Настоящий парнишка

Амирам Григоров
Когда в бухте вода поднимается, становится почти вровень с парапетом набережной, и мелкий январский дождь сыплется, и под ветром струи его ежеминутно меняют направление, то будешь мокрым обязательно - никакой зонтик не спасёт. На бульваре ни одной живой души, совсем пусто, лишь качаются пунцовые лозы девичьего винограда, теряя листья, а время, высвеченное на электрических часах Вышки, не разобрать – пара лампочек перегорела, то ли восемь часов, то ли девять.
Это норд, ветер Севера, пригоняет воду. Норд, свист которого укладывается в стихотворный размер персидской газели.
А ты стоишь на самом краю, там, где однажды выкосили жёлтые метёлки дикой редьки и голубые веники цикория, и насадили мясистых красноватых уродцев, похожих на кактусы без иголок – точь-в-точь уэллсовскую марсианскую траву. Ты стоишь и думаешь, с таким напряжённым лицом, будто в шахматы играешь, и совсем не замечаешь дождя.

***
Один мой дядя, который, впрочем, немногим меня старше, приехал в гости из Америки, гуляли с ним по Москве, зашли на базарчик, за водкой и закуской, и вдруг дядя увидел (какая редкость) живого азербайджанца. К слову сказать, дядя мой и сам наполовину азербайджанец, по отцу – отец его, по имени Нариман, был вольным борцом, огромным и сильным, но умер молодым, буквально в одночасье, попив на сельской свадьбе родниковой воды после баранины, и поэтому никак не повлиял на дядино воспитание. Впрочем, дядя мой, при всей своей еврейской самоидентификации, питает к азербайджанцам симпатию, и, конечно, он тут же помчался к продавцу и принялся на родном языке выспрашивать, откуда тот родом, что продаёт, почём продаёт, и разговор затянулся настолько, что я успел заскучать.
Вернулся дядя и сказал разочарованно:
- Эээ, он не из Баку! Районский!
- А если был бы из Баку, тогда что?
- Как что? Спросить хотел, за один дом на углу Парапета, где ещё росла старая акация во дворе, кривая, и рыжий Мамед жил.
- Предположим, дом стоит, а дальше что?
- Ну, так хорошо же, если стоит!
- А если его снесли, то что?
- Плохо, если снесли. Где тогда рыжий Мамед будет жить? Он в центре привык, он там родился.
- Ай балам, вот с того момента, как ты уехал, рыжий Мамед, рыжий Ахмед, Ибрагим какой-нибудь, или, скажем, Мамедага, вообще, кто-нибудь из них, тебе хоть раз позвонил?
- Нет, но подожди!
- Чувак, у тебя есть Фейсбук, Твиттер, ещё что-то такое, где ты пишешь на английском, которого толком не знаешь?
- Хватит, да.
- Почему Мамед, Ахмед, Махмуд и прочие эти люди не найдут тебя там?
- Ээээ...
- Я тебе скажу, почему. Это потому, что Мамедам, Ахмедам, Махмудам и всем остальным - похуй на вас. И всегда так было. Они давно забыли, что вы есть на свете. У них короткая память. А вы их забыть не можете. Разговоры только одни: "А, ты помнишь зелёный базар? Как же так, ты не помнишь зелёный базар?" Слушай, вот ты в Америке живёшь, да? Зарабатываешь, да? Нормально так зарабатываешь, если летаешь сюда каждый год. Но если тебя сейчас спрошу про битву при Геттисберге, ты же решишь, что я тебя на *** послал. Но зелёный базар ты помнишь. И рыжего Мамеда с его акацией – тоже.
- Ты людей не любишь. Ты москвич стал. Они соседей даже имён не знают, и ты такой же.
- Просто я врать отучился. Я и не говорю, что москвичи на нас похожи. Они, может, лишены всего – стыдливости, щедрости, вообще намуса, они, может, во всём хуже, но у них одна вещь имеется, которой у вас нет – и это перевешивает весь ваш намус. Знаешь, какая вещь?
Дядя ничего не сказал, даже не кивнул – просто смотрел, сощурившись.
- Русские честные. А вы не просто лживые – вы же врёте, как дышите. Вас в этом городе так приучили. Там врут, потому что так живут, это по-мусульмански, видят - улыбаются, «салам-пополам», а потом раз - и забыли, как зовут. Это в лучшем случае. А русский никогда так делать не будет, если плохое настроение – пошлёт на ***. Зато нож в спину не воткнёт.
