Верунька
Она была выше, сильнее и старше нас. На полгода. А казалось, на целую жизнь.
Вера…
Белокурые волосы, голубые глаза.
Девочка-женщина, хозяйка, рукодельница. Во втором классе она умела все: побелить стены, сварить суп, выполоть грядки. Это Вера руководила нашими походами за вкуснейшим хлебом, который привозили из соседнего города в стоявший на окраине магазин. Она шла впереди, мы-за ней, таща за руку вездесущую маленькую, вечно ноющую Катюшку. А куда ее девать, не оставлять же на улице одну?
Дорога к магазину шла то вдоль, то поперек железнодорожных путей, и мы испуганно прижимались к кирпичному забору, ограждавшему знаменитый на весь союз комбикормовый завод, когда очередная «кукушка»-маленький тепловозик протаскивал вагоны к станции..
Многоэтажные корпуса этого гиганта были видны издалека. Он был закуплен в США в 1936 году и тогда же построен. В конце тридцатых на заводе прогремел взрыв. Действовала грамотная, знакомая с технологическим процессом, группа «вредителей»: взрыв прозвучал во время пересменки, когда первая смена еще не ушла, а вторая уже была на заводе.
Комбикорм-это измельченные до состояния пыли компоненты, необходимые для выкорма животных. Он был везде: на одежде, на всех поверхностях и, самое страшное, в воздухе. Именно последнее обстоятельство и привело к столь многочисленным жертвам теракта: люди заживо сгорали в бушующем огне! Ведь горел сам воздух!
Пламя было видно на многие километры, и мама рассказывала, что люди из окрестных хуторов бежали на подмогу с ведрами и лопатами. Такое было время, чужого горя не было, горело ОБЩЕЕ добро. Для расследования трагедии прилетал Микоян.
Погибших было почти 200 человек, их с почестями похоронили на городском кладбище, воздвигли большой памятник с мемориальной доской, на которой были указаны фамилии тех, кто не выжил в том страшном пекле, и мама после посещения могил родственников всегда подводила меня к этому памятнику, хоть и было это не по пути.
Она долго стояла у братской могилы и молчала, а я прыгала по высоким ступеням памятника и не понимала, почему у нее такое же печальное лицо, как и у могил близких.
Около магазина всегда была очередь из ожидающих приезда хлебовозки. Очередь состояла из старых и малых, а кто еще будет в рабочее время часами стоять у магазина? Конечно, нам было скучно, мы развлекались, как могли, и очень удивлялись, что взрослые могут так долго и неподвижно стоять, если можно попрыгать, поиграть в «классики» , в «Я садовником родился» или в прятки.
Самые зоркие следили за дорогой и при приближении машины давали отмашку рукой: «Едет!». Очередь змеей заползала в магазин, и через некоторое время мы становились обладателями «круглого» хлеба.
Он пах горячей печью, растительным маслом, а каким был вкусным! Особенно корочка… И мы в душе завидовали продавцам, ведь у них были целые горы этого вкуснейшего хлеба и они, конечно же, могли отщипывать корочку от каждой булки!
Счастливые...…
Случалось, что деньги были у кого-то одного и только на одну буханку, которую, кстати, и нужно было принести домой к ужину, и мы старались равномерно отщипывать края, чтобы эти мышиные дыры не сразу бросались в глаза. Когда денег было достаточно, каждый имел в распоряжении целую буханку. Корочка хрустела на зубах, и мы блаженствовали!
Домой хлеб доставлялся изрядно обгрызанным, а иногда и полностью «лысым». Родители вертели в руках объеденный мякиш, вздыхали и подавали на стол хлеб, какой есть.
Вера знала, где, что и когда поспевает. Она приходила с бидончиком в руках и сообщала, что на Московской созрела тютина.
«Не тютина, а шелковица,»- автоматически поправляла я ее.
Но окружающим было не до языковых тонкостей: народ разбегался по домам за бидончиками. Основной принцип Верки звучал приблизительно так: «С пустыми руками в дом не возвращаются».
В бидончиках мы приносили домой собранные ягоды, которые не поместились в наших животах. Мы шли на улицу Московскую, знаменитую тем, что она по обе стороны дороги была засажена тутовыми деревьями разных сортов. Ягоды были черные, красные, розовые и белые, созревали в разное время, и в эту пору мы всегда были сыты и перемазаны их соком.
