КАРУСЕЛЬ
(сказки для деток)
Эти сказки действительно для деток.
Для деток не то, чтобы «продвинутых»,
а просто привыкших думать, понимать,
интересоваться. Детки они ведь тоже
разные бывают. Кто только в носу
привык ковыряться, а кто с самого
рождения передвигается по жизни,
как по чуду. И для взрослых –
которые не утратили в себе деток –
тоже эти сказки. Они и расположены
так не случайно – от детства
к старости. Но ни старость, ни смерть
– не венец. Венец – новый виток,
и поэтому последняя сказка -
снова о детках. Отсюда и название.
«Карусель» – не цикл рассказов,
хотя все они достаточно самостоятельны.
Карусель – вся наша жизнь.
И если она прожита и честно на неё
взглянуть post faktum, то окажется,
что в начале было детство и в конце
тоже было детство. А кому сильно,
немыслимо повезло – у тех
и в середине было детство…
ПО ОДНОМУ
(Басня)
Ребёнок кричал и кричал – зараз требовал целую корзинку пирожных. Мама ему говорила: «Сына, не плачь, но будет: каждый день – по одному». Но сына не унимался. Он кричал и кричал. Снова и снова. Наконец мать не выдержала. Она пошла в ближайшую кондитерскую и принесла оттуда целую корзинку пироженых. Сына обрадовался и кричать перестал. Затем он их съел все до одного, и его стошнило.
Мать, убирая после него, сказала:
«Постарайся запомнить и впредь – по одному».
ИГРЫ
( Басня )
Подалирии кружили высоко по отдельности, будто слепые, шарахались то вниз, то вверх. А когда вдруг соединились, нашли друг друга, то закружили вместе. И хоть с виду всё так же бестолково, но уже – вместе. Вместе уходили внезапно вбок, вместе взмывали неожиданно ввысь, вместе падали. Нельзя было не залюбоваться. Казалось, вот-вот стукнутся крыльями, разобьются или пооботрут пыльцу. Ан-нет, ещё долго резвились, кружили, баловались, иногда сливаясь воедино над огромными вербами – в одно пёстрое пятнышко, иногда чуть-чуть отдаляясь, но по-прежнему – тонко чувствуя друг друга. А потом вдруг так же молниеносно и – разлетелись. Скорее всего, навсегда…
Так и мы… люди. Такие у нас – свадьбы, такие и жизни. Скоротечные… Скоротечные знакомства, скоротечные браки, скоротечные расставания… Мы ведь не бабочки?..
ШАРИК
( Рассказ одного мужчины )
Я был молод, удачлив в бизнесе, - поначалу, и на первые деньги сразу приобрёл старый дом – «на сошках» ещё, как строили встарь. Он стоял на отшибе, один почти на самом гребне оврага, и только спустя несколько лет с противоположной стороны дороги начали потихоньку застраиваться.
Сразу вздумалось заиметь сторожевую собаку – калитка ветхая, штакетник повсюду гнилой, и, хоть собак я особо никогда не любил, но всё же понимал – без неё тут нельзя, какой-то «звоночек» нужен.
И однажды тесть привёз нам из села собаку. Чёрный весь пёс, мелкий ещё щенок, глаза умные, серьёзные, и по всему было видать – служака будет добрый. Не долго думая, назвали мы его – Шариком и стали жить вместе. Я, жена, дочка годовалая и – Шарик. Поначалу он даже с нами жил, в домике, хоть и тесно, а веселее как-то, особенно дочка ему рада всегда: «Салик, Салик», - бывало из своего манежика стоя его окликает, а он уши навострит, поведёт ими потешно и уже на задних лапках стойку делает, а передними в манежик упирается, тычется слюнявой мордашкой своей к дочкиной ладони. А она заливается громко смехом: «Салик, Салик», - и такое счастье на личике у неё написано, что не передать!
Ну, а как Шарик подрос – сладил я ему будку новую, и стал он жить во дворе. Кто мимо не пройдёт, непременно облает. Не зло, но голос подаст. «Звоночек».
А когда мы разошлись через пять лет, начал меня его лай раздражать. Я и вообще-то городской, а тут вдруг и вовсе один в дому остался… А он здоровый стал, заматерел, и лает так зычно, что далеко слыхать было, до самой балочки, понимаете, каково тогда под самыми окнами? Я его и в сарай запирал, и бил изредка не больно, - ничего не помогало… Хотя, как теперь посмотрю, и дурак же я был – ведь он пёс сторожевой, службу исправно на подворье нёс, а служба эта – лай именно и есть, и ничего другого… Наверное, Шарик сильно мне тогда удивлялся и постичь не мог, чего такого хозяин от него хочет…
Стал он с цепи уходить, на ночь. Ну, думаю, и слава Богу, хоть тебя, оглоеда, не слышно будет, посплю спокойно. Но как прикину иной раз, что совсем один останусь, без «звоночка», так и страшно отчего-то становится. Поутру мой Шарик заявляется, кормлю охотно, не задираю, но снова сажаю на цепь. Ничего, идёт сам, не ерепенится. А ночью снова уходит. Так у нас с ним и шла борьба: день – мой, ночь – его… А потом я плюнул, и уже его не привязывал. Стала собака вроде как и моя, а вроде бы уже и ничья – гуляет сама по себе, где ей вздумается. И за три и даже за пять километров от двора люди Шарика встречали и потом мне о том говорили. Но иногда он забегал и во двор.
Проснусь, выйду к уборной – сидит, а только светает ещё на улице. Вернусь, вынесу ему поесть чего-нибудь. Поест, вильнёт хвостом, и – след простыл. Как говорится, ни тебе здрасьте, ни тебе до свидания.
Но переезжал я всё-таки с лёгким сердцем – соседу, что недавно отстроился напротив, Шарик приглянулся. И когда они там чего-то ладили, вместе с женой, в доме, он непременно у них под ногами ошивался, весёлый и довольный; стало быть, заключил я, кормят там его, и в хорошие руки мой Шарик после меня определился.
С тем я и отбыл – совсем неблизко, в другую область. А домик старый свой продал. И Шарика, конечно, с собой не забрал. Оставались тут жена бывшая да дочка-кровиночка, а я вот – уезжал… насовсем… Не до Шарика тогда было… видит Бог…
Однажды, года два как прошло, на летние каникулы приехала к нам с бабушкой дочка, школьница уже, и за разговором вдруг выяснилось, что Шарика убили. Не издох именно – а убили.