В дядиных глазах вспыхнуло особое выражение, которое я видел только раз, много лет назад, когда был маленьким ребёнком и застал его облизывающим торт с кремовыми розочками, что должны были вынести на свадебный стол.

***
Однажды, в Питере, его нестерпимо дождливой осенью, понадобилось мне ехать на "Пионеры" - в тамошнюю спальную преисподнюю. Я долго останавливал машину, так долго, что успел промокнуть до костей. Остановилась сильно подержанная иномарка, за рулём - кавказец.
Называю адрес, что-то объясняю в дороге, и тут замечаю неповторимый бакинский акцент водителя. Спрашиваю, заранее зная ответ, бакинец ли он.
- Бакинец, да, - отвечает тот, повернув голову и с некоторым неудовольствием разглядывая мои длинные волосы и пиджак с кожаными заплатами, надетый поверх майки с надписью "пешу стехи".
- А Вы сами, что ли, из Баку?
- Да, - отвечаю, - Сам я из Баку.
- А где Вы там жили? - спрашивает водила, и, видимо, не верит мне.
- Джууд махалля.
- Джууд махалля большой, а улица какая была?
- Димитрова, - отвечаю я, чувствуя некоторое раздражение, и называю двор.
- И кого там знаете?
- Тётя Беба жила на первом этаже, - говорю, - И ещё дядя Славик, по кличке Нос, ещё Руфик, а на втором Рома жил, у него собака была, дог.
- Овчарка, э!
Я сначала не понял, что сказал водила, и резко переспросил.
- Овчарка, да! Собака была овчарка у него. Один раз этот Рома накуренный стал, и спустил эту собаку. Я на машину залез, и оттуда ему сказал, так и так, Рома, собаку забери, как брата прошу, потому что потом я и тебя и твою собаку обоих выебу. А собаку Дик звали, дикий он и был, человека порвать легко мог бы, на бля тебе отвечаю.
Ошарашенный внезапным панибратством, я поглядел на водителя, тот широко улыбнулся, назвался и, глядя на дорогу, протянул мне ладонь с наколотыми перстнями. Я пожал и представился.
Водитель оказался азербайджанцем, давно живущим в Питере. После знакомства он предложил свои крепкие сигареты (я из вежливости взял одну), включил восточную музыку. Следующие минут десять я слушал истории - как водитель без вины оказался в тюрьме, как жена отняла у него жилплощадь и прочее, в том же духе.
И я вспомнил овчарку. Действительно, Рома гулял с необыкновенно худой и злобной псиной, сложённой, как динозавр, с проваленными боками и выступающим хребтом, причём намордник, как правило, не был надет, а болтался внизу. И сам этот Рома, лысоватый, сутулый юноша с кривой улыбочкой, был типом неприятным.
Водитель стал расспрашивать, кто я и чем живу. Услышав, чем занимаюсь, (я сказал, что писатель) спросил:
- Братан, ничего, если я кое-что тебе скажу по-братски, да?
- Ради Б-га, - говорю.
- А вот можешь один роман написать? Ну, или повесть, ну ты понял, да? Про наш город, про нашу жизнь, чтобы люди читали и понимали, кто мы, что мы. Про парнишку одного нашего.
- Ну, я вообще-то стихи пишу.
- Если стихи пишешь, то прозу подавно можешь, это легче! – безапелляционно сказал водитель, надавив на клаксон и махнув сложенной ладонью вслед обогнавшей нас машине.
- Короче так, братуха! Живёт парнишка один бакинский, предположим, в нашем Джууд Махалля! Папы-мамы нету у него, дома нету, и он на улице живёт! Дождь на него попадает, снег попадает, ну ты понимаешь, да? Но парнишка зато был уважительный, всех знал, все его знали! Понятливый был, понятия понимал, старший-младший понимал, характер имелся у него, да! И за характер, за уважение, в городе его признавали! Подходили, спрашивали, чё-как. И так он со временем подниматься начал, парнишка этот, да. Не по деньгам, э! Денег не было у него! По понятиям подниматься начал! Уважение к нему было! Если какой на районе беспредел, то парнишка разбираться ходил, решал эти вопросы. И однажды идёт он по махалля, и вдруг видит, что человек бабу наказывает, как овцу, ногами-руками. Парнишка подходит и говорит, ай балам, ты зачем бабу казнишь, ты не прав. А тот достал перо и парнишку пиканул.
