Кадриль вывиха моего подсознания. Нервы пританцовывают поодаль. Называй это безумием, если считаешь меня безумной.
Наши виртуальные прогулки по Неве вновь обернулись моим сознательным утоплением в воспоминаниях с запахом трупного яда, где-то глубоко в центре раскаленного ядра, пахнущего твоим равнодушием без знаков препинания. Мысли путаются в воспаленном мозгу. Ты оказался потенциально неизлечимым тяжёлым психическим расстройством моей жизни, с последней буквой алфавита в имени и с самой первой - тоже; наши шипящие «ш» в именах одинаковы – ты разделяешь со мной это шипение. Имя твоё бьется на языке, под языком, растекаясь по глотке; я не в силах вымолвить это слово, потому что нет больше сил молвить, я теперь могу только кричать.
Разрываться душевно на куски, оставаясь при этом живой, куда больнее, чем умирать от порванных частей тела физически – тебе не дано это воспринять даже в самой малой мере.
Впрочем, разве есть утешение в этом твоём сухом «Я всё понимаю»?
Я плакала гораздо больше, чем ты опрокидывал пивные стаканы, как по расписанию, еженедельно с пятницы на субботу, либо с субботы на воскресение. Я трогала свои опухшие веки и разорванные вены, когда мысли путались в паутине ночной тиши, но мы с тобой не разбивались во времени, мы только каждый раз расставались на полвека моего монашеского одиночества.
И кто сказал, что люди не летают – ведь для людей созданы крыши и окна, распахнутые настежь; для меня же создан серый туман, накрывший меня с головой, и этот до боли родной едкий дым твоих сигарет, сжигающий мои глаза под напором.
Умирать можно каждый раз, оставаясь живой лишь наполовину, с гангреной сердца и заражением одной пятой мозга, который отказывается работать без твоего присутствия.
Умирать можно, сидя на берегу реки, в которую ни за что не войдешь даже по пояс, ведь вода зовет за собой на своё дно, где всё так же безнадежно, как и на земле, по которой ты не ходишь рядом.
Умирать можно, улыбаясь, подавляя в своей глубине сто ударов сердечного ритма, жалко делая вид, что прощание нисколько боли не приносит, как и любовные слова, никогда не сказанные тобой.
Верность мне к лицу, а ревность бьет по щекам – ты смотри на мои следы, которые растворяются на ветру. У меня есть радость, пойманная мною для тебя, брошенная под ноги двадцатилетняя душа, грешная вспыльчивость, предательское отчаяние, отречение от воздуха, который не пахнет тобой.
Подаренные, дарованные или отданные лекарственные вещества, наполовину высосанные из крови, растрепались профилактикой бредовых идей, что так долбят в висок, когда стоишь у двери.
Ты можешь никогда не понять того завета, который был сотворен мной, ведь ты забудешь меня сразу, как только я прекращу тебе писать, ставя на себе крест, распиная и принося в жертву свою судьбу, с твоей судимой неблагодарностью; быть может, Иисус зря умирал ради таких людей, которые плодятся сейчас?... <…>