Я сказал: « Этого не может быть. Шарик был – сама доброта, кому нужно было его убивать?».
«А ты не знаешь, папа, - ответила дочка, - что самых добрых и убивают».
Однако выяснилось, что Шарика не просто убили, а – зверски, схватив за задние лапы и размозжив ему голову о стену.
Мне вдруг стало не по себе. Захотелось дочку оградить от этого воспоминания, прикрыть как-то собою, и я неуклюже попытался солгать.
«Нет, дочка, это была другая собака… Или ты не правильно поняла…»
«Правильно, папа, я всё поняла! Тётя Валя, что в соседнем доме жила, рассказывала маме! Я знаю точно».
Я смотрел на дочку, на слёзы, неожиданно появившиеся в её глазах, и, мотая головою, твердил себе вполголоса: « Как-кая сволочь… все мы... какая сволочь… и как ей – после всего этого – надо жить дальше?»
Я подумал: « Боже, она уже выросла, она уже всё про нас знает».
БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ И БАБОЧКА
(Басня)
Поутру, под хороший, порывистый ветер, детишки запускали бумажного змея с пригорка. Он так высоко поднялся в небо, что с земли стал едва различим – только точка.
А на лугу в этот час с цветка на цветок перепархивала бабочка. Иногда она забиралась в сочные, холодные от росы соцветия и пила оттуда нектар. Иногда просто кружила, для радости.
Бумажный змей поднимался всё выше.
Бумажный змей уже парил наравне с птицами. И птицы таращили глаза: что за чудо? и откуда этот аляповатый монстр вдруг взялся и как летает без крыльев?
Бумажный змей, наблюдая интерес к нему – загордился. Он возомнил себя выше птиц. Неожиданно порывом ветра его снесло, а затем на мгновение рвануло книзу, и он успел разглядеть бабочку на цветке- совсем ничтожный плевок краски.
«Смотри, – надменно прокричал он бабочке, – как я высоко!».
«Высоко, да не сам, - возразила бабочка и пуще прежнего уцепилась за стебелёк. – Ты на привязи».
«А мне плевать! – восклицал в упоении небом бумажный змей.
Детишки отпустили последние метры ниток, и он снова взметнулся ввысь, ещё круче. – Я вижу мир! – радостно, что есть мочи вопил он с вышины. – И этот мир прекрасен! А ты?.. Тебе выше своей травы никогда не взлететь!».
«Под-думаешь… - нехотя препиралась бабочка. – Зато я крыльями обнимаю землю. И слышу, как она пахнет… А ты знаешь, как пахнет земля? Нет, не знаешь… Да и откуда тебе, оболдую раскрашенному, знать про то, если ты бумажный, ненастоящий?».
«Зато я высоко! – не унимался бумажный змей. – И пускай высоко я не долго, пусть я, как ты говоришь, действительно болтаюсь на привязи и пусть даже я ненастоящий – но я летаю по-настоящему! И, чёрт меня побери, если я когда-нибудь впредь забуду этот сияющий небосклон, этот очарованный свежий воздух!.. Я знаю, что сегодня меня опять запрут в чулан, где среди грязи и рваного тряпья я буду валяться до следующего ветра. Но даже если это и мой последний полёт – мне хватит! Я видел мир, как он есть. И этого - достаточно…».
Бабочка молчала. Наверное, ей было что возразить, но какая же умная бабочка примется спорить с ненастоящим бумажным змеем?.. А она считала себя умной – эта бабочка.
Вдруг ветер резко усилился. Надсадно рвануло провода на столбах. Всполошились птицы. Небо почернело и на землю обрушился ужасный ливень.
Детишки оплошали, замешкались. Им не сразу удалось смотать нитки на бумажном змее. Картон сильно намок в небе, отяжелел и свалился на землю. Бумажного змея больше не было. Он – умер.
А бабочка, едва упали первые капли, сложила крылья домиком и схоронилась под широким листом, в траве. Там было сухо и хорошо. Она сидела без шороха и долго думала о том, что с высоты поднебесной прокричал ей перед смертью бумажный змей.
ДЕМБЕЛЬСКИЙ АККОРД
(рассказ моего кума)
Однажды, за неделю примерно до дембеля, мы заступили на ночное боевое дежурство, и, естественно, сразу по приходу стали маяться от безделья. Мы все, человек семь-восемь, сидели кто на чём за огромным планшетом из чёрного плексигласа, вдоль и поперёк густо испещрённого сеткою квадратов по всей территории Советского Союза. Над нами было 130 метров всколупленной, вздыбленной земли, донельзя нашпигованной всевозможными приборами и техникой, на верху – отлогая, якобы настоящая каменистая горка, с редкими тщедушными берёзками да кривыми кленками, - маскировка, стало быть, командного пункта – чтобы дураки- американцы не допёрли, что под землёй – целый город.
«Черпаки» с ленцой водили цели, огузками мелков, я же весь Дальний Восток сплошь исписал немецкими словами – готовился на весну в институт. Было за полночь. Дежурный генерал и «полканы» спали.
- Не нравится мне этот запах, – сказал вполголоса Андрон, знаменитый батальонный баламут и личность где-то даже легендарная. Куняя и всё ещё вяло бодрствуя, Андрон вальяжно расположился в самом углу планшета, уперев длинную ногу с нечищеным кирзовым сапогом прямо в Корейский полуостров. Я, не отвечая ему, продолжал писать и уже заехал в провинцию Сюнь Эй Вэй в Северном Китае, когда Андрон неожиданно обобщил, развил свою мысль.
- Не нравится мне этот запах, - кисло повторил он и снайперски перебросил нога на ногу. – И вообще, не вижу логики. Швырять говно две недели, чтобы только домой к праздникам попасть… Да мы приедем, - он поднял кверху указательный палец с грязным ногтем, - и такой праздник дома закатим, чертям тошно станет! А не то, что там какое-то седьмое ноября… Всю роту провоняли, козлы! Ещё и дожди эти зарядили…
Андрон говорил о дембельском аккорде. Это что-то вроде каторги, -только добровольно и на короткий срок. Но ишачить надо – не приведи Господь! Хоть и тут взять, - шутка ли, 12 лет назьмо за свинарником наваливали, выше крыши было, бурьян на нём заботвинился, а теперь, за две недели искали дураков-дембелей – чтоб срыли. Вдесятером… В роте теперь даже от шинелей на вешалке шибало навозом.
