Начальник

(Фото автора)

Мы вели аэромагнитную съемку.


Богатства... Их много иль мало?
И адрес их точный каков?
Мы ищем волну аномалий,
Дыхание ловим веков.

Полет утомительно долог,
Ныряем в воздушный кювет...
— Ура! — закричал магнитолог
За стрелкой взметнувшейся вслед.

Стремительно взмыла кривая.
Зашкалив за верхний предел.
Земную кору пробивая,
К нам голос железа влетел.

Какая ж таится там сила.
Что высь атмосферную рвет?
И новый магнитный верзила
Вошел из глубин в самолет.

Стоит оператор, не дышит,
Такого вовек не видал:
Прибор строчку повести пишет
О том, как приходит металл.

Пилот самолета «Ли-2» вел машину на высоте сто метров; штурман по карте прокладывал ей курс, выдерживая ровно два километра от предыдущей линии маршрута; ребята, ответственные за съемку, наблюдали за пером самописца, вычерчивающего зигзагообразную кривую на специальной, бумажной ленте прибора. По окончании полета эта, свернутая в рулончик, лента передавалась мне, старшему технику-вычислителю, для дальнейшей, картографической обработки. Мне же предоставлялась и честь быть «крестным отцом» аномалии, то есть, привязав ее к местности, исходя из названий речек, озер, горных кряжей, дать ей наиболее яркое имя.
У отряда, или партии, состоящей из экипажа самолета, вычислителей и фотограмметристов, естественно, был старший, которого мы, не называя его имени, будем величать здесь просто Начальником. По работоспособности, отношению к подчиненным и складу души он был неплохим человеком; по крайней мере, у меня, несмотря на огромный срок времени, протекший с тех пор, не гаснет приятно-симпатичное воспоминание о нем. Невысокого роста, с неестественно-широкими плечами и толстоватой шеей (вследствие чего ему приходилось всё время расстегивать верхнюю пуговицу сорочки и опускать галстук — давил официальный ГОСТ), аккуратный и несколько медлительный в движениях, с открытым взором светло-серых глаз на почти круглом лице и со всегда гладко зачесанными жирными и потому лоснящимися волосами на прямолинейно сидящей голове, — он производил впечатление надежной стабильности и какой-то неуловимо очаровывающей теплоты.
Работая в полевых условиях, партия не располагала своим жильем, и поэтому приходилось арендовать ее у организаций, а то и просто, в частном порядке, у жителей. К примеру, меня поселили в отдельной комнатенке у одной старушки. А «камералка» — помещение, в котором мы работали, располагалась в аэродромном гараже, с его въевшимися в стены, пол и потолок «душистыми» мазутными прелестями. Но, как бы там ни было, а все-таки не в палатке, не на юру, — так что работать было можно вполне.
Когда стояла лётная погода (а таковую приходилось ловить и ловить), работали, что называется, выкладываясь до конца, а в периоды циклонов компенсировался отдых. Каждый из сотрудников проводил его по своему усмотрению. Играли в домино, волейбол, шахматы и даже в карты, а чуть проглядывало солнце — бежали на речку, купаться, загорать... Кто-то ухитрялся влюбляться и выпивать...
У меня было свое занятие. Всё свободное от работы время, уединившись в бабкиной комнатке-щели, я отдавал главному делу своей жизни — стремлению разобраться в мировоззренческих вопросах, понять, что же все-таки из себя представляет наш мир, наше бытие, наша жизнь. Помимо литературных источников, прочитанных за годы вырвавшейся на простор жажды познания, в этот летний сезон я решил «попотчевать» себя философской «пищей» — проштудировать двух прямо противоположных «гносеологических» авторитетов — Гегеля и Ленина. Благо, что как раз на общественном нашем дворе стояла пора потепления или, как ее называют, «хрущевская оттепель». Было издано кое-что из главного объективного идеалиста. Ну, а труды (тоже главного) апологета материализма приобрести не составляло труда: они были в преизобилии не только в библиотеках, но и на полках всех книжных магазинов, киосков и лотков.
Я купил «Диалектику духа» Гегеля и «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина и на целых шесть месяцев полевого сезона остался наедине с ними. Было интересно сопоставить эти две научно-философские величины. Но на первых шагах знакомства с ними пришлось одолевать главную трудность — чрезвычайно усложненный, «профессорский» язык немца, все эти до предела высушенные, как вобла, заумные изречения, вроде: «абсолют есть абсолютный абсолют», «атрибут есть релятивный абсолют», которыми автор обильно снабдил свои теоретические толкования «развивающейся мировой идеи», «мирового духа», «мирового разума» и т. д. Ленин, напротив, был прост, даже до корявости прост, чрезвычайно эмоционален и крушил вся и всех, выпячивая правоту своих доказательств настолько, что не допускал никаких возможностей никому и никогда усомниться в них.
И мне, замухрышке-деревенщине, не получившему даже высшего образования, предстояло шагнуть в эти философские дебри, раздвинуть их в стороны и протоптать свой личностный след.
Вошел Начальник.
— День добрый! — как всегда, игриво-певуче произнес он.
— Добрый! — в тон ему ответил я. Поскольку расстояние в моей клетушке от двери до стола было невелико, он, увидев книги, тотчас же потянулся к ним.
— Читаем?
— Читаем.
И, взяв первую книгу — это был Ленин, — он удивленно вытянул лицо:
— О!
Тут же, тем же манером, взял Гегеля:
— О-о-о! — брови его поползли вверх; глаза округлились; подбородок, естественно, пошел вниз; рот, обычно сложенный в горизонтальную складку, вытянулся в складку вертикальную.
Какое-то время он стоял так, не меняя ни единого штриха своей позы, в окаменелом оцепенении, потрясенный небывалым открытием: «Коля» — этот примитив, этот почти что юродивый — и вдруг... такие книги?!
