(Фото автора)
Меня поставили командиром над строительной бригадой, состоящей из репатриированных, а попросту говоря, советских людей, только что покинувших немецкий концлагерь в связи с окончанием Великой Отечественной войны. Изнуренные, исхудавшие, но просветленные солнцем освобождения из мрачного фашистского удушья, они были крайне исполнительны не только в отношении каждого моего командирского повеления, но и любого желания, доверяя мне во всем.
Я проходил по фронту работ, с намерением познакомиться с ними поближе. Двое из них закапывали в землю столб: один орудовал лопатой, беря глину, выброшенную наверх, и заваливая ею обратно яму, а другой обрубком деревяшки усердно утрамбовывал грунт вокруг опущенного в землю толстого конца столба.
— Ну как, ребята, идет дело? — остановившись, спросил я.
— Идет, идет! — на миг прервав рабочий ритм, широко улыбаясь, одновременно проговорили оба. Потом тот, что занимался трамбовкой, обхватил руками свое орудие производства и с удвоенной энергией заколотил им снова. Сделав несколько ударов и словно вспомнив что-то очень важное, он внезапно остановился, поднял руку с надетыми на нее часами и прислонил их к уху. Послушав несколько секунд и, видимо, убедившись в том, что часы идут, он расстегнул браслет, положил их на ладонь и, слегка приблизив ее ко мне, извиняющимся тоном сказал:
— Я боюсь, что от ударов стряхнется волосок маятника. Не смогли бы вы, товарищ командир, поберечь их у себя то время, пока я вожусь с этими столбами?
— Но часы не обязательно держать на руке, их ведь можно положить в карман, — сказал я.
— Так-то оно так, — ответил рабочий, — но вы же видите, какую махину закапываем. Приходится брать ее в объятия, и можно раздавить часы даже в кармане.
— Ну что ж, давайте.
Я взял часы, в целях компактности обмотал вокруг них браслет и положил в нагрудный карман, застегнув его на пуговицу. Постоял немножко и пошел дальше. Не обойдя еще всех работяг, я увидел, что навстречу мне торопясь, почти бегом, приближается солдат. Остановился в трех шагах, отдал честь и скороговоркой выпалил:
— Товарищ старшина, вас вызывают в штаб. Срочно! — повернулся и побежал обратно.
«Что бы это значило?» — подумал я и зашагал за следом.
В штабе мне сказали, что назначение, которое мною было получено вчера, отменяется, и я должен срочно выехать на железнодорожную станцию, где уже сформирован состав с первой партией демобилизованных участников войны, чтобы сопровождать его на весь путь следования.
— Выехать нужно прямо сейчас? — спросил я.
— Да, прямо сейчас, — ответил командир.
«А как же часы?» — хотел было проговорить я, но сдержался, подумав, что если мне не разрешат их вернуть лично, то могут сказать, что вручат их сами. Но, во-первых, я даже не знаю их владельца, так как еще не успел познакомиться, а во-вторых, часы могут уплыть...
Что же делать? Как быть? Вышел на улицу. Расстегнул карман.
И вот в моих руках засверкало — то ли золотом, то ли серебром — изумительное творение рук человеческих. Часы! Да еще с браслетом! Мечта моей жизни... Вспыхнуло всесокрушающее желание иметь их. Иметь именно такие — отливающие то ли золотом, то ли серебром. Да еще с браслетом. Тоже отливающим чем-то демонически-неотразимым!
Так! Сейчас я уеду на станцию. Там уже готов состав, который наверняка не станут задерживать с отправкой. Ребята закончат работу к вечеру, а до него еще ой как далеко! Поэтому, если даже, придя в казарму, они возбудят вопрос о часах, в штабе уже никого не будет, так что разыскивать меня не станут. А если бы и стали, эшелон уже будет тук-тук, тук-тук...
А к тому же — я не вор. Просто случилось такое совпадение...
Не вор. Совпадение. Но... Но почему же упрямо лезет в глаза образ этого худого, с большими карими глазами, работяги и его ладонь, протянутая ко мне? И, словно гром, слышится в ушах его тихая, несколько необычная просьба — «сберечь часы на время работы»? Сберечь! Может, это единственное, что у него осталось, что он ценит выше всего на свете, сбросив проклятую лагерную «шкуру» и облачившись в нашу, хотя и простую, но такую русскую, чистенькую форму?
Надо вернуть часы. Сейчас же, немедленно! Туда — десяток минут, оттуда — столько же. Каких-то четверть часа — если ускорить солдатский шаг. В конце концов — новое, неожиданное назначение: могу же я иметь в своем распоряжении хотя бы полчаса!
Положил часы обратно в карман и быстро зашагал в сторону возводящегося объекта.