- Ты тоже хорош, - сказал, немного подумав, Андрон. – Про Шипшу в газетёнку так тиснул. А про меня? – и он ласково улыбнулся. – Про меня – почему не написать?
Я расхохотался так, что на глазах выступили слёзы.
Конечно, жанр солдатской заметки в газету округа предполагает явный брех – но не до такой же степени!
- И какое же вы название предлагаете? Сэр? – сказал я ему. – «Нет лучше «тормоза» в войсках», - так, что ли?
- Ну, зачем же так грубо? – добродушно отозвался старый солдат и снова упёр нечищеный сапог в Корейский полуостров. – Вот, скажем, совсем недавно молодое пополнение пришло… Мы, ветераны, их на … обучаем. Передаём свой богатый опыт… так сказать… Чтобы враг не дремал и после нашего дембеля…
- А сейчас он, по-твоему, дремлет? – спросил я.
- Сейчас он обедает, - миролюбиво заметил Андрон. – Потому что у них день, а у нас – ночь. Это мы привычные бдить по ночам – после Усатого, а они кофе сейчас пьют… Ты видишь, по карте, только две цели водят, даже на острове Ратманова ни одного самолёта-разведчика… А всё почему?
- Почему? – спросил я.
- Кофе у них хороший, - ответил Андрон и засмеялся.
- Эк тебя занесло! – не удержался я. - По-твоему, значит, чем хуже кормёжка в армии, тем справнее служба?
- А то как же! – сказал Андрон. – С хорошей пищи уснёшь сам не заметишь, а голодный только бдишь.
Он замолчал минут на пять.
- Ты вот что… Напиши обо мне? – он вдруг заговорил мягко, не поднимая глаз. - Мамке, опять же, приятно будет… Да и мне – тоже, -прибавил он, улыбаясь. – А я тебе к дембелю бегунца дам, первой степени…
- Да на фига он мне нужен? У меня есть. Мне и третья степень сгодится.
- Нет, ты напиши… Так, мол, и так… лучший старый солдат. Любимец командира роты…
- Это ты – любимец?.. Ты что, хочешь, чтоб мы и до Нового года не уволились?
- Да ты не бзди! – доказывал Андрон и глаза его загорались. – Пока напишешь, отошлёшь, пока напечатают, мы с тобой давно водку на гражданке кушать будем… И свалку эту уже не застанем. Нам всё равно тут не больше недели осталось… После ноябрьских где-то и nach Hause gekommen, а?
- Ну, допустим, - начал я, - напишу. – Кого же тебе в ученики определить-то? Ведь ты в статье пойдёшь как бы по делёжке опытом?
- Как – кого? – засмеялся Андрон, - конечно, Горбункова.
- Ну это… подсудное дело, - решительно мотнул головой я. – Ты что? Он же за полгода ни одной цели до конца не провёл! От самого комбата взводному нагоняй был. За него… Нет, брат, - сказал я, - тогда нам точно светит до новых веников на губе париться.
- Чудак человек, да тут ведь и хохма! – вскричал в порыве энтузиазма приятель. - Ты подумай только! Два «тормоза» – старый и молодой – гордость роты… Ну, типа: «Славна рота «тормозами»… Кстати, - немного успокоившись и делая серьёзное лицо, проговорил Андрон, - ты знаешь, ребята рассказывали, у него одна мать, отец бомжик ходит побирается, родни кот наплакал да и всё беднота… Жалко пацана, если честно. Затуркали его тут все, затюкали… Ну, если не идёт человеку эта грамота, то что ж ему теперь, повеситься?.. Напиши, а? Он вырежет, домой мамке пошлёт – радость дома будет.
Я посмотрел на него внимательно. Андрон, точно поняв мой взгляд, подумал и сказал с искренним увлечением, повышая голос:
- Ну брехня это всё, ладно, ну и чёрт с ней, что, другой здесь брехни мало ты видел? И вообще…- он улыбнулся добродушною своею улыбкою и прибавил: - Что такое чуточку брехни для немного радости? И кому от этого хуже будет? Никому.
Несколько дней тянул я волынку, а статью-таки написал. Приблизительно в том же духе, что «старый солдат» и «заказывал».
Что было потом – узнал из письма одного «черпака» – мы земляки, и я ему оставил свой адрес.
«Ты знаешь, Коля, что тут было… - писал он. – Нет, думаю, ты не знаешь и даже не догадываешься… А знать должен, поэтому и статью твою прилагаю, если что на гражданке уже подзабыть успел. Причём – учти, аж у «карданов» её достал! Потому как у нас по всей части Горбунок одни дырки вместо неё оставил – все повырезал и домой отослал, родакам… Ходит теперь, как Маршал Советского Союза, не живёт по Уставу, здоровается нехотя, сквозь зубы. Ротный тот рвёт и мечет – тебя вспоминает, говорит, писарь едрёный, что наделал, собака! На всю часть ославил, убить мало! А мы ж ему, прохвосту, ещё и рекомендацию в иняз дали… Хорошо, хоть партию обрубили, хлебал бы я тогда!.. Точно бы мне моих родичей кучерявых припомнили…» Такие вот дела, Коля… Шумит народ, волнуется рота. Стенгазета – тоже с дыркой, - висит на стене, ну когда такое было? Наглядная агитация… А Горбунок и оттуда, сучий потрох, твою статью ночью срезал! Правда, от того лучше служить не стал… Такой же, как и был, его собираются в стройбат отдавать. А что? для него выход! Там все – такие. А тут он, как белая ворона, - кто не пройдёт, ущипнёт…. Так что, земеля, он тебе привет шлёт и – премного благодарен! А дома-то как за него рады – что ты! Из твоей же статьи получается, будто все войска ПВО только на Горбе и держатся! Да ещё на старом наставнике - рядовом Андриянове… Последний оплот, так сказать, - от имперьялизма!.. Ну пока, всё у меня. Ещё год барабанить, а там свидимся, помянем дорогого нашего земляка Леонида Ильича – ему ровно год тогда будет. Пока!»
