Гава нагила

Вчера была оттепель. Снег осунулся, потемнел. У Солнца не получалось пробиться сквозь толщу облаков, опустившихся на улицы. Серая гнетущая власть. Люди бродили в тумане одиночества. Лишь на мгновение, проявлялись, друг перед другом, но затем снова исчезали в густом грязном тумане.
Так было вчера.
Сегодня подморозило. Солнце ударило в бубен, и пошел снег. Он падал с высокого просветленного неба, плавно кружась и сверкая.  А Солнце все било и било в бубен, а снег падал и падал.  Редкое ощущение праздника не покидало меня.
Пурим.

Впереди двое – он и она.  Он говорит:
- Видишь, Сонечка, Бог позаботился украсить наш праздник…
 Дочь улыбается, но молчит, и лишь слегка сжимает руку отца у запястья.
Над их головами пламя свечи. Оно одиноко мерцает в темноте. На него дует сильный ветер. Кажется, еще немного, и пламя оторвется и улетит. Но оно не улетает.
Они идут очень медленно.  Скользко. Ему – за девяносто. Ей – около шестидесяти. 
Мы подходим к перекрестку.  На другой стороне у клуба припарковано несколько машин. У входа курят и разговаривают трое мужчин без пальто и шапок. Один из них похож на Вини Пуха. Он заметно нервничает и, прищуриваясь,  поглядывает на дорогу. С ним здороваются чаще, чем с двумя другими.
 Увидев старика с дочерью, «Вини Пух» вдруг улыбается и делает им навстречу несколько шагов: - Павел Борисович! Здравствуйте! Гут йом-тов!   
- А? – Переспросил старик. Переспросил с той особой интонацией, на которую способен только еврей, учившийся разговаривать на двух языках одновременно: идише и русском.
Это музыкальное «А?», состоит, по крайней мере, из двух нот, перетекающих плавно одна в другую, где вторая, более высокая, звучит на конце, и как бы зависает многоточием.
Теперь такое «А?» я слышу все реже. Молодежь, подстегиваемая мечтами и любопытством, тащит своих немолодых еврейских родителей, бабушек и дедушек из не слишком благополучной России.
Старики едут в Израиль, в Германию, в Америку, увозя последние крупицы местной еврейской культуры, увозя лишь затем, чтобы, прибыв на место, если не сразу, то через год-два-три оказаться на одном из тамошних кладбищ.
 
 –  А-а? Что ви сказали? Повторите, пожалуйста, молодой человек! Я ничего не слышу! – перебираясь на октаву выше,  просит старик.
-  Я говорю: с праздником! Гутйомтов! –  уже почти кричит «Вини Пух».
С ближайшего древа с шумом взлетают две вороны. Несколько случайных прохожих оборачиваются, шарят глазами, безуспешно пытаясь разглядеть загадочного «гутйомтова».
В глазах у старика блестят добрые хитринки.
- Агитн йом-тов, Агитн йом-тов, - слышен его бодрый ответ, и затем тут же звучит продолжение:
 – А что вы так кричите, молодой человек? Я не глухой, – морщится он и, довольный произведенным эффектом, поправляет слуховой аппарат.
Молодой человек смущенно улыбается, а старик, ласково манит его пальцем, давая понять, что хочет еще что-то добавить.
- Не обижайтесь! – шепчет он громко с видом заговорщика. –  Это я специально! Пусть все знают, что у нас сегодня праздник! – И, уже отстраняясь, громко добавляет –  Будьте здоровы и Вы, и Ваша семья, и Ваши детки!
В устах врача, прошедшего войну от звонка до звонка начальником фронтового госпиталя, стандартная фраза «Будьте здоровы!» имеет особенный  первозданный смысл и стоит дорогого.

