Сорвалось. Вовремя или нет, но, как разбитая об пол ваза, дробится моя мысль осколками слов по письму. Друг, если Ты читаешь это письмо, знай – Тебя не существует. Смирись, смирись. Эти слова только в пустоту, уже тысячи лет они срываются в оледенелое никуда.
Один раз выброшенное с бесконечной скоростью слово. Куда летит? Кому? Не остановишь. Только скорость и непонятные отзвуки, их игра и борьба. Мы же, немые, внемлем. Верим или не верим. Обреченные не понять.
Я сижу заваленный, почти погребенный. Заживо. Насыто. В щемящую трезвость. Я загроможден до тошноты (как шептал один кривой француз), до ломоты черепных стенок. Загроможден рассыпающейся грудой. Повернется рука, повернется глаз, повернется мысль – и вот уже эта груда все тяжелей.
Все по недоумию, конечно; был бы разум – такого бы не было. Ты сам бы понял, если б существовал. Так слушай.
Бывает совсем страшно, если не пьян, если один. Немыслимое марево хватает за голову и тащит по четырем стенам моего жилища. Бетонные углы, оконный проем, плинтуса, шкаф, тапок (один, зато с дыркой) – даже от них не отделаться. И вот так… я бездельник. Без дела, только стены, тоска, давка.
А ведь это мое гордое неукротимое сознание («сознание» – само слово будто соболиная мантия) барабанит мыслишками-смыслишками всё по больному. Не перервешь. Вру, естественно. Прерывал, конечно же. Все прерывали. Застываешь без мыслей (некоторые жизнь так живут): картинка перед глазами есть, но как будто и не изображает она ничего. И рябь от безмыслия свободно так, вальяжно прогуливается. Мыслей нет. Меня нет. Стена перед глазом – предмет. Я – предмет. Да ничего и нет. Вот так вынут меня однажды из моих немыслящих глаз, вытянут, и также без смысла увижу распростертое свое тело. Некогда будет рассматривать его в утреннем тумане, по капельке пьянящего бессмертия. Вот и вся история.
Бывай, друг.
И. Б.