И представляешь!.. – горячился кум, подливая, - а мы сидели под цветущею яблоней и на стол от ветра сыпались белые лепестки, - весной узнаю, что документы мои, в иняз, не в порядке, чего-то там не хватает… То есть надо налаживаться снова в часть ехать, и всё делать заново… Представляешь!.. После статьи?.. А оказалось – ничего. Зря боялся. Ротному уже капитана дали. Принёс он на КПП всё, как положено. Поговорили. А вспомнили про статью – только посмеялись. Такая вот… была у нас армия.
ОДНА BIJOU
( Сказка )
Говорят, французы – народ ушлый. Это они придумали – женщину, кухню, литературу.
А ещё они создали одну чудную организацию – «Одна бижу».
… Жила в Париже мадам. Не старых ещё лет, но и не так, чтобы уж и молода. Однажды, от скуки балуясь дистанционным пультом телевизора, она набрела на канал «Антенн-2». Показывали Африку.
Африка – всегда чёрная. Даже Магриб. С первых кадров всё равно понимаешь: перед тобою – Африка.
Но такой Африки мадам ещё не видела.
Это не была уже набившая оскомину реклама туров на сафари в Кению, или на водопад Виктория. Вовсе нет. Показывали голодную Африку. И тут название страны роли не играло.
Где-то в знойной, открытой местности, - пожалуй, Уганда, - такой удручающе жаркой, что, казалось, горячий воздух проникает даже сюда, в её парижский пентхауз – билась в истерике красивая чёрная мать, а рядом с нею, - на спичечных рахитических ножонках, что выпирали из туго натянутой шкуры, дебильная огромная голова, страшно крупные потухшие глаза, - тёрся о подол её платья дистрофический мальчонка в крайней степени истощения. Другой, - помоложе, - уже только лежал на песке, тяжело глотая горлом воздух и, вероятно, задыхаясь. Ребёнок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и шевелил напряжённо искривлёнными длинными пальцами. Определить возраст детей – из-за их отчаянной худобы – было невозможно.
И – всё. Передача окончилась, понеслась реклама.
Её задело за живое. Раньше почему-то она никогда этого не видела. И – не знала. А тут – ужаснулась! Почему? Загадка… Вероятно, всё-таки возраст… В принципе, мадам всегда недолюбливала ТВ.
Она тотчас же позвонила подруге. Нет, та не смотрела. Примеривала новую шляпку у модистки. Позвонила ещё. Мадам в Опере, чётко ответил чей-то услужливый голос. Что передать? Нет, ничего, она положила трубку.
Как эта мысль пришла, откуда? – Бог весть… Она до сих пор сама себе толком объяснить не умеет, - а тут ещё теперь корреспонденты замучили… Пришла вот – и всё. Хоть криком кричи!
Мадам упала в кресло и вдруг задумалась: «А что… если?»… Да ты что, рехнулась, что ли? – ответил ей внутренний голос. Жена миллионера… что скажут в нашем кругу?.. – А всё-таки… чёрт их всех побери, - возразил на это другой голос, покрепче. – Ты попробуй. Это не страшно… То, что ты только что видела – вот это страшно…»
Она рывком вскочила из кресла и прошла в будуар. А мысли в головке мадам роились, роились… «Что бы снести? – наконец спросила она себя. – Неужели, если порыться, ничего не найду?» И тут ей пришли на ум восхитительные серьги-капельки с инкрустацией золота, платины и вкраплениями жемчуга! Муж недавно вернулся из Америки и привёз ей в подарок к серебряной свадьбе. Миллион долларов!
Всего-то, думала мадам, - одна бижу… Не обеднею. Их все не переносишь, вон их сколько… И ей уже виделось: на одной чаше весов – её бижу, в миллион долларов, а на другой – горы риса, муки, сахара в мешках, консервы, медикаменты, палатки, одеяла, одежда… всё для этих чёрных, измождённых голодом людей… И гора всё растёт, высится, а к ней – новая лепится уже, рядом… и… всего-то дела – одна только bijou, на чаше весов. Только одна бижу!
Мадам выдвинула один из туалетных ящичков и достала оттуда серьги-капельки. Charmant… «Ну и чёрт с ними!» – ещё раз воскликнула она в порыве страсти и шустро покинула свой пентхауз. – Проживу и так!»
- Мадам, это не серьёзно, - сказал ей оценщик в ломбарде. – Такие вещи не закладывают.
- А мне – надо! – возразила мадам.
- Хорошо, - ответил оценщик. – Я надеюсь, вы ваши серьги скоро выкупите.
- Конечно, - сказала мадам, и, взяв чек, погнала свой «Ягуар» пока ещё и сама не зная куда.
Но к вечеру она отыскала, что хотела. А через месяц: «Нет-нет, военные хорошие люди, что вы, я вполне доверяю военным», - настояла-таки сама сопровождать свой гуманитарный груз в Центральную Африку, до конечного пункта назначения. И там уже – самолично всё пересчитывала и следила за правильностью раздачи. И то, что увидела собственными глазами, оказалось куда ужаснее, чем показывали по ТВ. «Странно…они нас даже жалеют, вот никогда бы не подумала».
Возвратившись в Париж – и никто из подруг даже не хихикнул, - мадам выступила с заявлением в прессе и на ТВ. Она заявила буквально следующее: «Там гибнут от голода миллионами. Я – видела. Дети… это уже не дети. Это ходячие скелеты. И это я видела… И еще я видела, как они ели, то, что мы привезли – дай вам Бог этого никогда не видеть!.. Так вот. Мы накормили двадцатитысячный лагерь на два месяца. Притом что палатки и одежда, а также посуда прослужат гораздо дольше. И это – одна только бижу. Женщины Франции, подружки! Поройтесь в своих туалетных столиках. Сколько там разного хлама, надеваете ли вы всё это? Так ли уж необходимы вам все эти погремушки без исключения? Или – без одной – всё-таки можно обойтись? Неважно, дорога она или нет… После Африки я создала во Франции движение. Мы и впредь будем собирать деньги и отправлять туда гуманитарную помощь. Поддержите нас!»
И помочь сможет всего лишь - сущий пустяк.
