Сколько лет прошло, кто помнит? Двадцать, тридцать? Времени я не помню, но помню двух каменных младенцев над кровлей пассажа, один был белый, а другой красный.
Ещё помню каменные часы, высеченные на стене доме, что показывали без одиннадцати два, всегда только одно это время.
Помню, как на бульваре гремел оркестр пожарных, и солнечные брызги разлетались от их касок.
А ещё - там постоянно дул ветер, от которого шумело в ушах, и сквозь этот фоновый шум слышалось всё остальное - шелест деревьев, гром духовых, шорох моря и крики чаек, тревожные и безразличные ко всему.
Тут, в Москве, я раз в два-три месяца бываю в одной забегаловке на Измайловской. Там красные кожаные сиденья, похожие на автобусные кресла, всё с намёком на американский дикий Запад, но вместо люстр там пошлые восточные фонарики. Владеют забегаловкой турки, за стойкой стоит молодой турок, равномерно коричневый и блестящий, словно покрытый лаком, с диковинной башней из волос на длинной, как мяч для регби, голове, и автоматически улыбается, вернее, скалится всем входящим. Обязательно там торчат ещё два-три пожилых турка, они в солидных пиджаках, видимо, хозяева, сидят всегда за одним и тем же столиком, они или негромко переговариваются, или пьют чай, не делая абсолютно ничего, вид у них тупой и самодовольный. Поваром там состоит азербайджанец средних лет, полный, усатый, в несвежем колпаке, а разносят блюда страшные монголоидные девушки неизвестного роду-племени. Ассортимент тут небогатый. Есть изысканно дрянная долма, такая же шаурма, которую подают с картошкой и вялыми овощами, плов, представляющий собой суховатую кашу на машинном масле, годную разве только на корм попугаям, ещё есть кофе - худшего кофе нужно как следует поискать.
Тут орёт во всю мощь российская попса, такую я больше нигде не слышал: Слёзы мои! Бери меня, люби меня! Я твоя!
Перемежается этот ужас воплями Таркана и неведомыми мне турецкими и арабскими завываниями. Это так громко, что сначала буквально закладывает уши.
Но я притерпелся. Главное это перенести первые минут десять, а потом обязательно становится легче. Я сижу там специально, сжав зубы, терплю, как Сальвадор Дали, судя по его книге, терпел тесные ботинки.
Сидят в основном южане неопределённых народностей, как правило, молодые, небритые, пьют пиво, заедая местной гадостью, и порой даже мой намётанный глаз не может определить, кто они: кавказцы, азиаты, или может, вообще жители «дальнего зарубежья». С ними появляются и местные самки, измайловские «девушки», юные и тучные, раскрашенные, как шлюхи с автотрассы, непременно в мини-юбках – восточных женщин среди клиентов заведения я никогда не видел.
На стене - крупный плоский телевизор, транслирующий картинки, тематически никак не связанные с орущей музыкой, там реклама автомобилей или виды отелей или ресторанов, часто показывают столы с дарами юга - горами шашлыка и плова на блюдах, откровенно диссонирующими со скудным и плебейским местным ассортиментом.
Я сажусь в дальнем углу зала, обязательно беру их гнусную долму, съедаю, давясь, и, преодолевая отвращение, пью здешний кофе, пахнущее чем угодно, кроме кофе. Потом некоторое время сижу, гляжу на это царство пошлости.
Смотрю во все глаза, чтобы не забывать, как выглядит та сила, что выжила нас с родины.
***
Однажды, в школе, в четвёртом классе, как раз, первого сентября, к нам на урок пришла представительная делегация: первым вошёл директор школы, Израиль Израилевич, старый ашкеназский еврей, страдавший изжогой, ветеран народного просвещения, у которого учились ещё мои мама и тётка, за ним - завуч, огромная русская женщина с бюстом, выглядевшим как привязанный спереди мешок, в железных очках и с железными же зубами, следом - пара уважаемых людей, то были какие-то азербайджанские начальники из РОНО, похожие друг на друга, с одинаковыми усами, и пустыми, как у плюшевых мишек, глазами. Рассевшись за приготовленным столом с минералкой и стаканами (при этом солидные азербайджанцы, все, как один, сложили руки перед собой и переплели пальцы), делегация взяла паузу, а затем, после всех приветствий, завуч, которую уже и не помню, как звали, то ли Любовь Ивановна, то ли Любовь Петровна, скомандовала:
- Так, мальчики русские - поднимите руки!