«Часы, часы...» — стучала мысль. Пристрастное внимание остановилось на ней, и не менее пристрастное желание заклокотало в груди, как магма в огнедышащем кратере вулкана. Не в силах сопротивляться ее натиску, я вынул сверкающее чудо из кармана и, сам не зная для чего, приложил круглую соблазнительную плашку к уху. И тотчас, словно электрический импульс, по всему моему существу понеслось четкое, с музыкальным отливом: дзинь, дзинь, дзинь...
Я слушал этот умопомрачительно чудный звук, а в сознании, словно ветерок, тонюсенько сквозило: «Уйдет эшелон, уйдет эшелон!»
Зажав часы в кулак, я галопом бросился вперед. Вот уже завиднелся угол наспех сработанного забора. Вот уже замелькали силуэты людей...
«Ты же не вор! Просто — совпадение... Совпадение... Совпадение...» — шептал мысленный ветерок, обольщая пристрастную душу.
Воспротивиться этому сладчайшему шепоту у меня уже не было сил...
Па станции, куда нас, сопровождающих, доставил штабной газик, ждал уже готовый к отправлению состав, состоящий из небольших, двухосных вагончиков, до отказу заполненных демобилизованными солдатами старших возрастов и подарками, которые они, как победители, везли с собой: радиоприемниками, швейными машинками... и даже велосипедами, старательно закрепленными на крышах вагонов. Последние напутствия, прощальный церемониал, и мы двинулись в путь — с земли немецкой в сторону земли русской.
Наша задача — сопровождающих — заключалась в том, чтобы мы, с автоматами на груди, не столько охраняли почетных старичков, сколько служили боевым фоном, подчеркивающим именно их заслуженный почет. Поэтому на остановках мы выходили из вагонов и с героическим наслаждением несли свою не менее почетную службу. К тому же нам, провожатым, после того, как будет доставлен каждый победитель до места своего назначения, разрешалось, в качестве своеобразного отпуска, посетить родные места.
Казалось бы, радоваться да радоваться такому счастью, но... мешали часы. Как только затухала сумятица восторгов, аплодисментов на очередных встречах очередной станции и наступала тишина (а особенно в ночные часы), так в памяти тотчас же всплывал кареглазый и его протянутая ко мне ладонь. И я вновь погружался в омут рассуждений и самооправдания. А часы, которые я всё еще не решался надеть на руку, лежали в нагрудном кармане, и мне казалось, стучали так, как стучит вырывающееся из груди сердце. И в этом их стуке слышалось уже не мелодичное «дзинь, дзинь, дзинь...», а размеренно тяжелое, осуждающее: «гад, гад, гад...»
Гад! Оно, это повторяющееся коротенькое слово, било, как молотком, по начинающей оттаивать ледяшке совести и превратилось для меня в мучение, в пытку. Как бы я ни рассуждал, какие резоны ни противопоставлял ему, оно било в одну и ту же, самую больную точку сознания: «Почему не добежал несколько метров до ТОГО столба? Что помешало этому? «Уйдет эшелон»? Чепуха! «Случайное совпадение»? Еще более чепуха! Что помешало вернуть часы? Что? Что? Что?..»
Да, правильно говорят: от совести, как от Бога, никуда не уйдешь и не спрячешься. Она, как Бог, всепроникающа и всесправедлива-безжалостна, как безжалостен судья, выносящий по заслугам содеянного неумолимо-справедливый приговор.
А молоток-стук все бил и бил в одну точку: «Гад, гад, гад...»
Слушать дальше этот стук было невыносимо. Я вытащил часы из кармана и... обомлел от открывшегося во мне зрения: обыкновенные наручные часы, покрытые кое-где уже стершимся от употребления слоем хрома. Не золота, не серебра, а — хрома. Обыкновенного хрома. И браслет тоже обыкновенный, похожий на гусеницу танка, только в миниатюре, также со стершимися по краям «траками»...
И я, в страстном ослеплении, соблазнился, клюнул на такую вещь? Чужую, поношенную вещь?
— Гад, гад, гад... — колотили часы.
— Гад! Гад!! Гад!!! — в такт им клеймил я сам себя, с нарастающим ужасом и гневом усиливая к самому себе свою собственную ненависть.
А образ худощавого узника фашистской неволи неумолимо вторгался в память, и печально-карие глаза его тихой скорбью просвечивали меня насквозь...
Ах, если б можно было поправить дело!
Выполнив задание командования, пожертвовав предоставленным мне правом на отпуск, я вскочил на тормозную площадку громыхающего вагона товарняка и пустился в обратный путь.
Доложил командиру о прибытии. И, прежде чем получить от него какое-либо распоряжение, я спросил:
— Можно мне проведать ребят?
— Каких ребят?
— Ну тех, которые на стройке...
