать их пошли. Алевтина Павловна впереди под руки с бабами, а директор следом с мужиками в обнимку. И поют на все село, выпили-то, видать, на радостях как следует. Народ терновский смотрит, дивуется. Дивуются и сейчас: смертными врагами были Шелудневы с Уховыми, а стали – не разлей вода. Хошь тебе в праздник, хошь в будни. В бригаде у Гришки с Мишкой все поровну, помогают один другому во всем. И бабы спелись и дети. Во-от оно, значит... Вот так бы и Егора Тимофева внука с женой... Нашелся, помирил бы кто-нибудь. Помирить – это дело большое.
– Да-а, – ответил с грустью Кульков, – помирить – это дело хорошее. Но всех не помиришь, не-ет...
И еще раз поразился Бусаев, как все тут взаимосвя¬зано – ведь речник, сам того не ведая, дополнил рассказ Андрея Поликарповича о директоре терновского совхоза. Словно и в самом деле сумел ощутить, что Бусаев на не¬которое время тоже стал звеном какой-то невидимой здешней цепочки.
Когда причалили к пристани в Ужборе, Бусаев благодарно распрощался с речниками, твердо уверенный: увидится с ними еще и, возможно, не раз.
Ужбор оказался большим селом – раскинулся вдоль реки на добрых два километра и от берега занимал, на¬верное, немалое пространство. Скорее на старый поселок походило селение – виднелись двухэтажные здания древ¬ней кирпичной постройки, торчали за избами в глубине какие-то прокопченные трубы, а на самом высоком ме¬сте поблескивали под солнцем синей краской верхи богатой архитектурно и, судя по всему, действующей церкви.
Поднявшись от пристани по булыжной пыльной до¬роге наверх к до-мам, Бусаев увидел неширокую сельскую площадь в виде треугольника, обсаженную деревцами. В центре возвышался памятник односельчанам, павшим на фронтах, он был обнесен невысокой сварной оград¬кой. Виктор окинул взглядом это сооружение, выкрашен¬ное в серый свинцовый цвет, всмотрелся в грубый неле¬пый барельеф и подумал с внезапной грустью, что уж хоть бы в таком-то святом деле не допускали дикой халтуры – соглашаются на любую абракадабру, лишь бы отбояриться, отчитаться: и у нас, мол, есть, чтим... Сколь¬ко повидал он памятников павшим, разъезжая по своим рабочим командировкам и бывая в различных глубинных селах и городишках, и везде одно и то же – такая же вот серость, небрежная поспешность. Как будто в местах ге¬роических битв, в больших городах ставятся памятники в честь одних погибших, а здесь – в честь совсем других, коим сойдет все, что ни состряпают. А ведь павшие-то одни и те же... Не в размерах, конечно, суть. Душа, много должно быть души.

У магазина стоял бортовой «газик», новый совсем, блестящий, груженный силикатным кирпичом, и Виктор наудачу зашагал к нему. В кабине было пусто. Но вскоре из магазина вышел молодой цыгановатый парень высокого роста, широкоплечий, с глубоким шрамом через всю щеку. Он сунул в карман клетчатой рубашки купленную пачку сигарет и, бросив на Бусаева острый пристальный взгляд, не дав ему раскрыть рта, спросил быстро:
–  Куда?
– Да в Личанское надо. На самолет.
– И везет же тебе! – парень встряхнул густой шапкой черных кудрей и улыбнулся словно бы одной стороной лица – другая была стянута шрамом и казалась неподвижной. – Садись.
– И сам удивляюсь, – улыбнулся ответно Виктор. – Везет мне нынче неимоверно.
Дорога в Личанское шла поначалу через луговые массивы, и река нет-нет да и показывалась неожиданно справа небольшими полотнами, ослепляла блескучим серебром. А потом дорожная насыпь, покрытая щебенкой, начала забирать все глубже влево, и вскоре уже ехали через лес, где было много берез и осин, трепетно дрожащих листвой на солнечном ветерке, отрадно будоражащих душу своей неиссякаемой живостью.
«Личанское, Личанское... – прокручивалось в мозгу у Бусаева. – Что-то ведь связано с Личанским, что-то  мне  здесь  должно  быть  знакомо».  И  он  вспомнил вдруг: года четыре назад собирался с бригадой изыскателей в Личанское, но почему-то его  срочно  послали в другое место, а сюда поехал Курняков – совсем молодой инженер. Видать, как раз вот под эту дорогу и делал-то Курняков изыскания – помнится, еще нелады у него тут возникли какие-то по неопытности. Что-то из-за моста. Но та дорога планировалась вроде бы с асфальто¬вым покрытием.
– Дорогу  давно насыпали? – спросил он шофера.
– Да примерно год назад. А что?
– Организация наша проводила первые работы. Из¬учали грунты. Есть тут мост?
– Скоро мост. Через Плакшу.
– Ну правильно. Только почему же асфальта-то до сих пор нет? Планировалась с асфальтом,  и в отчете значится как законченная.
– Дождешься асфальта, как же, – усмехнулся па¬рень. Он сидел здоровой щекой к Бусаеву, и потому видно было, сколько яду постарался вложить в усмеш¬ку. – Хорошо хоть щебенкой-то покрыли. Чупахтались, чупахтались... Плевать им на нас и на нашу технику. Прыгай тут по выбоинам... С вас надо спрашивать-то, почему нет асфальта, если вы делали.
– Мы только изыскания провели, а строил районный участок.
– А-а, брат... – повернувшись коротко, стрельнул своими глазами водитель. – Все вы – Яков на Петра, а Петр – на Якова.
Не было за Бусаевым ни малейшей вины в том, что дорога не асфаль-тирована, и тем не менее стало ему не по себе, настроение испортилось сразу, как и при виде обелиска павшим ужборцам. «Конечно, прав парень, – думал Виктор. – Делал – отвечай. Докажи ему попро¬буй, что не ты виноват. Стыдно доказывать-то».
– Вот же  вертоплюи... – плотно сдвинул он свои крутые челюсти. – Отчитались. Ну, ладно. Спросим, где асфальт. И с районщиков спросим, и кое с кого из на¬ших. Сейчас враз закрутятся. Покроют до снега, прохво-сты. А может, еще тут где от Личанского тянули дорогу? Может, это другая?
– Нигде больше не тянули. Здесь-то еле дождались. А ты, смотрю, мужик серьезный, – глянул шофер уже по-другому – мягче. – Переживаешь.
– А ты разве не переживаешь?
– Сказал! Я тут машину гоняю. И остался-то для того, чтобы пережи-вать. А то уж почти некому стало переживать-то.
И вдруг Бусаев заметил в крупных смоляных кудрях парня жесткие седые волосы – во многих местах.
– Слушай... – удивленно заговорил он. – Ты же вроде совсем еще молодой. Сколько лет-то?
– Двадцать семь, – ответил напряженно водитель. – А что?
– Да гляжу – седина у тебя... Кажись, рановато. Где успел поднабрать-то?
– Рассказывать долго... – желваки шевельнулись на смуглой скуле парня. – А вообще-то я человек исключительный, – натянуто улыбнулся он. – Давай хоть познакомимся. Меня Витькой зовут.
– И я Виктор. Тезки! И в чем же это ты все-таки исключительный-то?
– Детей у меня уже трое.
– Трое? – удивленно повернулся к нему Бусаев. – Ну, даешь, брат... Молодец. Мне за сорок, а только двое. Лихо обставил.
– Трое – это еще мало, – лицо Виктора-водителя приобрело упрямое  каменное выражение. – Я их буду делать и делать. Строгать и строгать. Буду... – он даже будто бы с угрозой говорил. – Только бы Тонька, жена, выдержала. Ну ничего, должна выдержать. Она понимает. Я не пью. Думаю, человек на пятнадцать нас с Тонькой хватит. Пока слава богу, – улыбнулся шофер, pacслабляясь медленно, – все трое – ребята.
Бусаев глядел на него, пораженный, и не находил слов. Потом наконец нашел.
– И вправду исключительный ты мужик, Витя. Как же отважился-то на такой «подвиг»? Я серьезно.
– Ясно, что серьезно. Тут шутить нечего. Зарок я себе, тезка, дал.
– Какой зарок?