Но вот реакция оцепенения прошла, и он, будучи человеком практичным, деловито спросил:
— Поступать куда-нибудь хочешь? Или — для души?
— Для души, — ответил я с некоторым вызовом.
— Ну-ну... — он положил книги на стол и, спросив для привелия о чем-то по работе, тут же, с несвойственной ему сухостью, вышел.
А спустя несколько дней произошло следующее.
Чтобы отдохнуть от работы с книгами, я выходил на полосу аэродрома и, как говорится, распахнувшись наизнанку, подставлял всего себя простору и ветру. Обычно мне никто не мешал: поселок небольшой, и самолеты, если прилетали сюда, то разве что как оказия — в месяц раза два-три. Одним концом взлетная полоса упиралась в речку, а другой ее конец обрывала тайга. По краям же аэродромного квадрата, как бы опушая его зелеными манжетами, плотной стеной стояли молодые сосенки и лиственницы. Приятно было идти вдоль их, не смеющего вылезти на песчаный простор, раз навсегда установленного порядка.
На этот раз мое молчаливо-взаимное общение с природными друзьями было нарушено. В дальнем конце полосы показался человек. Он двигался рядом с провожающими его сосенками по стороне аэродрома, на которой был я. Когда мы сблизились настолько, что можно было уже различить идущего, я увидел знакомую коричневую куртку нараспашку, ярко красную рубаку с расстегнутым воротником и опущенный ошейник галстука. Начальник? На прогулке? Необычно, необычно...
Подошел. Как всегда, «день добрый» и прочие вежливости.
Развернулись. Пошли вместе. Долго молчали. И вдруг:
— Плохо мы живем!
— Кто «мы»? — переспросил я.
— Ну, мы, страна. Был Сталин — хороший вроде. Теперь вскрылось — погубил всех своих соратников. И вот Хрущев. Антипартийная группировка. Реформы...
Не привыкший и не умеющий вращаться в «задних мыслях» изречений кого бы то ни было, а просто удивленный тем необычным фактом, что Начальник вышел на прогулку, встретился со мной, и именно здесь, среди кустов зелени, вдруг заговорил — причем с нотками недовольства — о политике, я, не рассуждая ни о чем, шел рядом и молчал.
— Другое дело — на Западе! Ух! — он даже причмокнул губами, сопровождая это восторженное «ух!».
Я молчал.
— Понимаешь! — он резко остановился, заскочил вперед, преградив мне дорогу и, дыша прямо в лицо, заговорил — жарко, неистово, почти с бешенством: — Понимаешь! Люди живут как люди — всё у них есть, всё! А мы? А ты? Ну что у тебя есть? Какое у тебя будущее? Зарплата мизерная да вот эти «полевые». Но ведь за них надо кормить своей кровью рыжих якутских комаров и жить по-собачьи, не имея ни своего угла, ни родных и близких вокруг. А если бы не «полевые»? Одна только жалкая зарплата! Вообще можно сдохнуть с голоду... Разве это жизнь?
Я молчал. Мало ли что может говорить человек в эпоху, когда покатились вниз ценности, которые считались царственными. Может, у него, Начальника, какой-то упадок, ведь настроение — волна, с которой надо считаться. Так рассуждал я. Но «оратор», видимо, приняв мое молчание за согласие, вдруг с силой развернул меня в сторону и, показывая рукой на зеленоватый силуэт нашего «Ли-2», стоящий на обочине взлетной полосы, еще жарче, еще безумнее заговорил:
— Этот самолет может держаться в воздухе десять часов на одной заправке. Если учитывать его среднюю скорость, то за эти десять часов он может пролететь две с половиной тысячи километров. Этого запаса вполне — вполне! — достаточно, чтобы перемахнуть через ближайшую границу...
— Какую границу? — не понял я.
Он окинул непонимающего глупца искрометным взглядом и, еще плотнее приблизившись к моему лицу, тем же бешеным голосом, со свистом зашипел:
— Ты что, не понимаешь, о чем речь? Нашу, южную границу! Ведь вот она, рядом! Одно только твое изволение — и мы там...
— Постой, постой! — перебил я его. До меня, наконец, дошел тот жуткий «задний смысл», которому до сей минуты я не придавал значения. — Так ты предлагаешь...
— Да, да, да! — в свою очередь, перебил он меня. — Я предлагаю тебе согласиться, пока есть такая возможность. Самолет, — он вновь ткнул пальцем в сторону «Ли-2», — вот он! С полной заправкой...
Я похолодел. Так вот оно что! Так вот почему он, оказывается, пришел на «прогулку», в кавычках! Он предлагает мне, «Коле», простяку, фронтовику и добросовестнейшему работнику, покинуть Родину, удрать за границу...
— Лети, беги к...!!! — не помня себя от ярости, взревел я, впервые в своей жизни прибегнув к помощи сочной, мужицкой фразы.
От неожиданности услышанного Начальник резко отшатнулся и медленно стал отходить назад — шаг, второй, третий...
— Э, нет, не уйдешь теперь от меня так просто! Не уйдешь! — ревел я, наступая. — Ты за кого меня принимаешь? А? Отвечай — за кого??!
Начальник продолжал пятиться. А я ревел:
— Плохая жизнь!.. Якутия, комары!.. Да я свою Якутию — с ее просторами, с ее чистейшими реками, с ее тайменями, с ее лучезарными далями, с ее легчайшим воздухом... да и с ее комарами, к которым я так привык... не променяю ни на что на свете, ни на какие «запады», с их переполненной техникой, с их чужеземными нравами, с их...
Начальник резко остановился и, перебивая меня, сказал:
— Да я пошутил... Пошутил я, понимаешь? И уж совсем нахально:
— Да как ты мог подумать, что я всерьез предлагаю тебе это?
Как с гуся вода!
Мне стало ясно, что был разыгран спектакль, сценарий которого связан с теми книгами, которые Начальник увидел у меня в комнате. Они-то и подбросили ему мысль о моей неблагонадежности и ее проверке таким вот образом.
Эх ты, «оттепель», «оттепель»...
И мне вспомнилось не столь дальнее, документальное прошлое, которое запечатлено в стихотворении