Одна бижу.
КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ МАЛЕНЬКОГО ОСЛИКА
( Сказка )
В три года Маленький Ослик уже знал буквы. Не все, конечно, только главные. Сначала главных букв было три: П, М, и А. Получалось ПАПА МАМА.
Однажды Маленький Ослик по очереди сложил оба слова и призадумался. Чего-то недоставало. «Как же так, - удивился Маленький Ослик, - есть ПАПА МАМА, а где же я?.. Я ведь тоже живу. Несправедливо так со мной поступать… только из-за того, что я сплю не со взрослыми, а в другой - своей собственной комнатке».
Он долго собирался с духом и наконец не выдержал. Как-то раз, когда мама вернулась с работы и прямо с порога протянула ему шоколадный батончик, Маленький Ослик, очень сильно смущаясь и краснея, пробормотал едва слышно:
- Мама, но ведь это нехорошо…так.
- Что нехорошо? – мама привычно раскладывала покупки на кухонном столе. – Что – нехорошо? – переспросила она рассеянно. – Тебе не понравился батончик?
- Нет, - ответил Маленький Ослик. – Батончик мне нравится. – И совсем уж покраснев до самой шеи, Маленький Ослик наконец выговорил: - Мне вот что не нравится. Я уже большой и знаю три главные буквы в алфавите. П, М и А. Из них получаются два слова – тоже, конечно, самых главных – ПАПА МАМА… Это мне понятно, но где тогда я? Папа, мама есть, а меня – нету? где тогда я?
- Вот оно в чём дело! – улыбнулась мама. Она быстренько вымыла с мылом руки, вытерла их насухо и сказала: - А ну пойдём к тебе в комнату, показывай, где твои кубики?
Маленький Ослик с мамой прошлёпал, чуть настороженно, по прихожей и раздвинул бамбуковые шторы.
На широкой красной тахте лежали три кубика. Остальные вперемешку валялись внизу, на коврике.
Мама нагнулась и стала искать. Наконец отобрала – три. Из всей огромной кучи. Маленький Ослик смотрел на неё завороженно, только изредка помигивая карими глазками.
- Вот смотри, - сказала мама. – Это буква Н.
- Нина! – обрадовался Маленький Ослик, чуточку подумав. Ниной звали её подружку, которая сейчас гостила у бабушки по соседству.
- Правильно, Нина, - сказала мама. – Н – это Нина… А вот это…это буква Д.
- Денис! - радостно закричала девочка. С Денисом они особенно дружили.
- А это – Я, - сказала мама. И выложила последний кубик на тахту.
- Я, я… а я ничего не помню на «Я»…
- Ну как же… - лукаво взглянула на Маленького Ослика мама. Она вышла в кладовую и принесла Маленькому Ослику в горячую ладонь что-то круглое и холодное.
Девочка разомкнула пальцы и вскрикнула, задыхаясь от радости:
- Яблоко, мама, это яблоко!
- Ну, конечно, яблоко, - сказала мама, - что же ещё?.. А дальше всё просто, - продолжала она. – Букву А ты уже знаешь… Вот она… Четыре кубика – вот твоё имя. Попробуй сложи сама… да не торопись… Позови меня потом.
Время словно остановилось. Но через пять минут из детской раздался истошный ликующий крик. Туда опрометью кинулась мама.
На тахте, плотно притыкаясь друг к другу, лежали четыре кубика. НАДЯ – прочитала мама.
Так закончилась короткая история Маленького Ослика. И – началась новая история. История девочки Нади.
САМОВОЛКА В БОЛЬШОЙ ТЕАТР
(Рассказ моего кума)
Они стояли на перроне одни посреди России. И – будто совсем чужие. До Москвы было – 25. До воинской части, где он проходил службу, - промеж густого корабельного елового леса – 2. Там, куда 25 километров – огни большого города, позёмка, вся в голубом от зажжённых газовых рожков на Театральной площади, там – близкий и волнующий запах её льняных волос, выбивающихся из-под пыжиковой шапки, там - обещание чего-то важного, неизведанного доселе, но и на редкость целомудренного в своей простоте, и даже не обещание, а так, лишь смутный намёк на него. Однако же вполне достаточный, чтобы сейчас вот, в эти решающие минуты, забыться, увлечься, да и вовсе потерять голову, вскочить обоим в занесённую слежавшимся уже снегом владимирскую электричку - на Москву.
Там всё… могло бы быть… Чего даже и в книжках не отыщешь. Ибо такие вот вечера на долю смертных выпадают только однажды – и сколько мы их в своей жизни уже проворонили!.. А то ведь и не каждому выпадают! Ой, не каждому… И как-то он это понимал, - без натуги и привычной немощи в рассуждениях – понимал отчётливо, ясно вполне, что да – это шанс! Уехать сейчас с ней в Москву, без единой оглядки на последствия, без страха – это значило… да наверняка почти это значило бы свадьбу! Свадьбу с нею, которая так часто снилась… ради которой он, солдатик-то и вообще никудышный, но уморительно прилежный, «правильный», подделал увольнительную, гадко солгал старшине прапорщику Рассказову, будто сестра приехала, сам же себе самому организовал звонок из «ямы» дневальному в роту – вроде как звонит офицер из КПП, и по сути, чертовски неумело, топорно, зная, что уже через час его повсюду будут искать, покинул часть.
Ради неё.
Не за «косорыловкой» подался пёхом в деревню, в снегах непролазных, не бабца какого лядащего почесать, а только – увидеться с ней, на часок, да в глаза заглянуть – будет она его ещё год ждать или – нет. А она, - девчонка бесхитростная, - вчера возьми и удумай билеты на двоих купить – в Большой театр на вечер. На дежурство ему ночью позвонила, и сама вот сюда забралась, в подмосковную глушь настуженную – вместо экскурсий по столице с своей туристической группой да лазания по магазинам за модными шмотками… Она приехала не по столице прошвырнуться, а к нему – он понимал это и видел. За тысячу километров приехала, под самый Новый год!..
- Нет, - едва выдавил он из себя. – Я подведу ротного… Я и так уже всех подвёл. - И он не лгал! Он, действительно так и считал – что подведёт!
- Ну почему? Почему? – допытывалась девушка, которую в прежней досолдатской жизни он так ни разу и не посмел поцеловать. – Почему не можешь?