Это Верка научила нас стирать следы сока зелеными, незрелыми, ягодами и привязывать бидончик к «поясу» ( не было у нас тогда талии!), чтобы без труда залезть на дерево и рвать ягоды обеими руками.
Она обычно опаздывала к началу наших вечерних игр, и мы гурьбой бежали к ее дому: ну позарез нужен еще один человек! Она всегда была занята: поливала огород, подметала дорожки во дворе и около, носила воду. Подпрыгивая от нетерпения, мы спрашивали: «Долго еще ждать?» И Вера степенно отвечала: «Помидоры дополивать осталось». Никогда не бросала хозяйственных дел на полпути.
«Вы пока тоже у двора дорожки подметите,»-предлагала она, и мы мчались домой, хватали на глазах оторопевших родителей веники и метлы и мели, вздымая пыль.
Особенно преуспевал в этом юркий Вовка, превращаясь к неудовольствию соседок в маленький торнадо. Собравшиеся посудачить кумушки плевались, утирали запыленные лица и расходились со словами: «Водой хоть бы землю побрызгал! Все ж пыли поменьше!»
Какая вода, чем больше пыли, тем лучше, считал Вовка и утраивал старания.
Это Вера была нашим беспроигрышным аргументом в спорах с ребятами с соседних улиц. Исчерпав все возможные доводы, мы спрашивали у самого бойкого: «А у тебя какой размер ноги?» На полученный ответ мы выталкивали вперед Верку, она снимала башмак и противник был разбит на голову! Там стояла цифра 35, предмет нашей гордости. Ну-ка, у кого в шесть лет был 35 размер обуви? Вот то-то!
Позднее она организовывала походы в пункт приема стеклотары. Ранним утром под моими окнами был слышен ее зов, она стояла у калитки с детской коляской, в которой были аккуратно сложены чисто вымытые бутылки.
«У тебя ванночка есть?»-деловито спрашивала Вера.
У нас была железная детская ванночка, которую мама летом выставляла на солнце. Вода в ней быстро нагревалась, и я с удовольствием плескалась в теплой воде. Этакая разновидность теперешнего бассейна.
«Есть,-отвечала я.-А зачем?»
«Бутылки будем мыть,»-заявляла Верка и взмахивала рукой.
Как из-под земли вырастали владельцы грязных бутылок: Вовка и Катюшка.
Вера следила за помывочным процессом, а в особо сложных случаях бралась за дело сама. С вымытыми бутылками мы направлялись к пункту приема стеклотары. Разговор с приемщицей Вера брала на себя, а отвергнутые бутылки забирала домой, чтобы попытаться сдать их другой приемщице на следующий день.
После всех этих мытарств наступал самый приятный момент: раздача слонов, то бишь денег, и мы становились сказочно богаты. И здесь Вера вновь брала бразды в свои руки. Разгула страстей она не позволяла и разрешала съесть только по одной порции мороженого, а потом мы всем табором шли в самое злачное место детей нашего города: «Культмаг» - магазин, где на полках лежали вожделенные мячи всех размеров, скакалки, куклы, а вдоль стены стояли блестящие велосипеды и даже мотоциклы.
В этом магазине восхитительно пахло новенькой резиной, машинным маслом, бензином, бумагой…
Каждого из нас Вера спрашивала, чего он жаждет сейчас более всего, потом считала деньги и, если средств хватало, покупала желаемое. Мы были скромны в запросах и совершенно счастливы от обладания любой мелочью, не говоря уже о новеньком резиновом мячике!
После этого мы возвращались домой и катили в коляске ворчливую Катюшку, всегда недовольную покупкой.
Однажды летом после того, как Вера переделала массу взрослых дел, мы присели отдохнуть. Было очень жарко. И скучно.
Что делают от скуки дети и взрослые? И те, и другие делают глупости.
Читать Вера не любила, никаких интересных телепрограмм не было… Мы уже намазали руки кремом Вериной мамы, примерили ее же выходные туфли на каблуках и перешли к коробочке с косметикой.
Там лежала губная помада.
«Фимическая,-сказала Вера.-Проявляющая».
«Не Фимическая, а Химическая,-поправила я ее.-Не проявляющая, а проявляющаяСЯ.»
