B. Исчерпанный гений стр. 4

- сначала к столу, поглазеют на пустые бутылки и к крану, к крану. Бедные они, хлопают дверью и уходят куда-то в неизвестность, в мороз. Помятые, под ручки с женщинами. А я всегда дома оставался. Не очень то мне почему-то хотелось с ними под ручки в мороз. И вот так бывало останусь один, открою застывшее окошко, поглазею с тоской вниз... Дети там -живые такие и веселые - на санках. Не сегодня, не сегодня - прошепчу про себя. Стыдно то оно при детях-то. А как вернусь глазами в душную прокуренную комнату, как увижу все эти полые бутылки да объедки - так вновь в окно и тянет. Так и хожу душой неприкаянный от окна к дивану, от дивана к окну - пока какой-нибудь замерзший дружок не явится с пузырем.                Да было-бы оно хоть так - и то ничего, тогда как одним погожим апрельским утром полыхнула моя квартирка. Один из дружков-скотина с сигаретой уснул. Царство ему небесное сгинул в пожарище. Я тогда думал - уж лучше уж я бы. А то каждый день собираюсь себя кончить, а как жареным запахло - так первый жить захотел. На одних коленках уполз. Ногу лишь опалило в пожаре и волдырями надуло по самое нехочу. Но тогда я так улепетывал, что и боли то почти не чувствовал. А врачь в больнице - интеллегентный такой- сказал что я в рубашке родился. Эх, знал бы ты господин доктор в какой я рубашке родился - так молчал бы.                Больницу до сих пор без дрожи вспоминать не могу. Тут ногу сгоревшую рвет на части как будто черти ее каждую ночь по новой на скогородке поджаривают, а тут в голове творится такое...Подушку от безисходства грыз. Была-бы нога ходячая да окна без решеток- так уже-бы не задумывался. Ходил под себя и по большому и по маленькому, вонь стояла страшная. Бредил говорят и орал не своим голосом. Те что со мною в палате лежали пососедству-уж и не скрывали своего ко мне отвращения. Они только при враче тихие, а как тот за дверь-начинается. Один молодой с обожженным плечем мне раз прямо в морду-то и харкнул. И все остальные только что не похлопали,а так поддержали.                Когда вышел я из больницы лето было в разгаре. Вот тогда-то ...-можно еще стаканчик?Спасибо,спасибо. Вот тогда-то и мелькнула на моем пути белая полоса. Да только не полоса это была и даже не полоска-линия какая-то- худая как бухенвальдский мальчик. И то я лишь впоследствии понял что была она белой,а тогда просто шел и радовался. Представляете себе лето в моем родном городке. Курортный сезон в разгаре,деревья зеленые негромко шелестят и цветы пахнут,пахнут свежим морским йодом. Как вырвался я тогда из лазарета и как увидел это все-так аж дух захватило. Утром это было,несколько прохладно еще- но людские разноцветные караваны уже тянулись со всех сторон к пляжу.Не хотел я людей. Знал я одно местечко где море без людей-вот и пошел туда.                Вот так и шел я ни о чем не заботясь,и весь мой осточертевший городок казался таким свежим и новорожденным,будто сто лет назад покинул я его, а вот теперь вернулся блудным сыном. С неподдельным восторгом узнавал я каждый кустик,каждый камешек на моем пути. Встречались мне загарелые туристы в панамках и белокожие туристки в кокетливых шляпках, а я смотрел на них так-будто не они а я был здесь гостем. И на лазурную громаду моря смотрел я с утеса так, как будто впервые сейчас видел это море.                А после пришел я в свою обгорелую квартиру. На лестнице между вторым и третьим этажем кисловатый запах гари достиг моих ноздрей. Вот тогда наверное и закончилась моя тонюсенькая белая полосочка, и вновь под ногами оказалась сплошная чернь. Чернь эта хрустела под ногами остатками моих обугленных вещей,смотрела окружая с плоскостей стен,кучковалась непонятными неузнаваемыми сгустками в углах,каким-то искореженным тряпьем валялась тут и там. Чернели крестами оконные рамы,а под ними гормошки отопительных труб ржаво чернели тоже. Пружинный скелет дивана,багеты с зубастыми прищепками, дыра в потолке чернела чердачной тьмой. Черными были мои руки по привычке ухватившие дверную ручку,черным было мое будущее-как вечная беспросветная ночь. В хрустальном шаре моем было черно как в погребе,как на навечно погашенном экране телевизора будущее не отражалось в нем.                И на севере куда я уехал после-продав за бесценок свою изнасилованную квартиру-тоже было черно несмотря на белый,покрывающий все снег. Чернели от пьянства лица мужиков как головешки в костре, чернело от чадящего трубного дыма небо, чернело хмурое чужое море в незамерзающем порту. Да и сам я потихоньку чернел и обугливался.                Вот пожалуй и вся моя история-тяжело вздохнув закончил парень потянувшись своей рукой(и впрямь какой-то черной) за остатками плескающимися на дне приговоренной им бутылки. Ребенок-до этого мирно посапывающий на столе-проснулся и заполнил комнату пронзительным криком. Парень с грустью взглянул на него-такого белого и чистого.-Эх,а ведь когда-то и я...,ну теперь уж что-же... Горько скривив его в оспинах лицо последняя