И я поднял.
Я ведь русский, кто же я ещё, если читал сказки про Емелю, про Конька-Горбунка, про озеро Светлояр и град Китеж? Я русский, я точно русский, кем же ещё я могу быть, если Евпатий Коловрат, который бьётся с монголами, вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что война уже проиграна, когда города разрушены и надежды никакой нет - мой любимый герой? Я русский, потому что мой Пушкин убит на дуэли, и мой Лермонтов - тоже убит, и мне нестерпимо жаль их обоих, до слёз жаль! Кто же я ещё, успевший прочесть "Чёрные доски" Солоухина и "За ягодами" Распутина? Кто же я ещё, если мой учебник назывался "Родная речь", и я не помню никакой другой речи?
И вот, когда это "русские, поднимите руку", прозвучало в бакинском классе, тогда, в начале 70-х, и я поднял руку, выше всех поднял, и замахал, завуч пробасила:
- Григоров, ну-ка, опусти руку!
Народ - гегемон, скупо представленный, всего двумя мальчиками, Сашей Вторченко, родители которого были настолько убеждённые украинцы, что, сколько я потом у них дома ни бывал, ничего, кроме жирного борща с фасолью на столе не видал, и ещё одним Сашей, о котором я помню лишь то, что он собирал фантики из-под жвачки. У него, впрочем, была польская фамилия. Короче говоря, русские, которые учились в классе, были сосчитаны, и после того, сосчитав русских девочек, железнозубая завуч торжественно провозгласила:
- Мальчики азербайджанцы, поднимите руку!
Я был в расстройстве, ведь только что выяснилось, что я не русский, и это стало неприятным сюрпризом. Теперь стало не слишком понятно, кто я. Наверное, азербайджанец, раз не русский, ведь место, где мы живём - Азербайджан, и если я и знаю дюжину нерусских слов, то это - азербайджанские слова! И я поднимаю руку снова. Конечно, быть азербайджанцем это не столь прекрасно, как быть русским, это ассоциировалось у меня с базаром, с мечетью, около которой сидели прямо на земле закутанные в платки страшные старухи, и ещё с нелепо одетыми грубыми дядьками, сидевшими на корточках около автовокзала, но что тут поделаешь!
Любовь Ивановна (или Петровна) стала багроветь от злости, и закричала:
- Григоров, ты что, издеваешься, руку опустил!
Я опустил, и мне стало страшно. Я понял, что ни к кому не отношусь вообще, что я теперь - вообще один.
Те два или три представителя гегемона номер два, что учились в моём первом классе, подняли руки. Я их почти не помню - помню лишь очень толстого мальчика, по имени, как ни странно, Азик, который всё время что-то жрал.
Впрочем, кошмар на этом не закончился.
- Мальчики армяне, поднимите руки!
И я понял, что наконец знаю, кто я. Я армянин! И вспомнил открытку - с горой Арарат и бронзовым всадником, что замахивался мечом. И тоскливую, сладкую мелодию дудочки, а также балет «Спартак», что передавали с завидной регулярностью, по телевизору. И ещё - розовые дома, царство Урарту, с которого начинался учебник "История СССР", и даже Шарля Азнавура, поющего что-то по-французски, но грустное и явно армянское. В общем, я стал с энтузиазмом трясти рукой!
- Григоров, опусти руку, идиот, - прорычала завуч.
Сидевшие, как манекены, не шевелясь, солидные азербайджанцы зашевелились и понимающе переглянулись, а Израиль Израилевич залпом выпил стакан минералки и с тоской принялся разглядывать портреты русских классиков, висевшие между окон. Три или четыре армянина, учившиеся в этом классе, с интересом поглядев на меня, назвались. Я же почувствовал, что слёзы неудержимо подступают к глазам и стал бороться с этим, только не хватало тут ещё и заплакать!