«Да я же так и говорю-Фимическая,»-удивилась Вера.
«Ну, да Бог с ней, пусть будет Фимическая, были же калбуки вместо каблуков, колидор вместо коридора,»-подумала я, и мы приступили к делу.
Губы были подкрашены, но цвет оставался еле заметным.
«А мамка еще и щеки красит,»-подсказала Вера.
Сказано-сделано. Щеки были накрашены, и через короткое время мы могли любоваться собой в зеркале. Две на глазах похорошевшие девочки с розовыми губами и нежным румянцем на щеках. Да уж, эти взрослые понимают толк в красоте!
И я представила, как иду по улице с накрашенными губами и щеками в таких же, как у Веркиной мамы, туфлях на каблуках, и самый вредный мальчик на свете, живший в соседнем переулке, который при встрече всегда цедил: «А, это ты, Малллина», привнося в это слово бесконечное количество букв «Л», замирает, ослепленный моей неотразимостью, а я вскользь говорю ему: «А, это ты, Лллллеша» и ухожу вдаль, стуча каблучками, а он смотрит, смотрит, смотрит мне вслед…
Приблизительно так…
Стало опять скучно… И тут наш взгляд упал на пачку папирос «Беломор», опрометчиво оставленную Вериным папой.
«А давай закурим,»-предложила она.
Как хорошая девочка я должна была возмутиться и отказаться, но Вера произнесла фразу, которая повергла меня в размышления.
«Ты знаешь, почему взрослые курят?»-спросила она меня.
«Нет,»-ответила я.
Моя мама часто ругала отца за курение, поэтому я и считала, что курить нехорошо. А уж почему-нехорошо, и кому нехорошо, я еще разобраться не успела...
«Взрослые курят, потому что дым СЛАДКИЙ! Папка сказал,»-пояснила Вера.
«Вон оно что!»-ахнула я.
Я-то знала пристрастие своего отца к сладкому. Купив конфет, он с порога кричал маме: «Спрячь их подальше, а то съем!»
Мама всегда удивлялась этой его несдержанности, но конфеты прятала, потому что прецеденты были. Вот теперь все стало на свои места.
Мой сладкоежка-папа курит, потому что дым-СЛАДКИЙ!!!
«А насколько сладкий?»-решила на всякий случай уточнить я.
«Как мед!-пояснила Верка.-Папка сказал.»
И все же курить было неприлично, особенно девочкам. Тем более-хорошим.
«А мы и не будем курить,- сказала Вера. - Мы только попробуем!»
Чтобы никто нас не заметил, мы залезли на старую вишню перед ее двором, чиркнули спичкой и задымили. Дым не был сладким, он был едким и противным.
«Это сначала,-говорила опытная Верка.-Вот сейчас как разгорится, так сразу сладким и станет!»
Мы старательно дули в мундштук папиросы, дым клубился, но продолжал быть горьким и есть глаза.
«Это, наверное, папироса сырая попалась,-сообразила Верка.-Папа иногда ругается, когда папиросы под дождь попадут. Давай другие попробуем.»
Голова кружилась, и сладкого, как мед, дыма уже не хотелось, но бросать эксперимент на полпути мы не могли. Должны же мы докопаться до истины и понять: почему все-таки курят взрослые?!
О том, что можно добровольно вдыхать эту вонючую гадость, не могло быть и речи, ясное дело, ну не глупцы же они.
Тем более, что Вера поклялась «честным октябренским», что видела, как курит … приемщица бутылок! Женщина!!!
Дым ДОЛЖЕН быть сладким! Тогда все станет на свои места…
Может, мы что-то делаем не так? Мы взяли еще по папиросе …
На дереве сидели не девочки Вера и Наташа.
Нет!
Две Склодовские-Кури кюрили, т.е наоборот: две Склодовские-Кюри курили, а, точнее, дули в мундштуки изо всех сил, как в саксофон.
Да, тяжела и терниста дорога познания! Никакого здоровья не хватит…
Внизу послышался шум.
Веркина соседка баба Лена кричала кому-то: «А я говорю-пожар, дым вон идет. Жара несусветная, сейчас ветерок дунет-все сгорим!»
Мы с Веркой стали озираться, но густая листва не давала разглядеть интересную картину тушения пожара. Мы решили слезть с дерева и принять участие в общем деле. Считанные доли секунды-и мы на земле! Спасатели Малибу отдыхают!