              ПОДПИСКА

                1

Подполковник — голосом сухим:
«Соглашайтесь. Вот вам псевдоним».
Я стою безмолвный перед ним.
Подполковник — раздражаясь чуть:
«Бить врагов народа — наша суть».
Я стою, тревожный словно ртуть.

Подполковник — весь заставив свет:
«Ну, быстрей решайте. Жду ответ!»
Я, собравшись духом, твердо: «Нет».

Подполковник: «Что???», — со злым плевком
Пулей в дверь и загремел замком.
Я — теперь уж враг — под колпаком.

Подполковник — плотный, как стена,
Через час. Наган в руке. Хана!
«Ну, решил, товарищ старшина?»

«Подполковник, — строго молвил я, —
Доносить — работа не моя.
Все-таки друзья — мои друзья».

Подполковника хватил удар.
«Я же раздавлю тебя, комар-р-р!!!
Распишись за свой отказ...»
Кошмар.

                2

И Мишку тоже вызывали.
Под прессом тем же выжимали.
Дал он согласие? Едва ли...

А вдруг не выдержала нить?
Как с искренностью дальше быть?
Как вообще на свете жить?

В боях видавший ад пожарищ,
Замкнулся, съежился товарищ —
Спецы, как видно, постарались.

...Кто Мишка — друг иль «псевдоним»? —
Всю жизнь вопросом я томим.
О, я бессилен перед ним!