При этих словах голос водителя слегка дрогнул, и он, вообще отпустив руль, прикурил очередную сигарету.
- А дальше так было. Парнишка этот попадает на больничку. И по городу слух пошёл, как-что. И стали приходить туда на больничку, и жулики, и блатующие, и просто люди, и все спрашивают: Бахрам! Ну, так звали его, Бахрам звали! Бахрам, скажи, кто пиканул, и мы его со змеями закопаем! А тот отвечает, нет, я не скажу, кто пиканул, потому что это был муж той бабы, а когда муж с женой разбираются, то посторонний входить туда не должен, нет таких понятий. Бахрам откуда мог знать, что это не беспредел, а это муж жене понимание даёт, правильно ведь? Сам подумай, брательник?
Я покивал.
- Ну, время проходит, на больничку к Бахраму тот самый муж приходит, но не с пустыми руками! Несёт апельсин-мандарин! И говорит он ему: братишка, я понимаю, чисто неправ был! Не должен был тебя на перо ставить, это мой косяк, теперь суди меня за этот косяк! Смотри, как развернул, тоже понимает, да! – с этими словами водитель развернулся ко мне, ища одобрения, и я подтвердил:
- Прав он, реально!
- И я о том же, да, пришёл поговорить, не фуцан тоже! Скажи, какие люди у нас жили, настоящие люди?
- Да, э, да!
- Ну, вот, и наш Бахрам говорит, брательник, если на твоём месте я был, так же сделал бы, отвечаю, и я на тебя ничего не держу! Уважаю тебя! А тот пацан, второй, говорит, я тебя, Бахрам, вообще считаю теперь, как за брата. И они стали реально, как два брата. Вот так дело повернулось. Потом Бахрам всё сильнее поднимается, ему ребята хату подгоняют, скидываются, покупают, ключи приносят и говорят: живи! Такой грев дали!
Водитель замолк, почесал мизинцем в ухе, и спросил:
- А ты когда уехал?
- В 93-м, - говорю.
- А я с 86-го года ни разу не был в Баку, прикинь? Отцу писал, что всё хорошо, дом-жена, а это чистый гон, и закрывали меня, бикса уходила, фарта не было вообще. И потом, не хотел, чтобы отец мои руки видел, он бы понял.
- И хорошо, что не был в Баку, весь этот ад не видел, - говорю.
- Кто его знает, э? Сейчас Баку красивый стал, говорят.
- Так и был он ничего так, нормальный.
- Ладно, да? Это не те слова, брательник! Он вообще лучший город был. Самый охуительный город был!
Между тем, мы подъехали к месту назначения - за плёнкой дождя открылись панельные сухари питерской окраины. Расплатившись, и уже выходя из машины, спрашиваю:
- А история с Бахрамом чем кончилась?
- С каким Бахрамом? А, с парнишкой? Завалили его мусора. А как ещё могла кончиться, странный вопрос спрашиваешь, а ещё писатель. Такого человека, с пониманием, с душой, обязательно мусора должны бочкануть, не понимаешь разве?
"Действительно, как же ещё?" - подумал. Прощаюсь. Вдруг водитель спрашивает:
- А, слушай, ты Армена знал?
- Какого Армена?
- Из твоей улицы Армена, он тебя постарше был, Паркапан его кликуха.
- Не припоминаю, честно говоря.
- Совсем не помнишь?
- Совсем.
- Жалко, что не помнишь, думал, ты за него что-то знаешь, спросить хотел. Ну, хорошо, брательник.
- Йахшы йол*.
Захлопнув дверь машины, я пошёл к домам сквозь пелену мелкой влаги, раскрывая зонтик, было ветрено и невообразимо сыро, как это только бывает в Питере. Стал набирать код на замке подъезда. И тут из глубин памяти выплыл этот Армен по кличке Паркапан, сутулый тип с прилизанными волосами, ходивший за Ромой хвостом. И выплыла драка с ним во дворе дома Нефтяников, драка с моей стороны без малейших шансов на победу, я, впрочем, сумел каким-то чудом устоять. С тех пор мы не дрались, хотя пару раз едва не сцепились.
И вспомнилась ночь, когда Рома-собачник постучал в моё окно, и я вышел, тихо, чтобы не разбудить деда, и мы направились загружать контейнер вещами Арменовой семьи, потому что нанимать грузчиков-азербайджанцев было опасно, а водитель грузовика, азербайджанец, трясся от страха, и повторял, как мантру: «мы бакинские ребята, мы бакинские ребята». И потом, когда контейнер был сгружен на площадку, Рома сказал:
- Я знал, что ты нормальный пацан, не откажешься! Никто не согласился!