Ну, где пожар? Куда бежать?
Две будущие пионерки-тимуровки готовы … это самое… внести посильный вклад…
Уж лучше бы мы сидели на ветке до морковкиного заговения!
У Веркиного дома стояла толпа соседок с ведрами, метлами и вилами. Мы предстали не в лучшем виде: взъерошенные и пропахшие папиросным дымом…
Баба Лена принюхалась и тут же вытянула у Верки из кармана пачку папирос.
Толпа ахнула! Вот так девочки! Так это они столько дыма напустили? И куда только родители смотрят, мы в их годы эвон где были, работали в поле, не до папирос было. Да за такие поступки в старые-то времена родители бы уже сто раз выпороли, неделю бы сесть не смогли!
Да еще и губы накрасили!
Я взглянула на Верку и обомлела: передо мною стояла девочка с пунцовыми губами и такого же цвета щеками. Округлившиеся Веркины глаза, обращенные в мою сторону, не предвещали ничего хорошего, и я… поняла, что выгляжу ТАК ЖЕ… Там, на дереве, в густой тени вишневых листьев, мы не могли рассмотреть произошедшей с нами метаморфозы! Проявляющаяся помада проявилась, как ей и полагалось…
Баба Лена вытащила носовой платок и принялась оттирать губную помаду с Веркиной щеки, но «фимическая» ОТЕЧЕСТВЕННАЯ помада стояла насмерть, и только усугубляла наше падение в пропасть порока. Оправдываться было бесполезно, мы что-то лепетали о сладком дыме, но взрослые были разъярены нашим безнравственным поведением.
Виноваты, да еще и огрызаются! Да не огрызаемся мы…
Так они еще и оговариваются! Да не оговариваемся мы…
А вот мы в их годы… за сохой, батюшка сказал-как топором отрубил, бегом исполнять, мухи едят, а ты-по борозде, как потопаешь, так и полопаешь, известное дело… А одеты как были, а обуты! Только в морозы - одни сапоги на пятерых, а все остальное время-босиком… Эх, распустили! Еще и губы накрасили. Вот что из таких вырастет? Ни голода, ни холода, как сыр в масле! Сейчас бы их хворостиной отхлестать, да по рукам, да по губам, чтобы неповадно было!
А эта, учительницина дочка, вот тебе и учителя, чужих учат, а до своих руки не доходят!
Спасло нас отсутствие дома родителей, а то рассвирепевшие бабули показали бы и им кузькину мать! И были бы мы биты, к гадалке не ходи!
В седьмом классе во время игры в баскетбол от сильного толчка я упала и ударилась локтем о пол. От боли потемнело в глазах. Разогнуть руку я не могла, и Вера одевала меня, терпеливо пережидая приступы боли, а потом отправилась сопровождать в районную больницу. Врач с выразительной фамилией Дурбанов без лишних слов резко распрямил мою согнутую руку, и я хлопнулась на пол. Пришла в себя от запаха нашатырного спирта и сильной, затмевающей весь мир, боли в руке.
Недобрый доктор выписывал направление в рентгенкабинет. Упомянутый кабинет, по задумке садиста, находился на другом этаже в противоположной стороне здания поликлиники, Вера вела меня по лестницам и переходам, и мне казалось, что им не будет конца и края. Наконец мы нашли нужный кабинет, долго ждали рентгенолога в темном коридоре. Он пристально всмотрелся в мое лицо и удивленно произнес: «А ты что тут делаешь, Наташа?» Это был муж маминой коллеги, у которого неделю назад делала снимки своей сломанной ноги моя мамочка.
Наташа не могла адекватно отвечать, ей было больно. ОЧЕНЬ.
Он дал мне обезболивающую таблетку, сделал снимок, и мы отправились в обратный путь. Доктор Смерть не нашел ничего страшного, кроме ушиба, и отправил меня домой.
Дома действие таблетки прекратилось, и я, что называется, полезла на стену. Я не находила себе места от боли, а мама в это время лежала в соседней комнате в гипсе с поломанной ногой. Этакая смесь лазарета и сумасшедшего дома. Помочь было некому.
Дверь открылась и на пороге возникла Вера. Она пришла навестить подругу, «проведать», как говорят у нас на Кубани!