Потом завуч произнесла:
- Мальчики других национальностей, поднимите руку!
Тут значимая часть класса подняла руки. Я бы сказал, львиная доля. Коган, Абрамович, Шуминов, Левиев, и так далее.
Они не смотрели на меня, и, видимо, они-то догадывались, кто я, и стало ясно, что есть в природе нечто важное, о чём мои родные, задавленные совком до состояния овощей, ухитрились не рассказать.
- Григоров, дефективный ты, что ли, руку поднял!
А я не поднял. Завуч орала так, что были видны все её железные фиксы, и её молочно-белое славянское лицо пошло пунцовыми пятнами, переговаривались азербайджанские начальники, сверкая фиксами уже золотыми, Израиль Израилевич, упорно на меня не глядя, пил свою минералку, а я давясь слезами, которые всё-таки прорвались, сидел, сложив руки на парте, и упорно не поднимал.
В общем, так и не поднял.
Сейчас уже сложно сказать, был ли у нашего города какой-то определённый стиль. Я, в общем, никакого стиля не припоминаю. Его не было, по-видимому. Помню всеобщую нелюбовь к выходцам из мусульманских сёл, которых называли "чушками" - если встретишь человека, который не говорит по-русски, носит галоши на ковровые носки, дублёнку мехом наружу, мохеровый шарф и меховую шапку - это он, чушка.
Чушки, как ни странно, совершенно не стремились к мусульманскому аскетизму, они жаждали разврата, тёрлись о женщин в автобусах, набивались в видеосалоны, где, сопя, жадно просматривали порнуху, в людных местах они ковыряли в носу и зубах и непрерывно почёсывались. Ходили они исключительно стаей, и набрасывались на ходивших по одному бакинских ребят, отчего мы быстро переняли звериные нравы - стали собираться и носить ножи. Но, удивительное дело, чушки как раз и были носителями стиля. Стиль этот со временем стал бакинским мейнстримом – этакое советско-азиатское хамство, когда европейская попса сопровождается рахат-лукумной отрыжкой, и множится на племенной расизм и культ преуспеяния.
***
Однажды мне привезли кавказской сушёной хурмы. Плоды на коротких веточках, связанные в гирлянды, сморщенные, твёрдые, словно кулачки, снаружи словно присыпанные дорожной пылью, пеплом и солью, а внутри - сочащиеся сладким светом.
Хурма лежит на столе, и мы пьём чай с хурмой, я и маленькая девочка, моя дочь.
Я рассказываю, как зимой деревья хурмы стоят без единого листа, и снег лежит на оранжевых плодах, светящихся, словно ёлочные фонарики, этот лёгкий, рассыпчатый снег страны, откуда я родом.
Как хурма теряет свой вяжущий вкус, достигая зрелости.
- А ты азербайджанец?
- Нет.
- Ты же говорил, что твоя родина Азербайджан?
- Моя родина Баку, не Азербайджан.
- Баку не страна!
- Страна. Когда-то та земля была пустыней, где двигались караваны и ничего не росло, ни травинки, ни стебелька. А потом появился наш народ, бакинцы, насадил деревьев, настроил домов, и был там рай земной. Потом этот рай закончился, и наш народ рассеялся по миру и заговорил на всех его языках.
- И куда делась эта страна?
- Исчезла. А люди были так чисты, и умели любить так сильно, что сердца их высохли и стали похожи на сушёную хурму.
- Нет, так не бывает!
- Бывает. А ещё там ветра различались по вкусу, можно было определить, какой ветер дует, если высунуть язык.
- Не бывает, не бывает!
- Ещё как бывает!
Потом девочка забралась на диван, и, пока она не заснула, я рассказывал про дерево хурмы, усыпанное звёздами, сладкими, как самый тёплый ветер моей страны.
Страны, которой нет и никогда не было.