– Ну, клятву, значит... – Виктор-водитель оцениваю¬ще глянул на Бу-саева. – Ладно, тебе скажу. Тебе, по-моему, можно. В общем, дал себе клятву: должен я про¬извести много детей, до последнего пыху должен делать ребят, чтобы жили вместо тех моих... Ну, которые легли от пуль и осколков там... Короче, в Афгане. Это раз...
– Так ты в Афганистане был? – У Бусаева пере¬хватило дыхание, но он быстро справился с волнением и старался говорить спокойно, негромко. – Теперь понят¬но, откуда твоя седина... И шрам оттуда?
– Оттуда. Пришлось... Да хреновина. Можно ска¬зать, просто приласкало. Жигануло малость осколком – чего там. Морду и плечо. Проникающих нету, контузия легкая, даже сознания не терял. Мне везло. А вот ребята легли. Легли, десантные мои братишки... Э-э-ых! – дер¬нув головой, ударил он кулаком по рулевой баранке. – Ладно, ты слушай. Вот, значит... Будем с Тонькой делать и рожать. За них чтоб жили. Это – раз. А потом одно-класснички-то, гаврики разлюбезные, не очень, смотрю, стараются. Место оголили, а заполнять его потомством и не думают. Не здесь, так уж хоть бы в городах запол¬няли. Глядишь, и сюда со временем лишних-то выжмет. Такие  мои мысли. Но не-е, гуляют, сачкуют, голуби. Так, по одному ребенку есть у некоторых, а в основном и женились-то еще не все. Я,  конечно,  на  них  зло имею. Но зло должно быть с пользой. Скриплю зубами и четко решаю: черт с вами, поработаю за вас, ханури¬ки, вместо вашего хлюпачества насажаю тут мужиков своих. Глядите, жмоты джинсовые, как надо жить. Это – два. Это, значит, два... Так?
Бусаев, слегка закусив нижнюю губу, молча смотрел на своего молодого тезку.
– Ну а в-третьих, – усмехаясь, продолжал тот, – обязан же кто-то подавать пример и настоящему расплоду. А то ведь уж скатились совсем. Тебе вот – сам сказал – за сорок, а детей всего двое. Разве это дело? Не-е, это не дело. Я слыхал, умирает больше, чем рождается. Ну куда такое годится? Чего жмотничать? Ряхи здоровые, руки – во, – он тряхнул своим огромным кулаком, – быка с одного удара скопытим, если надо! А на детей, выходит, силенок жалко? Да дети – они же... В них главная жила. В них – все. Я своих называю именами ребят, погибших рядом со мной там... Санька, Валерка, Вовка.  Отлично растут, спиногрызы! И Тонька – молодец.
– А живете как?
– Живем четко. Полный порядок. У-у, если б тебе рассказать, как я ее искал! Умрешь со смеху. Ладно, слушай. Вернулся я, значит, – рубцы еще свежие. Половинкой  морды  улыбаюсь,  а  другая  половинка  не подчиняется, молчит – нерв, понимаешь, какой-то пере¬било. Фантомас, едри ее корень. Любой девке неприятно. А красивая-то враз отвернется. А ведь охота, чтоб же¬на – не хуже чем у других, чтоб смотрелась нормально. Но, думаю, время терять нельзя. Надо поскорей жениться и начинать. Мы, которые живыми вернулись, все дого¬ворились между собой: сразу женимся, и каждый – побольше детей, создавать бесстрашно, одного за другим. Вместо тех, наших... И сами себе, и друг другу клятву дали. Вот и валяем. На Украине двое моих десантников живут, в Кировской области есть, под Челябинском. Ко¬роче, работают, стараются. Пишешь им: ну как дела? Ждешь? Тот ждет, этот ждет  прибавления. Приятно. Тоже дают детям имена наших погибших. Родится дев¬ка – сильно переживают. Не все, конечно, клятву соблюли. У кого не сло-жилось, кто затаился и притих – предал нас, проще-то говоря. Есть и та-кие. Там вроде ничего,  штаны  были  сухие,  прикрывал  нормально,  а здесь, глядишь, отрекся. И как так получается? Ну лад¬но, плевать. Я тебе про Тоньку. Объездил пять сел и де¬ревень, пока ее нашел. Я ведь не в Личанском живу, а в Садовкине – это от Личанского еще шесть километ-ров. У нас девок, считай, никого. Приглядные все упорхнули, а остались, прямо скажу, совсем невозмож¬ные. Подался сначала в Личанское. Посмотрел – одни баловные, тоже взлететь стараются. Потерял неделю впустую. Председателю-то сразу заявил: за машину не ругай – в нерабочее время буду искать себе жену. По¬том в Чавкино ездил, в Долгое. Придешь на танцы, при¬глядываешься. Потанцуешь, поговоришь – не то. Им бы лишь тру-ля-ля слушать, прыгать-танцевать да жизнь сосать, как конфетку. И уж только в Кочемасове пригля¬дел Тоньку. Сразу положил на нее глаз. На других не похожа, глядит спокойно, не кобенится. Не сказать, что красавица, ничего особого вроде – стесняется, раз¬говаривает мало. Но чувствуется такое!.. Чувствуется, что может в ней развернуться удивительное дело. И фигурой крепкая, надежная для моих целей. А главное – не рвет¬ся никуда, вспорхнуть и не мыслит. Не всем же, гово¬рит, по асфальту цокать, надо кому-нибудь и по земле ходить. Да по земле-то и мягче. Чего, толкует, хорошего в городе? По пятнадцать лет мыкаются по общежитиям и частным квартирам. А тут тебе и дом, и простору-воз¬духу полно, и красота природы. Понравились мне ее рассуждения. Проводил я Тоньку. Лезть не стал, только малость приобнял и волосы тихонько пригладил. Краси¬вые волосы, скажу тебе. А она: «Спасибо». И потрогала мой шрам. На другой день опять я туда. Зашел прямо домой, вызвал. Отец с матерью дома были – смотрят хмуро. Морда-то у меня наподобие уголовной и вообще вид отчаянный. Вошел когда, стараюсь уж не улыбать¬ся – как бы, думаю, не напугать своей невеселой поло¬винкой морды. Бродили мы с Тонькой в этот раз до ночи. Поговорил я с нею еще и повял: подходит она мне, четко подходит. Ну и открылся на всю честность. И про парней погибших сказал, и про клятву свою. Пойдем, говорю, Тоня, за меня замуж, мне медлить нельзя,  надо  начинать. Дело,  конечно, тяжелое, детей требуется много, но обещаю: стану беречь тебя, помогать во всем, не обижу никогда. Но и предупреждаю сразу: если тебе рожать ребят до последнего предела неохота, если  думаешь  лениться-манежиться на этот счет, то лучше враз откажись. Подобного безделья не принимаю. Моя  клятва – само  собой,  но  мы  тут  остаемся,  чтоб и землю укрепить. Чтоб когда постареем, приятно было глянуть, как наши ребята в ней копошатся, держат ее в  своих  крепких  руках.  Задумалась Тонька.  А  потом смотрит на меня честно так и спокойно, прямо аж всем сердцем смотрит и говорит: «Ты, Витя, дал клятву и дело задумал  на-стоящее.  Если я откажусь, то уж  никогда себя уважать не смогу. Поэтому не стану за нос водить, отвечу без промедления: я согласна. Понимаю, сколько тут надо силы, но постараюсь справиться. Не подведу – мое слово верное. Но только помни свои обещания. Оби¬дишь когда, без помощи оставишь – не прощу». И обнял ее я как свою родную. Никогда, говорю ей, никого не об¬манывал, а за такое дорогое и четкое отношение обещаю повторно: любой огонь возьму на себя, везде прикрою, любую беду перемелем и жизнь нашу устроим лучше всех.  «Ладно, – говорит  Тонька, – раз  нельзя  медлить, то пошли к моим – скажем о своем решении». Пришли, объявили. Отец Тонькин с ходу набычился, мать в рев. Дескать, это что же за  разбой,  лишь  два  вечера виделись, неизвестно, какой человек, рубец вон во всю щеку – сидел,  наверно. А Тонька им отвечает: «Мне известно, какой человек. И вы в процессе жизни узнае¬те». Ну, при-тихли понемногу, стали меня расспрашивать: откуда, мол, взялся, чем сумел девку смутить? Объясняю. Слово за слово – вроде притерпелись. Отец, гляжу, от¬мяк, мать начала о свадьбе – дескать, готовиться надо, то, се.  «Некогда  нам готовиться, – резанула Тонька. – Завтра распишемся, а отпразднуем потом. У нас время не ждет». Остолбенели родичи полностью. Мать снова в слезы. А Тонька подошла, обняла их и говорит: «Зря плачете. Я не на плаху иду. И знайте одно: будет у вас много внуков, и дочь ваша намерена жить только счаст¬ливо, лучше всех». И поворачивается ко мне: «Ну что, Витя, пора нам ехать?» – «Надо ехать, Тоня», – под¬тверждаю спокойно. Тут же собрала она вещички, и рванули мы в Садовкино. Вот такая моя Тонька. Сила. До сих пор не пойму: как я ее нашел? Это... я не знаю.