Была зима, уже темнело, и мама попросила ее сопроводить меня к моему деду, рядом с которым жил знаменитый костоправ. Возвращаться в кабинет хирурга, который отныне ассоциировался у меня с пытошной, я отказалась наотрез.
Сначала мы ехали на автобусе, потом долго шли пешком, я плакала, а Вера успокаивала, как могла. От боли мне становилось то жарко, то холодно, и Вера терпеливо надевала на меня сброшенную шапочку или, наоборот, прикладывала к лицу снег. Она довела меня до дома деда, передала с рук на руки и, отказавшись остаться, отправилась в обратный путь.
Одна.
Ночью.
Через весь город.
Потому что родители будут волноваться, если она не придет.
Костоправ жил неподалеку. Нас с дедушкой впустили сразу, как будто ждали. В чисто выбеленной комнате почти не было мебели, высокая пожилая женщина в черном поставила посреди комнаты табурет, велела сесть. В комнату вошел костоправ: дедушка Кривошеенко, однофамилец и сосед моего деда.
Он был высоким, широкоплечим, в белой рубахе навыпуск. Подойдя ко мне, дедушка Кривошеенко попытался взять меня за руку. Я сжалась, ожидая боли.
«Я не буду руку дергать, унучечка,-совсем как мой дедушка сказал он и погладил меня по голове.-Я только ее потрогаю.»
Он прикоснулся ко мне своими большими теплыми и мягкими руками и началось волшебство: БОЛЬ ОТСТУПАЛА! Он очень медленно распрямил руку и стал ее потихонечку ощупывать и поворачивать.
Дедушка Кривошеенко рассказывал мне, как в молодости работал грузчиком в астраханском порту, какие тяжелые мешки таскал на спине, как однажды, потеряв равновесие и не выдержав непосильной нагрузки, рухнул на причал с большой высоты его напарник-мальчишка, как неожиданно он, тогда и не дедушка вовсе, а еще совсем молодой парень, «увидел», что именно у пострадавшего повреждено и смог «собрать косточки» правильно. Что напарник тот жив и сейчас и иногда приезжает к нему в гости. А писем не пишет, потому что они оба-неграмотные. Он рассказывал то ли о своем, то ли о чьем-то сыне, который не вернулся с войны, и что мать не снимает траура по сию пору…
Он говорил, а я почти засыпала. Мне казалось, что это не дедушка, а большой пушистый кот мягко прикасается к моей наболевшей руке своей теплой лапой и тихо мурлычет, успокаивая и убаюкивая.
Наконец он обратился к деду: «Ну, все, Лукьянович, забирай унучечку. Был у нее вывих и накол косточки. Две недели руку не сгибать!»
Дедушка благодарил его, пытался заплатить деньги, но тот отказался наотрез.
Мы пришли к деду, и меня уложили спать за печкой, в самое теплое место. Несколько раз за ночь я просыпалась, не от боли, нет, наверное, от переживаний, и каждый раз видела устремленные на меня глаза деда, сидящего рядом с кроватью, и столько в них было любви и сострадания: «Что, унучечка, водички? Больно? Подушечку поправить?»
Он не прилег этой ночью, оберегая мой сон. И я засыпала каждый раз счастливая, что боли нет, и от ощущения, что я не одна в этой ночи.
Только спустя годы начинаешь осознавать, что это-величайшее счастье и есть, когда кто-то не может уснуть, если плохо тебе, и плачет от твоей боли. Я уверена, что многие люди и выздоравливают не столько от медикаментов, сколько от большой любви и участия их близких, от их кропотливого труда и долготерпения.
Это называется «выхаживать».
Утром я проснулась от тихого разговора за стеной. Дедушка вошел в комнату, помог мне подняться, и повел меня в кухню. За столом с пирожком в руке сидела Вера. Я была очень удивлена: такая рань, другой конец города и, потом, а как же школа? …
«Я же тебя сюда привела,-пояснила подружка.-Значит, и забрать должна тоже я.»
И мы отправились в обратный путь.
Мир сверкал и улыбался, и Вера указывала на ямки в сугробах, откуда она брала снег для меня. Как много их было, этих ямок…
А потом она две недели таскала мой портфель и в школу, и в школе, и из школы. Потому что дедушка Кривошеенко запретил мне носить тяжести.