Но этой проверкой интерес Начальника к моей персоне не исчерпался. Как-то зашел ко мне его напарник-оператор и сказал, что, дескать, не в службу, а в дружбу, просят зайти к ним (они жили вместе). Раз просят, значит, надо идти.
Начальник озарил меня лучезарной улыбкой и с теми же словами «день добрый» протянул для пожатия свою широкую, теплую ладонь.
— Погода, как видишь, нелётная, — начал он, — и мы решили организовать, так сказать, небольшой дружеский банкетик. Ну и пригласили тебя, чтобы ты немножко отдохнул от своих книг, — он сделал ударение на слове «своих». — Ты не против разделить с нами наш досуг?
— Но ведь я не пью...
— А мы что, пьяницы? — помрачнел Начальник — Нальем по стопочке и посидим, поговорим о том, о сем...
И, не ожидая моего согласия, размашистым жестом руки подтолкнул меня к столу, на котором, средь разных снедей, как шпиль высотного здания, возвышалась бутылка шампанского, а рядом с ней — пониже — красовалась сорокоградусная русская... «Да, — подумал я, — будет дело!»
Открыли шампанское. Налили два стакана (рюмок не оказалось) шипуче-пенящейся лучистой жидкости. Горлышко бутылки придвинулось к третьему стакану, готовое излить в него свое содержимое. Но прежде чем осуществить этот акт, Начальник спросил, обращаясь ко мне:
— А может, все-таки выпьешь? Ведь совсем слабенькое — натуральный морс...
Я категорически отказался. И он, соединяя мину недовольства с извинительным радушием, сказал:
— Ну ладно. Хозяин — барин. А мы выпьем...
После первой дозы, почти вслед за ней, последовала вторая. Чмокали, закусывали... Я был сыт, но чтобы не обидеть хозяев, тоже наколол шпротину.
Начальник, вытерев пальцами жирные губы, повернулся ко мне:
— Вот ты читаешь эти книги, — он сделал удар на слове «эти», — ведь это же нудное дело — заниматься такой скучищей! Как ты выдерживаешь такое?
«Ага, вон зачем ему понадобилось позвать меня в гости: заглянуть в мою душу с другой стороны! — пронеслось в моем уме. — Ну что ж, придется принять вызов». И я сказал:
— Разве может быть скучным вопрос познания своей сущности?
— Ого! «Вопрос»... «познания»... «сущности»... Слова-то какие! — осклабился Начальник. — Значит, ты решил докопаться до самого-самого?
— Да, до самого-самого!
— И в этом тебе должны помочь Гегель и Ленин?
«Ого! — в свою очередь, подумал я. — Вон куда клонит! Вот так «банкетик»!..» Но нужно было отвечать на заданный вопрос. Уклониться, отойти в сторону, затушевать суть дела? Или — идти напрямую, со всей определенностью, со всей честностью раскрывая себя? Я решил идти по второму пути — будь что будет!
— Да,— твердо сказал я. — Но в каком смысле помочь? В диалектическом методе, на котором основываются оба этих мыслителя, определившие его как единство и борьбу противоположностей всего сущего. Это — научная, довольно трудная формулировка, закрученная, как и всё у Гегеля. А простяк апостол Павел (кстати, задолго до появления означенных авторитетов) суть диалектики познания выразил в простых человеческих словах: «Всё исследуйте, хорошего держитесь»...
— Значит, как я понял, — мягко перебил меня Начальник, — ты решил сравнить Гегеля и Ленина, с одной стороны, и апостола Павла — с другой?
— Именно так! — ответил я. — Но тут есть один казус. Познавать, изучать сущее можно было бы непосредственно путем наблюдения его так, как оно есть, не затуманенное никакими учениями: смотри, наблюдай и, развивая свое внимание, приближайся к истине. По существу, это и есть правильный, естественный порядок познания — как у детей дошкольного возраста: они изучают всё подлежащее, всё, представляющееся им, естественным образом. И именно поэтому, то есть в силу их незамутненного, еще не отягощенного никакими «доктринами» и страстями, взгляда на мир, о них, детях, сказано: «Устами младенцев глаголет истина»... Итак, можно было бы изучать мир непосредственно, прямым путем. Но, к несчастью, в нем, в мире, существуют философские концепции. И каждая из них претендует на роль авторитетного оракула, а некоторые — даже на всеобщее признание и преклонение перед ними.
