Р О С П И С Ь (маленькая повесть). 25 марта 2005г.
Нет, это не то, что вы подумали. Это картина на стене, выполненная красками, иногда во всю стену, чаще в половину стены. Просто я художник, и одно время охотно расписывал стены за небольшие деньги. Тогда подобное времяпрепровождение мне нравилось, и я думал посвятить ему всю жизнь. Но всё в жизни преходяще, со временем и я переболел страстью к расписыванью стен. Хотя и благодарен ей за минуты блаженства, когда живопись удавалась мне. Возможно, переболел и из-за того, что городок наш маленький, и я довольно быстро выбрал свою золотую жилу в виде заказов и заказчиков. Не раньше не позже, как раз вовремя, чтобы отойти от дел и холодным взглядом окинуть сделанное и подвести итоги. Писал я ради удовольствия, а не ради денег, и поднаторел в росписях изрядно.
Прошли годы, как пишут в романах, я уже и думать забыл о своём былом увлечении. Настали другие времена, и другие песни пела другая страна, в которой я по-прежнему жил. Всем стало не до мазни на стенах. Казалось, к прошлому для меня возврата нет, но прошлое не умирает вот так сразу, оно еще успевает сказать тебе последнее «прости и прощай». Потому что мне неожиданно предложили отреставрировать роспись в психоневрологическом интернате. Вот так, ни больше ни меньше, правда, там содержали больных на деньги родственников, даже по советским временам учреждение считалось зажиточным, и к больным относились либерально.
Что ж, в творчестве каждого художника наступает такой момент, когда он уже не рождает новое, а корректирует старое. И за это занятие, как ни смешно, платят намного больше, чем за создание нового. Признаться, идея реставрировать чужую роспись пришлась мне не по вкусу, да еще в сумасшедшем доме. Но подрядчик заверил, что больные смирные и никакого вреда причинить не способны. Через несколько дней моё природное любопытство взяло верх над другими резонами, и я согласился. Подрядчику же очень нужно было отреставрировать роспись, поврежденную во время ремонта, так как из-за этого ему не производили окончательный расчёт.
Хоть ПНИ оказался довольно благоустроенным учреждением, но атмосферу душевного нездоровья не смог вытравить никакой евроремонт с его деньгами и шиком. Впрочем, сами больные в этом шике никак не нуждались, он скорее предназначался для заезжих чиновников. Больных скорее интересовала еда, казенная перловка да квашеная капуста, да дешевое курево, спутник тоскливых раздумий. Если, конечно, они способны были думать. Оказалось, способны, еще как способны. Но об этом позже.
Холл, где сделали евроремонт, блистал и пах новым линолеумом и сверкал подвесным потолком, но четыре стены с росписью оказались сильно повреждены, что сводило на нет все достоинства интерьера. Поскольку из холла расходились два коридора – в административный корпус и в актовый зал – вопрос о росписи, можно сказать, превращался в стратегический. Роспись «Сказка о рыбаке и рыбке» была выполнена на вполне профессиональном уровне, но колорит её кроваво-красный давил на сознание, как пресс. Да, вроде бы невинная тема, но читалась как насилие власти над личностью. Читай: администрации над несчастными больными. Должно быть, художник был из их числа и сгинул тут бесследно, и только четыре стены, украшенные росписью, могли поведать об его личной трагедии, выраженной красками и выбором сюжетов. Где с каждой стены веяло тоской, отчаяньем и неизбывным горем. Проклятая старуха Софья Властьевна попирала горемыку на всех четырех поверхностях панно со всё возрастающей силой. И только на четвёртом сюжете старик воздевал руки в немом отчаянии перед рыбкой. Как бы восклицая: «За что мне всё это!» (Поделом тебе, попросил бы рыбку избавить от проклятой старухи. Просто, как всё гениальное. А то накликал беду на свою голову. Сидел бы сейчас на Канарах и грел свои старые кости, - шутливо подумал я). Но кто может знать будущее, никто, да и не всякое знание благо.