- Не могу я.
- Но ты ведь всё равно уже в самоволке, Боже, какая разница! Поедем!
- Как ты не поймёшь… - проклиная и себя и собственное бессилие говорил он, ёжась от ветра и смахивая час от часу крупные капли пота со лба. Затем ещё раз посмотрел на неё и уже не знал, что ответить.
- Поедем, слышишь, я умоляю тебя, поедем!.. У меня номер в гостинице, там и заночуешь… А утром вернёшься в часть… как-то всё объяснишь…
- Как у тебя просто… - сказал он, чуть не плача. – Да меня уже там все ищут с ног сбились! Ну куда я поеду!… Вот Господи… Я знаю… я чувствую… Извини, Таня, не могу, - простонал он, кривясь от боли и понимая, что да, именно вот сейчас всё и кончено. Навсегда…
Она даже не пожала ему руки. Только поморгала ресницами, на которых таяли снежинки, и – отвернулась. Так и уехала, с зардевшимися щеками, в смятении и раздавленная, униженная как будто…
___________
«И вот, - сказал кумец, обводя подворье с курятами вмиг погрустневшими глазами, - второй брак… ну ты знаешь, как я живу, - он только махнул рукою, - и думается порой… когда сердчишко сызнова прихватит и, уже в который раз честно себя, эдак с пристрастием спросишь: «А вот что бы было в тот вечер, 20 лет назад, поедь я тогда с ней в Москву? Дисбатом бы закончилось или золотой свадьбой?.
ТАКОЙ, КАК МЫ ВСЕ
(Быль)
Рассказывал один мужик, в поезде, - лет сорока пяти. И хоть случай выходил кощунственный, просто в голову не лез – а мужика-таки было жалко. Дурило ты, дурило, подумал я. Как же так ты мог, и – выносил-то как в себе все эти годы – эдакую боль? Пока ждал…
А если приглядеться, да без эмоций, - так случай если и не вовсе банальный, но и особенным не назовёшь.
Были молоды, нашли халяву, девочку-давалку, привёл домой её с дружком. Sex. Отец вернулся с работы раньше обычного. А дружок-то пьяненький был да и заснул у спальни, проворонил предупредить… Отец прошёл мимо него, да и дверь приоткрыл, самую малость… После отсиделся на кухне, а они , все втроём, ушли, стыдясь от неловкости. Кроме девчонки – той было всё равно. А отец до часу ночи квартиру проветривал, всё уснуть не мог, да так и лёг прикорнуть в гостиной. Бранился потом неистово. «Это только начни, кричал он, потом и знать не будешь, как остановиться!.. Ну я матери не скажу…».
- И после этого стал я желать ему смерти, - говорил мужик. - Как представлю, что он уже предчувствуя, мимо пьяного моего дружка проходит, на цыпочках, да двери неслышно приоткрывает… И всё видел, всё слышал, а мы лежали с девчонкой к нему ногами… Нет-нет, да и вспомню этот случай – при виде его ли, вдалеке ли – и непременно не вслух, но смерти ему за то – скорой - таки пожелаю…
Через девять лет не стало моего родителя. Рано, слишком рано, - и до пенсии не дотянул. Не моих рук дело, конечно, - два инсульта старик перенёс, и хотя и крепкий мужик был, как корова языком слизнула. В четверть часа не стало. Сильно, помню, я плакал тогда, напился…
Прошло время, эдак с полгода, я гостил дома, мать на стол накрывала. Не знаю,что такое на меня нашло, откуда это, болезный я, что ли, какой уродился или – идиот попросту,а только как взглянул я на мать однажды – она из погреба как раз квашеной капусты к обеду внесла – и вдруг бац по башке! – мысль: а что если батя тогда проговорился, не вытерпел и ей – сказал? Вдруг и она – знает?
И что ты думаешь? Правильно думаешь – стал я и её смерти ждать.
Хотя с семьёй в разводе жил, и понимал – матери не станет – каюк мне, я и вообще-то к жизни неприспособленный. Работать не люблю, только книжки читать да мечтать… И вот… и зная про себя всё это – а всё-таки… снова я возомнил; ну, думаю,если знает мать, - то должна, обязана меня презирать – хоть и любит дороже жизни.
Немало ещё лет мама прожила. Болела, мучилась, радикулит доканывал да жизнь одинокая, полуголодная – я в то время сам с хлеба на воду перебивался, помочь не мог. Но таки исполнилось и это – не стало прошлым летом мамы…
Вот один теперь остался. Второй семьёй так и не обзавёлся, да и куда она мне? Сын далеко, в другом городе подрастает. Но навещаю изредка, - ну да что это, так, себе только соль на раны… Сейчас вот к ним еду. Ага. Уж как его бабушка-покойница любила…
А так – один остался. Конечно, не идиот я, понимаю, - сами родители мои померли… Но отчего-то… порою… скребут-таки кошки на душе. И удавиться хочется…
На глазах у мужика выступили слёзы, и он, словно не замечая наших зашибленных взглядов, отвернулся к окну и принялся сосредоточенно глядеть в поля, мелькнувшие позади.
ОДНАЖДЫ ОСЕНЬЮ
( Признание в любви )
Осень… Всегда очень её жду – и люблю за то бесконечно…
Приход её тих и светел – а печаль так кругом и носится в воздухе -вместе с оборванной паутиною.
Я люблю свежий ветер с севера, у реки, утренний предрассветный туман заволокою, долгие - кто сказал, - скучные? – моросящие дожди в балочках и оврагах. Люблю красные листья в городе – охапками прямо в лужах. Лужи чистые и холодные; в них – гуляют облака…
Осень – вверху, и осень – внизу. Осень – везде. Только осень чувствуется повсюду – и в воздухе, и на воде.
Особенно унылы скошенные полосы полей и тропы в лесу. Птицы тянут с небес нестройную песню. По озёрам колышутся рыжие листья. Густо пахнет мёдом и дымом. Это – костры… много, много костров жгут люди.
Забота, рачительность на серьёзных лицах… Сады стоят голые, пустынные. В ноябре в них умирают последние хризантемы. Их запах помнится до самых холодов.
