Дед Егор.
Июльский полдень. Жара. Все живое попряталось в затененные, укромные места.
Дремлет.
Мне лет восемь. В хлеву стоит лестница, ведущая на сеновал. Крадучись, не шумя, лезу по ней. Там, на сеновале, несушки устраивают свои гнезда, а мне так интересно его найти и увидеть лежащие в нем пять - шесть белоснежных яиц, с прилипшими к ним перышками.
Почти нисколечко не боясь недоверчиво квохтающую курицу, ходящую неподалеку, кладу за пазуху пару яиц, нахожу еще одно гнездо, кладу еще два. Затем осторожно спускаюсь обратно. Представляю себя смелым разведчиком, под носом у врага совершающего подвиги.
Ноги встают на пол хлева, и тут я приседаю от грозного крика,- Вот я тебя, такой ты разэтакий! Так тебя, да разэтак!
Откуда он взялся – этот дед! Когда я лез на сеновал, из чулана – где прохладно и тихо – доносился его храп. Непонятно.
Такие мысли были в моей голове, а ноги в это время несли меня со двора в огород, прыгали между грядками с луком и морковью, выбежали на берег пруда и начали петлять между лодками, наполовину из воды вытащенными, от которых шел такой запах, что я вскоре успокоился и перешел сначала на шаг, а затем и вовсе уселся на одну из лодок.
Вкусно пахло смолой, рыбой и застоявшейся, горячей водой на дне лодки.
К вечеру пробрался домой, зашел в избу, сразу же шмыгнул к матери. Дед сидел у «печурки», курил свернутую из отрывного календаря «козью ножку». На меня лениво взглянул, отвернулся. Забыл уже, похоже.
Тогда я смело снял майку и отдал матери, так как в пруду она не отстиралась. Яйца вообще, говорят, плохо отстирываются.
Что за человек был мой дед, я так и не понял до самой его смерти. С бабушкой было легче. Вся, как на ладони. Добрая, ласковая, тихая. Все время что-то делает, все время норовит накормить чем-нибудь вкусным. Никогда не забуду ее пироги с рыбой и топленое в печи молоко. Объедение!
Дед был посложнее. Разговорить его было трудно, не любил пустых разговоров. На нас, внуков, он не обращал особого внимания, не сюсюкал с нами, не рассказывал сказки. Зато в любое время он знал и видел, что делает, или собирается делать его любознательный внучек Саша.
Сундучок у него был. Что дед там хранил, я так и не узнал. Тянуло меня к нему, как магнитом. Но все попытки постоянно упирались в свирепое покашливание деда за спиной, или же в его выразительно - запрещающий взгляд.
Воевал он в ,, гражданскую,, на Перекопе и, когда я дорос до пионерского возраста, начались расспросы мои о героическом его прошлом.
Но дед сказывался или занятым, или рассказывал такие страсти, что я в смятенном недоумении отходил, хотя в глубине души и жила надежда, что дед Егор что-нибудь героическое да и совершил. Ну вот, к примеру, один из его рассказов.
Стояли они напротив села, белыми занятого. Жара страшная стояла, воды мало, да и та плохая. Кормили одним горохом. Стояли долго. Ну и начал народ животом болеть. То ли от плохой воды, то ли от гороха. Помирало много.
Дед помирать не собирался. Сговорились они с товарищами, слазили ночью в село, да и притащили курочку. Зажарили на костре, съели. Вкусно и живот не болит.
А был у них во взводе один из бывших учителей. Ему кусочек предложили. Я,- говорит,- курицу есть не буду из революционных убеждений, потому как она белогвардейская.
Не ешь, силой не заставляли. Через день еще, потом еще курочку принесли. Ходит дед с товарищами сытый да довольный, а учитель их клеймит всячески, да из кустов не вылезает.
Вскоре наступление началось. Пошли вперед. А учитель остался. Помер от поноса, бедняга. Вот тебе и героическое прошлое.
В следующий раз он – дед – рассказал мне про арбузы. Между белыми и красными бахча была. Арбузы на ней огромными шарами лежали. Но никак их не достать ни тем, ни другим. Все поле простреливалось. Смельчаки ползли, погибали. Дед смолоду охотником был. Оглядел он днем бахчу как следует, наметил маршрут, решил ночью вылазку сделать.
Дождался, когда стемнеет – пополз. Через метров семьдесят бахча началась. Стянул он с себя гимнастерку и стала она мешком. Трехлинейку он в окопе оставил, взял с собой только нож. Один арбуз, второй в мешок запихнул. Темная ночь, хоть глаз выколи, все на ощупь делал красный боец. Нащупал третий арбуз, срезал. Только хотел его в гимнастерку закатить, а тот вдруг от него укатываться начал. Дед за ним на четвереньках кинулся, догнал. Но его уже в свою гимнастерку другой боец пихает. –Отдай мой арбуз,- дед ему. –Бери другой, их тут полно,- отвечает вор. Слово за слово – разодрались. Дед изловчился да и врезал обидчику по сопатке, упал тот. Нашел победитель гимнастерку проигравшего, свою подхватил и, пригнувшись, побежал к своим окопам. Там, у костра, вывалил арбузы на землю, одел свою гимнастерку, чужую взялись разглядывать. А это белогвардейская гимнастерка! Тоже люди, тоже арбузов захотели. Не повезло – красные победили.
Вот такие рассказы я и слушал.
После Отечественной войны дед лесником на озере Зюраткуль работал. Еще задолго до этого, до революции 17 года, на озере служил лесником его отец, мой прадед Константин Шаров. Построил там дом, баню, хлев и жил с семьей. Несколько семей там отстроились и стали жить. До сих пор на карте Саткинского района, на озере Зюраткуль, стоит точка с надписью «Шаровский кордон». Но сейчас там один дом только и остался, не моего ли прадеда.
Ну так вот, про деда я говорил, что лесником он после войны работал. Ко всему прочему он прослыл в округе знаменитым рыбаком и охотником. Сколько он коз, глухарей и зайцев добыл – не счесть. Метровые щуки, окуни по два килограмма.
А сколько в чулане стояло оружия. И гладкоствольные ружья, и берданы с затвором.
С людьми дед разговаривал несколько свысока, презрительно- снисходительным тоном, нехотя. Будто бы все познал в этой жизни и ничто ему больше не интересно.
А вот выпить любил, этого у него не отнимешь, тем более у русского мужика.
Болел дед тяжело и долго. Хоронили его зимой. Атеросклероз. Лежал в гробу худой, длинный, седая щетина. Так я и не узнал, что за человек был мой дед – Егор Константинович Шаров. Земля ему пухом.