– Ну, а свадьба-то была?
– Само собой,  тезка. Была свадьба.  Родичи наши мигом  сгоношились.  Отгуляли-отгремели честь-честью. Когда Тонька впервой затяжелела, я – моментально к председателю. Так и так, говорю, Семен Терентич, да¬вай шевелись. Я твоя главная поддержка и опора, начи¬наю  надежно пополнять  наш колхоз. Нужен большой и  красивый  дом. Детей будет много, а  в отцовской халупе тесно. Охотно пошел навстречу – председатель у нас мужик жизненный. Быстро отгрохали и на совесть. Рожденье Саньки – первого сына – праздновали уж в новых хоромах. Помню, привез их с Тонькой – она вся си¬яет. И точно, как предполагал: развернулось в ней... И не объяснить. Расцвела неимоверно. Не женщина – короле¬ва. Что тебе пройдет, что улыбнется... Мать, жена, хозяй¬ка – в любом деле четко. Вот она и  Тонька-Антонина.
Уважаю и люблю я ее твердо. Живем, значит, стараемся... И, понима-ешь,  позавидовал кое-кто из молодых – стали в колхозе оставаться. Человек пять остались уже.
– Ну,  Витя... – со  вздохом  пожал  могучее  плечо тезки Бусаев. – Слов у меня нет. Умеешь, брат, штурмо¬вать жизнь.
– Да  ладно,  чего  там... – смущенно  улыбнувшись, глянул тот. – Просто мне везет. И в Афгане везло, и здесь тоже.
– Брось. Просто так никому не везло.
– А может, оно и верно.
– Шоферишь-то – хватает заработка?
– Я разве только шоферю? Любую технику знаю. В  горячую  пору – на  трактор, на комбайн. В работе у нас, десантников, тезка, можно сказать, универсально. Где руки нужны, там и я. Хва-атает на житье-бытье – не скулим, не плачемся.
Въехали в Личанское – большое зеленое село, и Вик¬тор-водитель вы-рулил на широкую асфальтированную улицу.
– Как мне тут лучше на аэродром-то? – спросил Бусаев.
– Я тебя отвезу. А то будешь еще блуждать. Лететь-то куда?
– В Калинов. А уж оттуда в поселок к матери автобусом.
– По-моему, четко успеваешь на самолет. В четыре с чем-то калинов-ский.
К аэродрому ехали совсем недолго. На краю ровного зеленого поля стоял бревенчатый домик – в нем была касса. В поле виднелись два самолета. В один из них уже влезали люди.
– Кажись, на калиновский посадка идет, – сказал молодой тезка. – Беги скорей в кассу.
Бусаев побежал. В кассе спешно дали билет, и Вик¬тор вышел, сокру-шаясь мысленно, что унесся как уго¬релый, забыв даже попрощаться с тезкой, поблагодарить. Но тот, оказалось, не уехал, ждал. Он проводил немного Бусаева в сторону самолета и протянул руку:
– Ну, бывай здоров, тезка. Будет момент – заезжай в гости. Ты  мне  по  душе, свой какой-то. Садовкино найдешь – любой скажет. С Тонькой, с наследниками своими познакомлю. Посидим. И насчет дороги-то, насчет асфальта, давай шевелись там.
– Я  думаю,  встретимся, – ответил  Бусаев. – Нель¬зя же забывать тех,  с  кем так здорово везет. И об асфальте не беспокойся. К зиме покроют.
– Смотри, а то сам приеду – покрою как полага¬ется. Ну давай! – И молодой тезка, еще раз крепко стиснув, тряхнул бусаевскую ладонь, кото-рая  хоть и не была маленькой, но совсем утонула в кулаке быв¬шего десантника.

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Постепенно приходя в себя после ревущего, чувстви¬тельного на воз-душные ямы самолета, Бусаев ходко прошагал по пыльным улицам старинного мещерского городка к автостанции и снова поразился небывалому сегодняшнему везению – на стоянке готовился к отправ¬лению лебедьский автобус. «Да что же это такое? – незаметно усмехался Виктор, устраиваясь с рюкзаком на сиденье. – Или уж силы небесные взяли меня нынче под свой контроль?» И вдруг подумал весело, что вооб¬ще-то должен же быть у человека хотя бы один день, когда ему во всем, абсолютно во всем везет. Не бесчув¬ственная же чурка жизнь-то. Понимает, дорогуша, куда едешь и о чем мыслишь.
Мелькали за автобусными окнами знакомые места, а душа с приближением к родному дому полнилась и полнилась тревожным восторгом. Не сочтешь уже, сколь¬ко раз довелось за прожитые годы испытать это драго¬ценное, ни с каким другим не сравнимое чувство.
– Витя! Да никак ты, сынок? – услышал он за спиной радостный ста-рушечий голос.
Бусаев обернулся и увидел тетю Любу Ганину – лебедьскую соседку.
– Я, теть Люб. Садился, чего-то тебя и не заметил.
– А я в  заднюю дверь вперлась. Ты уж, видать, сидел.
– Как там мои-то? Мать не болеет?
– Ходит мать. Хорошо цыпает. Твоя Шура избу ей новыми обоями поклеила – загляденье. Ребяты воду на поливку носют, во всем помогают. Добрые у тебя ребя¬ты, уважительные.
Промчались по асфальтированной дороге, проложен¬ной от шоссе к поселку, из-за которой Бусаев в свое время немало порогов пообивал, да и в дорожном управ¬лении, где работал, изо всех сил глотку драл, добиваясь ее строительства, и вышли из автобуса на лебедьском пятачке. Виктор надел рюкзак и взял у тети Любы одну из сумок, чтобы соседка шла налегке.      
Шагал Бусаев по улице поселка, в коем прошло его детство, и думал о том, что даже в тяжких военных снах, столько  лет  уже  тиранящих  душу  с  безжалостным правдоподобием, во время видевшихся ему страшных отцовских боев и фронтовых передряг всегда почему-то маячили в душе эти вот избы и улицы, эта тихая, бога¬тая древесной зеленью и чистой водою местность, родной дом.  И  заполняла  тогда  каждую  клеточку  существа смертная тоска: ударит в грудь или в голову пуля, во¬пьется в тело горячий осколок, и не увидеть больше самого дорогого, и плохо будет там без тебя, потому что как же – без тебя-то?
Все оказались дома. Приезда его, конечно, не ожида¬ли. Онемели сначала, а потом оглушили дружной радостью. Ребята трепали и дергали, громко перебивая друг друга, расспрашивали, где был, ловилась ли рыба, чем ловили. Младший, Борька, повис на плече, а Шура обняла сзади и ворковала прямо в ухо:
– Знала, чуяла: не выдержишь до конца, прикатишь сюда, негодник. Загорел, посвежел, вояка. Помолодел, дикарь. Небось завел там себе какую-нибудь доярку.
И только мать стояла молча, теребила подрагиваю¬щими, распухшими в суставах пальцами старую свою кофту и глядела, улыбаясь тихонько сквозь подступившие отрадные слезы, – ждала своей очереди.
Наконец ребячий натиск ослаб. Шура ласково под¬толкнула мужа в спину, и Бусаев шагнул к матери, обнял ее, уткнувшись лицом в поредевшие седые волосы. И под¬нялось волной в груди, остро сдавило горло: живет здесь мать, старая совсем, больная, и где бы ты ни был, в ка-ких бы делах ни увяз, какие бы несчастья и неурядицы ни опутали – все время, через любые расстояния ощу¬щаешь трепетную связь с беспокойной материнской ду¬шой. И знаешь: если самому плохо, значит, плохо и ей. Сколько угодно скрывай, успокаивай, бодрись в письмах по-петушиному, но никогда не обманешь. Мать может не догадываться, что там над тобой нависло, что на тебя обрушилось, но всегда чувствует, как тебе боль¬но. И в хорошую удачливую пору нет-нет да и дрогнешь сердцем: мать там не спит, просит у всего на свете, чтоб обошли тебя напасти, чтоб не тронули болезни, плохие люди не обидели. И стараешься доставить ей радость, в полную силу стараешься. И как же дорого это, как нужно сердцу. И страшно, пусто, невероятно больно будет, если  вдруг оборвется эта главная жизненная нить...