Начальник с другом-напарником сидели не шелохнувшись. Выдержав небольшую паузу, чтобы дать им возможность что-то сказать, возразить на мои доводы, и не заметив с их стороны подвижки на это, я продолжал:
— Философы, о которых речь, претендуют именно на эту, вселенскую роль. И, поскольку их влияние распространено так широко и так громогласно, не замечать их или как-то обойти стороной — невозможно. Ведь они претендуют не на что-то там второстепенное, но на объяснение самого главного, самого животрепещущего вопроса — что есть человек?..
— Ну и что есть человек? — зашевелился Начальник. — Ты нашел ответ на этот вопрос?
— Для того и читаю, чтобы найти.
Молчание.
— Так на какой же позиции ты стоишь — на их, философской, или на апостольской?
Ого! Начальник хочет прямоты! Не выдержав, подал голос и напарник:
— А, правда, интересно: на какой? — и тоже воззрился на меня, слегка отодвинув стакан, чтобы не мешал облокотиться о стол.
Положение создалось щекотливое. Я, доселе безгласный, забитый, беспартийный человечек, должен, по сути, читать лекцию на мировоззренческую тему двум «волкам», двум коммунистам, абсолютно не разделяющим мои жизненные принципы. И теперь уж отступать некуда...
— Человек устроен так, — негромко заговорил я, — что обязательно (если он в здравом уме) должен ответить самому себе на главный вопрос мироздания: как получился мир? То есть произошел он в результате акта творения, о котором говорит религия, или существует сам по себе, от безначалия, как утверждает наука. И сложность решения этого вопроса в том, что в мире есть не только материальное, но и духовное. В этом весь фокус, вся суть спорящих сторон. Если материальный мир существует сам по себе, то откуда взялся дух и та абсолютная «гармония природы», о которой сейчас говорят почти все? Если же, напротив, мир создала Духовная Сила в момент его сотворения, и мир, таким образом, получил свое начало во времени, то откуда взялась сама эта Духовная Сила и что она делала, чем занималась до акта творения? И если первую, материалистическую посылку вопроса, несмотря на его грандиозность, все-таки каждый может представить себе именно как мир, вечно существующий сам по себе, то на вторую, религиозную посылку ответить может далеко не каждый — ведь надо уяснить себе, так сказать, два этапа существования мира: в виде бытия самосуществующего духа и последующего акта творения. И самое непостижимое в этом вопросе то, откуда у духа — у «прозрачного», невесомого, невидимого, не поддающегося никаким измерениям субстрата — такая сила, такая энергия, способная не только сотворить мир, но и поддерживать его в таком состоянии и после творения? Как видим, до сегодняшнего времени мир стоит в своем великолепии и дарит нам всё необходимое для того, чтобы мы жили и познавали его!.. Материалисты признают первую посылку — она для их понимания легче, чем вторая, которую представить, как мы уже сказали, значительно труднее. Творящий дух — для них идеализм, выдумка, мистика. Но, как к нему ни относись, как его ни называй, как ни пинай его, — он существует в мире, бушует во всех нас — и баста! Да еще и требует своего объяснения! Разумного, достойного человека объяснения, а не с помощью научных сказок...
— Ну, знаешь ли! — зловеще пробурчал Начальник.
— Что «знаешь ли»? Ведь пока что одни гипотезы, одни предположения: все эти «коацерваты», «зинджантропы»... Вы верите всему этому? — неожиданно для самого себя задал я встречный вопрос.
— Давайте лучше выпьем... — предложил напарник.