Однако объём работ был большой, срок маленький, деньги неплохие. И я решил позвать на помощь своего приятеля Лёню, неплохого пейзажиста. Договорились, что поправлю людей и одежду, а он пейзаж и постройки, а деньги поделим пополам. Одного я не предусмотрел, что у Л. сложится своя концепция реставрации, и он будет её фанатично придерживаться. А у меня своя концепция, и так как я был более профессиональным в исполнении росписей, то считал себя правее. Но вначале мы вполне мирно сосуществовали. Первым делом забросили на место работы чемодан с красками, рулон дешевых обоев и стремянку. Для больных наше появление оказалось событием мирового масштаба. Как если бы в уснувшее болото из космоса рухнул огромный метеорит. Сидельцы убогого дома полезли из всех щелей и отчаянно мешали в работе.
Особенно досаждали их просьбы дать покурить, сигареты кончались через несколько минут. Они ссорились и ругались матом, с куревом пришлось завязать. Персонал ничем не выделялся из среды больных, словно его и не было вовсе, только попросили нас дальше холла не ходить. Дальше содержались инвалиды во всех смыслах, и видеть их означало травмировать психику свою и чужую. К нам заходили ходячие и самостоятельные больные, более-менее адаптированные к бытовой стороне жизни. Как ни странно, мой приятель довольно быстро организовал их для пользы дела. Они мешали краску, подносили и придерживали ему трафарет из обоев, передвигали стремянку. В общем, их деятельность приобрела смысл, и все были довольны.
«Тебя бы сюда директором, ты бы их зараз вылечил», - не утерпел и съехидничал я. Но Л. знал, что делал, раньше он работал учителем, и опыт у него был не чета моему. Пока я замазывал белые пятна шпатлёвки на одежде пострадавших от ремонта персонажей, Л. пустился обрамлять роспись орнаментом, которого раньше не было, что нарушало общую стилистику росписи – суровую и лаконичную. Я неприятно удивился, но промолчал (день-другой, и он выдохнется и займётся делом: временное увлечение – обычный факт в работе любого художника). Нет ничего хуже, чем выяснять разногласия в середине работы. Да и, честно говоря, поправлять чужую роспись и так-то нелегко и неприятно. Роспись, выполненная незнакомым художником, начала исподволь, словно яд, просачиваться в моё сознание. Работа превращалась в мученье, а вдохновение ушло. Вроде бы невинный сюжет, но с каждой стены сочилось насилие над личностью главного героя – старика. Особенно на предпоследней стене, где бедного деда попирали древками секир роскошно одетые холуи-стражники. И злобная старуха сверкала глазами из-за стола, уставленного яствами. Словно не едой и властью упивалась она, а безмерным унижением раздавленного насекомого – своего мужа.
Триада женщина – власть – деньги проступала в сюжете со всей очевидностью. Поправляя кистью одежду слуг, их кафтаны и сапоги, я невольно размышлял о роли мужчины в этом мире. Всю жизнь добывать средства в борьбе с чуждой и равнодушной средой... Первоначальная концепция уступила место в моих мыслях более широкому взгляду на мир идей. Вот бедняк выловил рыбку, ещё не осознавая, на какое горе обрекает себя своим же бескорыстием и жалостью. Рыбка здесь олицетворяла Его Величество Случай, который хоть раз в жизни да приходит в руки даже самому безнадёжному недотёпе. Но бедняк не обладал и минимальной прозорливостью, в отличие от его масштабно мыслящей супруги. Захотелось ей мирового господства, да промашка вышла: не смогла вовремя остановить полёт фантазии, а то бы подумать страшно...
Но успела всё же попользоваться властью: тут тебе и хоромы, и челядь, и богатство – и всё сразу, а начиналось-то всё со старого корыта. А он-то, дуралей, новым решил обойтись – шалишь, не на такую напал.
Впрочем, как истинному философу, ему, пожалуй, этого оказалось и достаточно, но не ей! Миром правят женщины из-за спины мужчин. Тут я перешел к голове старика, которая отсутствовала совсем. (Вот она, рука судьбы! И тут её знак?!) Пришлось голову воссоздавать по воображению. Конечно же, с лысиной, бородой и усами, я задумчиво выписывал голову этого мыслителя, пострадавшего из-за своих же убеждений. Неожиданно кто-то спросил меня за спиной: «Это Ленин?» Кто-то из больных (ничего себе, да они лучше здоровых соображают!). Я не знал, что и сказать. Дед и впрямь походил на Ленина, не сильно, но что-то неуловимое сквозило. «Он, он!» - ехидно засмеялся Л. из своего угла. Больной ушёл, удовлетворившись своей догадкой. «Ты бы лучше принялся за пейзаж!» - огрызнулся я. Его несло по орнаменту, и он пропустил мои слова мимо ушей (вот паразит, подумал я про Л. и про больного). «Пусть будет Ленин», - решил я и стал думать в другую сторону.