– Ну, докладывай, мать, – выпрямился он, положив руки ей на плечи и с улыбкой заглядывая сверху в счастливое, излучающее тихий заветный свет, лицо.– Не обижают тебя тут, не болеешь? Твердо командуешь?
– Все хорошо, сынок, лучше и некуда. Чего мне болеть, когда такая поддержка? Рази с ними заболеешь? Смотри, как Шура избу-то преобразила. Сказка, а не обои. И где только таких достали? И командовать мне нечего – внуки смышленые, знают, что к чему, обо всех делах сами догадываются. Помощники, слава тебе, гос¬поди. Ты-то отдохнул хоть?
– Мать... – с шутливым укором отстранился Вик¬тор. – Ну ты уж со-всем... Неужели не замечаешь, сколько от твоего сына сытого бычьего бле-ска?
– И вправду посвежел, Витя. Посвежел, сынок, за¬мечаю.
Вытащили из рюкзака рыбу. Несмотря на долгий путь, лещи действительно отлично сохранились в крапиве, ни¬сколько не тронуло их теплом. Ленька с Борькой восхи¬щенно разглядывали речных старожилов, раскрывали им губастые рты, лезли под жабры. Потом женщины начали заниматься рыбой, готовить все для ухи и жаренья, а Виктор с деланной строгостью приказал сыновьям:
– А ну-ка, гвардейцы, ведите по усадьбе, показы¬вайте, как тут правили без отца порядки.
И ребята повели показывать. Двор был чисто выметен – выполнять  эту  процедуру Бусаев обязал ребят давно, и в каждый приезд они свято соблюдали заведенное правило. Мели ежедневно, словно несли по очереди вахту.  Картошка  на  огороде  отцветала уже,  сорняков в окученных бороздах оказалось совсем немного, лишь свежие, безопасные теперь, лезли.
– Долго окучивали? – спросил Бусаев.
– Да чего тут... – с важным мужским пренебрежением отозвался  старший. – Работы-то – раз  плюнуть.
– А жуков колорадских регулярно обираете?
– Каждое утро. Вон, около бани, ведерко с керосином – туда их ссыпаем, гадов.
Кое-где на огороде торчали из картофельной ботвы черные пни. Вы-мерз в одну из морозных зим весь отцовский сад, пришлось спилить засо-хшие яблони, а вот выкорчевать пни никак еще не доходят руки. А вернее-то – не лежат руки к этому делу. Корни хоть и отмерли теперь, а все равно  жалко их выкорчевывать – отцом ведь посажено, сколько он ухода, сколько труда вложил.
– Пап, – Борьке не терпелось вставить слово о своих личных достижениях. – На старой липе дно у скворешни отопрело. Досочка висела на одном гвоздике. Я лазил делать. В птичьем доме тоже ведь должен быть порядок, правильно?            
– Должен, – подтвердил Бусаев. – А шею-то не боялся сломать, не треснулся с липы?
– Да  я... – девятилетний  Борька был отчаянным, взрывным по сравнению со спокойным и несколько медлительным старшим братом. – Да эта липа – чепу¬ха! Я тут еще не на такие деревья лазил – аж до самых верхушек. Для меня под небо залезть – раз плюнуть.
– Кончай хвалиться, – едва сдерживая улыбку, обо¬рвал Бусаев. – И нечего лазить зря – сучья ломать. Тут дедом все посажено.
– Я лазил не здесь, – стушевался Борька. – В овраге.
– Ну, если в овраге, то ничего. А вообще-то деревья везде нужно бе-речь. Они живые, им больно, как нам.
Осмотром усадьбы Бусаев остался в основном дово¬лен. Пришлось, правда, заменить две надломленные частоколины в изгороди да укрепить петлю на двери дровяного сарая.
Ужинали радостно и шумно.
– Господи, – вздыхала мать, – как хорошо-то. Опять все вместе.
– А я ведь через денек снова туда уеду, – глядя в тарелку и улыбаясь виновато, сказал Бусаев. – Мужи¬кам моим без меня нельзя. Дела, понимаешь, там... Груза много обратно в город везти... Прилетел вот на вас гля¬нуть – соскучился. Ну и рыбкой подкормить.
– Вон  оно  что... – заметно пригорюнилась  мать. – А я думала, ты сюда уж до конца отпуска.
Ребята тоже приуныли. Шура посмотрела вниматель¬но, но ничего не сказала.
– Надо, мама, – попытался успокоить Бусаев. – Обя¬зательно я должен.
– Да рази я против? – спохватилась мать. – Если едешь, значит, нуж-но. Я уж знаю: без дела не поедешь.
Когда укладывались с Шурой спать за переборкой в сенях, она тихонько потрепала за подбородок и спро¬сила нетерпеливо:
– Ну, дорогой мой, опять во сне воевать будешь или как? Расскажи, что за дела-то. Прошло или нет?
– Одно скажу, Шурок. Зря я раньше тебя не послу¬шался. – Виктор обнял жену и, притянув к себе, легонь¬ко погладил по голове, с радостью ощущая родной запах ее волос. – Спасибо, милая, за Тукмакова. Если б не ты да не он, то ходить бы мне бедным.
– Значит, все в порядке?
–  Все, Шурок, в порядке, все нормально.
– А тут... – Шура медлила. – Понимаешь...
–  Да в чем дело-то?
– Тут письмо тебе пришло. С работы, от Сани Лужникова. Он думал, что ты здесь. Я... Аж руки опустились.  Перепугалась и  вскрыла. Знаю ведь – зря тревожить не станет.
– Ну и чего же Саня пишет?
– Партийное собрание у вас намечается. После твоего отпуска. Там три вопроса, и один из них – будут разбирать твои нелады с Кубаревым. Саня предупреждает, чтоб подготовился.
– Хм, – жестко усмехнулся  Виктор. – Не сдается старая гвардия. Рыло кругом в пуху, а не сдаются. Ну ладно. Я рад, я очень  рад...  Все, хватит с них. Надо по-настоящему брать на свои плечи. У-ух, как я рад!
– Витя... – Шура прижалась к нему теснее. – Ну чего ты опять злишь-ся? Оскорбил же его...
– Его не оскорблять – его судить надо. А-а, да я тебе не говорил ни черта...  После Кубарева два года назад в Стародубском районе новый мост сел. Ясно? До сих пор копаются, ездить нельзя. Помнишь, из прокуратуры-то у нас все елозили, документацию поднимали? Так вот – замяли. Кубарев-то в фаворе у наших управленческих боссов ходит. Лужников был полностью в курсе, мог подтвердить вину Кубарева, но струсил. Тогда многие зажались. Но Саня-то... Практиковался у меня, натаскивать мне пришлось его. Я же с ним не здороваюсь с той поры. И вот прислал письмо. Значит, решился. А Кубарев... После Кубарева много кой-чего садилось и обваливалось, много ему сходило с рук... И снова выдувает пену,  вознамерился, видите ли, авторитет свой подровнять... Ничего, подровняем...
– Вить... Не клокочи, ради бога. Ведь насчет вой¬ны-то... Перегнул же все-таки с ним...
– Да не мог я ошибиться! – Он резко высвободил¬ся. – Не мог, пойми ты...
– Ну ладно, ладно.
Умиротворенные близостью, они быстро уснули. И опять Бусаеву долго снилась война.
Утром пошли на речку, одна мать осталась дома. Плавали и плескались в мягкой торфяной воде, валялись на песке, играли вкруговую в волейбол на зеленой при¬брежной лужайке. Бусаев, к неудовольствию Шуры, время от времени как бы замыкался в себе – смотрел в пространство, рассеянно отвечал на вопросы, маши¬нально участвуя в общих разговорах.