Он разлил остатки шампанского по стаканам и, после того, как друзья залпом осушили их, принялся за операцию откупоривания «русской». Игривая жидкость, забулькав, полилась в стаканы. Через несколько секунд они были опорожнены и, часто-часто моргая, друзья потянулись к закуске.
— Это другое дело, — крякнул напарник. — А то что — водица!
Я снова — за компанию — наткнул на вилку шпротину.
— Да хлебни же ты, в конце концов, хоть глоточек! — поднял голос Начальник. — Ведь не умрешь же! Да и философия твоя не пострадает, — ехидно добавил он.
— Я «хлебал» раньше, а потом бросил. И помогла мне в этом именно «моя философия»! Так что обижать ее — у меня оснований нет, — ответил я.
Поняв, что он допустил оплошность своей подковыркой, Начальник примиряюще сказал:
— Ну ладно, ладно. Дело хозяйское, — и снова заработал челюстями.
Когда определенная доза выпитого была заедена определенной же дозой съестного, не досыта, конечно, а с расчетом известного запаса на очередное возлияние, Начальник обтер вспотевший лоб платком, откинулся на спинку стула и медленно, любуясь каждым своим словом, заговорил:
— А теперь я отвечу на твой вопрос: верим ли мы, коммунисты, в научное объяснение мира? Не могу стопроцентно говорить за друга, но лично моя позиция такова. Поскольку платформа партии тождественна платформе науки, мы обязаны верить ей...
— Значит, верите по обязанности?
— Не перебивай! Слушай дальше. Это — в порядке вещей. Но если говорить откровенно, а мы и пригласили тебя ради этого, то я лично не верю ничему на свете. Ни науке, ни религии. Никто ничего не знает! — воскликнул он с пафосом первооткрывателя.
— Позволь, позволь! — не выдержал я. — Но ведь для объяснения мира на свете существуют только две версии: научная и религиозная. Никакой третьей версии, как мы знаем, покуда нет. Да ее и быть не может. Либо научное исследование, то есть исследование законов материи, либо исследование религиозное, то есть законов духа. Либо человек произведение природы, эволюции, либо он — венец творения Божия. И логика, а именно она определяет всё на свете, такова: или вы стоите на одной позиции и, естественно, отрицаете вторую, или, наоборот, стоите на второй, отрицая первую, так как стоять одновременно на двух позициях невозможно.
— Но зато одновременно можно не стоять ни на одной из них! — с каким-то демоническим вызовом поддел Начальник.
— Но тогда вы должны стоять на какой-то третьей позиции? А ее, как мы уже сказали, нет. И логика подтверждает это!
— Да какая там, к черту, логика?! Логика только одна — живи и пей! Вот это логика!
— Правильно! — подхватил напарник, придвигая к себе бутылку.
Я не верил своим ушам. Такого цинизма в отношении познания мне еще не приходилось встречать. Но, может быть, они просто шутят — грубо шутят? И я спросил, как есть:
— Вы это шутя или серьезно?
Хмель в их головах набирал силу. Лица побагровели, отсырели. Глаза блестели мутноватыми линзами.
— Он еще спрашивает! — неуклюже засмеялся Начальник. — Всерьез или не всерьез? Конечно, всерьез! А как же может быть иначе? — и тут же убрал смех, стал тяжелым и непроницаемым, как гранит.
— Но мир-то, но мы-то с вами существуем! Откуда, кто мы, зачем? Ведь это же надо объяснить! — почти закричал я.
— Никто ничего не знает, — снова тяжело, медленно проговорил Начальник. — Тонкая это штука... И знать об этом никому не дано... Живем, умрем — и всё. Вся загадка. Точка.
— Значит, так и уйдем, не разрешив этой загадки?
— Так и уйдем... Коллега, там осталось еще, в посудине? Капни в мой стаканчик...
С молниеносной быстротой и покорностью напарник схватил бутылку и, светлая, как слеза, одуряющая жидкость вновь забулькала из ее горлышка.
— Ну, тяни, дружище! — сказал Начальник.
— Поехали! — ответил «друг» и мастерски опрокинул стакан в рот.
Потом они обнялись и полезли целоваться. Я потихоньку поднялся и незаметно вышел, прикрыв за собой дверь.