Действительно, Ленин тоже хотел всем лучшего устройства, но споткнулся на власти, которую сам же и взрастил. Кстати, Л. тоже был родом из Ульяновска-Симбирска, родины Ленина. (Ленин всегда со мной, Ленин всегда живой! Опять рука судьбы? – досадовал я своей невольной промашке.) Поглядев на голову старика-Ленина, я опять подумал про оригинал. Бедняга умер в Горках, жалкий, парализованный, игрушка в руках Сталина. Что думал он свои последние дни – загадка. Человек, создавший огромное государство, внушавшее страх другим странам, и умерший на самом пике своей деятельности. Вот уж ему-то никакая золотая рыбка не была нужна, да он бы сам мог наловить их целую сеть в любой луже и использовать по назначению.
И опять на пути великого мужчины встала женщина по имени Власть, навряд ли у Каплан хватило бы духу убить такого титана. Тоже своими руками выпестовал свою горькую кончину. Я покосился на старуху, восседавшую на троне, как ни странно, никакой ремонт ей не потребовался (чёртова баба, какого гения сгубила!). Правда, на последней стене старик призывал рыбку, но как-то безнадёжно, по необходимости – старуха заставила, и всё тут. И сказала ему рыбка, телепатически, надо полагать: «Пока ты под пятой старой фурии, даже я бессильна тебе помочь. Да ведь тебе самому- то ничего и не надо, вот и ступай себе с богом». Вуаля, справедливость восторжествовала, но не в росписи, такой стены не было, это было бы перебором, крахом принципа власти над личностью.
Власть осталась непосрамлённой, с гордо поднятой головой, пусть не мировое господство, но в отдельно взятой стране очень даже вполне, а уж про жалкого старца и говорить не стоит (что власть – иллюзия больного ума). Из глубины коридора послышалось неземное пение, кисть выпала у меня из рук. Что это, чудо, сон или явь? Так поют сирены. Но откуда ей здесь взяться? Мы с Л. ждали с нетерпением, смотрели, где из-за угла коридора должна была, по нашим представлениям, показаться русская красавица. Каков же был наш ужас, когда на свет божий выползла на четвереньках уродливая старая женщина. Блаженная распевала чудную русскую песню «Ой рябина, рябина». Мы просто оказались не готовыми к такому явлению красоты голоса и внешнего уродства исполнительницы, вернее – способа её передвижения, по-другому, видно, она не умела. В этот день мы бросили работу и ушли ко мне пить водку и приходить в себя.
С этого момента начался перелом в наших отношениях с Л. Я из последних сил вымучивал проклятую роспись, негодуя на Л., что он до сих пор возится с орнаментом. Мы стали работать в разное время, он, видно, чуял, но решил не отступать от своего намерения. Наконец, я домучил свою часть работы, и теперь ходил украдкой проверять его работу. Хоть я и воздерживался от советов, понимая всю их бесполезность, но тем не менее злился на себя за свою нерешительность. Он вроде принялся за пейзаж, но это была уступка моему терпению. На деле же он гнал узор уже по всему периметру холла и стал опускаться к дверям. Его запала хватило бы на год, а сроки подходили к концу, ПНИ уже сидело у меня в печёнках, ну и денег тоже хотелось поскорее бы. А когда его угораздит закруглиться, один только бог ведает. Наконец, я набрался духу и в категоричной форме потребовал, чтобы он сделал то, что обещал, а орнамент может делать после выплаты денег сколь угодно долго. Он согласился на мои резоны, на словах, конечно, но я, зная его лукавую натуру, решил проверить, так ли это.