Он вспоминал детство и отмечал про себя, что глу¬бокие места речки Лебеди, омута, в котором ловил в ребячестве толстых жирных голавлей, обмелели, да и голавлей-то, говорят, не стало почти совсем – перевелись почему-то. Лебедь кое-где можно даже перейти сейчас вброд, а раньше речка таила в себе многие опасности, переплывать-то ее боялись, не то что вброд – там и сям бешено крутило, запросто могло затянуть в черную неве¬домую глубину. «Мелеет... – печально думал он. – Ох и жалко! Очень жалко. И быстро-то как... Молодость лишь прошла – и обмелело. Неужели и везде так же? Неужели так же и сама жизнь?» И с досадой обрывал сам себя: «Чепуха! Не может этого быть. Наверно, в жизни всегда где-то мелеет, отмирает, а где-то наобо¬рот, становится глубже, набирает силу. Иначе вряд ли бы продолжалась и продолжалась жизнь. А речку все-таки жалко, очень жалко...»
Вернулись домой только к обеду, когда окончательно разомлели от жары и купанье уже не помогало. Мать к их приходу собрала на стол, ждала.
Пообедав, решили с Шурой отдохнуть – подремать часок, если удастся. Сыновья моментально скрылись ку¬да-то вершить свои ребячьи дела. Шура свернулась по-кошачьи, пристроив голову под мышкой у Бусаева, и сразу же заснула, а Виктор лежал, глядя в потолок, рас-сматривал замысловатые узоры сучьев на досках, в ко¬торых всегда рисовались воображению разные картинки, слушал, как, вздыхая, стараясь ступать неслышно, ходит по кухне мать, и размышлял: «Странное дело. Сто¬ит приехать сюда, где знаком каждый сучок  в потолочинах, каждый изъян в половицах, и незаметно успокаиваешься. Становишься уверенным в себе, радостно-уверенным. Сомнения, муки, ка-кие были, отступают, рассеиваются, словно дым. Вот ведь... Не оттого ли так решительны, бесстрашны в жизнеутверждающей правоте Василий Васильевич – человек с точным категорическим прозвищем – Борец, Витя-десантник, поклявшийся упрочить родное село ребятами своего крепкого корня? Да, конечно, именно поэтому. Они же составляют одно целое с родными стенами, с землей, которая их взрастила, а тебя со всем этим лишь через расстояние соединяют тоненькие и не столь уж надежные, если на то пошло, ниточки. Что ж, надо хоть за них держаться – оберегать, укреплять...»
Он уснул незаметно, словно опустился медленно в темную спокойную глубину. Долго ничто не тревожило его ровный целебный сон. И вдруг Виктор услышал мо¬гучий раскатистый грохот, вырвался из сна и сел, протирая глаза, не в силах ничего пока сообразить. «Неужели еще и днем пытается преследовать меня война? – была первая его мысль. – Ночи ей, проклятой, мало...» И тут же понял, что за стеной вовсю буйствует гроза, улыбнулся, вслушиваясь в хлесткий шум ливня.
– Что такое? – проснулась и тоже всполошилась Шура. – Чего ты вскочил?
– Гроза, Шурка! – весело встряхнул он жену за плечи. – Хорошая, видать, погуливает гроза. Эк мы с то¬бой под нее храпанули! Пойдем посмотрим.
Они вышли на крыльцо. Ленька с Борькой сидели на скамейке под навесом, подставляли лица под брызги и глазели восторженно по сторонам. Бабушка уговари¬вала их не торчать тут – ударит, дескать, молнией, были случаи, нечего храбриться. Но основной натиск грозы уже прошел, лил крупный ровный дождь, гром гремел безопасно.
– Ну вы и дрыхнуть, родители! – иронично, под взрослого, усмех-нулся Ленька. – Самое интересное проспали. Тут вон тополь так гнуло, что чуть не сломало. Аж треск пошел. Мы думали – крышка.
– Когда ломает – интересного мало, – сказал Бусаев.
Дождь постепенно утихал, потом стал мелко моросить, а за домами, над лесом высвобождались, становясь все шире, полоса густой синевы. Вскоре, проступив четко, повисла над рекой яркая радуга.
– Пойду-ка я пройдусь, – сказал вдруг Бусаев.
– Куда? – удивилась Шура.
Ребята и мать тоже удивленно смотрели на него.
– Ну чего уставились? – нахмурился слегка Бусаев. – Схожу к отцу.
– Пап, – вскочил Борька, – и мы с тобой. А, пап?
– Вы у деда на могиле были? – спросил неприступный Бусаев.
– Были с бабушкой и мамой... – смотрел Борька просяще. – А сейчас тоже хотим – с тобой.
– Вы были, а теперь мне надо побыть... – Бусаеву неприятно стало от собственной же резкости, и он попытался укротить себя. – Не канючь. Это, Борька, дело такое... Я хочу один сходить. Тут, сынок, обиды ни к чему.
– Вот привязались! – быстро включилась Шура. – Дайте сходить отцу.
– Я не привязывался, – насупившись, отвернулся Ленька. – Дело по-нятное.
На кладбище Бусаев направился почему-то не через овраг, где было совсем близко, а по улице, по которой обычно провожали в последний путь тех, кто уходил из жизни. Она тянулась вниз параллельно оврагу, потом дорога сворачивала в переулок, пересекала пологую овражную впадину и вела уже по другой стороне, поднимаясь к последнему прибежищу уходящих.
Зачем он выбрал именно этот путь, Бусаев как-то не отдавал себе отчета. Может, захотелось занять побольше времени, чтобы поглубже сосредоточиться, подготовить душу получше к заветному и очень важному для него моменту.
Поселковые, встречаясь, здоровались, расспрашивали о житье-бытье, и Виктор останавливался, отвечал с удовольствием. Не мог он пожаловаться на то, что кто-нибудь в поселке относился к нему плохо.
Лебедьское  кладбище  было  березовым,  светлым,  и чувства в сердце рождались тут соответствующие – светлые,  хотя и печальные. Бусаев медленно пробирался между могилами, читая надписи – многих из этих людей он знал, они ходили когда-то по одной с ним родимой земле, трудились, вкладывая каждый свою долю в продолжение жизни.
Отцовская могила располагалась в железной оградке между двумя высокими белоствольными березами. Внутри, вокруг памятничка, густо зеленела сирень, посаженная Виктором. Отец очень любил сирень и называл ее синелькой. Бусаев открыл калитку, вошел и стоял неко¬торое время, вбирая в себя взгляд отца, который приветливо смотрел на него с керамического овала. Снимок этот заказывала мать, и заезжий специалист почему-то приукрасил одежду – приделал строгую белую рубашку и галстук. А галстуков отец сроду не носил.
Потом Виктор обошел могилу, выкинул за ограду сухую ветвь, упавшую сюда с березы, и присел на скамеечку, смастеренную когда-то им самим. Капли дождя еще не успели высохнуть на траве могильного холмика и листьях сирени, и подвижные солнечные блики, пробегая по ним, зажигали мгновенные ослепительные искорки.
«Совсем недавно был я на другом, сосновом, кладби¬ще, – думал Бусаев, – а теперь вот здесь, среди берез... Не часто ли в последнее время попадаю на кладбища? Нет, слишком редко. Чаще надо бывать, а то ведь и не замечаешь, как делами затирается память, замазы¬вается  неурядицами,  заглушается  временем...  Надо».
Он сидел, курил, оперевшись локтями на колени, и совсем не воспри-нималось, что под зеленым холмиком, под корнями буйных кустов сирени покоятся истлевшие останки отца. Ему казалось, будто отец лежит там, сло¬жив усталые руки на груди, светлый ликом, спокойный и строгий, отдыхает после большого законченного дела. Отдал все, что мог, земле, людям, подарил жизнь ему, Виктору, передал острое сердечное беспо-койство за нее – и теперь отдыхает.
– Отец, – глухо сказал Бусаев, – ты бы уж освобо¬дил меня. Взял бы назад свою войну-то. Тяжко и без того, а тут еще она...
И вдруг встрепенулся, глянул по сторонам, поняв, что говорит вслух, покачал головой и с виноватой улыбкой прошептал едва слышно:
– Прости, отец. Так уж чего-то я...

ГЛАВА  ДВАДЦАТЬ  ДЕВЯТАЯ

В Личанское летели на самолете с Ленькой.
