шалом
Огромный, как Гулливер, он сидел, сгорбившись, на троллейбусной остановке, слегка покачивался и смотрел вперед тупым отсутствующим взглядом. Несмотря на полуденное время, он был уже сильно пьян.
Так получилось, что мне пришлось ждать автобуса именно на той остановке. Моросил холодный противный дождь, но под козырьком, кроме этого типа, никого не было. Народ предпочитал мокнуть, или стоять на ветру, прикрываясь зонтами. Понятно, что все просто старались держаться от него подальше.
Вид у него был еще тот… Поношенный – под зелень – комбинезон десантника, на ногах грязные огромного – наверно пятидесятого – размера армейские ботинки на толстой подошве. Под комбинезоном легко угадывались бугры тренированных мышц. И хотя в данный момент они были расслаблены, но… пойди – угадай, что у пьяного в голове и что может отчебучить в следующую минуту этот…
Лицо у него было обрюзгшее, испитое и помятое. Я прикинул его возраст. Получалось двадцать семь – двадцать восемь – не более.
Пудовые кулаки болтались между и ниже колен у самой земли. На левой руке пальцы были сбиты.
Теперь было ясно, почему, несмотря на дождь, народ под козырьком остановки отсутствовал.
Второпях я забыл взять из дому зонт, и мокнуть мне как-то совсем не улыбалось. Кроме того, опасности я почему-то не чувствовал, скорее наоборот: его фигура магнитом притягивала мой взгляд и настраивала на грустные размышления.
Наверно, я смотрел слишком долго и пристально, потому что он вдруг повернулся ко мне, и в его бессмысленном взгляде появилось что-то живое.
- Ты кто? – выговорил он явно недружелюбно, и после изучающей паузы добавил: - Кавказец?! – при этом в его голосе я услышал угрожающие ноты, и заметил, что все пружины мышц моментально взвились, и на меня повеяло стужей.
Застигнутый врасплох я поначалу растерялся, но, чувствуя кожей, как быстро растет напряжение, взял себя в руки и спокойно ответил:
- Нет. Я еврей. – И для пущей убедительности добавил: – Разве не видно?
- А-а… – сразу расслабилась пружина. – Шалом! – Протянул он мне свою руку.
- Шалом! – ответил я, улыбнувшись. – Моя ладонь тут же оказалась как бы в туго зашнурованной боксерской перчатке, с местами потертой снаружи кожей. Причем там, где кожа была ободрана, кровь еще не успела потемнеть и ярко блестела.
- Шалом – это мир! - перевел он. В его голосе я услышал детскую, а потому наивную и трогательную гордость.
- Шалом алэйхем! Мир вашему дому! Сказал я тоже с переводом.
- Нет! – мотнул он головой. – Салямалейхем – это по-мусульмански!
- Еврейский и арабский - языки одной семитской группы, но в арабском вместо ивритского «Ш» применяется «С», - выдал я из своих весьма скудных познаний.
Он озадаченно посмотрел на меня, встряхнул головой и неожиданно спросил:
- Дашь рубль?
- На! – Выцарапал я из кармашка портмоне монетку.
- Пусть всегда будет мир! Пусть всегда будет мир! – произнес он дважды, как заклинание.
- Пусть всегда будет мир, – согласился я. – Войны простому люду не нужны.
- Да, – подтвердил он. – Будь, проклята война!
И тут лицо его исказила гримаса боли:
- Представляешь! Они на моих глазах моему другу отрезали голову!..
- Чечня? – догадался я. – А ты?..
- Я… – помедлил он с ответом. Но затем, будто прыгая в бездну, сказал:
- Я тоже в долгу не остался… баб ихних… волчат…
- Зачем?! Причем здесь женщины, дети?.. – не удержался я.
- Они моему другу… голову… – провел он себе средним пальцем по горлу, стараясь передать всем своим видом весь тот ужас, что ему пришлось пережить и всю боль от потери друга. – Знаешь, каково это?!