А там – зима… Скучно. Зябко. Идёт снег…
И только, когда бредёшь праздно перелеском, вдруг ненароком зацепишь кочку, а под снегом – до чего же духовитые листья…
«ВСТАВАЙ И ИДИ!»
(Быль)
Как-то раз далеко за полночь, уже на исходе октября, мы возвращались с приятелем с гулянки и набрели на пьяного в куче листьев. Он там возился, пытаясь встать. Ничего не выходило. Я хотел было пройти мимо, как вдруг приятель мой попридержал меня за руку.
- Давай ему поможем, - попросил он. – Доведём домой.
- Да ну его на фиг! – отмахнулся я и добавил с неприязнью в голосе: -
Всех алкашей на себе не перетащишь…
Однако друг мой оказался настойчивее.
- И всё-таки, - мягко повторил он. – Нельзя его так оставить. Ночью примораживает уже, вдруг застудится? А то и вовсе Богу душу отдаст, видишь, как легко одет?
На мужике, по правде говоря, были только летние брюки, с разорванным швом, да кургузый пиджачина, явно, с чужого плеча.
В конце концов я сдался: не из жалости , а больше из сочувствия к другу. Нам удалось допытаться адрес у алкаша, - это, к счастью, оказалось поблизости, - и мы, подхватив его под руки, препроводили мужика домой, отперли его ключом двери и уложили – приятель даже стащил с него ботинки, - на обшарпанную, с виду, холостяцкую кушетку. И – ушли.
А по дороге приятель мне рассказал вот что.
- Этой весной, ты знаешь, у меня умер старший брат от туберкулёза.
Всего тридцати пяти лет от роду. Я тогда с семьёй жил на Дальнем Востоке, и вот, значит, телеграмма: «Сынок, срочно приезжай, Коля совсем плох» - это мать прислала, - ну я бросил всё, на самолёт, и к вечеру того же дня был дома. Мать, сидя у изголовья брата вторую ночь бессменно – плакала. Увидав меня, он тотчас попросил её тихим голосом выйти – и она вышла. Он поманил меня пальцем. Я подошёл к его кровати и сел напротив, в кресло.
Он лежал, весь в жару уже третьи сутки, и со лба скатывался всё время крупный пот. Чёлка на лбу слиплась, но сам он улыбался.
- Примета есть такая,брательник… А если нет, так будет, - сказал он мне, и в его глазах на миг сверкнула беспощадность…
- Какая примета, Коля, что ты говоришь?
- Я вот умру, - медленно выговорил он, - тогда и узнаю наконец, дошёл ли он – или нет?
Я подумал, брат бредит.
- Да нет, - успокоил он меня, будто прочитав мои мысли и снова улыбнулся. - Просто ты не знаешь… Вот послушай… Лет пять тому назад чёрт меня дёрнул на кладбище пойти. Зимою, отца отчего-то сильно захотелось проведать, Ну, просто невмоготу… А погода стояла жуткая: туда шёл, ещё куда ни шло, крутило только изредка, да позёмку ветром гнало по Николаевской дороге. А как за город выбрался, в самую степь, вот тут и увидел, что ветер в степи гораздо сильнее, чем я думал. Но я уже настроился – и пошёл. Там, на скамейке у могилы привычно поговорил с отцом – про своё житьё-бытьё, а вижу – погода и дале портится. Ну, я назад. Тут вот и встретился мне он… на дороге в степи.
Вижу, - где-то уж полпути я протопал назад – что-то чёрное виднеется вдалеке на снегу. Подошёл поближе – мужик в сугробе лежит. Его уже и снегом заметать стало.
- Эй, мужик, ты чего? – испугался я. – А ну-ка давай вставай! – растолкал я его.
Но не тут – то было. Он спал. Он и во сне отмахивался от меня руками, как от назойливой мухи. Когда я наконец его добудился и насилу поставил на ноги, мужик мигнул раз-другой, потом открыл глаза совсем.
- Дойдёшь? – спросил я.
- Д-дойду, - пробормотал он.
- Тут уже близко, - сказал я каким-то неестественно гадким голосом и указал рукою на трассу, за которой начинался посёлок – Иди. И не падай, - добавил я и почувствовал, как кровь бросилась мне в лицо.
Дороги уже почти не было видно. По всему полю курило, разыгравшаяся пурга трепала по кочкам былки, бурьян, рвала всё в клочья. С одного боку поля была межа, и дорога бежала по-над межою, только чуть на возвышении.
Мужик побрёл, пошатываясь, затем остановился, как бы вспомнив.
- Ну да… дойду… - только и махнул он рукою.
Тут такой порыв ветра ударил, что едва не сбил меня с ног. А мужик, завязши в сугробе и матерясь, стал валиться на бок. Я быстро к нему вернулся и заметил, что след мой уже занесло ветром.
Мужик отряхивался, он с трудом поднялся с четверенек, но остался стоять на месте. «Ну ведь вот замёрзнет, собака, - подумал я. – Хорошо, выбрался в город, выпил, но так и меру знай… Тебе же назад шесть километров до дому топать!.. То-то народ бестолковый, что думают?»
- Иди, мужик! Иди и не падай! Ты обязательно дойдёшь! Ты должен дойти!
Он пробормотал что-то невнятное – что, было не разобрать. Я натянул ему поглубже ушанку и поставил его крепко на заметённую дорогу.
- Иди! – приказал я, срываясь на крик от бессилия и злобы, и это вдруг подействовало. Он посмотрел на меня, будто стараясь запомнить моё лицо, и – пошёл.
Я, набирая по колено в сапоги снег, выбрался из поля за межу и тоже, засыпаемый со всех сторон снегом, двинулся по дороге в другую сторону.
На душе было муторно. Но вот вернуться назад и дотащить мужика до дому я так и не удосужился.
Я прошёл немного, обернулся ему вослед. Кругом только степь белела. Мужика не видать было нигде.
«Ну, навязался на мою голову, да что же это такое»… - вконец обозлился я и повернул назад отыскивать мужика в снегу. Пройдя метров двести, и уже начиная замерзать, я не сразу наткнулся на него. Он, скрючившись, распластался пообочь дороги, в густом сухостое репейника, - поэтому его мне и не было видно.
- Вставай, мужик, вставай! – кричал я на него. – Вставай и иди!