- Да ладно, ты чего, мы же бакинские ребята, - автоматически ответил я.
- Тогда Паркапан, как старший, имел право тебя подъебнуть, вася, но ты в бутылку полез, и чё? Он же взрослый пацан.
- Ладно да, потом ему ****ы дам, когда всё наладится.
Рома скривился, посмотрел на меня критически, выкинул окурок и растворился навсегда.

Я стоял под козырьком питерского подъезда, курил сигарету за сигаретой, не обращая внимания на проходящих жильцов, а перед глазами стоял мой город, лучший на свете, город первой любви, его сады и переулки, его светлые рассветы, его липкие от тополиной смолки скамейки в приморском парке. Его ветра и обильные летние дожди, его пахучие, до головокружения, заросли белого олеандра на Беш Мяртябя, его бульварные глицинии и рожковые деревья с гремящими на ветру ветвями. И несмолкающий шорох вечного моря. И пение ветра в макушках сосен. И небо, высокое, ослепительное южное небо.

***
Знаю, что город, который мне снится, это не совсем Баку. Это скорее уже Москва, только похожая на Баку. Москва, самый центр города, по которому мы идём с приятелем, и он показывает дом, и говорит: «В этом доме я жил с одной бабой, целых три месяца жил». Потом показывает сталинскую высотку и говорит: «А тут я свою первую дочь зачал – вот за тем окном, это пятое окно сверху, у самого угла». Потом показывает третий дом и говорит: «А тут я с одной бабой жил четыре месяца, это был рекорд».
А что я ему скажу? Я уже не вспомню своих московских домов, слишком они похожи друг на друга. Это бетонные коробки, стоящие в ряду себе подобных, у самого МКАДа, серые в дождь и грязно-белые на солнце. Подавно не вспомню, на какие этажи поднимался в одинаково зловонных лифтах, напоминавших ящик иллюзиониста, это когда входишь, «трах-тибидох», а потом ящик раскрывается, а тебя нет. Не вспомню и квартир, так они похожи, эти квартиры, похожи коврами, диванами, протёртыми в одних и тех же местах, кухонными шкафами и тараканьими ловушками, приклеенными под мойкой, словно это одна-единственная квартира, в которой изредка менялись хозяйки. Ещё помню несколько допотопных часов, звучащих по-разному - одни стрекотали, другие хрипели, а третьи похрустывали, словно поражённый артритом сустав. Ещё они невпопад, на разные голоса били. И помню пуделя – доброго трусливого пуделя, по-видимому, единственное существо, принимавшее меня безоговорочно.
Моя Москва размазана вдоль кольцевой автодороги, это город неважных запахов и умирающих от старости бывших деревенских садов, гаражей-ракушек, брежневских гастрономов и ларёчков, из которых несётся кавказская речь. Я зачем-то всегда возвращаюсь сюда, как на родину, бегу с чемоданом и думаю, что поезд придёт не на Ленинградский, а на Сабунчинский – прямо в кипящее марево цветущего миндаля, прямо в юность.

В Москве, если чего и не хватает, так это моря. Моря и норда. Тонущих в подёрнутых мелкой рябью лужах красных листьев дикого винограда. Огней Вышки, по которой не сказать, сколько времени, потому что его и нет – нет вообще никакого времени. Звёзд, высыпавшихся из прорехи над башенками кукольного театра. Ветряного свиста, звучащего, как персидское стихотворение.
И вот идём мы с приятелем, обитателем центра, все бабы которого живут кучно, в пределах внутреннего кольца, так, что если обозначить на плане города их дома точками, то выйдет что-то подобное мишени из тира – и не понимаю, где мы. Возможно, это московская окраина 90-х, залитая мраком, в котором, цепочкой, включив сигнальные огни, ползут снегоуборочные машины, напоминая Млечный путь на бакинском небе. Идём мимо застывшего циферблата Колеса обозрения, мимо лодочек-качалок, идём к морю, конечно, к морю. Я хочу показать московскому приятелю набережную, на который накатывают волны, излюбленную часть суши. обросшую пучками дикой редьки, ставшими за зиму подобиями мётел, воткнутых в газон.
А приятель мне говорит:
«Настоящая родина, это та, которую ты покинул, она самая любимая, как баба, которая тебе не дала».
