Ритм! Ритм! Ритм!
Крик Иуды у костра, звуки бубна, рёв трубы.
Труба кричит протяжно,
так, что кажется, что всё, конец,
финал уж близок.
А он близок.
Пустыня. Караван. Фургоны.
Холодная тёмная ночь.
Иуда сидит у костра и читает Голдинга.
Голдинг разговаривает с Иудой,
Иуда слушает внимательно.
Иуде интересно, что скажет этот, очередной.
А Тот, Который Там, ушёл.
Иуде холодно и одиноко посреди пустыни ночью.
Достаёт кисет с табаком, забивает трубку.
-Постой, Иуда, не горячись, - говорит кто-то на левом плече.
Иуда же всё никак не может забыть Ту Ночь.
Костёр догорает.
Взгляд Иуды падает на
тридцать серебренников, что стынут в пепле,
и переполняется отвращением.
А утро ещё далеко и бубен всё бубнит.
Взгляд Иуды таков, что неясно,
куда он смотрит.
Кажется, в себя
или Туда.
На шее Иуды крест.
Как память.
Тридцать серебренников стынут в пепле.
Как память.
Как то, чего не понять.
Зачем был отдан тот завет?
Затем, чтоб свершилось так, и не иначе.
Тридцать серебренников стынут в пепле.
Ритм!
Крик Иуды уходит в ночь,
в пустоту,
никто не услышит.
"Слушай, Иисус, право, ты дурак!"
разносится по пустыне.
Только звёзды - как тридцать серебренников - подпевают.
Остальное небо молчит.
Всё онемело.
Остыло.
Осело.
Скоро будет светать.
Из темноты выходит Арлекин.
-Иуда, я украду у тебя стул, он мне нужен.
Иуда не слышит и Арлекин крадёт.
Сжигает стул, оставшуюся от него ножку прибивает к своей кибитке.
Пишет на ней: "Я царь Иудейский".
Смеётся и пляшет, напевая:
"Терпсихора,
кора-бора,
пели скоро,
не словили вора!"
-Арлекин, милый, зачем ты сжёг стул? - просыпается вдруг Иуда.
-Я его не брал, неправда, - оправдывается Арлекин.
Иуда видит надпись, содрогается,
Арлекин тает в утренней мгле,
Иуда сотрясает ударом воздух.
Тридцать серебренников стынут в пепле.
Иуда падает без сил.
В небе появляется не солнце, нет,
в небе появляется хитрая улыбка Арлекина.
Барабаны - Бамц!
-Где же ты, Сирь, где ты? - спрашивает у неба улыбающийся ему Арлекин.