Мудрая Верунька рано и неудачно вышла замуж. Я еще получала романтические записки от ровесников и решала, какую из областей науки, культуры или искусства осчастливить своим выбором, а Вера строила свой дом. Тяжело, по шажочку, по крошке собирая деньги, делая все возможные строительные дела сама. Она штукатурила, красила, таскала кирпичи.
Строила долго.
Построила.
Потом родила сына.
Потом умер муж.
По приезде в отпуск я узнала от мамы, что Вера заходила к нам и хотела меня видеть. Вечером того же дня подруга детства вошла в мой двор. Мы не виделись лет десять. Сколько было радости, воспоминаний, мы были молоды, родители и друзья живы и здоровы, о чем же печалиться!
Позже к разговору присоединилась мама, и на ее вопрос: «Как дела?» Вера неожиданно разрыдалась.
Оказалось, что она не так давно «сошлась» с мужчиной. Поначалу, как водится, все было хорошо, а потом этот человек стал обижать сына, а следом - и Веру. Только тогда Вера узнала, что он-бывший заключенный. Спасая сына, Вера ушла от него. Но этот мерзавец не хотел оставаться один, он уже привык к налаженному быту и заботе, и преследовал Веру, всячески ей досаждая и угрожая. Вдобавок ко всему он забрал документы, ее и сына, и Вера не могла решить многие вопросы по этой причине.
Она обратилась в милицию, но помощи не получила. Теперь подруга пришла просить меня походатайствовать за нее перед нашим общим одноклассником, служившим в милиции. Я, конечно, согласилась. И наутро мы отправились в здание, где были сосредоточены силы, призванные ЗАЩИЩАТЬ. Нас направили к нужному кабинету.
Дверь кабинета распахнулась, и нам навстречу вылетел мужичонка. Он потирал шею и беспрестанно кланялся. В дверном проеме, почти полностью заполнив его собой, появился Санечка-наш одноклассник.
«Еще раз жену тронешь-оторву голову,»-невыразительно сказал он коротышке, но тот сразу проникся и , горячо заверив: «Николаич, ни в жисть!», прихрамывая, унесся по коридору.
Мы поняли, что пришли по адресу.
«Вы ко мне?»-сухо поинтересовался одноклассник.
«К Вам!»-кивнули мы и прошли в кабинет. Только в кабинете он рассмотрел, кто сидит по другую сторону стола.
«Девчонки!-обрадованно раскинул он руки.-Вот здорово, что зашли, а то целый день то курица пропала, то велосипед украли, то муж жену побил, то ларек ограбили. Кровь, грязь… Верите, первые полгода работы подолгу в ванне вечером лежал, руки со стиральным порошком мыл. Все казалось, что не отмоюсь».
Почти час мы провели в кабинете, вспоминая уже втроем школьные годы, хохотали и шутили. Иногда в дверь заглядывали сотрудники милиции с озабоченными лицами.
«Чего это они?»-спросили мы.
«Да смеемся, здесь это редко бывает,»-пояснил Саша.
И правда, милиция и больница-это объекты, куда люди приходят не с радостью, а с болью и проблемами, и кому как не представителям этих двух профессий не знать, как зыбка и уязвима наша жизнь.
«Ну, а теперь рассказывайте: зачем пришли?-вдруг серьезно спросил нас Саша.-Обидел кто?»
Мы переглянулись : «И как догадался?» и изложили суть проблемы.
Санечка надел форменную фуражку и волшебным образом превратился в старшего лейтенанта милиции, он посадил нас в свою раздолбанную машину и поехал к дому Вериного сожителя. Через минуту тот вынес все, что требовалось, с трудом, по причине редкого употребления, выговаривая слова «извините», «пожалуйста» и «спасибо», и стоял по стойке «Смирно» до полного исчезновения автомобиля за поворотом.
На следующий день Вера пришла благодарить меня за участие, но я, наверное, была рада больше нее возможности помочь. Мы обнялись и долго молчали. Друг детства-это зачастую больше, чем родственник. Какие уж тут слова…
А незадолго до своего сорокалетия на автобусной остановке у нагруженной авоськами Веруньки остановилось сердце.
Большое и доброе.
Она никогда не приходила домой с пустыми руками…
И стало нас на одного хорошего человека меньше…