— На стройке? — как бы силясь вспомнить что-то, переспросил командир. И тут же, спохватившись: — А! Нет их, ребят. Отослали всех по домам. И стройки тоже нет. Законсервировали за ненадобностью.
— А давно ли уехали ребята?
— Да буквально вчера.
У меня появилась надежда. А вдруг кто-то еще не уехал? А вдруг кто-нибудь из них задержался на объекте, закругляя дела?
Постояв немножечко перед начальством и видя, что оно не собирается давать мне какие-либо поручения, я сказал:
— Разрешите идти?
— Идите. А относительно дальнейшего прохождения службы мы вас вызовем. Дополнительно.
Как только штабная дверь закрылась сзади меня, я бросился — прямо от порога — бегом по знакомой дороге, утоптанной бывшими лагерниками.
Вот уже угол забора — тот самый, у которого дьявольский шепот соблазнил меня, прельстив золотисто-серебряным блеском чужих часов. Вот ниши, выкопанные работягами, но так и оставленные без продолжения, только слегка засыпанные рыхлым грунтом. Вот столбы освещения с наспех натянутыми параллельками проводов. А вот и «мой» столб, у которого произошла начальная, еще не осознаваемая мною, драма падения. К нему, к его вершине уже подвесили осветительный плафон с электрической лампочкой посредине. Я прикоснулся к его шероховатому боку и явственно ощутил энергию труда, который в него вложили двое моих знакомых ребят. Но сейчас здесь не было ни души. Потухшая, умершая стройка.
Ребята! Милые! Где вы? Как найти мне теперь вас?
Ладонь — распростертая, доверчивая ладонь, протянувшаяся ко мне под шелест умоляющих слов «сберечь» часы, — где ты?
Ни души. Ни звука. Столбы. Никому не нужные, оставленные всеми столбы.
И — часы. На моей ладони. Стучат, как в первый раз: дзинь, дзинь, дзинь... Четко и целенаправленно. Как живые. Как мелодия души. Согрешившей и раскаивающейся.
— Боже, прости меня, грешного...
Потом я выкопал небольшое углубление в глине, которую трамбовал кареглазый, положил часы, засыпал их грунтом и, перекрестившись, упал в земном поклоне перед памятью того, кого так обидел:
— Прости меня, брат, прости, прости...
...Минули десятилетия. Подкралась старость с ее немощами. Сдавил грудь очередной сердечный приступ. По вызову приехала «скорая». Молоденькая медсестра, почти девочка, пощупала пульс, измерила давление, сделала необходимую инъекцию. Стало легче. Я уснул.
А проснувшись, увидел на койке, у моих ног, сидящую свою подругу жизни. Убедившись в том, что мне стало легче и поговорив о том о сем, она, как бы между прочим, сказала:
— Колокольчик, знаешь что?
— Что? — без особого интереса переспросил я.
— На тумбочке, у телевизора, лежали мои часы, те, которые ты подарил мне. Золотые и с золотым браслетом. Их не стало...
— Как не стало?
— Пока я хлопотала, бегала туда-сюда, они исчезли.
— То есть ты хочешь сказать...
— Да, у меня есть подозрение...
— Не может быть! А что, если ты сама переложила их в другое место?
— Я всё проискала... Хотя у меня правило: когда я снимаю часы с руки, то всегда кладу их сюда.
— Давно ты их сняла?
— Да буквально перед приездом «скорой». Собралась мыться, а тут приступ... Ну и не до мытья стало.
— И ты подозреваешь, что взяла она?
— Больше некому. Ведь за те полчаса, с момента вызова «скорой» и до ее отъезда, у нас никто не был.
— Проверь еще раз всё, прежде чем подозревать подобное. Ведь медицинский работник, выполняющий милосердную функцию помощи человеку — и вдруг такое?.. Проверь еще раз!
— Всё просмотрела, всё излазила...
— Значит, она?
— Да. Молоденькая. А часы золотенькие. Вот и соблазнилась... — На глазах моей спутницы жизни навернулись слезы.
— Не надо плакать...
И я рассказал ей о своем грехе почти полувековой давности. Всё, как было, до мельчайшего штриха этой некрасивой, гнетущей меня истории.
— Так что пусть сегодняшняя наша утрата хоть в какой-то мере смягчит кару наказания за тот далекий поступок. Может быть, Господь примет ее и неисповедимыми путями пошлет отраду обиженному мною брату...
— Конечно, конечно! А как же иначе? — мгновенно просветлела подруга. — Только почему ты не рассказал мне об этом раньше?
— Дело прошлое. Не хотел расстраивать.
— Эх ты! «Не хотел расстраивать». Да разве это расстройство? Это — покаяние. Значит — благодать. Благодать Божия! — и с лучистыми, как утренняя звезда, глазами она прильнула лицом к моему лицу.
1990 г.