Поворачиваюсь, смотрю на него, а вижу, что это Армен стоит, (он же Паркопан), бакинский раздолбай из Проходного двора.
«Анаша бы сейчас хорошо пошла» - говорит он, и на небо смотрит – а небо совсем серое, пасмурное, явно намечается дождь.
А я говорю, что лучше всего нам вернуться, сквозь Проходной двор, мимо Чёртовых ворот, что у магазина «Соки-Воды», через рощицу перекрученных ветром сосен, вернутся к дому, я точно знаю, где этот дом. Там любимая глядит в окно, рядом старый пудель сидит на подоконнике, положив морду на лапы, горит люстра с тремя рожками, на стене - советский ковёр, выглядящий, как пародия на персидский, и бьют часы на разные голоса. Меня будут ждать там всегда - пока море надвигается на сушу, пока ты думаешь о смерти, а значит, живёшь, пока дует норд. Ведь истинная родина не кончается никогда.

***
Пора домой. Ночь уже, дождь перешёл в косой снежок. Останавливаю тачку, надо ехать на Московских вокзал. За рулём сохранной советской машины опять кавказец, лет пятидесяти, невысокий, с бочкообразной грудной клеткой, сросшимися бровями и довлатовским "крупным недорогим перстнем" на безымянном пальце. Сажусь в машину, говорю куда ехать. В салоне бакинская музыка играет - Бока поёт про сына слепого.
Тут же последовал дежурный вопрос, из Баку ли я.
- Из Баку, - отвечаю.
- Мусульман?
Я ответил коротко, всего лишь «нет», и вскоре узнал, что мой водитель бакинец, армянин, из Карабаха корнями, жена русская, двое сыновей, прописан в Воронеже. Потом, абсолютно по-бакински бросив руль, водитель извлёк из кармана портмоне и показал фото старшего сына - коротко стриженый юноша в спортивном костюме сидит на корточках у архетипического бетонного забора, обросшего лопухами и лебедой.
Переходим на «ты». Спрашиваю, где он жил в Баку.
- Ворошилова улицу знаешь?
- Мне Ворошилова улицу как не знать?
- Проходной двор знаешь?
- Я в Проходном дворе выкурил больше плана, чем в степи растёт.
- Ала, ты Ромика, наверно, знаешь? – спросил водила, бросив на меня быстрый взгляд, а мне показалось, что я вижу сон – ну не бывает в жизни такого количества совпадений.
- Знаю Ромика.
- Слушай, а где он сейчас, знаешь?
- Нет.
- У него в Америке есть казино своё.
- Казино?
- Ала, мусором буду, своё казино имеет в самом Невада-Шмевада!
Я уважительно поцокал языком и закатил, как положено, глаза.
Доехали до Московского вокзала, сидим в машине, курим, Бока поёт о том, что молодость прошла. Водитель говорит:
- А, слушай, разве мы ***во там жили, в Баку?
- Не, бля буду нет.
- А, разве мы зла делали? А, клянусь матери могилой, зла не делали. Жили, кейфовали, отдыхали, нет?
- Д э да, того рот ****! – отвечаю.
- А, что, не суки они, эти чушки? Мусора они настоящие!
Пытаюсь расплатиться, водила денег не берёт, я сую ему насильно в карман, он мою руку выталкивает, я снова сую, он выталкивает, с криками, "Ала, яхшы ала, бясты ала". А я думаю, что нужно срочно выходить из машины - Бока всё поёт, воспоминания нахлынули, в носу щиплет.
Водитель говорит:
- Гардаш, знаешь, что я хочу?
- А?
- Ала, пойти в один охуительный казино, сорвать банк один охуительный, знаешь, миллион, пять, десять, вот так хорошо, пять-десять. Знаешь, что бы я тогда сделал?
- А?
- Собрал бы всех вас, бродяги, со всего мира, в самый лучший ресторан, самый лучший стол, самый лучший музыка, самый красивый девочки, самый кейф бы для вас сделал, самый кейф.
Я сунул скомканные деньги в бардачок и выскочил из машины. На вокзале я купил какого-то местного пойла для алкашей и выдул из горла, не закусывая, одним махом, как пепси-колу. В поезде я спал, и снился стол, за которым пируют бездомные бакинцы, стол, ломящийся от долмы, кюфты, пити и довги*, длинный-длинный, как вся северо-западная железная дорога.

*Йахшы йол (азерб.) - счастливого пути
**Долма, кюфта, пити, довга - азербайджанские блюда