Перед отправкой младший сын устроил настоящий бунт – так хотелось Борьке поехать вместе с ними. Он плакал, ревел, кричал, что Леньке всегда достается больше интересного, чем ему, что отец считает Леньку большим, а тот всего на три года старше. Успокаивали сообща как могли, и наконец Бусаев нашел верный спо¬соб. Приняв деловой строгий вид, он стал втолковывать Борьке: Леньку берет с собой для помощи – старший-то брат все-таки посильней. Там у них много разного сна-ряжения, таскать, грузить при отъезде придется, вот и нужны лишние руки. Но и здесь, дома, тоже руки нужны. Кто поможет бабушке и маме? Кто будет носить воду и поливать грядки, мести двор? Какой толк, если в доме одни женщины, ведь нужен главный хозяин – мужик. И он, Борька, должен не скулить, а гордиться, что его оставляют за хозяина. А если мужик плачет и зака¬тывает истерики – это распоследнее дело.
Такая проповедь на Борьку подействовала – утих и смирился постепенно.
Бусаев и младшего взял бы с собой, но хотелось, что¬бы Шуру тоже грела в Лебеде родная, связующая с ним, Виктором, душа, чтобы не чувствовала она себя обделенной. Да и матери тяжело было бы расстаться сразу с обоими внуками. Налетел сынок вихрем, и словно ко¬рова языком слизала отрадный настрой – увез обоих. Конечно, это не дело. Так что все правильно.
А Леньку, который начинал уже кое в чем разбирать¬ся с вдумчивой взрослой обстоятельностью, он вез на «палестину» не только для перемены места, накопления новых мальчишеских впечатлений и для рыбацких раз¬влечений, но и с вполне определенной целью. Очень желалось Бусаеву познакомить сына со своими друзья¬ми, сводить на кладбище в Высокое, рассказать ему о Егоре Тимофеевиче Лучкове и Ленькином тезке – председателе Глухове, а потом постоять с Ленькой на огромной высоте за кладбищем, откуда так широко видно зеленую прекрасную землю. И в Терново не прочь бы он Леньку свозить – показать «стариковскую траву», объяснить, почему в Высоком живут хуже, чем в Тернове. Обширные выстроил Бусаев на этот счет планы, а времени до конца отпуска осталось совсем мало – всего-то несколько дней.
Высадившись из самолета, они прошли по улицам Личанского и стали пытать счастья на дороге, по которой вез позавчера Бусаева из Ужбора на аэродром молодой решительный тезка. Обливались потом – очень было жарко. Повезло не сразу. Долго «голосовали», прежде чем подхватил их мрачный, похмельный, наверно, шо¬фер, но в кабине «Урала» сидели еще двое, и пришлось ехать в кузове. Пристроившись у кабины, всяческими способами спасались во время тряской езды от тяжелой чугунной болванки непонятного назначения, катавшейся по дну кузова туда-сюда.
Зато катера в Ужборе ждали недолго. Руководил посадкой тот же парнишка в речниковской фуражке со вздернутой тульей. Виктор поздоровался с ним и спросил:
– Узнаешь?
– А то нет! Возле Острова намедни садился. Опять туда?
–  Опять. Может, ткнетесь, как в прошлый раз, вы¬садите?
– Попрошу Виталь Тихоныча. Ради Борца он не откажет.
Катер усердно полз против течения, время от времени сворачивая к берегу и причаливая к очередной некази¬стой пристани, а то и просто к дощатым мосткам.
– Скоро к Тернову подойдем, – сказал Бусаев сы¬ну. – Хорошее, брат, село, и люди какие-то особенные. Надо бы нам с тобой урвать времечко –  побывать там потом. Хороший мой знакомый в Тернове живет. При¬глашал в гости.
– Я смотрю, ты тут всех кругом знаешь.
– Ну, не всех, конечно. Но знаю кое-кого из надеж¬ных мужиков. И тебя с ними познакомлю. Присматри¬вайся к настоящим людям. Есть, например,  у  меня друг – увидишь  его – Василий Васильевич. Пастухом на летней ферме работает. Вот к нему приглядись повни¬мательней. Редкой силы человек, не зря его в округе Борцом все зовут.
– Что, очень сильный?
– Сильный, но не в том смысле, в каком ты дума¬ешь. Василий Васильевич старый уже, в деды тебе го¬дится и, видать, очень больной. А сильная у него душа. Большая и сильная – мало нынче таких. Всю жизнь борется с безобразиями, которые творятся вокруг, всего себя отдает, чтоб родной земле и людям было лучше. Потому и прозвали Борцом.
И Бусаев рассказал Леньке, как Борец воевал на фронте, как угодил в плен и продрался к своим сквозь колючую проволоку и носит на спине страшные следы от  фашистской  «колючки».  И  о местных  «сражениях» Василия Васильевича рассказал, об истории с сеном, с телятами. И о том, что Борец «отрек» сыновей, позарившихся на легкую жизнь, что под-держивают его по-настоящему только дочь да подпасок Петька – маль-чишка, у которого нет отца и который не намного старше Леньки, а уже понимает многое и считает Борца главным своим учителем.
Ленька слушал, напряженно вытянув шею, и видно было – нарастает в нем вместе с интересом какое-то непонятное Бусаеву волнение. Даже лицо у сына обост¬рилось, глаза смотрели с пронзительной недетской пристальностью.
И снова тревожно заныло в груди. Но длилось это лишь мгновение, и вслед за тем Бусаев решил вдруг, что обязательно надо рассказать сыну о своих военных снах, о Кубареве и кубаревщине, выбрать подходящий момент и рассказать. Если уж знать, то пусть знает все. Пусть знает, что все идет оттуда.
Катер приближался к «Палестине», и Бусаев разыскал внизу молодого речника, спросил:
– Ну как – высадите?
– Об чем звук. Готовьтесь.
Миновали поворот, и завиднелся Остров, а на нем разноцветные верха палаток, заметно подвыгоревшее полотнище тента под ветлой.
– А вон и наш дом, Леня, – указал он туда сыну. – Прямо уже кажется, что тоже родной наш дом.
С Острова наверняка должны были увидеть, как по¬ворачивал к берегу катер, как высаживались Бусаевы, однако никто почему-то их не встречал. Тишина царила на опустевшей ферме – стадо мелкой россыпью пестрело в дальнем углу выпаса.
Перейдя по мостику через промоину, они пересекли лужок и, выбравшись из ложбины к стоянке по узкой тропе, замерли удивленно: никого. Ни звука, ни шоро¬ха. Входы у всех палаток зашнурованы наглухо, посуда убрана и со стола и со скамейки – чисто.
И вдруг Бусаев увидел перед палатками свежий ивовый кол, воткнутый в землю, к нему был прикреплен большой кусок картона – от ящика из-под сухарей, на¬верное. Виктор быстро подошел и прочитал написанное крупными буквами: «Умер Борец. Все на похоронах».
Ошеломленный, он топтался несколько мгновений беспомощно, а ко-гда повернулся к сыну, тот испугался его вида. И внезапно Бусаев рванулся в сторону чере¬мушника, но, сделав несколько шагов, остановился, по¬вернул почти бегом к речному обрыву. И лишь у самого Края Виктор опомнился – сообразил наконец, что нельзя так. Ленька тем временем тоже прочитал надпись на картоне и все понял.
– Тут, брат... – Виктор шагнул к растерянному сыну и положил руку ему на плечо. – Видишь, какое дело... Не довелось тебе познакомиться. Умер Борец. Ты вот что – давай-ка только спокойно. И... надо нам бежать. Может, успеем.
– Надо. А ты... ты... – Губы у Леньки дрожали. – Сам тоже успокойся.
Резиновых лодок у мостков не было – видимо, спря¬тали в палатках, выпустив из них воздух. Железная лодка бакенщика оказалась на месте. Значит, ребята ушли этим берегом, предусмотрев, что если Бусаев при¬едет в пустой лагерь, то, переправившись на другой берег, сможет намного ускорить путь.
Зашвырнув рюкзак с привезенными домашними про¬дуктами в палатку, Бусаев с сыном кинулись к мосткам и вскоре уже удалялись от лагеря. Гнал Виктор лодку яростными неточными гребками, в спешке забыл взять направление под углом против течения, и потому снесло довольно далеко. Вытащив ее понадежней на берег и от¬дышавшись немного, он сказал:
– Так, Ленька... Будем бежать. Бежать не близко. Надо выдержать.