Я, уже весь мокрый от пота, снова втащил его на дорогу.
- Ну, что тебе стоит, мужик?.. - взмолился я. - Ты только иди. А чтоб не падать – не останавливайся… Дома, в тепле, отдохнёшь… А тут пока – иди! Главное – не падать…
Я вспомнил вдруг, как будучи пацаном, мы ходили драться стенка на стенку с «красными домами», и наш Козырь так же говорил: «Орлы, зарубите себе на носу, главное – не падать. Если сбили с ног – тут же вскакивайте, иначе – конец…»
И так вот мужик шёл, шёл, всё удалялся дальше , силуэт его заносило снегом, а я всё ему кричал, помню, вдогонку – остервенело:
- Держись, мужик! Давай, давай, иди! И главное - не падай!..
- И вот, веришь ли, - говорил мне брат, с трудом поднимаясь с кровати на локте и чуть не плача, - он уже скрылся из виду совсем, ни зги не видать, только белым-бело по степи да снег густой всё застит, забивает мне рот, уши, горло, а я иду и всё кричу, зеленея от злости:
- Не останавливайся, мужик! Иди - ты дойдёшь!..
Сказав это, брат бессильно рухнул в постель и надолго замолчал. Прошло больше пяти минут. Силы покидали его. Наконец он произнёс, кротко и задумчиво:
- А теперь, ты знаешь, брат, я о чём думаю?.. Вот скоро буду там и сам узнаю, дошёл ли он тогда или – нет… Меня пять лет эта мысль гложет… А ну как примёрз в степи… И всё из-за меня, без помощи … Как ему тогда в глаза посмотрю?.. Я, Коля, тебя, конечно, учить не собираюсь, сказал он мне тогда, но ты мотай на ус… Не откладывай, брат, добрые дела на потом, сразу помоги! Чтоб слезами душа не обливалась всю жизнь за лень и малодушие. Чтоб не кричать потом в ночи «Вставай и иди!»…
Слёзы потекли у него по щекам; он всхлипнул и отвернулся к стене.
- Ну вот мы с тобой, - довернулся приятель в мою сторону и пытливо заглянул мне в глаза, - отвели мужика домой, что, руки отвалились?.. Ну, ведь правда, скажи?
Я не нашёлся, что ответить.
САМОЛЁТ НАД РЕКОЙ
(Быль)
Мама привела дочку на берег большой реки. Было ветрено. Они обе опустились на скамейку и стали чего-то ждать. Девочка не понимала: утро выдалось пасмурным, хмурым и, казалось, имело бы смысл в такую непогодь остаться дома, - в тепле и с клубничным мороженым, которое дожидалось её в холодильнике. Но мама настояла и как-то вкрадчиво, с доверием в голосе и улыбкою сообщила, что на реке их поджидает сюрприз.
Так они сидели на деревянной скамейке и ждали. Мама то и дело посматривала в небо. Погода и вправду портилась.
А девочка сначала никуда не смотрела. Потом нехотя скользнула взглядом по противоположному берегу и различила два покатых причала, уходящих бетоном прямо в воду. Там, на том берегу, как раз сейчас швартовался паром, перебравшийся за каких-нибудь пять минут с городской набережной на ту сторону. Сначала паром покинули автомобили, а затем с верхней палубы пассажиры сошли… Это показалось девочке скучно, неинтересно, и она стала смотреть на воду – вода была совсем близко. Потом она пружинисто соскочила со скамейки, и, не спрашиваясь разрешения, одна спустилась к воде. Села на марше каменной лестницы, еще ближе. До воды теперь можно было достать рукою.
Вдруг, откуда-то со стороны солнца, до них донёсся ровный гул двигателя. В небе над рекой возник красивый белый самолёт и стал резко чертить крылом у самой набережной, снижаясь почти до воды. Через секунду- другую он ещё больше снизился, едва не чиркая гребешки волн, и, покачивая длинными крыльями, спланировал прямо на них с мамой, очень-очень низко.
Пилот, что называется, «вышивал». Творил что-то невообразимое. Когда он на бреющем полёте проскочил у самой воды, - прямо у девочки перед глазами, - из-под фюзеляжа погнало высокую пенистую волну, и две лодки, что из-за сильного половодья оказались теперь метрах в десяти от берега, погромыхивая привинченными железными цепями на буйках тотчас же заболтало, и они разом принялись наскакивать друг на дружку острыми смоляными носами. Река вокруг на мгновение взыграла.
«Это папа! – весело возбуждаясь закричала мама. – Смотри, он тебе машет крылом!… Ему нас отлично видно!»
Девочка наконец оторвала свой, почти уснувший взгляд от мутно-зелёной ряби и задрала головку кверху. Самолёт снова еле слышно снижался, и, когда он проплыл мимо, она разглядела даже чей-то чёрный шлемофон в кабине пилота. Наверное, то действительно был папа, хотя лица было не видно.
Удаляясь, самолёт круто взмыл в высоту. И с поворота скрылся где-то за сосновым бором на том берегу. Он снова разворачивался.
Девочка смотрела сидя и молчала, а мама и заигравшаяся поблизости чужая собака стояли у кромки набережной, прямо над нею, и оживлённо обе визжали, а мама вдобавок то и дело закатывала глаза и всплёскивала руками:
«Смотри, смотри, какой папа у нас молодец! Как он красиво летает!..»
Неожиданно, при одном из заходов, пилот взял ну уж совсем низко, самолёт качнуло, он шмякнулся и зарылся носом в воду. Женщина не своим голосом закричала, собака залаяла. Откуда-то моментально сбежались люди и принялись, перебивая друг друга и перекрикивая, что-то советовать. Наконец с того берега подошёл спасательный катер. Папу вытащили из кабины. Он оказался цел и невредим – как, впрочем, и сам самолёт, спокойно уже покачивающийся на воде и медленно сносимый течением.
В больницу папа отказался ехать наотрез - порядок, мол, всё тип-топ. Он подошёл нетвёрдым шагом, всё ещё бледный, к дочке, и, наводя на себя беспечный вид, спросил:
«Ну, что, испугалась?»
«Конечно, папа, - отвечала дочка, по-прежнему глядя на воду. – Ты, наверное, распугал всю рыбу. Река такое тихое место… Пошли домой».
2001г.