В фойе многолюдно.  По углам работают викторины. В одном, без помощи рук, пытаются достать из глубокого стакана пятирублевую монету.
Очередной претендент на приз, мальчик лет тринадцати, шумно втягивает воздух, и затем, сложив забавно в трубочку свои губы, изо всех сил дует в стакан.
Монетка поднимается не сразу. Немного помедлив, она вдруг подпрыгивает вверх, и, ударившись о лязгнувшие зубы парнишки, со звоном и под смех зрителей падает обратно на дно стакана.   
В противоположном углу с завязанными глазами рисуют фломастером злодея-Амана. У большинства «художников» рисунки представляют собой абстракции на тему человеческого лица: «уши», словно бабочки «порхают» в воздухе надо «лбом», ограниченным снизу кривым подбородком с «глазами»… или с одним «глазом», в то время как второй – будто вышел прогуляться по белому полю бумаги. Только у одной девочки лицо получается похожим на лицо, и, если присмотреться, можно в нем даже найти сходство с Ясиром Арафатом.
Рядом книжный развал. 
Народу много и все всех знают. 
Старик и дочь присоединяются к тусовке. Они практически стоят на месте, поскольку все, кто двигается мимо, останавливаются, здороваются, поздравляют, принимают поздравления и обмениваются информацией. Я замечаю, что после общения со стариком и дочерью лица людей становятся светлее.
Наконец двери в концертный зал открываются, народ понемногу втягивается внутрь
Старик и дочь сидят в середине зала. На сцене идет пуримшпиль. Сюжет давно изучен вдоль и поперек. Многие скучают. Старик, захваченный действием, будто видит пуримшпиль впервые. В конце каждого эпизода он с удовольствием хлопает в ладоши.
Пуримшпиль завершился. Далее по программе угощение и танцы.   
Сегодня еврейская традиция позволяет напиться до бесчувствия. Хотя делать это совсем не обязательно. И мне совсем не хочется напиваться до бесчувствия. И танцевать мне тоже не хочется. Кажется, я совсем разучился веселиться.
А он... Ему уже далеко за девяносто, и он – смотрите, люди добрые! Он танцует! Я вполовину моложе.  Я стою, смотрю и  завидую, как он танцует.
- Эка невидаль – танцующий человек! – воскликнет какой-нибудь простак. -  Какой праздник обходится нынче без танцев? И каких только славных танцоров и танцовщиц мы не видели-перевидели!
- Ошибаешься! – скажу я ему. – Кто не видел столетнего еврея танцующего «Гава нагилу», - тот не видел ничего!
Вы бывали на море?.. А в пустыне?.. А в горах?..  А в лесах?.. Вы видели далекие, загадочные миры? Вам доводилось гладить живого крокодила или единорога, или хотя бы живую корову? Вы можете себе представить горы, танцующие в обнимку с сыпучими песками и седыми морскими волнами? Если можете, то представьте себе этот танец жизни, танец радости пяти-шести тысячелетнего бытия! 
Думаете, я это так, для красного словца написал?
А вот и нет.
Просто, когда этот человек был еще жив и танцевал, вы не всматривались и не вслушивались в его танец. Так же, как и я, вы видели в нем всего лишь немного смешного, немного трогательного танцующего старика.
Теперь же, когда его нет среди живых, я часто прокручиваю в своей памяти тот Пурим и тот танец, и всматриваюсь в него снова и снова.
Его танец, конечно, совсем не похож на русскую широту, размах,  с молодецким разбойничьим посвистом. Не похож он и на воинственный танцевальный экстаз молодого осетина или чеченца... Зато в нем есть и легкая самоирония, и радость ребенка, и мудрая простота, заложенная природой. Это действительно были тысячелетние пески, танцующие в обнимку с морскими волнами! А внутри этих волн и песков горело божественное живое пламя неугасимой любви. Это пламя, то есть эта любовь потому и божественна, что нет ничего подобного, с чем можно ее сравнить! И именно она не даёт мирозданию обратится в пепел, рассыпаться и исчезнуть в разломе времён.