– Ты давай сам выдерживай. А про... про меня не думай, я кого хошь обгоню.
И они побежали. Сначала по знакомой уже Бусаеву тропе, которая петляла среди зарослей прибрежной тенистой рощи, потом по скрытой мелкой плотной травой дороге между речным обрывом и картофельным полем, где удивленно глазели на них отдыхающие владельцы личного транспорта, потом мимо прудов, где с криками шарахались от берегов испуганные утки и гуси. Бежали молча, лишь изредка взглядами подбадривая друг дру¬га, мокрые до нитки от пота.
Когда стали подниматься по сельской улице, Бусаев окончательно выдохся. Он остановился и обессиленно ухватился за штакетины палисадника.
Скрипнула створка ворот – из дома напротив вышел пожилой мужчина в застегнутой наглухо темной рубахе.
– Скажите, – задыхаясь, хрипло спросил  Бусаев. – Где тут... Борца... Как пройти...
– А-а, туда... – хмуро оглядел их тот. – Пошли вме¬сте. Счас как раз вынос.
У дома, в котором совсем недавно жил Василий Васильевич, толпи-лось множество народу – вся улица была заполнена людьми. Стояли оцепенело и ждали, сдержан¬но переговариваясь. Бусаев растерялся при виде этой огромной толпы, но потом взял сына за руку и стал протискиваться поближе к воротам. И вдруг почувство¬вал – кто-то дергает сзади за рубашку. Он обернулся. Это был Ваня – осунувшийся, бледный и казавшийся поэто¬му большеглазым, застывшим внутренне, подобно вели-комученику на иконе.
– Успел все-таки... – тихо произнес он.
– Ваня, как же так вышло-то?
– Не сумели довезти. Не успели...  В лодке он... У Женьки на руках.
– Да почему в лодке?! Там же, на лугах, техники всякой...
Бусаев ощутил на плече чью-то руку – оказалось, Тукмаков и Женька стояли рядом.
– Боялись бежать на луга, – глядя вниз, глухо проронил Анатолий. – Нельзя было терять время – сердце ведь... Пока туда-сюда...
– Сидел с нами... – с трудом выговорил Бусаев. – Провожал меня, и вот...
– Когда ты уехал... – медленно продолжал Ваня, – он пошел... К мужикам пошел, на луга. Ругался, говорят, с ними. Ну, с теми, которые тебя... А потом, глядим... Бежит Петька. Бежит и кричит, весь в слезах... Мы скорее в землянку...
Женька в разговор не вступал – смотрел поверх людских голов неподвижным сухим взглядом.
– А  это вот... – Бусаев, обняв, придвинул к себе Леньку, – сын  прие-хал  со мной. Приехал не в доб¬рый час.
Мужики глядели на Леньку и молча кивали. Потом Анатолий сказал:
– Пошли. Там Зоя, дочь. Все ждет – может, гово¬рит, приедет. Он ей о нас рассказывал, а о тебе, видать, особо.
Однако уже выносили гроб. Люди во дворе и в проеме раскрытых настежь ворот расступились, освобождая до¬рогу. Выскочил вперед парень с двумя табуретками в руках, быстро выставил их на улицу перед воротами. Толпа и здесь отхлынула, заволновавшись, образовался просторный полукруг. И захлестнули душу печальные звуки труб – начал скорбную мелодию духовой оркестр. Играли мальчишки, которым, наверное, тяжело было держать инструменты, и глядя, как старательно напря¬гаются они, как один из них, склонив голову, бьет в барабан колотушкой и тарелкой вместе, Бусаев почув¬ствовал, что сейчас заплачет. И все же сумел сдержать слезы... Стиснул, прочно сдавив в себе все.
– Терновский директор оркестр-то прислал, поста¬рался Сибирский, – приглушенной скороговоркой сооб¬щала рядом одна старушка другой. – А то бы ни тебе певчих, ни оркестра.  Господи... Дай бог ему здоровья, Димитрию-то Сергеичу...
Зою Бусаев узнал сразу, едва только она появилась в дверях веранды вслед за гробом – высокая и прямая со светлыми под черным платком волосами. И глаза отцовские – голубые. Сейчас они были воспалены, болезненная краснота залегла вокруг них, но глядели – что поразило – не тускло, а пронзительно, с каким-то даже вызывающим достоинством.         
Вышла следом за нею старая, с одутловатым заплаканным лицом женщина, потом спустились по ступенькам трое мужчин в строгих костю-мах и при галстуках. И Бусаев понял, что это жена и сыновья Василия Ва-сильевича. Старший был приблизительно одного с ним, Бусаевым, возраста. Приехали они, наверное, без жен. Гроб с телом Борца вынесли на руках на улицу и установили на табуретки. Оркестр умолк. Зоя, сжав пальцами подбородок, лихорадочно искала кого-то взгля¬дом. Потом она увидела Женьку, Тукмакова и Ваню, порывисто шагнула к ним, взяла Анатолия за руку.
– Пойдемте, Толя, Женя... Ваня, пойдем. Последние минуты... Хочу, чтоб вместе со мной.
– Виктор вот приехал, – кивнул на Бусаева Жень¬ка. – Успел. А это его сын.
– Витя... – Застыв на мгновение, Зоя горячечно оглядывала его. – Приехал... – И уткнулась вдруг в бусаевское плечо лицом, разрыдалась. – Он про... про тебя... мно... мно-о-го...
Бусаев, серый, с ввалившимися щеками, тупо смотрел перед собой, гладил ее по вздрагивающей спине и говорил хриплым шепотом:
– Ничего... Надо терпеть. Ничего...
Люди смотрели молча и ждали.
Зоя наконец выпрямилась, быстрым движением вы¬терла слезы и сказала:
– Пойдемте. Хочу, чтоб вы рядом... И они подошли к гробу вместе с ней.
Смерть мало изменила облик Василия Васильевича. Пожалуй, лишь морщины как бы разгладились, и от этого лицо приобрело несвойственное ему выражение глубокого покоя. И разложение, несмотря на жару, судя по всему, не коснулось еще прокаленного нелегким житьем-бытьем узловатого тела Борца.
Зоя больше не плакала – вцепившись в предплечье Бусаеву и каменно привалившись к нему, неотрывно глядела на отца. Плакала жена Василия Васильевича – выкрикивая хриплым голосом бессвязные слова и захлебываясь, просила умершего мужа простить ее. Младший из братьев Зои тоже судорожно всхлипывал, часто промокая глаза платком.
Неожиданно Бусаев заметил в толпе Петьку – жалкого, размазывающего по лицу кулаком слезы.
– Петя! – громко позвал Бусаев. – Петя, иди сюда.
Мальчишка подошел, освободили ему место, и не в силах больше сдерживать рыдания, Петька склонился над своим уходящим другом. Потом Виктор почувствовал, как сзади кто-то мягко толкнул его в бедро и, обернувшись, вздрогнул, потрясенный: невесть откуда взявшийся Мушкет смотрел прямо в глаза полным слез жалобным взглядом. Пришлось еще потесниться, и собака села у гроба, напряженно вытянувшись. Опасаясь, что она сейчас завоет, Бусаев незаметно привлек ее к себе, стал тихонько поглаживать, успокаивая. Мушкет мелко дрожал всем телом.
– Ну, пора! – произнес кто-то из распорядителей.
Снова заиграл оркестр, и дюжие мужики, потеснив прощавшихся, подняли гроб с Борцом на плечи. Зоя взяла Бусаева и Женьку под руки.
Сыновья и жена Василия Васильевича были тут же, и Зоя, встрепенувшись вдруг, обратилась к ним сурово:
– Мама, становись с нами в первый ряд. А вы, – ожгла взглядом братьев, – пойдете позади.
Те переглянулись растерянно, и старший пробормотал:
– Ну что ты, Зой, в самом деле... Перед людьми, в такую минуту...
–  Отец просил, чтоб в день его похорон вообще вашего здесь не было. И вам не раз говорил. Но уж приехали – бог с вами, ладно. Только пойдете позади нас. И никаких.
– Перед  народом-то  хоть... – с  хмурой  укоризной продолжал старший.
– А вы идите с народом, – бесповоротно припечатала Зоя. – И народ... не осудит.
Духовой оркестр умолк, мужики, поднявшие на плечи гроб с телом Борца, не двигались с места. Все напряженно ждали.