- Нет. Не знаю. Могу лишь представить. Думаю – это действительно ужасно. Но ведь и то, что ты… тоже ужасно... – сказал я, стараясь попасть в ритм и в тон его речи.
- Дай еще два рубля. Мне одного, наверно, не хватит, - пробормотал он.
- На. – Выцарапал я еще две монетки из портмоне. – Наверно кошмары снятся...
- Снятся… – согласился он. - Только водка и помогает… и то… не надолго. Спиваюсь. Надо бы бросить… не получается.
- Может, в церковь сходишь?.. Там помогут… должны помочь, - сказал я.
- Не – не могу! На мне креста нет. Сорвал… по пьяни... Понимаешь?.. душил он меня. Мне его монахиня одна подарила, а я…
- Это ничего! Крестик другой можно… Главное, прощение заслужить.
- Сколько его заслуживать-то теперь? Всю жизнь, почитай?..
- Не знаю. Наверно очень долго – согласился я.
- Я только что с кавказцем подрался – вдруг выложил он. – Вернее, я его избил. Видишь? – посмотрел он на свою разбитую руку.
- За что ты его?..
- Не знаю. Так вышло, – пожал он плечами. – На рынке заговорил с ним… Главное, не хотел я. Мирно подошел, спросил… слово за слово… начал бить.
- Плохо! Наломали дров с этой войной. Нам она ещё долго аукаться будет. Как Афган. Оттуда ведь Союз начал рушиться. Научились у душманов горла резать... наркоманию привезли. В общем, выпустили из бутылки джина.
- Вы, евреи, умные. У меня дядя еврей!
Я невольно насторожился и начал соображать: если у него дядя – еврей, значит, он… нет,… не похоже… врет, наверно. А может, он… и всё остальное придумал? Деньги на водку… Меня всегда настораживают высказывания типа " вы, евреи, умные", "у меня тоже... дядя, тётя, друг, сосед...", " я евреев люблю" и т.д. и т.п.
Наконец, подошел мой троллейбус.
- Извини! – сказал я. – Мне пора.
Он больно сжал мою руку:
- Шалом!
- Шалом! – ответил я, пытаясь осторожно, но настойчиво высвободиться из его «боксерской перчатки».
- Шалом! Мир! Мир русским, мир евреям, мир всем! – Все еще не отпускал он меня.
Казалось, что в моей ладони заключена его последняя надежда, что она – его спасительная соломинка, единственное деревце, растущее на необъятном пустынном болоте.
Мне стало вдруг не по себе. Я с силой выдернул свою ладонь из его цепких объятий и бросился к троллейбусу, уже собирающемуся трогаться.
- Всего доброго тебе! Не сдавайся! – почти крикнул я, прыгая в салон с разбегу. Металлические двери с грохотом захлопнулись за моей спиной.
Я оглянулся на остановку. Он уже сидел в прежней расслабленной позе. Взгляд его снова был безразличен и направлен куда-то…
И вдруг я отчетливо увидел, что внутри его глаз образовалась пленка из серебряной амальгамы; и на нее, как на зеркало, мозг проецирует одни и те же кадры; эти кадры, отражаются от «зеркала», возвращаются обратно в мозг и снова попадают на «зеркало» и опять в мозг… - и так до бесконечности.
Вот, Серега протягивает ему, улыбаясь, фотографию своей сестренки. Вот, он, связанный и избитый, стоит на коленях. Вот бандит режет Сереге горло. Хлещет черная кровь, и от тошнотворно-синего неба кружится голова…
- Прости, парень!.. Что я могу для тебя сделать? Ничего. Ровным счетом – ничего, - думал я. На душе было мерзко.
Дома, я включил компьютер. Пальцы стали нервно набирать текст: «Огромный, как Гулливер, он сидел, сгорбившись, на троллейбусной остановке…».