Л. действительно дописал пейзаж. Но только для того, чтобы с новой силой приняться за свои планы. Полоса с узором уже полезла по контуру дверей, спустилась к плинтусу. А значит, роспись в глазах заказчика не будет закончена. «Вот гад ползучий! – в сердцах подумал я. – Придётся помогать, на этом и расчет, ведь знает же, что неприятен его замысел – нет, шалишь!) Этот чёртов орнамент, или как там его ни называй, нарушал стилистику росписи. Вносил ненужную фальшивую весёлость. И отвлекал от главной идеи сюжета – трагедии личности перед властью судьбы. Горе – вот что было главным, чистое беспримесное горе, горе одинокого человека на склоне лет, на закате жизни. Старость, бессильная насладиться благами мира, бессильная их вкусить и потому отторгавшая их, и в тоже время с робкой и тайной надеждой требовавшая от жизни всё новых и новых благ. Но их уже ей были не способны дать никакие чудеса на свете.
Даже если б Старуха пожелала стать молодой, красивой и богатой, даже в этом случае это уже была бы другая женщина. И, значит, годы, проведённые в бедности у края земли с непутёвым мужем, для неё, молодой и красивой, ничего бы не значили. Ничего! Другая жизнь, другие песни. Поэтому ей только и оставалось – требовать от старика всё новых унижений и иллюзий для её параноидального рассудка. Новых и новых доказательств её власти, а бедный супруг и не подозревал, какого монстра он вырастил своей добротой. Всякая власть уже с рождения стара и беззуба, и поэтому ей всегда и всего мало. И даже если океаны крови будут плескаться у её ног, ей не насытиться никогда.
Вот что я прочёл в глазах безумной старухи. Никогда она не была счастлива, ибо не дано ей было понять природу простого человеческого счастья. А этот простофиля, этот мужлан, видно, способен испытать счастье в своей убогой лодчонке с ветхой сетью. Да ещё умудрился поймать золотую рыбку-удачу. Да она просто дико завидовала ему, не понимая, почему повезло ему, а не ей с её дырявым корытом. И почему ей приходится выпрашивать милость у судьбы его коснеющим языком. Умри несчастный, так ведь оборвётся тоненькая ниточка, связывающая её с рыбкой. Это ли не трагедия столкновения могучих характеров, каков накал страстей, каков пафос! И тут Л. со своими обывательскими завитушками, сводящий высокий смысл борьбы к анекдоту к пошлости.
Я взял кисть и принялся упрощать его завитушки, господи, какое мещанство, какая-то разлюли-малина. Убогость, только сухие строгие линии могут подчеркнуть трагедию сюжетной линии. Надо довести дело до логического конца. Прочь розовые сопли и слюнявый сироп, твёрдой мужской рукой я принялся придавать брутальность орнаменту, насколько это было возможно. На время я забыл про больных и не заметил, как появился Л... Он появился, надо полагать, весёлый и довольный, но, увидев мою правку, вскрикнул, словно его пронзили ножом. Я застыл, поражённый его видом, и всё понял: вот он, клинический случай одержимости идеей, всё безнадёжно запущено, и ничего исправить нельзя. Конец старой дружбе. Что я Гекубе, что Гекуба мне? Сам виноват, теперь испей чашу с ядом до дна, теперь только ждать, когда всё закончится само собой.
Я сошёл с лестницы и отдал ему кисть, Л. с негодованием посмотрел на меня и полез исправлять (анекдот!). Я пошел умывать руки в прямом и в переносном смысле. Старуха тоже со стены посмотрела на меня с осуждением и злорадством, как бы говоря: «И поделом, не мешай Ленину работать». Вот что, ей по душе иллюзия счастья посреди моря человеческого горя. Л. это понял, а я нет.
Он закончил, чуть опоздав к сроку, деньги заплатили, все были довольны – больные, персонал, заказчик. Миленько. Только меня забыли спросить. Но кому какое дело до моих взглядов. Мавр сделал своё дело, мавр может уходить. Через месяц мы с Л. выпивали у него дома с благословения его властной жены. Мы молчаливо обходили в наших воспоминаниях опасную тему с росписью, должно быть, у него были свои отношения с проклятой старухой, квазиличные. Он всегда умел находить общий язык с женщинами. О счастливец, рыбка ему явно была без надобности.
К О Н Е Ц Богданов И.В. Кировск. 23 марта 2005 г. (копия)