– Собаку-то, Зоюшка, – осторожно заговорила стоящая поблизости  старушка – родственница, наверное. – С собакой-то не надо бы уж... Нехо-рошо это, ни к чему...
Зоя промолчала.
Люди вокруг стояли, опустив головы. Никто больше не вмешивался, не проронил ни слова. Бусаев ошеломленно переглянулся с Тукмаковым, потом с Женькой, но те отвели глаза. Да и сам он сейчас уже не решился бы вмешаться, уступить место – не выполнить волю Борца и его дочери.
Жена Василия Васильевича, закрыв лицо руками, зарыдала еще громче, и Зоя рванулась к матери, подхватила под руку.
– Мама, пойдем. Успокойся, не надо так. Все! – вскинула она голову. – Несите!
И поняв, видимо, что не время и не место спорить, что если настаивать, то лишь еще больше навлечешь постыдного, сыновья смирились, пошли позади.
Наверное, все село провожало Василия Васильевича. Провожали, оторвавшись даже от самых  неотложных дел, потому что увидел в толпе Бусаев и того пожилого, который спас его на лугах от окончательного избиения, и остроглазого, и мосластый Гришка шагал краем вдоль палисадников, уныло встряхивая своей соломенной гри¬вой. Без конца выносили из домов и выставляли перед процессией табуретки, и мужики, несущие на плечах гроб, вынуждены были опускать и ставить его, чтобы люди прощались с Борцом.
Мушкет все время был рядом с Бусаевым. Собака шла между ним и Петькой, не отрывая взгляда от гроба, который мерно покачивался на плечах мужиков. Раза два Виктор случайно наступил Мушкету на лапы, но тот даже не реагировал.
Лучков искал кого-то глазами в толпе. Потом он вдруг замешкался и, тесня людей, стал пробираться вправо. Там вместе с другими старушками, сгорбившись, семенила баба Поля в стареньком скорбном одеянии. Женька взял бабушку под руку и протиснулся с нею обратно – в первую линию провожающих.
Место на кладбище, как и желал того Борец, подго¬товили ему неподалеку от входа, рядом с Егором Тимо¬феевичем Лучковым.
Произнес речь колхозный партийный секретарь, потом еще произносились речи, и все говорили о том, каким честным тружеником, каким справедливым и отзывчивым человеком был Василий Васильевич Зубатов, сколько сил и нервов отдавал он тому, чтобы дела в колхозе шли по-настоящему, и люди относились к работе с душой. Гово¬рили, что не зря звали его Борцом, что такие люди осо¬бенно нужны сейчас, когда начались кругом решительные перемены, а он вот ушел, и это большая потеря для кол¬хоза и общества в целом.
Многие плакали. А Бусаев не мог плакать. Затекло в нем все каменной тяжестью, и слез не было. «Вот... – думал он. – Бился человек, будто рыба об лед, грозил, доказывал, убеждал. Сам вкалывал, как ломовая лошадь. А поддержки, понимания не видал почти ни от кого. Да чего там, считали, не в себе мужик, того... Унижали, оттереть, подальше убрать старались, а то и вовсе не обращали внимания. А когда ушел, когда нету его боль¬ше, вроде бы уж и поняли сразу, кого потеряли, осозна¬ли, что хотел для них одного только добра, ни на каплю себя не жалел для этого. Поняли даже вроде, что и жить-то каждый должен подобным же образом. Вон сколь¬ко народу, вон какое уважение... Ну почему так? Почему?..»            
И вдруг речь очередного выступавшего оборвал дли¬тельный леденя-щий сердце вой. Это Мушкет не выдержал – вскинул голову и завыл, утробно взлаивая, захле¬бываясь, подобно рыдающему человеку.
Все переглянулись ошеломленно, и мужики, стоящие у могилы с длинными полотенцами наготове, сразу же засуетились, заспешили:
– Прощайтесь, товарищи. Давайте прощаться.
Когда закончилось все, и над лежащим в земле под соснами Борцом вырос песчаный свежий холмик, Бусаев предложил Женьке тихо:
– Давай сходим туда. Где стояли с тобой в тот раз.
Тот согласно кивнул.
И Тукмаков и Ваня, оказалось, тоже хорошо знали то удивительное место над старицей. Петьку познакомили с Ленькой и позвали с собой – чувствовалось, что маль¬чишке не хочется с ними расставаться. Звали, уговари¬вали и Мушкета, но собака не хотела уходить от моги¬лы. Мушкет лег у холмика и не двигался с места.
– Ладно, пусть побудет здесь, – сказал Бусаев. – Ему одному сейчас побыть надо.
Едва лишь повернули от кладбищенской калитки влево вдоль ограды, Зоя встревожилась:
– Куда же вы, ребята? Надо помянуть. Чтоб... по-настоящему...
– Мы догоним, Зоя, – успокоил ее Бусаев. – Пойдем немного постоим там...
Стояли на высоте молча.
И только сейчас, перед необъятным, залитым солнеч¬ным светом ликом земли, Бусаев ощутил, как всколых¬нулось, начало подниматься все в занемевшей от тяжести душе, и слеза, которую не удалось уже удержать, вырвалась из-под ресниц и скатилась по щеке.
И Петька вдруг заплакал – опустился на траву, уткнувшись лицом в колени и вздрагивая тощей спи¬ной. И у бусаевского Леньки тоже скопились в глазах слезы – ему было жалко и того, кого похоронили только что, и отца, и плачущего Петьку. И он не выдержал – подошел к Петьке, обнял и стал поднимать.
– Не плачь, Петя. Вставай. Мы теперь будем вместе с тобой.
А у самого уже текли по щекам слезы, рвались из груди рыдания. Петька наконец поднялся, и теперь мальчишки стояли, обнявшись, словно братья, и стара¬лись спрятать заплаканные лица. Смотреть на них было тяжко.
У кладбищенской калитки ждали знакомые Бусаеву мужики. Мослас-тый Гришка направился наперерез.
– Ты это... – мялся он перед Виктором, подыскивая слова. – Не обижайся уж...
– Да ладно, – сказал Бусаев. – Всякое бывает.
– Тут ведь чего вышло-то... – подошли один за дру¬гим остальные. – Не  ты же, а Вась-Вась развалил-то. Тут...
– Эх, мужики, – перебил Бусаев. – Да какая разни¬ца, кто развалил? Поймите вы хоть...
– Да поняли уж, хмуро буркнул тот, пожилой. – Только поняли-то  поздно... – пряча глаза, махнул он рукой.
Виктор подошел к калитке, глянул – Мушкет про¬должал лежать у могилы Борца, вытянув лапы и положив на них голову. Не поднимая головы, собака горестно смотрела на Бусаева.
– Его счас не уведешь... – тяжко вздохнул пожи¬лой. – Пущай пока останется, ему надо.
– Я за ним потом приду, – сказал Петька.
– А сумеешь уговорить? – тихо спросил Женька.
– Уг... уг... – Петька опять всхлипнул, но уже без слез. – Уговорю... А то он тоже здесь умрет.
После поминок провожали бабу Полю, во дворике у нее еще сидели, горевали.
– Господи ты боже мой... – печально качала головой старушка. – Которые нужные, помирают не в срок, а я толкуся и толкуся без пользы – чужой век заедаю.
– Не говори так, бабуля, – попросил Женька. – Всем надо жить. Ты лучше щей завтра побольше навари. Дро¬ва придем колоть.
Потом цепочкой молчаливо шагали вдоль берега к ла¬герю. Лодка бакенщика была на месте – там, где оставил ее Бусаев. Переправились к «дому», устало поднялись по ступенькам наверх. Ваня сразу пошел к кострищу. Там лежали заготовленные, но так и не сожженные дро¬ва, и он быстро развел костер. Стояли и смотрели, не по¬нимая – зачем? Но однако потянулись один за другим к огню, расселись, не произнося ни слова.
– Братцы... – оборвал тишину Тукмаков. – В ту ночь... Ну после того, как умер Василий Василич... Никак я не мог уснуть. Только уж к рассвету забрало все-таки. И вижу... Короче, тоже приснилась война. Вскочил – и не пойму, где я, что со мной. Весь в поту...
И опять сидели молча, глядели сквозь игру пламени на реку.
А река, сверкая под вечерням солнцем, неустанно стремилась вперед, несла и несла свои воды.